В то время, как федераты спорили с майором, Марган подмигнул Пелу и мне, и мы втроем, незаметно отделившись от отряда, подошли поближе к мосту.
Пикет из трех национальных гвардейцев преградил нам путь. Марган, который хорошо говорил по-французски, завел с ними дружеский разговор.
По счастливой случайности оказалось, что все три гвардейца — ремесленники и добрые патриоты, преданные нации и революции.
Уверившись в этом, Марган сказал им:
— Докажите, что вы настоящие патриоты: дайте нам на короткое время ваши мундиры и шапки. Мы сходим к Новому мосту и тотчас же вернемся обратно. Сделайте это ради спасения нации!
Молодцы-парижане, не спрашивая объяснений, стали снимать с себя мундиры и шапки.
Ни я, ни Пелу еще не понимали, зачем понадобилась Маргану форма национальных гвардейцев. Но тот быстро объяснил нам свой замысел.
— Если вы добрые патриоты и настоящие красные южане, — сказал он там, — оденьтесь в эту форму и следуйте за мной. Мы проберемся на Новый мост и выстрелим из сигнальной пушки… или сложим там головы! Ты, Пелу, захвати с собой хороший фитиль, а ты, Паскале, возьми кремень и огниво. Я отвлеку внимание командира отряда, охраняющего Новый мост, а вы тем временем должны выстрелить из сигнальной пушки. Поняли?
Разумеется, мы поняли!
Пелу передал мне огниво и кремень, а сам захватил новый фитиль и пригоршню сухого пороха для затравки.
После этого мы не спеша, с деловым видом, зашагали по набережной.
Путь был не дальний. Скоро мы пришли к Новому мосту.
— Кто идет? — окликнул нас часовой.
Марган ответил:
— Свои! С поручением от командира отряда, охраняющего мост Сен-Мишель!
— Проходите.
И вот мы — на Новом мосту.
Мы шагаем среди двух шеренг национальных гвардейцев, не привлекая к себе ничьего внимания и беспрепятственно доходим до середины моста.
Сигнальная пушка стоит здесь, дулом к реке.
Марган подходит к часовым, стерегущим ее, и, словно он всю свою жизнь командовал ими, приказывает:
— Смирно! Слушать мою команду!
Гвардейцы становятся в ряд и ждут его приказаний.
Марган не спеша лезет в карман, вытаскивает какую-то бумагу, медленно разворачивает ее и начинает что-то читать.
Тем временем Пелу и я незаметно подходим к пушке. Пелу укрепляет фитиль, я высекаю огонь, посыпанный порохом фитиль загорается и… бум! — раздается страшный грохот… Холостой заряд прогремел над рекой, не замутив даже ее спокойного течения. Но этот же заряд разнес в щепы королевский трон и до основания потряс весь старый мир!
Не успело умолкнуть эхо, разбуженное выстрелом, как на всех колокольнях раздался набатный звон. И тотчас же со стороны моста Сен-Мишель донеслась сухая, четкая дробь барабанов. «На приступ! Вперед, патриоты!» — выстукивали барабанщики такты, которые поддерживали в нас бодрость духа во время долгого пути из Авиньона в Париж. Слезы гордости и радости выступили у нас на глазах, когда вслед за барабанным боем мы услышали, как сотни голосов наших товарищей мощным хором запели торжественные слова «Марсельезы»:
Вперед, вперед, сыны отчизны!
Для нас день славы настает!
Против нас тиранов стая
С кровавым знаменем идет!
Командир отряда Национальной гвардии подбежал к нам.
— Кто выстрелил из сигнальной пушки? — страшным голосом крикнул он.
Словно по команде, Марган, Пелу и я стали плечом к плечу и, наведя на него дула пистолетов, в один голос крикнули:
— Да здравствует нация!
— Да здравствует нация! — подхватили несколько голосов вокруг нас.
«Ага! — подумали мы. — Значит, и здесь есть добрые патриоты!»
Командир, видя, что три пистолетных дула направлены ему в грудь, побледнел и отступил. Повернувшись лицом к своим солдатам, он прерывающимся голосом отдал им какое-то приказание. Но национальным гвардейцам уже было не до него: они растерянно прислушивались к барабанному бою и горнам, трубящим наступление. Эти звуки доносились со всех сторон. Пока национальные гвардейцы колебались, не зная, какое решение принять, батальоны патриотов из округа Сен-Марсо успели занять Новый мост, не сделав даже выстрела.
Марган, Пелу и я воспользовались этим, чтобы вернуться к своему батальону. Оказалось, что за это время наши товарищи уже успели занять мост Сен-Мишель и здесь остановились, ожидая прихода патриотов из округа Славы.
