— Да здравствует нация! — закончил свое чтение федерат.
— Да здравствует революция! Да здравствуют марсельцы! — кричала толпа, бурно аплодируя.
Федерат сошел с алтаря, снова схватил каноника за шиворот и силой прижал его губы к плакату. Но злобный старик, едва лишь марселец его отпустил, плюнул на плакат. Тогда взбешенный патриот поддал ему такого пинка в зад, что каноник в мгновение ока перелетел из алтаря прямо в толпу. Там он закружился, как волчок, то взлетая над головами, то исчезая в массе людей; при этом его отбрасывали все дальше и дальше от алтаря. Так продолжалось до тех пор, пока его не вышвырнули в открытую дверь. Полумертвый от страха, он покатился по мостовой на самую середину площади.
В клубе между тем никто уже и не думал о канонике. Воклер в свою очередь взобрался на алтарь и прочитал указ папского легата, чтобы народ лучше понял, какие неоценимые блага принесла ему революция:
«Всякий, кто не заплатит податей, будет отправлен на галеры.
За ношение ножа или пистолета простолюдины будут предаваться смертной казни через повешение.
За непочтительные разговоры о папском легате виновные будут ссылаться на галеры вместе с ворами и убийцами, в том, однако, случае, если легат не сочтет преступника достойным смертной казни. Такое же наказание ждет каждого, кто оскорбит легата в письме или рисунке.
За сопротивление чиновникам или полиции, взыскивающим подати в пользу легата, виновные будут наказаны смертной казнью и конфискацией всего имущества».
Чтение Воклера прервали негодующие возгласы толпы.
— Это еще не все! — крикнул Воклер. — Жителям Авиньона воспрещено выходить из дому после наступления темноты. Кто выйдет из дому с потайным фонарем, будет подвергнут пыткам и после этого подлежит выселению из графства, если только легат не сочтет возможным помиловать его. За сочинение, распространение или исполнение политических песен — десять лет каторжных работ и конфискация половины имущества!
Толпа зарычала, как один человек.
— И это еще не все! — продолжал Воклер. — Знаете ли вы, что, если бы папский легат властвовал сегодня в Авиньоне, все мы были бы схвачены и повешены, ибо в указе сказано, что «все участники сборищ и собраний подлежат повешению без суда, если этого пожелает легат»…
Воклеру не дали кончить чтение указа. Вся толпа в один голос закричала:
— Да здравствует освободившая нас революция! Да здравствует нация!
Женщины кричали даже громче мужчин. Я видел, как прачки, ткачихи, ковровщицы, кружевницы со слезами на глазах обнимали и целовали марсельских федератов.
Воклер, сорвав с головы треуголку и подняв ее кверху на острие сабли, закричал:
— Я записываюсь добровольцем в батальон марсельских федератов! Да здравствуют «Права человека и гражданина»! Долой тирана!
Трах-та-та-тах-тах! Это барабанщики раскатами дроби выражают свое удовлетворение поступком Воклера. Толпа машет руками, кричит, аплодирует. Марсельцы также аплодируют Воклеру и кричат:
— Да здравствуют добрые патриоты-авиньонцы!
— Да здравствуют славные марсельские федераты! — отвечает толпа.
Я не в силах устоять на месте, мне кажется, что все завертелось у меня перед глазами. Не помню, как я очутился на алтаре, рядом с Воклером. Еще секунда, и мой красный колпак, надетый на дуло ружья, взлетает высоко и воздух, и я кричу во всю силу своих легких:
— Смерть тирану! Я также иду волонтером в марсельский батальон!
И снова бьют барабаны, и снова раздаются крики:
— Да здравствуют авиньонские патриоты! Да здравствуют федераты!
Там внизу, в толпе, я увидел Лазули с малышом на плече. Они аплодировали и кивали мне. Я понимал, что они хотят сказать: «Браво, Паскале, браво!»
Когда я спустился с алтаря, майор Муассон прижал меня к груди и крепко поцеловал.
