Наименьший общий знаменатель

Институциональная Тень

Всякий, кто может заставить вас поверить в нелепицу, может и убедить совершать злодеяния.

Вольтер

Видите ли, в этом мире есть одна ужасная вещь, а именно что каждый имеет на все свое объяснение.

Жан Ренуар

Самые непримиримые противоречия кипят вокруг таких материй, для которых нет веских доказательств ни у одной из сторон.

Бертран Рассел

Раз уж существует индивидуальная Тень, значит, Тень распределена между нами, просачивается в коллективное выражение через наши общественные взаимодействия друг с другом. Это просачивание Тени тем более получает одобрительную санкцию всякий раз, когда она институционализируется.

Однажды в ходе беседы с одной моей обеспокоенной пациенткой она призналась мне, что больше не понимает, что творится в ее мире – в том мире, где она выросла, которому верила, чьи ценности в ее понимании были благородны и достойны зависти. Разделение внутри ее церкви и те едкие нападки, которыми обменивались обе стороны, словно бы служили отражением взаимной враждебности и жгучей непримиримости культурных войн ее нации. Не было больше той Америки, достойной в ее представлении самого почетного места в мире, которую она прежде знала и в которую верила. Тогда я упомянул о не столь привлекательных аспектах нашей истории, что подобные разделения не новость, что мы однажды уничтожили шестьсот тысяч сограждан, а миллион других сделали калеками. Мы истребляли коренные цивилизации и насильно загоняли их в концлагеря, именуемые резервациями[70], и узаконили самую позорную из всех человеческих практик, «специфичный институт» рабства. Даже сейчас, невзирая на все наше изобилие, 20 % населения страны ложатся спать голодными каждый вечер, а собственно штат, в котором она живет, – лидер по количеству смертных казней, но на последнем месте по здравоохранению, образованию и перспективам для населения. Ей пришлось признать, что по-настоящему она никогда не знала своей страны. Ее и моя тоже Америка – с облагораживающей личностью Великого Освободителя, планом Маршалла, страна равных возможностей для всех, – эта же страна неоднократно развязывала агрессивные войны, вторгалась в Мексику (1846–1848), на Гавайи (1893), Кубу (1898), Филиппины (1898), в Иран (1953), Гватемалу (1954), Ирак (2003), навязывала войны многочисленным коренным племенам, свергала законные правительства в Иране, Аргентине, Никарагуа, Вьетнаме и многих других странах. Не кто иной, как наша страна, борец за права человека и верховенство закона, создала де-факто концлагеря для собственных граждан – нисеев – и открыто попирает права человека в Абу-Граибе и Гуантанамо[71]. Она не стала отрицать и того, что администрация, за которую она голосовала, грубо подделала разведданные, чтобы дать волю старой вражде и новому империализму; что она же скрывает научные данные о репродукции, глобальном потеплении, токсичных выбросах и сексуальном образовании, цинично отстранилась от защиты природных ресурсов, сняла разделительный барьер между церковью и государством; потворствовала богатым за счет бедных и среднего класса через изменения в законодательстве, восстановила навязывание нравственных догм меньшинства, прежде упраздненное широким консенсусом; намеренно разделила своих граждан так называемой политикой вбивания клиньев, урезала субсидии на здравоохранение наименее социально защищенным, придумала внезаконные обоснования для снятия запрета на проникновение в личную жизнь, политизировала утечку данных, классифицированных как секретные, использовала красную тряпку войны с терроризмом для превышения своих полномочий и избирательного использования закона (таково было заключение Верховного Суда и Американской ассоциации адвокатов), предала наших союзников и создала новых врагов, осмелилась навесить ярлык на каждого несогласного или пытавшегося призвать ее к отчету за отсутствие патриотизма или потворство терроризму своей мягкотелостью – и это все та самая администрация, которая объявляла о своей приверженности семейным ценностям и строгим нравственным нормам[72].