В этот момент в густой толпе, заполнившей всю набережную, раздались крики ярости и возмущения. Сначала мы не могли понять, что там происходит. Но вскоре из толпы выделилась группа в двадцать — тридцать патриотов. Они волочили по земле окровавленный труп. Толпа пинала труп ногами, плевала на него, хотела четвертовать его. Это был труп командира Национальной гвардии, маркиза Манда. Изменник приказал отряду Национальной гвардии помешать выступлению батальонов революции, и патриот, которому Барбару передал свой пистолет, верный данному слову, в упор выстрелил ему в голову!
Марсельцы вырвали труп предателя из рук патриотов, протащили его до середины моста и, раскачав над перилами, сбросили в реку. В продолжение нескольких минут мы следили за тем, как он кружился, подхваченный водоворотом возле устоев моста, а затем пошел ко дну.
Крики «Да здравствует нация», не смолкая, звучали на всем протяжении от округа Славы до ворот королевского дворца. И колокола всех парижских колоколен, словно желая внести свою лепту в этот многоголосый хор, непрерывно били набат.
Увидев невдалеке приближающиеся батальоны патриотов из округа Славы, майор Муассон вытащил шпагу из ножен и скомандовал:
— Славные марсельцы, вперед!
И батальон марсельских федератов двинулся во главе армии революции на штурм королевского дворца.
Красные южане дали клятву первыми войти во дворец тирана, и мы ревниво следили за тем, чтобы никто нас не опередил.
Словно огненный смерч ворвался в обычно тихий и чопорный аристократический квартал Сент-Оноре. Тысячи сильных мужских голосов пели «Марсельезу», два барабана марсельского батальона и четырнадцать барабанов патриотов округа Славы безумолчно трещали, пушечные лафеты грохотали на булыжниках мостовой…
Все окна и двери аристократических особняков были на запоре. Только раз распахнулось одно окно на чердаке, и раздался выстрел. Но нам некогда было думать о расправе с врагами-одиночками.
— Наплевать! — закричал Сама´ и еще выше поднял над головой плакат с «Декларацией прав человека».
— Не обращайте внимания! — сказал Марган. — Завтра мы успеем накормить этого аристократа свинцовыми косточками. А сегодня — прибережем их для тирана!
Однако, чем дальше, тем чаще раздавались выстрелы. Стреляли из чердачных окон и подвалов, с балконов, справа и слева, спереди и сзади, из пистолетов и из ружей. В одном месте на нас обрушились тяжелые черепицы с крыши.
Но мы, затаив ненависть, шли все вперед и вперед и только громче пели:
К оружию, граждане! Равняйся, батальон!
Марш, марш вперед, чтоб кровью их
Был след наш напоен!
Наконец, голова нашей колонны добралась до площади Карусель.
Вся площадь перед дворцом кишела конными жандармами, гренадерами, швейцарцами, копейщиками и другими контрреволюционными войсками. Наш приход внес замешательство: защитники тирана начали метаться по площади в полной растерянности. Первыми отступили жандармы, — видно, они испугались барабанного боя. За ними дрогнули ряды гренадеров. Копейщики держались дольше других, но и они не устояли, когда мы подошли близко и прямо в лицо им грянули:
Так трепещите же, тираны,
И вы, предатели страны!
За ваши гибельные планы
Теперь ответить вы должны!
Солдаты в беспорядке отошли к королевскому дворцу… Все ворота широко распахнулись, и жандармы, гренадеры, копейщики хлынули во двор, спеша поскорей укрыться под защиту решеток.
Армия восстания овладела площадью Карусель.
Наш батальон разместился напротив главных входных ворот королевского дворца, только что захлопнувшихся за последними копейщиками. Теперь нас отделяли от обиталища тирана только три двора: направо — двор Принцев, посредине — Большой королевский двор, налево — двор Швейцарской гвардии.
Занималась заря. В бледных предрассветных сумерках королевский дворец не казался уже больше одной монолитной каменной громадой. Мы различали теперь окна, длинными рядами прорезавшие его фасад. Некоторые были заложены тюфяками для защиты от пуль, другие, напротив, были настежь распахнуты: они должны были служить бойницами для осажденных.
Барабаны беспрестанно били сбор.
На площадь вливались батальон за батальоном. Вот патриоты из округа Сен-Марсо, вот брестские федераты в красных мундирах.
Мы приветствовали их приход возгласами:
— Да здравствует нация!