Трам-там-там! — загудели барабаны.
Собрание закрыто.
Батальон снова выстроился в ряды. Телеги с пушками и походной кузницей заняли свои места в арьергарде, и мы пошли в речной порт, где для всех было приготовлено обильное угощение: вино, хлеб, маслины, орехи и чеснок.
В течение многих часов народ ел, пил, плясал и пел, а барабанщики продолжали выбивать фарандолу на своих барабанах.
Глава шестая
НА КРАЮ ГИБЕЛИ
Невозможно передать словами, как горд и счастлив был я своим вступлением в батальон марсельцев. Вместо того чтобы танцевать, петь и веселиться с толпой, я степенно, как подобает настоящему мужчине, беседовал с новыми товарищами, заводил знакомства, чокался и выпивал стаканчик вина то с одним, то с другим.
Меня смущало только одно: все мои новые знакомые непременно начинали с того, что спрашивали:
— Сколько тебе лет? И как тебя зовут?
— Меня зовут Паскале, — отвечал я им и, становясь на цыпочки, чтобы казаться выше, добавлял: — Мне уже минуло шестнадцать лет!
При этом я с независимым видом пощипывал воображаемые волоски над верхней губой.
Но, увы, кожа на моем лице была в то время гладкая, как яичная скорлупа. Проклятые усы не росли, да и только! Сколько раз я украдкой проводил языком по верхней губе в надежде ощутить хоть какой-нибудь признак растительности — напрасно!
Стараясь как можно более походить на марсельцев, я воткнул ивовую ветку в дуло своего ружья и хорошенько запылил свои башмаки, чтобы придать им походный вид. Да, я готов был весь вываляться в пыли!
Неожиданно я вспомнил, что уже несколько часов не видел Воклера. Куда он девался? Я стал искать его в толпе.
Вдруг позади себя я услышал хлопанье бича и звон бубенцов. Обернувшись, я увидел карету, которую, с трудом прокладывая себе путь в толпе, шагом везли две лошади. Я посторонился, чтобы дать экипажу дорогу и… что же я увидел! Это была карета маркиза д’Амбрена. Великан Сюрто в костюме кучера правил лошадьми. Рядом с ним сидел… мой отец! Лицо старика было исполосовано красными рубцами; он казался жалким и несчастным; с изумлением, смешанным с испугом, отец глядел на поющую и пляшущую толпу…
Карета медленно проехала мимо меня. В глубине ее я еще успел разглядеть маркизу д’Амбрен с сыном и дочерью и самого маркиза. Переводя снова взгляд на козлы, я увидел, что Сюрто заметил меня. Его злобные глаза впились в меня и, казалось, говорили: «Ты в моих руках!»
Карета проехала. Толпа снова сомкнулась за ней. Пляска и пенье возобновились. Я стоял, как завороженный, и не знал, что предпринять. Мой отец проехал мимо меня, и я не сказал ему ни слова, не спросил даже, как живет старушка-мать! Побежать за каретой? Но ведь глаза Сюрто достаточно ясно сказали, что ждет меня, если я попаду к нему в руки…
Не зная, что делать, я снова стал искать Воклера. Если он будет со мной, я не побоюсь подойти к отцу. При Воклере Сюрто не посмеет и пальцем тронуть меня!
Но Воклер словно сквозь землю провалился. Я решил пробраться к паперти собора, чтобы оттуда посмотреть, не мелькает ли среди моря голов красный султан моего друга. Но в этот самый момент тяжелая рука опустилась на мое плечо и сдавила его, как тисками. Я живо обернулся: это был Сюрто, а с ним мой отец… Оказывается, едва лишь карета выбралась из толпы, Сюрто передал вожжи графу Роберту, а сам вместе с отцом отправился разыскивать меня. Наивный старик искренно обрадовался, что нашел меня!
Я сделал попытку вырваться из рук своего мучителя. Но не тут-то было! Пальцы его, словно железные крюки, цепко держали мое плечо.