Разве эти примеры – не корпоративная Тень, мрачный шлейф, сопровождающий самодовольных людей, с готовностью расхваливающих свои достоинства и добрые намерения? Как тут не вспомнить замечание Эмерсона, что наши поступки говорят громче наших слов? И разве не верным будет сказать, что корпоративная жизнь, какими бы благородными ни были ее намерения, вечно будет возвращаться снова к своему наименьшему общему знаменателю? Эдлай Стивенсон, бывший губернатор от штата Иллинойс и посол США в ООН, как-то сказал, что нравственным мерилом нации может служить то, как она относится к тем своим гражданам, которым меньше других повезло в этой жизни. На эту целительную программу возлагала все свои надежды и моя клиентка, однако правительство, которому она отдала свой голос, скатилось до авантюр во внешней политике и затягиванию поясов во внутренней из-за своей ограниченной идеологии. Когда кто-то посылает на войну сына или дочь другого человека, насколько во всем этом замешана Тень? Ведь в армию на самом деле чаще всего попадают дети из бедных слоев и национальных меньшинств. Какую внешнюю политику проводил бы в жизнь средний и верхний класс, если бы призывную повестку во время следующей иностранной авантюры получили их дети?[73]Вот это была бы настоящая проверка национальной безопасности и семейным ценностям.

Никто не спорит с тем, что факел в руке статуи в нью-йоркской гавани продолжает маяком светить всему миру, однако он также отбрасывает очень длинную и мрачную Тень. И это относится и ко всем остальным нациям! Коллективная, совокупная, институциональная Тень всегда содержит в себе неисследованную Тень каждого из нас. То, в отношении чего мы бессознательны, чего не желаем замечать, привнесет свою долю тьмы в нашу коллективную институциональную Тень. На протяжении многих лет мальчиком для битья, излюбленным объектом нападок моралистов и общественных критиков оставалась нацистская Германия, ставшая как бы испытательным полигоном прочности западных человеческих ценностей и цивилизационных институтов. Но и там, что совершенно очевидно, нравственные, образовательные, религиозные, научные институты оказались не способны предотвратить диктатуру Тени. У нас есть полное основание спросить – как могло получиться так, что культура, которая дала миру Гете и Бетховена, произвела на свет таких свиней, как Геббельс и Гиммлер? Как на свободных выборах могла она отдать предпочтение австрийскому капралу, этому ничтожному социопату, и вручить ему свою душу? Как могла она обрушиться на свои этнические меньшинства и своих недееспособных граждан, посвятив свои инженерные способности решению проблемы массовых перевозок и эффективного уничтожения людей в лагерях? Как вышло, что древнее дерево, дуб Гёте, под которым некогда любил бывать мудрец из Веймара, оказалось буквально в центре Бухенвальда? Как могла возвышенная культура, породившая Фауста, – и это невольно отозвалось эхом в местоположении фабрики смерти под названием «Книжный лес»[74]– стать сценой такого скатывания к мрачной деградации человеческого духа? Почему культура Дихтера и Денкера стала также и культурой Рихтера и Хенкера?[75]

В то же самое время большинство американцев остаются в пугающем неведении относительно того, что касается Тени их собственной истории. С нации, которая с гордостью называет себя оплотом свободы, но прежде узаконила рабство, целенаправленное уничтожение коренных цивилизаций, лишь в последние десятилетия поставила вне закона расовую сегрегацию и дискриминацию по половому признаку и по-прежнему сохраняет законы, дискриминирующие сексуальные идентичности и предпочтения, – с такой нации тоже есть что спросить. В особенности же с тех наших школьных учителей, которые не способны представить темные грани нашей истории, чтобы в противном случае нам не увековечить эту зачищенную, самодовольную историю. Но спрос вдвойне с наших проводников нации, разменивающих наивысшие принципы американского эксперимента ради собственного переизбрания на повторный срок. И еще с тех, кто своими голосами отправил их на этот высокий пост.