Теперь на площади Карусель одновременно били сбор не два и не шестнадцать, а двадцать, сорок, может быть, сто барабанов. Теперь уже не пятьсот, а тысячи и тысячи голосов кричали: «Свобода или смерть!» И эти крики были так сильны, что стекла в окнах ближних домов дрожали и звенели.
Крыши дворца заалели, и краешек огромного шара августовского солнца показался из-за них. Солнце вставало красное, как кровь…
Майор Муассон подошел к главным воротам королевского дворца и, трижды постучав в них эфесом сабли, громко сказал:
— Именем народа и революции! Отворите!
Молчание.
Муассон повернулся лицом к нам и, заметив меня, — я стоял в первом ряду, — сказал:
— Послушай, Паскале. Если бы над стеной свешивалась ветка со спелыми вишнями, я уверен, ты, не задумываясь, полез бы за ней. Правда?
Я ответил:
— Я понимаю, чего вы от меня ждете, командир. Будет исполнено!
Я тотчас же начал карабкаться вверх, цепляясь за малейшие уступы стены… Не всякая кошка одолела бы эту высокую стену, но я полз, как ящерица, и вот я уже сижу верхом на гребне!
— Что теперь делать? — крикнул я майору Муассону.
— Расскажи мне, что происходит во дворе.
— В крольчатнике переполох! Кролики бегают по двору и ищут, куда спрятаться. Если позволите, командир, я подстрелю парочку!
И я выхватил пистолет из-за кушака.
— Не смей стрелять, Паскале! — крикнул мне майор.
— Слушаюсь, не буду. Кстати, они уже все попрятались по углам: и голубые жандармы, и зеленые гренадеры, и красные швейцарцы, и вся остальная шайка!.. Постойте-ка! Оказывается, один еще не успел удрать… — Тут я прицелился. — Честное слово, это сам король!.. Ты ли это, Капет? Отвечай, или я стреляю! Ну, разумеется, это король! Можно стрелять, командир!
— Не смей! Сказано тебе, не стрелять без команды!
— Как жалко! Конечно это был сам король! Он вышел из домика, что у главного входа. На нем красивый, расшитый золотом мундир, белые шелковые чулки и лакированные туфли с серебряными застежками. Ясное дело, это король!
Майор Муассон и весь батальон так и покатились со смеху.
Федераты стали бешено аплодировать мне.
— Ах, ты, глупыш! — сказал командир. — Да ведь это привратник!
— Вы думаете! Что ж, раз привратник ушел с поста, я сам вам открою двери!
Раз, два, три — я уже во дворе! Четыре, пять, шесть — отодвигаю засовы и широко распахиваю обе створки ворот.
Майор Муассон и марсельский батальон первыми вступают во двор королевского дворца. В эту самую минуту, как мы узнали позже, тиран и его жена — Австриячка — скрылись через сад. Когда свобода совершает свое торжественное вступление, деспотизм должен бежать.
Марсельский и брестский батальоны тем временем заняли весь королевский двор, батальоны округа Славы — двор Принцев и сады, а батальоны округа Сен-Марсо — двор Швейцарской гвардии. Таким образом весь дворец был окружен кольцом революционных войск.
Но и защитники тирана успели оправиться от замешательства, и теперь конные жандармы, гренадеры, копейщики живой стеной выстроились вдоль главного и бокового фасада дворца. Четырнадцать пушек угрожали нам своими темными жерлами. Красные мундиры швейцарской гвардии заполнили весь вестибюль дворца и парадную лестницу. Множество аристократов — дворян, графов, маркизов и герцогов — разместились на балконах, на террасах, в саду у открытых окон.
Все они были отлично вооружены. У них были ружья с большим запасом пороха и пуль, пистолеты, шпаги, сабли, кинжалы. В общей сложности дворец защищали не менее десяти тысяч человек.
Видно, день будет жаркий!
Но что это? Из рядов защитников дворца вдруг раздались возгласы: «Да здравствует нация!» Это кричали артиллеристы. К нашим ногам упали мешочки с пулями и пороховницы, — швейцарцы хотели этим показать, что они не станут стрелять в народ.
Нам и не нужно было напрасное кровопролитие — мы честно и открыто подошли к швейцарцам, чтобы побрататься. На одно мгновение нам показалось, что революция восторжествует без борьбы.
Но это не входило в расчеты аристократов, которые из окон дворца наблюдали за ходом событий.
Неожиданно раздался ружейный залп. Пули дождем посыпались на нас. Семь убитых и двадцать раненых упали на землю. Майору Муассону перебило обе ноги…
Не ожидая команды, патриоты стали на свои места. Майор Муассон, опираясь на руки, приподнялся с земли и крикнул:
— Да здравствует нация! Батальон, к пальбе шеренгой готовься!