— Пойдем, — сказал он. — Твой отец хочет, чтобы ты вернулся домой.
— Я не хочу! Я свободный человек, я вступил добровольцем в марсельский батальон! — закричал я и снова отчаянно рванулся из его рук. Но Сюрто продолжал тащить меня к майору Муассону, который стоял невдалеке. Отец, прихрамывая, ковылял сзади и ласково говорил:
— Ты должен вернуться домой, сынок. Этого хочет сам господин маркиз.
Заметив, что мы о чем-то спорим, майор Муассон сам подошел к нам.
— Что случилось? — спросил он.
— Этот сорванец убежал из дому. Отец разыскал его и хочет заставить вернуться домой, к матери, которая едва не умерла от горя…
— Так вот оно что! — сказал майор и, обернувшись ко мне, сурово нахмурил брови: — Зачем же ты огорчаешь своих стариков? Ступай, гражданин, ступай домой. Нация еще не нуждается в тебе. Позже, когда у тебя вырастет бородка, мы снова примем тебя в марсельский батальон.
И, не слушая моих возражений, майор повернулся на каблуках и удалился.
Отец бормотал ему вслед слова благодарности. Сюрто же снова грубо схватил меня за руку и поволок прочь от толпы. Отец не поспевал за ним и скоро отстал.
Я понял, что погиб! Один Воклер мог освободить меня, так как только он один знал мою историю. Но его не было поблизости! Должно быть, он вместе с Лазули собирал снаряжение для дальнего похода.
О, если бы при мне были мое ружье и сабля! Но я оставил оружие в кордегардии… Беспомощный и беззащитный, я больше не пытался сопротивляться Сюрто и только тоскливо поглядывал по сторонам, не покажется ли где-нибудь спасительный султан Воклера…
Сюрто потащил меня по пустынным улицам аристократического квартала. Скоро мы пришли к воротам авиньонского дома маркиза д’Амбрена. Карета стояла посреди двора. Но вместо того, чтобы распрягать лошадей, вокруг кареты суетились слуги, нагружая ее под наблюдением графа Роберта и Аделины чемоданами и корзинами со снедью. Увидев меня, молодой граф захохотал:
— Поймали тебя, наконец, маленький разбойник! Отлично! Сюрто! Посадить его в подвал! Да гляди в оба, чтобы он не убежал!
Отец по своему обыкновению опустился на колени и благоговейно поцеловал руку этому извергу. Аделина, услышав слова брата, стиснула руки и отвернулась, чтобы не видеть меня. Я внушал ей жалость, но, очевидно, она не смела за меня вступиться.
Сюрто втолкнул меня в дом. Он поднял откидную крышку люка в полу посредине прихожей, и я увидел лесенку, ведущую в подвал. Сюрто заставил меня спуститься вниз по темному ходу.
В глубине подвала Сюрто открыл ключом маленькую дверцу и швырнул меня на каменный пол какой-то мрачной и темной каморки.
— Вот твои апартаменты. Если проголодаешься, можешь грызть собственную руку, а другую не забудь приберечь назавтра.
Я пробовал разжалобить Сюрто, но палач был неумолим. Пинком ноги он оттолкнул меня и сказал, заикаясь от ярости:
— У тебя слишком длинный язык. Ты видел больше, чем следует! Помнишь, как ты притаился на верхушке дуба в Гарди? Помнишь вечер в больнице! Мне невыгодно, чтобы ты говорил об этом! Но теперь я спокоен: тебе придется волей-неволей держать язык за зубами!
С этими словами он вышел и повернул ключ в замке.
Я слышал его шаги по лестнице. Потом с грохотом пушечного выстрела захлопнулась крышка люка. Я остался один в темноте, среди могильного холода и тишины.
Меня ждала голодная смерть! Никто не мог прийти ко мне на помощь! Чем я заслужил такое страшное наказание? Неужели мой отец допустит это? Неужели он предаст меня?