Под спудом каждой цивилизационной фантазии любой институции лежат архаические моменты тревожного менеджмента и своекорыстного интереса. Когда активируются обе эти опасности, институции, подобно индивидуумам, склоняются к регрессии и отказу от своего первоначального видения. Подобная регрессия ведет к многообразию проявлений фундаментализма, потому что всякая форма фундаментализма мотивируется страхом и каждая из них остается заложницей некоей идеологии, безусловного объекта поклонения, ибо идеология эта сулит избавление от того, что кажется таким пугающим. Нет, ни одна разновидность фундаментализма не служит злу сознательно, но своей неспособностью к самокритике фундаменталисты создают чудищ истории – погромы, инквизиции, преследования и насилие, молчаливых спутников верноподданнического рвения. Пройдясь по концентрационному лагерю Дахау, Грегори Кэртис пришел к такому заключению:

Ничто так не угнетает душу в Дахау, как знание, что эту огромную машину зла невозможно было выстроить и управлять ею во имя зла. Столько энергии могло породить только служение какому-то идеалу. Невольно возникает вопрос: как это могло случиться? Ответом будет – они верили[76].

Мы можем надеяться, что нам, возможно, удастся обойтись без фанатизма «истинно верующих» и позволено будет признать, что все мы, как есть, в действительности находимся в бессознательном – члены племени честных сомневающихся. Но институции, как и индивидуумы, составляющие их, подвержены регрессии и, как следствие, скатываются к ментальности осажденных. Да, на рынке идей побеждают лучшие, те, что действительно работают. Однако любое смещение в нашей нравственной или интеллектуальной убежденности запускает компенсаторный крен к жесткому, непоколебимому убеждению. Любая эрозия предположений и допущений возбуждает рвение к реакционному возрождению. Это защитное движение есть в каждом из нас, потому что в каждом из нас есть фундаменталист. Как результат, открытость в поисках истины и желание признать неуловимую сложность всех великих загадок низводится до некой истерической бравады и стремления заглушить голоса несогласных. Когда эта неопределенность преобладает, люди готовы проглотить что угодно. Юнг говорил об этом:

Только лишь метафизические идеи утратят свою способность пробуждать в памяти первоначальное переживание, они не только становятся бесполезными, но на деле оказываются существенными препятствиями на пути к более широкому развитию. Цепляясь за собственность, некогда означавшую богатство, перестаешь замечать, какой недееспособной, несуразной и безжизненной она становится, и тем упрямее держишься за нее… В результате мы видим… ложный дух самомнения, истерии, ограниченности, преступной безнравственности и схоластичного фанатизма, поставщика мишурных духовных товаров, псевдоискусства, философской невнятицы и утопического надувательства, пригодных разве что на то, чтобы их оптом скормили современному человеку толпы[77].

Естественно, и у каждой страны есть своя Тень, своя темная история нетерпимости, расизма, подавления коренных народностей или этнических меньшинств. За одним из множества примеров, которые можно было бы здесь привести, обратимся к смелой и содержательной книге «Индейское зеркало: Рождение бразильской души», которую написал о своей национальной истории мой бразильский коллега Роберто Гамбини. Миссионеры-иезуиты принесли свое христианство цивилизации индейцев и уничтожили эту цивилизацию именем Спасителя Мира. Вооружившись набожностью «реальной политики», они спроецировали свою Тень на более простую культуру, прежде жившую в полной гармонии с окружающей средой. Как отмечает Гамбини, «европейцы превратили духов леса в Дьявола христианской религии, индейцам же отвели исключительное место – своих жертв»[78]. Гамбини цитирует не только светские исторические анналы, но и письма миссионеров-иезуитов, отправленные в Португалию: «В восприятии иезуитов XVI века, – пишет он, – как и белого человека в Бразилии, с той поры свет никогда не касался индейцев. Их природа, их культура, их тела и души неизменно считались принадлежащими темной окраине человеческого бытия»[79]. Еще одну иллюстрацию бессознательной жизни и ее разрушительных проекций можно усмотреть в той нерешительности, с которой иезуиты входили в среду порабощенных ими туземных племен: «Проблема также существует с посещением их деревень, поскольку невозможно отправляться туда в одиночку. Деревенские улицы полны женщин, и все мы, вступая в их поселения, испытываем священный страх»[80]. (Подумать только, какими страшными, должно быть, казались им эти женщины! И в чем состоит проблема – в туземных женщинах или в монахах, подавленных материнским комплексом, боящихся собственной природы?)

