Системы тревожного менеджмента, которыми наделены все мы, представляют собой поразительно гибкие адаптационные механизмы психики, ибо без них наша чувствительность постоянно угнеталась бы жизнью. Мы учимся притуплять свои чувства, чтобы не оказаться в их плену. Мы учимся вытеснять, подавлять, проецировать на других, отклонять и диссоциировать – столько подручных средств, чтобы уклониться от того, что кажется нам сверх меры угрожающим. Утверждают, что единственное по-настоящему патологическое состояние – это отрицание, являющееся, в конечном итоге, отвержением реальности. Однако как тут не вспомнить героя поэмы Т. С. Элиота «Бёрнт Нортон», заметившего, что человечеству не снести слишком много реальности. Мы все на различных стадиях психологического развития в определенные моменты стресса, усталости или эмоциональной ранимости проявляем разнообразные способности для признания, принятия обременительной или пугающей реальности и проявления отношения к ней.
Нередко болезненная реальность, непереносимая на ранних стадиях, инкапсулируется в нашей личной истории, словно в капле янтаря, к примеру, такие как фобия или сильное отвращение. Вспоминаю одну свою знакомую, беженку из Германии. Она никак не могла перелистать от начала до конца книгу фотографий, сделанных Августом Зандером между 1900 и 1940 годами[38]. Там были запечатлены самые обычные люди: булочники, почтальоны, матери в самых повседневных ситуациях, – но даже черно-белая обыденность всего этого вызывала прилив первичного аффекта, и ей приходилось закрывать книгу. Что-то такое в их лицах, что-то в припоминании самых будничных моментов той жизни приводило к тому, что прошлое в прямом смысле шквалом обрушивалось на нее. Едва ли нам дано до конца понять, что вызывало такую реакцию у этой женщины, такую потребность защитить себя, ибо нам не дано было пережить то, что выпало на ее долю. Для нее же, впрочем, как и для всех нас, Тень истории создала заряженный теневой момент на личном уровне.
Итак, мы имеем наши изощренные системы тревожного менеджмента. Многие из них столь неотделимы от матрицы повседневной жизни, что мы ни за что не сможем различить их как таковые. Одна из наиболее повсеместных, причем невидимая, – это рутина. Жизнь, по определению, хаотична и непредсказуема, о чем напоминают нам катастрофы и трагедии, о которых время от времени нам сообщают в выпусках новостей. С помощью рутинизации мы привносим в нашу жизнь собственную форму упорядоченности и предсказуемости или хотя бы ее видимость. Мы по обыкновению встаем в одно и то же время, завтракаем, читаем газеты, пьем кофе, едем привычным маршрутом на работу и т. д. Спросите, что в этом не так? Ничего, и все же это теневой момент в той степени, в какой рутина может также быть врагом жизни, неповторимой реакции на неожиданно всплывающую возможность. Шелли еще в XIX веке отмечал в своем эссе о поэзии, что наш наивысший дар – воображение, а крепчайшая узда – привычка. Припомните, как мы начинаем нервничать, когда рутина оказывается нарушенной. Нас «начинают злить», на самом деле «тревожить», такие вот сбои в выстроенной нами «нормальности». Эти «конструкции», которые подпирают и даже несут на себе наш день и являются системами тревожного менеджмента, представляют собой потенциальную теневую задачу в случае, когда жизнь неожиданно потребует спонтанности, риска и творческих альтернатив.
Еще одна распространенная система тревожного менеджмента – зависимость. Все мы зависимы в чем-то и как-то. Зависимость – это рефлексивное, обусловленное и часто прогрессирующе-подчиняющее поведение, осуществление которого моментально понижает уровень стресса. Было время, когда я позволял людям курить в ходе психотерапевтического сеанса, учитывая весь эмоциональный заряд обстановки, да и не желая, в конце концов, ограничивать чью-то свободу. Практике этой положила конец одна парочка. Оба были заядлыми курильщиками с привычкой прикуривать следующую сигарету от еще не погасшей первой. За один час в пепельнице уже лежало двенадцать окурков – я специально пересчитал их – по шесть от каждого. Спроси их об этом, они не стали бы отрицать, что не прочь выкурить сигаретку, притом совершенно не отдавали себе отчета в своей рефлективной привычке «цепного курения». В моем офисе еще долго потом пахло табаком даже после того, как я решил быть с курильщиками построже.
