Однажды в жаркий полдень я не спеша возвращался домой из поселка Джулек. Поравнявшись с мазанкой знакомого мне колхозника Василия, я увидел крошечную сову — буланую совку. В этот огненный полдень совка неподвижно сидела под крышей дома и благодаря своей покровительственной окраске почти сливалась с пыльным глиняным фоном стены. Невольно я замер на месте, любуясь птицей.
— Что там увидел? — приоткрыв окно, спросил меня хозяин.
Я объяснил ему, что смотрю на буланую совку, устроившуюся у него в тени под крышей. Василий закрыл окно, надел ватную телогрейку и широкополую войлочную шляпу, вышел из дому и тоже стал смотреть на сидящую птицу.
— Сычом у нас называют, — сказал он, указывая на совку. — Большой сыч в Каратау есть, филин по-нашему звать.
В то время я изучал птиц района и крайне интересовался распространением филина. И вот Василий рассказал мне, как однажды он заночевал у колодца Дайрабай-Кудук в пустынных горах Каратау и там натерпелся страха от крика филина. Увлекшись, он хлопал себя по коленям, издавая басистые звуки. «Угу-гу-ху… гопп-у… гопп-у…», по его словам, на все горы кричали птицы. Рассказ был передан с такой неподражаемой живостью и мимикой, что произвел на меня сильное впечатление. Как зачарованный, я слушал его, ловя каждое слово. Кого-то, хорошо знакомого, напоминал мне рассказчик, но кого именно, не мог понять, и эта навязчивая мысль мучила меня всю обратную дорогу к дому. И вдруг мне становится ясным, что этот тучный человек с большой головой, круглыми глазами и басистым голосом бесконечно напоминает мне ту самую птицу, о которой он рассказывал, — филина. Недаром и рассказ произвел на меня впечатление, как будто я слышал его не от человека, а от самой птицы. После этого случая колодец Дайрабай-Кудук, затерянный в пустынных горах Каратау, стал для меня каким-то сказочным местом, где по ночам дико кричал филин, и от этого крика трепетало и сжималось сердце большого и сильного человека.
— Хочу как-нибудь побывать в Каратау, — между прочим сказал я за вечерним чаем местному лесничему. — Вот только проводника где взять надежного?
— Ну, это легко сделать, — ответил мой собеседник. — У нас тут замечательный казах-охотник есть, зовут его Сеит-Косын. Он всю степь и горы, как свои пять пальцев, знает. Как встречу, я его к вам попрошу зайти.
Однажды вечером, когда я приводил в порядок собранную коллекцию и разложил ее на широком столе, ко мне, чтобы скоротать время, зашли соседи-охотники.
— Знаете вы этих птиц? — указал я им на пустынных, величиной с голубя, двух видов рябков и саджу.
— А чего тут не знать — это турач, — ткнул мой собеседник на чернобрюхого рябка, — это туртушка, — указал он на рябка белобрюхого, — а это… — охотник запнулся. — Наверное, самка турача, — сказал он, наконец, сравнивая черную окраску брюшка обеих птиц.
— Вот и переврал все, — смеясь, перебил я его и только хотел объяснить гостям, как называются птицы, которых они стреляют на каждой охоте, как скрипнула дверь и на пороге появился старик казах. Это был тот самый Сеит-Косын, с которым обещал меня познакомить лесничий. Высокий и стройный, с узким красивым веселым лицом, просто, но опрятно одетый, он сразу произвел на меня чарующее впечатление. После нескольких фраз, сказанных при знакомстве, я почувствовал расположение и доверие к этому человеку. Мне казалось, что я давно знаю Сеит-Косына, и, чтобы втянуть в разговор и остальных гостей, я попросил казаха познакомить нас с тремя пустынными птицами, в названиях которых мы только что не смогли разобраться.
— Стреляем их на каждой охоте, такое замечательное жаркое делаем, что пальчики оближешь, а как они называются, не знаем — разве это годится, — пояснил я новому знакомому. Сеит-Косын улыбнулся.
— Все бульдурюк, — сказал он, указывая рукой на всех рябков. — Кара-баур-бульдурюк (чернобрюхий рябок), — взял чернобрюхого рябка в руки и отложил в сторону.