Откуда же тогда происходит эта пугающая темнота – от души туземца или от Тени высокомерия, империализма, гордыни, женоненавистничества европейца, его бессознательного? Как могут «цивилизованные нации» раз за разом придумывать рациональное объяснение захвату чужих земель и культур, принося им свое неизученное сердце тьмы? Ответ очень прост: нужно лишь найти «обоснование», потому что «обоснование», мнимая «справедливая причина» может оправдать что угодно. Эта печальная хроника низменных мотивов и надменных комплексов, одурманивающих сознание, обнаруживается повсюду и представляет собой тайный, теневой позор нашей западной фантазии прогресса. Рабочая метафора у Гамбини: индейцы как зеркало европейской души, ее мрачное отражение в этом зеркале, ибо мрачный образ, который апостолы веры, спасения и прогресса не захотели признать своим отражением, они спроецировали на коренные народы. (Лишь в 1537 г. Римский папа Павел III объявил, что индейцы имеют человеческую душу. До тех пор вполне законным было убивать их, как хищник убивает свою жертву.) Каждая нация, каждая корпоративная структура постоянно обращалась к образу Другого, будь то соперничающая вера, национальное меньшинство или этническая группа, чтобы не замечать «своего мрачного отражения в стекле», не видеть зверя, прячущегося во внутренних джунглях.

И разве не это противоречие между исповедуемыми просветленными институциональными ценностями и нашим реальным поведением на протяжении истории представляет собой приглашение к работе с Тенью? Где ярче свет, там и Тень длинней всего. Созидающий разум может быть обращен к разрушению, если он окажется захвачен комплексом, особым интересом или будет движим страхом. Не задумываться об этой непреходящей дилемме – не только абдикация сознания, это верная гарантия ее повторения. Юнг написал цикл эссе, посвященных феномену Германии, которые можно читать бесконечно. Он обращал внимание на то, что исторические и социально-экономические условия в Веймарской республике привели как к экономическому коллапсу, так и к упадку культуры. Перед лицом этой депрессии выросло сверхкомпенсаторное превосходство. (Когда я вполне осознаю свое незавидное положение, можно попробовать ощутить хотя бы свое превосходство над тобой. Этот упадок духа поможет мне оправдать почти все, что угодно.) Кроме того, продолжает Юнг, под институциональными ценностями иудео-христианской традиции по-прежнему протекают языческие энергии. За инструментами научного достижения упорно сохраняются теневые программы страха, контроля и доминирования. Все, что отрицается внутри, не замедлит прорваться во внешний мир. Как пророчески заметил поэт XIX века Генрих Гейне, нация, сжигающая свои книги, однажды отправит на костер свой народ[81].

И вот еще один пример в том же ряду, на этот раз из Франции послевоенной эпохи. Дуг Сандерс в «Торонто глоб энд мейл» передает историю более чем двухсот тысяч детей, родившихся от немцев-солдат у матерей-француженок за время войны. Быстрая капитуляция Франции, поражение и оккупация наложили на всю нацию болезненный отпечаток унижения, кроме того, к движению Сопротивления примкнула лишь незначительная часть французов. Все вместе взятое вылилось в стремление обелить себя, в защитное отрицание, а также в преследование детей, родившихся в это бедственное время. И только теперь голос этих детей был услышан. Лишь на склоне лет многие из них смогли рассказать, каким отчуждением, деградацией, физическим и психологическим унижением оказалась наполнена их жизнь – и только потому, что они были «не теми» детьми. Преступление их состояло не в том, что они родились «внебрачными» – они стали живым напоминанием голлистской Франции, как много французов стало коллаборантами и сотрудничали с врагом. С пожизненным прозвищем enfants maudits, «проклятые выродки», их существование обернулось сплошным проклятием и в то же время живым доказательством того, сколь болезненной может оказаться встреча лицом к лицу с национальной Тенью.

Сёрен Кьеркегор заметил как-то, что «толпа истины не слышит». Наша глубочайшая надежда в отношении демократии заключается в том, что хотя бы время от времени толпа все понимает как следует. И все же всякий раз, стоит лишь выйти за пределы совести и сознательности индивида, как в игру вступают другие силы. Взаимодействие комплексов, коллективная инфекция психологических токсинов, проективная идентификация – все это может привести к психиатрическому состоянию, известному как folie deux, или «парная мания».