Но точно так же, как рутина может быть рефлективной системой тревожного менеджмента (что отмечалось выше), немало других рефлективных реакций проникает в нашу повседневность, осознаем мы это или нет. Переедание в наше время стало настоящим бедствием, а все потому, что пища предлагает архаическую оральную гратификацию и непосредственный сигнал эмоциональной подпитки. Трудоголизм не менее распространен, поскольку мы проецируем наше благополучие на такие абстракции, как успех, продвижение по службе, уровень жизни и массу других способов избежать экзистенциальной пропасти, над которой мы все время висим. Многие ли из нас охотно откликнутся на приглашение Уолта Уитмена послоняться без дела, разглядывая летнюю травинку?
Наши аддиктивные паттерны проявляются куда тоньше и неприметнее, чем в простом желании выпить, покурить травку, временно приглушить житейскую тоску, потому что психопатология повседневной жизни вездесуща. Наряду с тревожным менеджментом наши зависимости – это усилия, направленные на то, чтобы не чувствовать того, что мы уже чувствуем. Мы хотим «оторваться», потому что застряли в житейском болоте. Мы «набираемся» из страха ощутить, насколько пуста наша жизнь. Все эти вполне человеческие уловки как-то управиться с нашими автономными ощущениями вполне объяснимы и повсеместны. Теневой момент вступает в игру, когда мы задаемся вопросом, какой части жизни мы избегаем. При всем том, что для чувственного существа вполне естественно избегать боли, порой пройти через боль – это единственный способ снять ее, расти и развиваться или попросту не дать силам боли править нашей жизнью безраздельно. Единственный путь разорвать хватку зависимости – прочувствовать ту боль, от которой она является защитой, ту самую боль, которую мы уже чувствуем.
Задача психотерапии так или иначе неизбежно включает прохождение через некое страдание, если речь идет о росте человека, поэтому-то столь многие уклоняются от углубляющегося диалога со своим путешествием по жизни. Но процесс этот не столь уж страшен или мучителен, как может показаться на первый взгляд, тем более что награда – обновление и расширение горизонтов, если мы того захотим. Уистан Хью Оден подметил ту двойственность, которую мы привносим в эту задачу.
Согласны мы на разрушенье,
На перемены не пойдем.
Скорей от ужаса умрем,
Но не допустим обновленья.
Не вздумай, новой жизни рать,
У нас иллюзии отнять[39].
Более того, я даже утверждаю, что задача серьезной психотерапии – не «избавить» от страдания, а найти задачу, которую оно ставит перед нами, и напрямую обратиться к ней, отказавшись от того, чтобы быть связанными, блокированными, ограниченными возникающей адаптивной стратагемой. Обращение к теневому моменту уклонения – единственный способ вести углубленную беседу со смыслом жизни. Скажем, вот так одна моя знакомая, не осознававшая прежде своих сил, не имевшая права голоса в родительской семье или в браке, стала членом дискуссионного клуба. Представляете, какая нужна смелость, чтобы бросить вызов своему страху, выйти и выступить перед взыскательной аудиторией? Так она учится, делая один трудный шаг за другим, обращаться к Тени непрожитой жизни, к стесненной душе, прежде бывшей ее защитной адаптацией. Более тревожный мир, который она открывает для себя, – он же и более просторный. Ее пример – парадигма для нас всех. Наши удушающие адаптации, пусть даже необходимые в прошлом, удерживают нас от нас самих, от более полного бытия, которое мы призваны привнести в этот мир. Так как же мы смеем не пускать себя в этот мир, вязать по рукам и ногам того, кем нам уготовано быть из одной лишь покорности страху! Как сказал об этом Никос Казандзакис:
Человек – грязь, комок грязи, каждый из нас – комок грязи. Каков наш долг? Бороться, чтобы из навозной кучи нашей плоти и ума вырос и распустился хоть бы малый цветок[40].