— Кентер (голубь). Знаешь, как кентер кричит? Ак-баур-бульдурюк (белобрюхий рябок), — показал Сеит-Косын на вторую птицу и положил ее рядом с первой.
— Большая стая летит, «кау-кау» кричит громко, слыхал? А это совсем другой бульдурюк, «куян-аяк» (заячья лапка) у него, — взял от саджу. — Сары-баур-бульдурюк, или кулан-баур-бульдурюк называется. Быстро пустыня летит и, как струна музыки «тень-тень-цир-тень-цир-тень», кричит.
Как видите, в двух словах Сеит-Косын познакомил нас не хуже любого знатока-орнитолога с интересующими нас птицами. Все три птицы действительно относятся к семейству рябковых. Но саджа, отличаясь от прочих строением лапки и другими признаками, выделяется учеными в отдельный род.
Но особенно поразило меня объяснение Сеит-Косына в другом случае. Это произошло много позднее, когда мы стали с ним большими друзьями.
— Совсем другой птица, — горячился Сеит-Косын. — Летай другой, кричи другой, кусты сядет, хвост короткий — бос Тургая звать.
Речь шла о двух близких жаворонках. Самостоятельные виды они или только географические расы, мы до сих пор плохо знаем. Но для Сеит-Косына жаворонки были разные — это была уже тонкая систематика.
Прощаясь в этот вечер, мы с Сеит-Косыном решили в ближайшие дни выехать в Каратау. Только бы достать вторую лошадь. Конечно, мне не отказал бы в ней знакомый лесничий, но, вспомнив один маленький эпизод, я не хотел этого делать. Три дня назад, уезжая в районный центр, лесничий попросил меня остаться у него дома.
— Дайте Гнедому клевера и пустите коров, когда придет стадо, — сказал он на прощанье.
Маленькое поручение я выполнил с точностью. Но когда коровы вошли на широкий двор, Гнедой вдруг перестал жевать клевер и, прижав уши к голове, бросился к одной из них. В следующий момент он укусил корову зубами в бок, а затем, круто повернувшись на месте, нанес ей в живот удар обеими ногами. После этой дикой выходки Гнедой вновь занялся клевером, злобно косясь в сторону. И когда я его окликнул и подошел ближе, он опять прижал уши и повернулся ко мне задом.
— Ну и зол же у вас Гнедой, — сказал я лесничему на другой день.
— Чудная лошадь, — ответил тот, — быстроногая, горячая, но приходится с ней держать ухо востро. Хочу ее продать, а не продам — рано или поздно убьет обязательно.
Исподволь я подготавливался к выезду в Дайрабай-Кудук и с нетерпением ожидал, когда Сеит-Косын достанет вторую лошадь. За последние дни я отказался от далеких экскурсий и исследовал ближайшие тростниковые заросли Чиилинки. Это искусственное водохранилище брало свое начало в 30 километрах южнее и, сделав по безводной местности большой полукруг, вновь впадало в Сырдарью у станции Байганин.
Однажды, охотясь за водяными курочками, я случайно взглянул на свой дом. Кто-то стоял на плоской крыше и махал шапкой. Причалив лодку к берегу, я поспешил к дому. Там во дворе под широким навесом жевали клевер две оседланные лошади.
— Чай пить в дорогу пора, — весело встретил меня Сеит-Косын. — Смотри, какого я тебе скакуна привел, — указал он на черную лошадь.
Низкая и длинная, с сухой костлявой мордой, с широкой грудью и тонкими ногами, она действительно производила впечатление быстроногого скакуна.
— Смирный, стрелять с седла можно, — продолжал Сеит-Косын, — а бегает как… ух! — и, несколько наклонившись вперед, откинув назад правую руку с нагайкой, он прищурил глаз и оскалил зубы, желая изобразить этим наездника, когда его быстроногий конь несется полным карьером.
— Не конь, а ветер: сел здесь — слез гора.