Нам нужно создавать институты всякий раз, когда мы испытываем нужду в том, чтобы провозглашать, сохранять, передавать ценности, представления, программы, причины и откровения. Институция – это формальная структура, созданная с целью сохранения и передачи ценностей. Однако, как не раз уже было подмечено на протяжении истории, институты со временем приобретают свою собственную идентичность, свою движущую силу и по иронии судьбы нередко переживают видение и ценности своих основателей, по мере того как они продолжают расти и усложняться от поколения к поколению. Всем нам доводилось быть жертвами бюрократов, все мы чувствовали себя обезличенными, столкнувшись с институтами. Институты имеют склонность к непомерному разрастанию и к перегрузке администрацией в верхах, к тому же в конечном счете они обзаводятся собственными структурными, своекорыстными ценностями, которые могут противоречить первоначальному предназначению учреждения. В частности, с течением времени институты переходят к обслуживанию двух абстрактных принципов более, чем основополагающих ценностей:

1 Сохранение самого института даже после того, как он утратил смысл существования, противореча ценностям, заложенным в его основание[82].

2 Поддержка, выживание и наделение привилегиями своей жреческой касты, будь то профессора, священнослужители, политики или президенты корпораций.

Как видим, институты могут отбрасывать очень обширную Тень. Те, кто работает в их стенах, часто оказываются в ловушке собственных тавтологических оправданий: «Мы делаем это, потому что мы это делаем» – вместо того, чтобы задаваться вопросом об обоснованности самих устоев института. Институты могут обезличивать, ломать несогласных и реформаторов и отходить от принципов, которым были призваны служить от момента основания. Каким бы ни был институт, будь то корпорация, религиозное, академическое или благотворительное учреждение или же правительство, он обладает своим ограниченным видением и всегда порождает свою теневую программу и теневую стоимость. Много ли найдется институтов, настолько свободных от предрассудков, возглавляемых личностями столь прозорливыми, чтобы самостоятельно принять решение и завершить свою работу, как только цель достигнута или перестала быть значимой?

Никто не описал этот повторяющийся институциональный кошмар лучше, чем Франц Кафка в своих романах «Суд» и «Процесс». Днем он работал клерком в страховой корпорации, а по ночам, возвращаясь домой с работы, писал свои грустные притчи о бездушности своего современника. В рассказе «Исправительная колония» Кафка дает описание одной из ее жертв, на теле которой красуется жуткая надпись «Уважай своего начальника». Может ли быть лучший портрет фашистской ментальности, так часто составляющей основу общественных организаций? При жизни Кафка казался человеком, наделенным фантастическим, даже болезненным воображением. Кто мог предположить, что пройдет всего несколько лет, и его три сестры и возлюбленная Милена Есенская будут отправлены на верную гибель в Аушвиц волей государства, того самого института, смысл существования которого изначально заключался в защите своих граждан? В «Превращении» он показывает человека, превратившегося в гигантское насекомое, как метафору радикальной деперсонализации. Нелепица, казалось бы! Но уже очень скоро его соплеменников государственные институциональные власти назовут Ungeziefer, паразит, именно с целью их деперсонализации. Теперь тех, кто стал «лишь насекомым», со спокойной совестью можно будет убивать тем, кто воспитан в христианских институтах. Какими напуганными, неуверенными в себе должны быть люди, чтобы пытаться уничтожать других людей?

Именно это размывание старых «незыблемых истин» послужило толчком к росту фундаментализма во всем мире. Исламский, иудейский или христианский фундаментализм будет процветать среди страха и неуверенности?[83]Из стана фундаменталистов хорошо видно, каким неимоверным соблазном обладает наркотик изобилия и светских развлечений, и это придает искренности вере в то, что «эта дорога ведет к пропасти». С эрозией племенных мифологий искажения и искривления быстро заполняют этот зияющий провал. Но подобное размывание незыблемых прежде истин не дает права одному человеку навязывать свои убеждения другому, особенно если такие убеждения мотивированы страхом, даже нетерпимостью. Сердцевиной их страха будет Тень насилия: то ли открытого терроризма, то ли стремления доминировать над другими и избавляться от несогласных. И неважно, прибегают ли они к помощи «полиции мысли» или к полицейским дубинкам, именно это теневое насилие больше всего вредит людям[84].