Нет, отец не знает, какая судьба ждет меня… Несчастный и не подозревает, какое зло он мне причинил… Хоть бы смерть освободила меня от этих мук… Скорее бы она пришла! Я вспомнил слова Сюрто о дубе в Гарди. Однажды — это было очень давно — я вскарабкался на самую верхушку дуба, чтобы достать сорочье гнездо, где только что вывелись птенцы. Я собирался переложить их в шапку, как вдруг услышал у подножья дерева чьи-то голоса. Сквозь листву я разглядел маркизу д’Амбрен и Сюрто, они шли рука об руку.
До меня донеслись слова маркизы: «Сделай это быстро, да, смотри, не промахнись!..» От этих слов у меня почему-то мороз подрал по коже: я прижался к стволу и не шевелился, пока парочка не отошла. Выждав некоторое время, я начал спускаться. Вдруг Сюрто обернулся и увидел меня. Вероятно, именно в этот момент он дал себе клятву погубить меня, а впоследствии возник и предлог для этого: камень, который я бросил в графа Роберта.
Я так погрузился в печальные мысли и воспоминания, что не обратил даже внимания на стук крышки люка. Только шум шагов на лестнице оторвал меня от раздумья. Затаив дыхание, я стал прислушиваться. Кто-то спускался в подземелье.
Это мог быть только Сюрто.
Только что я мечтал о смерти, как об избавлении, но тут вся кровь вскипела во мне: я решил защищаться и продать свою жизнь как можно дороже.
Увидев на полу у своих ног осколок стекла, я быстро нагнулся, поднял его и, сжав в руке, притаился у двери: я хотел всадить стекло в бок негодяю, как только он войдет в мою темницу. Засов заскрипел, и дверь открылась… Я занес руку для удара и… Но что я увидел?
Держа в руке тускло светившую лампу, в дверях стояла дочь маркиза д’Амбрена — Аделина.
Она сказала:
— Тише, Паскале! Я пришла спасти тебя.
— Неужели это вы, Аделина? О, сжальтесь надо мной, спасите меня от Сюрто! Он хочет убить меня!
Я бросился перед ней на колени.
— Не бойся, славный мой Паскале, я хочу избавить тебя от его мести. Следуй за мной. Я выведу тебя из подвала. Но, смотри, берегись; не попадайся снова в когти Сюрто. Он теперь роет могилу в саду. Я слышала, как он поклялся этой же ночью тебя прикончить. Не будем терять понапрасну времени. Ступай за мной!
Бесконечно счастливый, я последовал за своей спасительницей. Мы поднялись по крутой лестнице к люку. С большим трудом я поднял тяжелую крышку, пропустил вперед Аделину и затем вылез сам. Из прихожей через боковую дверь мы вышли на задний двор. Тут Аделина сказала мне:
— Вот видишь? Теперь надо только перелезть через эту стену, и ты на свободе!
Милая девушка хотела придвинуть к стене переносную лесенку. Но ведь недаром я облазил самые высокие деревья имения Ла Гарди. Вмиг, без всякой лестницы, я вскарабкался на гребень стены и прыгнул на улицу. К стыду своему должен признаться, что я забыл даже поблагодарить Аделину.
В этот час Авиньон обычно тих и пустынен, словно кладбище. Убедившись, что никто не видел меня, я со всех ног пустился бежать. По дороге я не встретил ни живой души, лишь моя собственная короткая черная тень сопровождала меня, прыгая по камням мостовой. Полная луна висела на небе, ярко освещая одну сторону улицы и оставляя в тени другую. Разумеется, я бежал по теневой стороне.
Башенные часы уже давно пробили полночь, но в окнах домика Воклера все еще виден был свет.
Я постучал в дверь:
— Лазули, Лазули, откройте!
— Неужели это ты, Паскале? — ответил мне голос Лазули.
Она быстро сбежала по лестнице. Поворот ключа — дверь открылась, и я упал в объятия Лазули.