Непродолжительные сборы, стакан чаю, в спешке обжигающего губы и рот, и мы, удобно усевшись в седла, наконец, трогаемся с места. Солнце к этому времени низко опускается к западу и светит нам в спины. Мы пересекаем железнодорожную линию и рысью пускаем лошадей на восток. Там, за бугристыми песками, едва маячат невысокие горные отроги хребта Каратау. Прячется солнце, яркий день сменяется короткими сумерками, а затем — такой же яркой звездной и лунной ночью. Пески далеко позади: мы пересекаем обширную глинистую равнину — мертвый такыр. Четко отбивая копытами по твердой почве, дружно и бодро идут вперед наши кони. Порой один из них фыркает, встряхивает головой, грызет удила, и тогда в такт движению побрякивает уздечка.
— Какой глупый человек, — повернувшись ко мне в седле, смеется Сеит-Косын, — покой себе не дает. Весь земля спит, деревья, люди, птицы спят, только охотнику шайтан не дает покою, гонит его ночью через степь в Каратай. — И, замолчав на короткое время, как будто сожалея, что беспокойный шайтан на ночь глядя вытолкал его из родной кибитки и погнал в степь к горам, Сеит-Косын затягивает долгую песню, состоящую только из одного слова. «Ка-ра-тай…» — монотонно тянет он звучным голосом. «Каратай», — продолжает он, меняя интонацию.
Я молчу, улыбаюсь, но в душе не согласен с ним, не верю его словам, зная, что без степных охот, без неожиданных ночных выездов жизнь Сеит-Косына потеряла бы прелесть. В эту ночь мне не хочется спать и я готов без конца ехать вперед, слышать, как отбивают дробь копыта, как побрякивают медные бляхи уздечек, как поет Сеит-Косын. В эту ночь мне не хочется отрывать глаз от прозрачной дали с неясными очертаниями гор на горизонте, от звездного неба, от стройного старика-всадника в белом халате, стянутого в талии широким поясом, за спиной у которого, как влитая, висит винтовка.
«Чудная ночь, — думаю я, — прекрасна жизнь… особенно жизнь такого беспокойного человека, которому шайтан и ночью не дает покоя».
Северо-западные отроги хребта Каратау, где помещаете колодец Дайрабай-Кудук, — неширокая и низкая горная цепь. Образуя несколько параллельных хребтов, разделенных пологими долинами, Каратау приобретает здесь характер возвышенной степи и вклинивается в полупустынную местность Бикесары. Жестокие северо-восточные ветры хозяйничают в Бикесары и в пустынных отрогах Каратау зимой и в ранневесеннее время. Неделями иной раз бушует ветер, свистит в камнях, сложенных здесь и там в кучи скотоводами для ориентировки, жалобно завывает в ущельях. И тогда, гонимые холодным ветром, антилопы-сайги, зайцы и многие птицы спешат укрыться у подножия западного склона отрогов.
По-видимому, прячась от весенне-зимнего ветра, вдоль западного склона пустынных гор в изобилии гнездятся филины. Вот в крутом склоне, заваленном крупными каменными обломками и плитами черного известняка, темнеет отверстие. Это просторная низкая пещера. Напряженно сжав в руках ружье, я осторожно переступаю с камня на камень, осматриваю скалки, выбоины. Вот и свободный вход в пещеру. Я заглядываю внутрь ее, исследую глазами каждую четверть, но что за странность — и там нет желанной птицы. Тогда я кладу на камни ружье и, опустившись на колени, только хочу проникнуть внутрь, как слышу неясный шорох — взлет птицы. Обернувшись, я вижу лишь второго филина. Он вырывается среди камней ниже меня и, взмыв вверх, в ту же секунду исчезает за каменным выступом.
— Обманул, — хохочет внизу Сеит-Косын над моей неудачей.
Свод пещеры настолько низок, что позволяет передвигаться только на четвереньках. Но бесчисленные иглы съеденных филином ежей и мелкие острые косточки песчанок и мышей, покрывающих пол, впиваясь в колени и ладони рук, затрудняют передвижение. Расчистив небольшое пространство, я удобно усаживаюсь в пещере, тщательно исследую остатки съеденных животных. Хорошо заметные скопления однородных костей, шкурок и шерсти позволяют предполагать, что филины питаются в различные годы не одной и той же пищей.