Одно из базовых психологических наблюдений звучит довольно резко: «То, что ты видишь, является компенсацией того, чего ты не видишь». Другими словами, воинствующая убежденность, религиозное рвение, с трудом скрываемая враждебность – все это верные признаки тайного сомнения и уныния. То, что я не способен признать в себе, по определению представляющее собой теневой момент, я буду воинственно отвергать в окружающем мире. Вот почему я становлюсь фанатиком и просто обязан заставить тебя согласиться со мной, даже вырвать согласие силой, если понадобится. Если же ты во всем согласен со мной, значит, я несомненно прав и, следовательно, моей безопасности ничто не угрожает. Много ли найдется тех, кто способен признать историческую случайность своей веры, случайное совпадение времени и места, приведшее к ее появлению, или свое нервное желание принадлежать к консенсусу? Тень принуждения редко, если вообще когда-нибудь, открывается уму истинно верующего, который ищет оправдания своим действиям со стороны других людей, стремится к тому, чтобы укрыться от пугающей неоднозначности и поменьше думать самому.

Как однажды заметил Артур Мизенер, «сомнение – вот твой истинный учитель». Но, беспокоясь о своей безопасности, мы меньше всего настроены сомневаться и с легкостью отбрасываем копившиеся веками достижения учености и научных выводов. Будь то Ближний Восток или Соединенные Штаты, меньшинство узколобых фанатиков, подняв шумиху и сея распри, захватывают контроль над национальными правительствами с целью навязать свои ценности большинству. Мой внук Николас, которому всего семь лет, как-то пришел домой весь в слезах: какой-то уличный проповедник расписал ему адские мучение, узнав, что он не верит в Иисуса Христа. Другая такая самозваная благодетельница появилась на пороге у моей дочери и поставила ее в известность, что она, соседка, и учительница из их общеобразовательной школы теперь будут заниматься религиозным воспитанием детей. Какое высокомерие и какая Тень! Чего ради ребенком, да и кем угодно, должна управлять чья-то эмоциональная незрелость, чья-то неспособность терпимо относиться к неоднозначности жизненных явлений? Назойливые церковники в этом напоминают домашних тиранов, число которых пополняется за счет слабых и озабоченных личностей. Своей психопатологической взбудораженностью и потребностью управлять остальными они сами же опровергают корневые заповеди и парадигму жизни своих пророков-основателей.

Еще один современный пример институциональной Тени на рабочем месте: когда в учебные аудитории вполне компетентных учителей, преподающих научные дисциплины, вторгаются некие предвзято настроенные «группы влияния», пропагандисты псевдонауки. Захватывая местные школьные комитеты, оказывая давление на руководство школ и на тех, кто пишет школьные учебники, эти неучи, не сведущие в столетиями накопленных знаниях или озабоченные их возможными теологическими импликациями, навязывают свои ценности квалифицированным профессионалам. И это не вопрос выбора между так называемым «разумным замыслом» (какая удачная игра слов, ибо кто может быть против «разума» или «замысла») и «эволюцией».

Первое звучит современно, даже стильно, а второе – навевает уныние, бесчисленными веками своего разворачивания. Скорей, теневым здесь будет движимое комплексом невежество, подменяющее метафоры теологии метафорами науки. И дело не только в том, что можно «верить» в обе метафоры, отвергать любую или обе из них, совершенно необходимо, чтобы осведомленная общественность понимала, что речь идет о метафоре, и видела разницу между теологическим умозаключением и терпеливым созиданием теории, ее тщательной проверкой и видоизменениями, когда начнут поступать противоречивые данные. Трудно поверить, что XXI век по-прежнему тащится в хвосте знания века XIX или намерен воспроизвести фиаско антидарвинистов в Дейтоне, штат Теннесси, в ХХ веке. (Не может не возмущать и тот факт, что даже президент Соединенных Штатов, призванный вести свободный мир в XXI век, бросает свое безграмотное слово на чашу весов в эти дебатах[85].) Невольно вспоминаются высокомерный епископ Уилберфорс, который в противоборстве мнений XIX века отстаивал дословное прочтение древних текстов и отвергал более умеренный подход ученого Томаса Гексли. После того как невежественный епископ попытался высмеять представление об обезьяне как нашем предке, Гексли дал свой знаменитый ответ:

…человеку нет причины стыдиться того, чтобы обезьяна считалась его дедом. Если бы был такой предок, воспоминаний о котором я устыдился, то им был бы человек… который, не довольствуясь сомнительным успехом в своей сфере деятельности, погружается в научные вопросы, не обладая подлинной осведомленностью в них. И все для того, чтобы своей бесцельной риторикой внести еще большую путаницу и отвлекать внимание слушателей от подлинного предмета обсуждения многословными отступлениями от темы и искусным обращением к религиозным предрассудкам[86].

Посыл философии и в большинстве случаев научной практики – истина до конца не выяснена, любая истина, которую мы открываем, вскоре устаревает, когда открывается более изощренный вопрос. Жить с сомнением, готовность сдать в утиль свои прежние гипотезы, открытость к противоречию – все это лежит в сердце и науки, и зрелой религиозной веры. Неспособность фундаментализма к самокритике, к исследованию зияющего провала между намерением и результатом основывается по большей части на неисследованном высокомерии и на защите, в значительной степени бессознательной, от сомнения. Однако Юнг указывал:

Люди, которые просто верят и не думают, постоянно забывают о том, что они тем самым постоянно открываются перед своим худшим врагом – сомнением. Там, где правит убеждение, на задворках прячется и сомнение. Но думающие люди приветствуют сомнение – оно служит им важной ступенькой к лучшему знанию… Верующему не следует проецировать сомнение, своего привычного врага, на мыслителя, тем самым подозревая того в разрушительных замыслах[87].

Три с половиной века назад амстердамский шлифовщик линз Барух Спиноза был навсегда отлучен от своей синагоги. В чем заключалось его преступление? Он заметил, что его единоверцы, сами беженцы от преследований фанатиков-испанцев, с фанатическим упорством придерживались своей версии истины. С грустью, но пророчески он делает вывод, что «никакая группа или религия не может с правом притязать на непогрешимость знания того, насколько Творец благосклонен к их верованиям и традициям… Он понимает, сколь сильна в каждом из нас склонность отдавать предпочтение тому, что почиталось истиной в той среде, где нам довелось родиться. Самовосхваление вполне может оказаться невидимыми подмостками религии, политики или идеологии»[88]. Наградой Спинозе за то, что он указал нам на Тень, которая и доныне скрывается в нашем обществе, стало изгнание.

Большинству психотерапевтов приходится немало времени отдавать исправлению того вреда, который причиняется даже самыми благожелательными институтами. Один из них – это, конечно же, тот незаменимый институт, который мы называем «семья», необходимый для воспитания и охраны ребенка, но часто становящийся ятрогенным дистиллятором, в котором постоянно калечится детская душа. Иногда институт называется «институтом брака», где двое клянутся в вечной любви, а затем портят друг другу жизнь. (Как тут не вспомнить старую шутку: «Семья – это ячейка общества, но кто может высидеть весь век в ячейке?») Да, институты состоят из обычных людей вроде нас с вами, следовательно, благодать, понимание и прощение – необходимые предусловия исцеления. Лично меня больше всего огорчает то, сколько вреда причинили религиозные институции. На словах служа Богу и человеческой душе, они нередко инфантилизируют и запугивают тех, за кого несут ответственность. Вот и сегодня я получил письмо, запись серии снов, от одного семидесятилетнего человека, который, к его огромному смущению, во сне должен был в присутствии других людей испражняться и при этом скрывать этот факт. Когда мы начали исследовать, что из своего прошлого, теперь бесполезного, ему следовало отбросить, но в его ощущении делало его объектом критики и насмешек, он тут же указал на свое религиозное воспитание, управлявшее всей его жизнью посредством вины и страха. Такова эта долгая мрачная Тень, ранившая как минимум стольких же убежденных верующих, скольким она принесла облегчение.