— Куда ты запропастился, Паскале? Тебя искали по всему Авиньону. Воклер уже ушел с марсельцами. Он сказал, что ты сможешь догнать батальон на парижской дороге. Паскале, дорогой мой, я так тревожилась за тебя! Где же ты был? Расскажи мне все.
И Лазули снова обняла и поцеловала меня.
— Должно быть, ты голоден? — вдруг спохватилась она. — Вот ломоть хлеба, вот вино. Ешь, дружок. За едой ты расскажешь мне, что с тобой случилось. А после ужина тебе придется тотчас же отправляться в путь. Ты застанешь еще марсельцев в Вердетте, в полулье[22]расстояния отсюда. Батальон расположился там лагерем, чтобы двинуться в поход на рассвете.
Макая хлеб в вино, я описал Лазули все свои приключения, все, что я пережил за этот день.
Лазули хваталась за голову, слушая меня.
— Возможно ли это? — восклицала она. — И я должна остаться здесь с малюткой Кларе! Нет, ни за что! Знаешь, что я тебе скажу, Паскале? Ты скажешь Воклеру, что я не хочу оставаться в Авиньоне одна. На будущей неделе в Париж идет почтовая карета. Я знаю кучера, он возьмет меня и Кларе. Вероятно, мы догоним вас дорогой. Там, в Париже, я сниму комнатку, где вы сможете отдыхать, когда захотите… А если суждено случиться несчастью с кем-нибудь из вас, лучше пусть это произойдет на моих глазах. И, наконец, я и сама добрая патриотка — я хочу разделить с вами ваши тяготы и нужды. Держи, вот твой походный мешок. Здесь новая полотняная рубашка, фляжка с вином, красный пояс, два пистолета, порох и пули, новые кремни, трехцветные кокарды, здесь также — не забудь об этом! — три экю, которые дал тебе господин Рандуле, они пригодятся тебе. Путь до Парижа долог, времена нынче тяжелые; там, на севере, говорят, живут одни аристократы; может быть, дорогой вам не подадут и воды напиться! А теперь попрощайся с Кларе, только, смотри, не разбуди его и ступай!
Лазули помогла мне застегнуть ремни походного мешка, я поцеловал спящего Кларе и стал спускаться по лестнице. Лазули с лампой в руке проводила меня до порога.
— Так помни же, — сказала она на прощанье, — на будущей неделе я поеду в Париж! Мы скоро увидимся, передай это Воклеру!
От волнения я ничего ей не ответил, а только помахал рукой.
Лазули закрыла дверь, и я очутился один на пустынной улице. Поправив ружье за плечами, я двинулся в далекий путь, в Париж, в столицу Франции.
Глава седьмая
НАЧАЛО ПОХОДА
Огромная, совершенно красная луна сияла над скалой Правосудия. Рона катила свои спокойные воды с тихим журчанием, похожим на шелест ветерка в тополевой роще. На обоих берегах реки щелкали, перекликаясь, соловьи. В траве виднелось множество светляков.
Я шел не по большой дороге, а тропинкой вдоль берега Роны, — это значительно сокращало путь.
Временами я слышал звонкий девичий голос или смех парней. Я вздрагивал — люди пугали меня, — но тотчас же успокаивался: это веселилась молодежь, пользуясь ночной прохладой.
Я шагал и шагал, ни на секунду не останавливаясь. Вдалеке уже виден был темный массив Вердеттского леса. Меня тревожила мысль, что батальон марсельцев, не дождавшись меня, выступит в поход, и, подстегиваемый беспокойством, я пускался бегом, забывая об усталости. Я мечтал, как о величайшем счастье, о той минуте, когда я снова свижусь с марсельцами, с Воклером, когда займу свое место в рядах красных южан и вместе с ними двинусь на Париж свергать тирана и изменника — короля Капета…
Вот уже только ров отделяет меня от большой дороги. Я хочу перепрыгнуть через него, как вдруг из темноты меня окликает голос:
— Стой! Здесь ходить запрещено!