За нашими зависимостями – зов к большей, более рискованной жизни. Очень емко сказал об этом Джералд Г. Мэй: «Зависимость существует там, где люди чувствуют внутреннее побуждение вкладывать энергию в то, чего им совсем не хочется»[41]. Но почему же тогда так трудно найти, принять то, чего нам хочется по-настоящему, и следовать ему?
Принятие большего уровня тревоги – вот цена роста. Неспособность расти порождает либо депрессию, либо же такую фиксированную адаптацию, которая обнаруживается в наших повседневных неврозах. Но, даже увязнув в каждодневной рутине, мы (или нечто в нас) все же жаждем большей экспрессии. Отсюда и наши симптомы, наши компенсаторные сны и безотчетные неуправляемые порывы, которые не удалось распознать как зов души. Это желание, оставаясь бессознательным, часто преобразуется в романтическую страсть, в поиски «магического другого», который проделает за нас жизненную работу, или в проекцию нашей непрожитой жизни на других людей. Иначе откуда бы взяться культу знаменитостей, что заполонил наши медиа, или нарочито-чувственной, нетребовательной духовности, царящей во многих домах.
Магическое мышление
Еще один теневой аспект обнаруживается в так называемом «магическом мышлении», которому мы отдаем дань ежедневно. Магическое мышление – удел детства, первобытной чувствительности, а также всех нас в стрессовом состоянии. Это неспособность задействовать различие между внутренним и внешним, субъективным и объективным. Ребенок верит, что его мысли управляют миром, при всем том что, как раз напротив, он сам управляется своей «трактовкой» мира. Раз уж я лежу больной, так мне казалось в детские годы, то это потому, что я совершил какой-то проступок, за который теперь несу наказание (тогда я не очень-то был сведущ в теории микробов). Я интернализировал свое болезненное состояние (и делал это часто в те годы) как форму стыда, вины и своей виноватости. Эти и подобные им архаические мысли, погребенные под приобретенной взрослой чувственностью, продолжают сохраняться в каждом из нас. А значит, мы обвиняем других или чувствуем себя виноватыми – и все многообразие проявлений жизни вместе с естественным страданием, неизбежным для нашего вида, снова попадает под влияние корневых комплексов.
Молитва в том виде, в каком к ней прибегают люди, может быть формой магического мышления. (Кое-кто даже скажет, что всякая молитва – это магическое мышление, но я думаю, что такое мнение совершенно неоправданно[42]. По меньшей мере, она представляет собой также форму серьезной интенциональности.) В худшем случае молитва может быть объяснимым, но инфантилизированным выражением магии – проекцией детских страхов и поиска их прекращения, направленной на космический экран, как считал Фрейд. Куда более зрелая молитва о силе, о прозрении, о мудрости, помогающая сделать сознательный выбор или нести взвешенную, мужественно меру того бремени, что возложено на нас.
Из магического мышления, конечно же, происходит и наивная наука древних культур. Древние со всей неизбежностью опирались не на упорядоченное наблюдение и доказанные гипотезы (что от Бэкона, XVII века и по сей день мы привычно считаем основным условием логического умозаключения), а на проекции, менеджмент страха и подтвержденную правоту комплексов. По иронии судьбы, современный фундаментализм возвращается именно к этой научной наивности из-за непроанализированного, компенсаторного превозношения Эго и защиты от комплексов. Возможно, в трехэтажной Вселенной, где мы являлись бы средоточием самовластного Эго, жить было бы куда приятнее. Возможно, приятнее быть венцом творения, чтобы можно было возносить до небес непомерно возвеличенное Эго. Наверное, приятно и по-прежнему воображать, что мы – или если не мы, то уж точно приглаженный и напомаженный телепроповедник – можем угадывать, что на уме у Бога, который, как ни странно, обладает теми же вкусами, ценностями, убеждениями и неврозами, что и мы! Конечно, это уже совсем другая тема, переоценка нашего хрупкого путешествия на борту крупицы пыли, подхваченной великим ветром, дующим сквозь века. Один индеец-чиппева как-то решил определить свое место с помощью образов великой загадки:
Порой я не могу не жалеть себя,
И все время
Меня уносит могучим ветром,
что мчится по небу[43].