Все вскинули ружья к плечам и нацелились на окна дворца. По команде «пли» раздался ответный залп, и затем беглый огонь уже не утихал.
Целый град пуль посыпался на засевших во дворце аристократов. Но и они стреляли беспрестанно. В обоих лагерях люди выпускали из рук ружья и падали на землю. Со стен сыпалась штукатурка, валились камни, отбитые случайными пулями…
Перестрелка не утихала ни на секунду, пули так и свистали вокруг нас. С крыши, с чердаков, с балконов, с террас, справа, слева, нас обстреливали. З-з-з-з! З-з-з-з! — визжали пули. Они впивались в землю, расплющивались о камни мостовой, пробивали чью-нибудь грудь, перебивали ноги, руки, убивали наповал…
«Держись, Паскале! — говорил я себе. — Если ты уцелеешь сегодня, видно, ты родился удачливым!»
Вдруг на меня обрушилась какая-то тяжесть. Я задыхался, на мгновенье я ослеп от густого дыма… «Я ранен!» — мелькнуло у меня в голове. Я ощупал себя. Но нет, как будто все цело. Что же это? Ах, это Сама´, бедный Сама´… Он стоял все время рядом со мной… Пуля попала ему в переносицу, между глаз. Он упал навзничь, и плакат с «Декларацией прав человека», с которым он не расстался до самой смерти, упал рядом с ним…
Я оттащил его труп в укромное местечко, поближе к стене, и бегом возвратился обратно в строй. Густой дым обволакивал нас, душил и слепил глаза; дальше чем на два шага ничего нельзя было разглядеть. Поэтому две трети наших выстрелов не достигали цели: пули расплющивались о стены дворца… Между тем стрелявшие из-за прикрытия аристократы не должны были даже целиться, — они пускали пулю за пулей в тесную кучку людей во дворе, и каждый их выстрел убивал или ранил патриота…
Стоны раненых и хрипение умирающих сливались в один гул со словами команды, боем барабанов и грохотом пальбы.
Дым на мгновение рассеялся, и, подняв глаза, я увидел вдруг в ближайшем окне дворца графа Роберта д’Амбрена, а за его плечами — Сюрто! Молодой граф стрелял в нас, а Сюрто после каждого выстрела подавал ему другое заряженное ружье. Выстрелы следовали один за другим с ничтожными перерывами, и каждый уносил жизнь еще одного патриота: молодой граф был хорошим стрелком.
Я быстро перезарядил ружье, тщательно забил пыж и прицелился. Но тут я вспомнил Аделину: ведь это ее родной брат! Я опустил ружье. Молодой граф был негодяем, но он был братом Аделины, и я не мог убить его. Да, но оставался еще Сюрто — его-то уж я не должен щадить!
Я снова вскинул ружье к плечу и ждал, не спуская глаз с окна, чтобы пустить пулю, как только покажется Сюрто. Но негодяй был осторожен и держался все время за спиной молодого графа. Он высовывал только руку, чтобы передать своему господину заряженное ружье, да и то на одно короткое мгновенье.
Мне показалось, что граф Роберт заметил меня. Да, вот он прицеливается: дуло его ружья смотрит прямо на меня… Но вдруг чья-то рука приставила пистолет к затылку молодого графа. Сверкнул огонек, и он упал на окно с раздробленным черепом. Голова его и руки свесились наружу. Тонкая струйка крови стекала по лицу. Граф Роберт был мертв. Предатель Сюрто убил его наповал и тотчас же скрылся в глубине дворцового покоя…
Я не мог прийти в себя от изумления. Не во сне ли привиделось мне все это? Я ущипнул себя за руку. Нет, я не спал…
Вдруг страшный грохот оглушил меня. Это выстрелила пушка, заряженная картечью. Пули, куски железного лома засвистали вокруг меня. Десятки людей повалились на землю смертельно раненными и убитыми. Федераты дрогнули. Батальон подался назад, к воротам. Аристократы, видя, что наши ряды расстроились, уже торжествовали победу.
— Да здравствует король! К черту нацию! — орали они.
Но капитан Гарнье, принявший командование над батальоном после ранения майора Муассона, не растерялся. Этот храбрец остался один среди тучи дыма, среди раненых и мертвецов. Вынув саблю из ножен, он взмахнул ею над головой и позвал нас:
— Ко мне, марсельцы! Свобода или смерть!