С другой стороны, не вызывает никаких сомнений, что институты необходимы для поддержания ценностей и для того, чтобы обслуживать непрерывность их воплощения в жизнь – в противном случае без институтов мы бы деградировали до положения обособленных, недееспособных групп. История видела слишком много моментов, когда цивилизация приходила в упадок и начинала править Тень. Св. Августину даже пришлось написать трактат, направленный против самоубийств среди верующих: слишком многие стремились подобным образом убежать от тягот этого мира ради предполагаемого покоя в будущей жизни. Его знаменитое сочинение «О Граде Божьем»[89]представляет собой попытку перестройки общественной перспективы перед лицом коллапса прежнего института, то есть Pax Romana [90].

Когда все «разваливается на части» и «никак не хочет держаться центра», тогда Тень очень быстро выходит на поверхность. Еще одно приметное свидетельство относится к периоду, последовавшему за 1348–1349 годами, когда Европу и Ближний Восток опустошала Черная Смерть. Институциональные силы жезла и митры, считавшиеся божественно санкционированными, оказались столь неэффективны, что силы секуляризма обрели размах, который с тех пор так и не удалось обратить вспять. Джон Келли цитирует свидетеля той эпохи Маттео Виллани: «Считалось, что люди, которых Бог сберег своей жизнетворной благодатью… будут становиться лучше, смиренней, более набожными и благодетельными, бежать греха и осуждения и с избытком переполняться любовью и милосердием друг к другу. Но… случилось обратное. Люди… предались самому разнузданному и беспутному поведению… И поскольку уже успели погрязнуть в праздности, такое разложение привело их к греху обжорства, в пиршественные залы, таверны, к изысканным яствам и азартным играм. Сломя голову они бросились грешить». Сиенец Аньоло ди Тура прибавляет: «Не было таких, кто мог себя хоть от чего-то удержать»[91]. Когда институты утрачивают свой авторитет и свою силу санкционировать поведение, Тень стремительно заполняет вакуум.

Институты – такая же необходимость для нашей культуры, как Эго для индивидуальной психики. Однако, как мы видели, Эго с легкостью подменяется отколотыми частями психики, что может повлечь за собой огромный вред для отдельного человека и группы людей. Следовательно, как программы, так и стоимость институтов должны быть тщательно взвешены, причем здесь не обойтись без некоторой доли бдительности. Томас Джефферсон, написавший проект «Декларации Независимости», утверждал, что Древо Свободы приблизительно каждые 20 лет должно поливаться кровью патриотов, а заодно и тиранов. Зажигательные слова, нет сомнения, но он отчетливо осознавал и то, на какие притеснения гражданских прав готовы пойти институции и их приверженцы. Когда мы соглашаемся с необходимостью таких задач, как международные отношения, защита национальной безопасности, экономическое сотрудничество, сохранение верховенства закона над личным интересом, мы видим, что институты необходимы. И все же в каждом корпоративном образовании Тень никуда не исчезает. Те, кто решается на разоблачение нравов, царящих в корпорациях, столь часто подвергают себя риску, что в последнее время даже пришлось принять законы в их защиту. Сократ стал мучеником потому, что был оводом Афин, своего корпоративного города-государства. Институты, как и индивиды, не любят, чтобы их тыкали носом в собственные недостатки.

Вопрос лишь в том, какую долю мудрости реально может содержать и нести в себе, обновлять и передавать институция? Безусловно, институциональная мудрость, как думается, никогда не окажется больше мудрости своих предводителей. И это при том, что поступки и убеждения их последователей вполне могут поставить под сомнение основополагающее видение самих творцов институтов. То, как институты интерпретируют замысел своих основателей, будь то религиозный, политический или благотворительный, – тема, вполне обоснованно открытая для серьезного обсуждения. Многие нации доверили своим верховным судам труд разбираться с этими вопросами, у религиозных организаций есть на то курии, а у неприбыльных – совет директоров. Кто и как принимает решения в институции, ведет ли его в будущее мудрость и дальновидность – в лучшем случае проблематично, а в худшем – маловероятно. Как предсказывал Йейтс в 1917 году, когда все начинает рушиться, тогда лучшим недостает убежденности, в то время как худшие полны страстной решимости.