— Я друг свободы! — кричу я.
— Кто ты? Покажись!
— Я Паскале, авиньонский доброволец.
— Ага! Знаю, знаю! Это ты, мальчуган? А мы тут уже считали тебя погибшим! Молодчина! Иди, получай свой рацион!
Майор Муассон, капитан Гарнье, мой славный Воклер и многие другие федераты не спали. В одно мгновенье я был окружен людьми. Воклер обнимал меня, целовал в обе щеки, нянчился со мной, как с ребенком. Он не мог слова вымолвить: так он был взволнован. Мы оба плакали.
Майор Муассон то и дело повторял:
— Честное слово, я готов был дать приказ вернуться в Авиньон, чтобы разыскивать тебя. Какая-то тяжесть лежала на моей совести с той минуты, как я дал увести тебя этому Сюрто или как его там зовут…
— Не будем вспоминать об этом; к счастью, все окончилось благополучно, — сказал Воклер, выпуская меня, наконец, из своих объятий. — Но расскажи нам, что с тобой произошло? Видел ли ты Лазули?
— Видел ли я ее?.. Да ведь это она дала мне ружье, саблю и походный мешок.
И я снова рассказал все приключения минувшего дня: о Сюрто, о подвале, о том, как меня спасла Аделина…
— Пора выступать в поход, близится рассвет, — сказал майор Муассон. — Барабанщики, бейте сбор!
Воклер отвел меня в сторону и продолжал расспрашивать:
— Что же сказала тебе Лазули?
— Она сказала, что на следующей неделе отправится в Париж вместе с Кларе. Лазули поедет в почтовой карете и думает, что нагонит нас по дороге.
— Пусть приезжает! Нам будет веселей! Да и я не буду тревожиться за нее. У меня как гора с плеч! Ты не очень устал, Паскале? Ты не спал, конечно, ни одной минуты! Знаешь, ведь мы должны пройти без остановки шесть лье до Оранона. Выдержишь ли ты такой переход?
— Выдержу ли я? Не устал ли я? Ты шутишь, Воклер! Мы остановимся в Ораноне? Чего ради? Почему так скоро?
В простоте душевной я думал, что мы перемахнем через горы и без единой остановки дойдем до Парижа.
Воклер только рассмеялся.
Батальон уже построился на дороге.
Трам-там-там! — бьют барабаны.
— Вперед, вперед, сыны отчизны! —
затянули первые ряды, и батальон тронулся в путь. Стараясь делать большие шаги, чтобы не отстать от взрослых, я пел до хрипоты в горле. Я не шел, а словно летел на крыльях. С упоением я прислушивался к собственному голосу. Мне казалось, что он слышен в Авиньоне, в Марселе, в горах моей родной деревушки; мне казалось, что земля содрогается от шума наших шагов, от боя наших барабанов, от грохота телег, от грозных слов:
К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
Я шел в первой шеренге, позади барабанщиков, рядом с высоким федератом, тем самым, который нес плакат с «Декларацией прав человека» по улицам Авиньона. Его звали Сама´. Это был добрый малый и весельчак. На каждом шагу он говорил мне: «Все отлично, мальчуган! Ты храбрый парень!»
Мне это было очень приятно, и в свою очередь, чтобы доставить удовольствие Сама´, я кричал: «Да здравствует нация!» Затем мы снова подхватывали припев «Марсельезы».
Заря еще только занималась, когда мы вступили в маленькую деревушку Сорг. Мужчины и женщины в одних рубашках, с растрепанными волосами вскакивали с постелей и высовывались из окон, чтобы посмотреть на марсельцев.
Молодежь встречала нас аплодисментами и посылала нам воздушные поцелуи. Взрослые кричали: «Да здравствуют марсельцы! Смерть тирану!» Но старики и старухи хмурились и осеняли себя крестным знамением. Завидев батальон, они спешили наглухо закрыть двери и окна и плевали нам вслед.