Люди колебались, столпившись у решетки дворцовой ограды. Тогда Пелу, которому толчея у ворот мешала ввезти во двор пушки, закричал:
— Пропустите же артиллерию, черт вас побери! Что вы тут столпились, как стадо баранов? Какой позор! Марсельские патриоты удирают, как зайцы, от парижских аристократов! Дайте мне только войти во двор, я вам покажу, как надо себя вести с врагами народа! Ну, прочь с дороги!
Насмешки Пелу и спокойный голос капитана Гарнье, по-прежнему невозмутимо стоявшего во весь рост под градом картечи, подействовали на нас отрезвляюще. Нам стало стыдно. Часть федератов помогла вкатить во двор пушки, другие оттащили в сторону раненых, чтобы колеса телег не раздавили их. Через несколько минут обе пушки были установлены прямо против парадного крыльца.
Сквозь поредевшее на мгновенье облако дыма мы увидели на ступеньках лестницы кучку гренадеров, а за ними, в вестибюле дворца, — множество швейцарцев в красных мундирах. Они беспрерывно стреляли в нас.
Пули свистели в воздухе, зарывались в землю, со звоном ударялись в бронзу орудий, оставляя в ней серебристые бороздки, попадали в спицы колес и отрывали от них щепки.
Но Пелу не обращал на пули никакого внимания. Спокойно, точно на учебной стрельбе, он навел орудия на парадный вход, тщательно проверил прицел и укрепил фитиль; затем он снял шапку, отвесил глубокий поклон дворцу, крикнул: «Дайте дорогу картечи! Посторонитесь, друзья» и не спеша поджег фитиль.
Пушка загрохотала. Чугунное ядро с картечью разорвалось в самой гуще защитников дворца.
— Да здравствует нация! — закричали мы.
Когда дым выстрела рассеялся, мы увидали, какое страшное опустошение произвел выстрел в стане врагов. Словно коса прошлась по клеверному полю. Ни одна картечина не пропала даром. На ступеньках крыльца лежали убитые и раненые. Ряды швейцарцев и гренадеров смешались. Гренадеры толпой устремились во дворец, некоторые удрали в сад, другие пытались скрыться в подвал через световые люки.
Пелу крикнул им вдогонку:
— Что, не по вкусу пришлось угощение? Погодите минутку, то ли еще будет!
И он навел вторую пушку, укрепил фитиль, снова снял шляпу и крикнул: «Берегите штаны! Как бы не продырявило!» Бум!.. Раздался второй выстрел, новый град картечи влетел в широко раскрытую дверь, и снова без счета стали падать солдаты в мундирах всех цветов: красных, зеленых, белых и синих.
Тут аристократы пришли в полное смятение. Беглый огонь из окон дворца прекратился. Барабаны патриотов снова начали выстукивать: «На приступ! Вперед!»
Капитан Гарнье стал во главе отряда, и по его команде, держа штыки наперевес, мы сомкнутыми рядами кинулись на штурм дворца.
— Вот оно, змеиное гнездо!
Рябой Марган бежал рядом со мной.
— Держись, Паскале! — крикнул он мне. — Сейчас будет жарко.
Марган не ошибся: внутри дворца действительно стало жарко. Весь вестибюль, все ступеньки парадной лестницы, до самой площадки второго этажа, кишмя кишели швейцарцами, гренадерами. Они беспрестанно стреляли. Пули сыпались на нас градом.
Не теряя ни секунды, мы ринулись в атаку. Каждую пядь вестибюля, каждую ступеньку лестницы приходилось брать с боя. В этой тесноте мы не могли даже перезаряжать ружья и дрались саблями, штыками, пистолетами.
Капитан Гарнье подавал нам пример — он сражался в самом первом ряду. Возле него — Марган, Воклер. Страха как не бывало. Все были возбуждены, все лезли вперед, как одержимые, расчищая себе дорогу штыками.
Шутник Пелу, указывая на красные мундиры швейцарцев, перемешавшиеся с зелеными мундирами гренадеров, крикнул:
— Эй, друзья, кто любит красные помидоры с зеленым луком? Подходи!
И с этими словами он бросил на лестницу в самую гущу противников две гранаты, начиненные картечью. Гранаты взорвались со страшным грохотом. Десятки врагов рухнули на пол.
Густой дым обволакивал нас, стесняя дыхание, слепя глаза. В ушах стоял стон раненых, грохот пальбы, звон стекол, выбитых взрывом гранат…
Громкие крики «Да здравствует нация!», которыми мы приветствовали разрыв гранат, испугали наших противников. Им показалось, что лестница взорвана и сейчас обвалится. В смятении метались они во все стороны, как затравленные звери, и в неописуемой суматохе окончательно теряли голову. Одни из них с перепугу бросались прямо на наши штыки, другие перелезали через перила и кидались вниз, разбиваясь о плиты вестибюля…
Пользуясь этой сумятицей, мы ступенька за ступенькой взбирались по лестнице, коля и рубя немногих защитников ее — швейцарцев и гренадеров, — которые не покинули своего поста.
И вот мы уже на площадке второго этажа. Но — странное дело! — чем больше убитых врагов мы оставляли за собой, тем больше новых противников возникало перед нами!
Но тут Пелу снова бросил две гранаты в кучу аристократов, которые продолжали еще защищать площадку второго этажа.
Это решило дело: оставшиеся в живых аристократы либо бежали во внутренние апартаменты дворца, словно стая крыс, спугнутая кошкой, либо сдались на милость победителя. Поздно сдаетесь, друзья! Все равно вам некуда было бежать! Бедных наемников-швейцарцев, национальных гвардейцев, гренадеров из крестьян, из ремесленников, из рабочих — мы узнавали по рваной одежде, по грубому белью, по истасканной обуви. Этим мы дарили жизнь. Но дворянам, графам и маркизам, в рубашках с кружевами, в шелковых чулках, — этим не было пощады! С ними расправа была короткая — сабля в живот, пуля в лоб — и за окно! «Передай привет австрийцам, гадина!»
В этот день выгодно было носить одежду из грубой ткани и иметь мозолистые руки:
«Ты рабочий? Дитя народа? Кричи, черт тебя побери: „Да здравствует нация!“ Так, а теперь становись добрым патриотом и не попадайся нам на глаза!.. Марш, марш!»
Но иначе разговаривали с пудреными париками:
«Ага, шелковые чулочки… бархатный камзол… На-ка, выкуси этот орешек!» И — бац! — пуля в лоб!
В продолжение двух часов мы работали не покладая рук, обыскивая зал за залом, покой за покоем, проходы, коридоры, службы, тупички, чердаки, лестницы, уборные. Мы выволакивали на свет бледных и дрожащих аристократов из-под кроватей, из чуланов, из шкафов, из альковов, из каминов, вплоть до крыши.
Нам казалось, что мы истребили их всех до последнего, и, усталые и измученные, мы возвращались во двор, как вдруг, проходя по маленькой лесенке, увидели плотно закрытую дверь, а перед ней на часах — аристократа.
— Здесь нет прохода! — закричал он.
Видя, что мы не намерены остановиться, он выстрелил из пистолета.
Пуля пробила шляпу Маргана, но он первый попросил пощадить жизнь этому отважному слуге тирана. Мы всем скопом навалились на аристократа, разоружили его и отпустили на все четыре стороны, хотя он наотрез отказался крикнуть: «Да здравствует нация!»
Не успел этот фанатик скрыться из виду, как мы забыли о нем и стали взламывать запертую дверь. Из-за нее доносились крики, рыдания, просьбы о пощаде… Наконец, обе створки распахнулись, и мы увидели в небольшой комнате трех придворных дам постарше и одну молодую девушку. Женщины упали на колени и умоляли пощадить их.
Одна из них подползла к капитану Гарнье и сказала:
— Заколите меня, но только пощадите эту молодую девушку, мою племянницу!
Мы были ошеломлены этим неожиданным зрелищем. Да и трудно было оставаться равнодушным, слушая женские крики и плач.
Капитан Гарнье поднял женщину с пола и сказал ей:
— Вставай, гражданка! Нация дарит всем вам жизнь!
Он приказал четырем федератам вывести женщин из дворца и доставить их в безопасное место.
Пробило полдень. Во всем огромном помещении не осталось ни одного живого врага. Ни одно стекло не уцелело в окнах. Двери все были взломаны, мебель сдвинута с места и опрокинута на пол, занавеси и драпри сорваны, запятнаны кровью. Кровь виднелась повсюду! На каждом шагу лежали трупы. Мимоходом я увидел труп графа Роберта, свесившийся из окна, на том самом месте, где предатель Сюрто прикончил его выстрелом из пистолета.
Мы вошли в спальню короля, обитую синей и белой тканью.
— Вот портрет изменника-тирана! — воскликнул Марган.
И он сорвал со стены тяжелую раму и бросил ее на пол.
Взявшись за руки, мы сплясали фарандолу вокруг портрета. Мы плевали в ненавистное лицо и пели новую песню, сложенную тут же на мотив старинного провансальского танца:
Мадам Вето[36]могла грозить,
Мадам Вето могла грозить,
Нас всех в Париже перебить,
Нас всех в Париже перебить.