Но вот деревушка осталась позади; мы снова были в чистом поле. Солнце уже поднялось над горами Венту; на гумнах крестьяне молотили снопы тяжелыми цепами. Зерно просеивали сквозь большие сита, подвешенные на трех кольях. Оно падало на подстеленные полотнища золотистыми струйками. Легкий ветерок относил в сторону мякину, и она мягко ложилась на зеленеющую вокруг гумна траву.
От этой нагретой солнцем соломы, от сыплющихся под ударами цепов зерен, от золотой пыли над гумном, от больших сит, медленно качающихся на кольях, распространялся одуряющий аромат. Прозрачный утренний воздух пахнул печеным хлебом с аппетитно поджаренной коркой, и от этого запаха слюнки текли у марсельских землепашцев, шагавших по пыльной дороге походным строем.
Повсюду на жнивье работали крестьяне. Они переносили снопы со скирд на возы. Издали груженные до отказа возы казались крытыми соломой домами. Тяжелые снопы свисали со всех сторон, скрывая от глаз и колеса и боковые решетки. Солнце стояло высоко на небе и палило немилосердно.
Кузнечики выползали на свет из своих норок и, согревшись в теплом воздухе, заводили свои бесконечные песенки.
В десять часов утра, в самый разгар жары, мы все еще шагали по дороге в Оранон, оставляя за собой тучу густой пыли.
К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
Барабанщики били в барабаны. Пятьсот голосов стройным хором пели одну песнь, у пятисот человек была одна воля, одно желание — поскорее добраться до Парижа и покарать предавшего нацию изменника — короля.
От нестерпимого зноя у всех пересохло горло, но никому и в голову не приходило жаловаться.
В полдень мы пришли в Оранон. Все население городка, с мэром во главе, вышло нам навстречу. Я был горд собою: дорожная пыль толстым слоем покрывала мою спину, плечи, грудь, ноги, лежала на бровях и ресницах. Лихо сдвинув на ухо свою красную шапку, я свирепо вытаращил глаза и запел «Марсельезу» так громко и воинственно, как только мог. Я шел в первом ряду, и мне казалось, что все смотрят только на меня, слушают только мое пение! Мой сосед Сама´ высоко поднял свой плакат и время от времени заставлял целовать его тех, кто не кричал достаточно громко «Да здравствует нация!»
Мэр произнес приветственную речь по-французски. Конечно, никто из нас не понял ни одного слова. Он говорил, говорил и, вероятно, никогда бы не кончил, если бы рябой марселец, по имени Марган, не крикнул ему:
— Гражданин мэр, ты так хорошо говорил, что у меня все внутри пересохло! Да здравствует нация и стаканчик вина!
Все расхохотались и принялись аплодировать.
Мэр тоже рассмеялся:
— Друзья мои, я вижу, что нужно подлить масла в лампы. На площади Триумфальной арки для вас приготовлено доброе винцо и свежий хлеб. Да здравствует нация!
Подкрепившись хлебом и вином, батальон расположился отдыхать под сенью тополей, на покрытой высокой травой лужайке. Я прикорнул рядом с Воклером, не выпуская ружья из рук: я поклялся себе после недавних приключений не оставлять его ни на минуту. Положив голову на походный мешок, я закрыл глаза и моментально заснул.
Мне снилось, что я снова в Авиньоне на празднестве… Звенят бубенцы, хлопает кнут, лошади тяжело дышат за моей спиной. Ай! Чьи-то когти впились мне в плечо. В испуге я проснулся, вскочил на ноги и закричал:
— Воклер! Помоги!..
Верить ли глазам? Я увидел на парижской дороге карету маркиза д’Амбрена!.. Тройка лошадей, коренник и две пристяжные мчали ее во весь опор. Бубенцы звенели, и то и дело раздавалось хлопанье бича.
— Что это? — спросил Воклер. — Что с тобой? Что случилось?
— Гляди же туда? Видишь, это едет маркиз д’Амбрен, а на козлах Сюрто! Гляди же туда, на карету!