Но дело сорвалось у ней —
Все из-за наших пушкарей!
Отпляшем карманьолу[37]!
Славьте гром!
Отпляшем карманьолу!
Славьте пушек гром!
Со вчерашнего утра, если не считать хлеба, который раздавали в казарме ночью, мы ничего не ели и не пили. Но нам казалось, что мы сыты и пьяны. Мы обнимались друг с другом, целовались с храбрыми брестскими федератами и патриотами из округа Славы, которые вслед за нами вошли во дворец, и все вместе плясали фарандолу.
С песнями и плясками из апартаментов короля мы проникли на половину королевы.
Марган вытащил кровать королевы на середину комнаты и лег, утопая в мягких перинах, а мы, взялись за руки, закружились вокруг него в бешеном хороводе.
Вдруг мне пришла в голову мысль о Воклере. Я его давно не видел. Не случилось ли с ним чего? Не ранен ли он?
Взволнованный и встревоженный, я разорвал цепь танцующих и побежал по залам. Я осмотрел оба этажа, вестибюль, подвалы, выбегал в сад, во дворы. Я останавливался у каждого трупа, переворачивал раненых лицом кверху, боясь узнать знакомые и милые черты Воклера.
Повсюду патриоты — парижане братались с марсельскими и брестскими федератами, плясали, пели, оказывали первую помощь раненым товарищам. Но Воклера нигде не было.
Уже барабаны били сбор во дворе. В полном отчаянии я еще раз обежал вокруг дворца.
Вдруг в конце лавровой аллеи, у выхода из дворцового сада, я увидел двух человек, о чем-то оживленно разговаривающих. В одном из них — маленьком, сухоньком и кривобоком — я сразу узнал Планшо. Другой тоже показался мне знакомым.
Я остановился и пригляделся. Это был Сюрто. Собеседники были довольно далеко от меня.
Перезаряжая на ходу пистолет, я бросился к ним со всех ног и вдруг налетел прямо на Воклера!
— Что с тобой, Паскале? — спросил он. — Ты сам не свой. И где ты пропадал все это время? Я сбился с ног, разыскивая тебя.
— Сюрто… Там Сюрто! — задыхаясь от волнения, воскликнул я. — Он только что разговаривал с Планшо! Бегите за мной — я должен убить этого предателя!
Воклер без слов повернулся, и мы побежали что было мочи по лавровой аллее. Но она уже опустела: Сюрто и Планшо исчезли. Не померещилось ли мне, что я их только что видел? Но нет, вот и калитка, — она распахнута настежь.
Мы выбежали на улицу. Там также никого не было…
Видя, что я готов расплакаться от огорченья, Воклер взял меня за руку и сказал:
— Пойдем, голубчик, тебе, наверное, это показалось. Пойдем со мной — пора перекусить: ведь с вечера мы ничего не ели. Да и товарищи, верно, ждут нас. Слышишь, барабанщики бьют сбор?
Я покорно последовал за Воклером и только временами, оборачиваясь, глядел, не вернулись ли на старое место Планшо и Сюрто.
На королевском дворе капитан Гарнье, у которого голова была повязана окровавленной тряпкой, выстраивал людей в ряды.
Воклер и я обменялись рукопожатиями с товарищами. Мы поздравили друг друга с тем, что остались живыми и невредимыми.
Капитан пересчитал собравшихся. Оказалось налицо всего двести человек. Из Авиньона выступили в поход пятьсот, — неужели триста товарищей пали в борьбе? Нет, к счастью, не все еще собрались… Вот еще несколько человек подходят. Многие федераты конвоировали пленных в Национальное собрание. Другие отнесли туда же драгоценности, найденные во дворце — на полу, на коврах, в ящиках столов… Воклер тоже возвращался оттуда, когда мы встретились в саду: он сдал в казначейство полный золота кошелек, который нашел на полу в королевской спальне.
Мы горячо обнимали каждого нового товарища, возвращавшегося в строй.
Барабаны федератов продолжали бить сбор, перекликаясь с барабанами патриотов из округов Славы и Сен-Марсо, которые собирались на площади Карусель и в дворцовом саду. Но больше никто уже не подходил на их призыв. Прождав еще несколько минут, капитан Гарнье сделал барабанщикам знак умолкнуть и приступил к перекличке.
Он взял в руки список федератов и стал читать. Если никто не откликался на вызов, барабаны коротко били дробь, и это значило: «Умер за свободу!»
После переклички выяснилось, что выбыли из строя двести человек, из них двадцать убиты, а сто восемьдесят ранены.