— Возможно ли это? — вскричал Воклер. — Ах, если бы мы заметили их немного раньше!
Мой крик разбудил многих федератов. Майор Муассон спросил Воклера, что произошло. Тот напомнил ему о моих вчерашних приключениях и указал на видневшийся вдали столб пыли, поднятый копытами лошадей маркиза д’Амбрена. Но карета, уносившая врагов народа, которые были также и моими злейшими врагами, скрылась в отдалении.
— Досадно, — сказал майор Муассон, — что мы не заметили их вовремя! У них тройка отличных коней, которая могла мы сослужить нам прекрасную службу, — она довезла бы наши пушки до самого Парижа!
Капитан Гарнье приказал барабанщикам бить сбор, и через несколько минут батальон, провожаемый всем населением городка, снова зашагал по дороге к столице Франции.
Так трепещите же, тираны,
И вы, предатели страны!
За ваши гибельные планы
Теперь ответить вы должны!
Солнце уже садилось за горизонт, когда мы подошли к Морна. Что произошло в этой деревне? Почему все двери и ставни на запоре, почему на улицах нет ни живой души, хотя от барабанного боя, пения «Марсельезы», грохота телег с пушками и походной кузницей, казалось бы, мертвые должны были проснуться? Несколько испуганных куриц с кудахтаньем пронеслись по безлюдной улице и спрятались за забором и… больше никого!
— Вот так штука! — сказал Сама´.
Он поднял свой плакат с «Декларацией прав человека» и теперь был искренно огорчен, что некого заставить целовать его.
— Тысяча чертей! Да куда же девались жители этой грязной деревни? — воскликнул Марган, изо всех сил ударяя прикладом ружья в двери домов.
Так мы и прошли через всю деревню, не встретив ни живой души.
Мы безостановочно шагали по пустынной дороге час, другой, третий. Солнце давно закатилось, и сумерки сменились темной ночью. Понемногу в отряде затихли смех, шутки, пение. Умолкнул даже неугомонный Марган, обычно развлекавший весь отряд своим балагурством. В теплом ночном воздухе слышался только топот тысячи ног, скрип колес походной кузницы да стрекотание кузнечиков.
Уставшие от длинного перехода, люди дремали. Внезапно вдалеке, на дороге, мелькнул огонек. Крохотная светящаяся точка не стояла на месте — она двигалась и мерцала то здесь, то там.
— Что бы это могло быть? — спросил барабанщик, шедший впереди отряда.
Каждый высказал свое предположение:
— Это дилижанс.
— Нет, просто карета.
— Это огни святого Эльма[23].
Мы шли и шли, а маленький мерцающий огонек как будто не приблизился ни на шаг. Но в темноте трудно определять расстояния: внезапно какой-то человек с фонарем в руках преградил нам дорогу и дрожащим голосом взмолился:
— Пощадите! Пощадите! Мы добрые патриоты! Сжальтесь над нами, не причиняйте нам зла! Мы сами отдадим вам все, что вы потребуете, все, что вы только пожелаете…
— Кто вы, добрый человек? И почему вы думаете, что мы хотим причинить вам зло? — спросил Сама´.
— Я мэр Пьерлаты. Пощадите меня, и я вам все отдам. Перед своим бегством жители Пьерлаты сказали мне: «Пусть они забирают все, что хотят. Только бы они не сожгли и не разрушили нашего поселка!..» Пожалейте нас, бедняков!..
— За кого ты нас принимаешь, старый дурак? — закричал Марган. Мы все едва удерживались от смеха, глядя на дрожащего мэра, у которого от страха коленки стучали одна о другую, словно трещетки. — За кого ты нас принимаешь? Что мы, убийцы, что ли? Грабители с большой дороги?
— Не сердитесь на меня!.. Кучер кареты напугал до смерти всю Пьерлату. Все жители бежали на острова… Они оставили здесь только меня, своего мэра, с поручением умолить вас не губить деревни…