В то время как мы подводили эти печальные итоги, национальные гвардейцы занялись переноской трупов, во множестве валявшихся во дворах, в садах, на лестницах и в залах дворца.
Когда очередь дошла до бедного Сама´, труп которого я утром оттащил в уголок, весь батальон без команды взял на-караул.
В рядах послышались сначала всхлипывания, потом горькие рыдания, и, сломав строй, мы все окружили тело павшего товарища… Мы целовали его похолодевшие руки, свисавшие с носилок, руки, которые, как знамя, пронесли за триста лье гордый текст «Декларации прав человека и гражданина»…
Затем мы снова стали в ряды и быстрым шагом удалились от дворца, не оглядываясь назад. Только тогда я вдруг почувствовал резкую боль в руке. Оказывается, у меня был отстрелен сустав мизинца, и теплая кровь стекала по каплям на землю. Вот странно! Когда же меня ранили? Я никак не мог вспомнить.
Обращаясь к товарищам, я радостно крикнул:
— Глядите-ка! И я тоже ранен! Мне отстрелили палец! — И от восторга я запрыгал на одной ноге. — Да здравствует нация! Я тоже ранен!
Товарищи хохотали, видя мою радость, и поздравляли меня с тем, что я пролил свою кровь за революцию.
Но вместе с гордостью приходит и страдание: рана жгла меня, как огнем. Засунув палец в рот, чтобы хоть немного успокоить боль, я стал на свое место в рядах и пошел вместе со всем батальоном.
Товарищи запели святую песнь свободы:
Вперед, вперед, сыны отчизны!
Для нас день славы настает!
Мне тоже хотелось петь, но петь и одновременно держать палец во рту невозможно. Я очень огорчился, но делать было нечего.
Батальон вышел на улицу Сент-Оноре. Здесь прошлой ночью нас обстреливали из каждого окна, бросали нам на голову черепицы с крыш. Но то было накануне. А сейчас все изменилось. Улица была запружена празднично разодетой толпой; мужчины, женщины, дети кричали: «Да здравствуют марсельцы!»
Толстые лавочники обнажали головы, когда мы проходили, и аплодировали нам, в то время как маляры закрашивали на вывесках магазинов эмблему Бурбонов — белые лилии — и вместо лозунгов: «Да здравствует король! К черту нацию!» выводили яркими красками новые лозунги: «Да здравствуют марсельцы! К черту тирана! Да здравствует нация!»
Невдалеке от аркад моста Сен-Жан многолюдная толпа преградила нам путь. Мы остановились, и капитан Гарнье пошел выяснить причину скопления народа.
Оказывается, здесь расположились батальоны Парижской национальной гвардии под начальством Сантерра. Всю ночь и утро они простояли невдалеке от дворца под ружьем. Они ожидали исхода штурма, чтобы помочь нам… или ударить в спину, в зависимости оттого, будем ли мы победителями или потерпим поражение…
Услышав, что трон опрокинут, дворец разгромлен, а король взят в плен народом, национальные гвардейцы поспешили к нам навстречу. Они махали шапками, поднятыми на острие штыков, и кричали: «Да здравствуют марсельцы!» Но мы отлично понимали цену их лести.
— Знаем мы этих парижских буржуа! — говорили мы друг другу. — Теперь, когда мы сбили замки с ворот, они хотят проскользнуть первыми! Теперь они станут заядлыми революционерами! Сантерр, у которого выскакивал гвоздь в сапоге всякий раз, когда нужно было сделать шаг вперед, теперь быстро перекрасится. Вот увидите, завтра на всех углах будет кричать, что это он и его гвардейцы спасли нацию и свергли тирана!..
В казарме нас ждали рационы хлеба и вина. У меня сохранились еще две головки чеснока. Из этих запасов мы с Воклером устроили себе роскошный пир. Славный Марган перевязал мне отстреленный палец куском трута. Выпив несколько глотков вина, я почувствовал себя совсем молодцом.
Доедая последний ломоть хлеба, я уже перенесся мыслями в переулок Гемене, в скромный домик, где жили наши дорогие Лазули, Аделина, Кларе.
Время от времени я искоса поглядывал на Воклера. Когда наши взоры встретились, я понял, что и у него те же мысли в голове. Воклер улыбнулся и сказал:
— Как, Паскале, хватит у тебя сил дойти до дому? Там, верно, с нетерпением ждут нас!
Хватит ли у меня сил? Я допил последний глоток из бутылки, вытер губы, прищелкнул языком и вскочил на ноги, готовый бежать хоть на край света.
Глава четырнадцатая