Вот, например, толстый слой игл, черепов и шерсти ежа. Видимо, все лето филин ловил этих животных, выедая мясо и оставляя колючую шкурку или заглатывая куски зверька вместе с иглами. А вот скопление шерсти и костей грызунов, а среди них остатки бесчисленных полевок, песчанок, тушканчиков, изредка и зайцев. Огромна численность грызунов-вредителей, уничтоженных одной парой, вернее семьей, поселившихся здесь филинов. Впрочем, на пустынной территории предгорий никто не занимается земледелием, и грызуны не приносят значительного вреда человеку; нежелательны они здесь, пожалуй, как хранители и передатчики инфекционных заболеваний.
Так, в исследовании пещер и каменных нагромождений, в безуспешной охоте за осторожным филином, после бессонной ночи, проходит интересный, но утомительный день.
У затухающего костра, растянувшись на кусках кошмы и подложив под головы седла, мы с Сеит-Косыном лениво перебрасываемся перед сном короткими фразами. В небе мерцают звезды, пахнет тлеющим кизяком и полынью, в балке кричит филин, а за ближайшим хребтом ему глухо вторит другой.
Ранним утром я проснулся от выстрела. «Дзынь», — резко грянул он над самым ухом, заставив меня подняться на локти. Это стрелял Сеит-Косын, и сейчас, впившись глазами в сумрачную равнину, он перезаряжал винтовку. По прилегающей к хребту степи, окутанной бледным рассветом, поднимая пыль, быстро двигалась группа животных — это были антилопы-сайги. Но не в них Сеит-Косын разрядил винтовку. Недалеко от нас, наискось приближаясь к хребту, скакал какой-то одинокий зверь. «Дзынь», — вновь прозвучал выстрел, и одновременно я понял, что вторым выстрелом мой спутник поранил волка. Через несколько секунд, ковыляя, раненый волк скрылся в ближайшей балке. Вновь зарядив винтовку, Сеит-Косын пошел по следу зверя, а я, плотнее завернувшись в одеяло, продолжал прерванный утренний сон.
Когда я проснулся, уже сильно пригревало солнце, в голубом небе пели бесчисленные жаворонки, а в стороне под небрежной ногой человека время от времени звенел щебень — с противоположного крутого склона балки, направляясь к лагерю, спускался Сеит-Косын. В правой руке он держал за ногу убитого филина.
Через несколько секунд я уже держал в руках ценную добычу. Но Сеит-Косын успел добросовестно выщипать у филина те самые перья с тонким поперечным рисунком, которые, по древним преданиям стариков казахов, приносят счастье владельцу. Я уверен, что эти перья, ускользая от человека, приносят ему огорчение. Когда у меня на коленях лежал убитый филин с ощипанным оперением, несмотря на чудное веселое утро, мне было совсем невесело. Но, безусловно, я был бы счастлив, если бы перья не успели перекочевать с филина за пазуху Сеит-Косыну.
Счастливому человеку всегда хочется сделать что-нибудь приятное огорченному ближнему. Хотелось это сделать и обладателю замечательных перьев.
— Смотри, — обратился он ко мне, показывая лапы филина. — Всю весну быстрый мышь камень ловил — пальцы себе кровь делал. Действительно, на сгибах пальцев филина кровоточили незаживающие ранки. Они образовались от частых ударен о камни во время ловли грызунов среди каменистых россыпей. Так мне в руки попал первый ощипанный филин, а позднее за ним еще три такие же птицы. Расскажу об одной птице, добытой мной несколько лет спустя после случая с Сеит-Косыном.
В ту весну мы с приятелем и русским проводником совершали большой переход на верблюдах по пустыне Кызылкум. Углубившись в пустыню на широте города Кзыл-Орда, мы несколько дней спустя достигли древнего речного русла Джаны-Дарьи и отсюда круто повернули на юго-восток. Однажды в глубине песчаной пустыни я вспугнул и удачным выстрелом убил филина. Добыча филина в этой местности была для меня особенно интересна, и вот по каким причинам.
Мне было хорошо известно, что горные страны, лежащие на востоке от Сырдарьи, населены гималайским филином. В Закас-пии и Бухаре гималайский филин замещается уже другой географической формой — туркменским филином, а на Устюрте и в степях Северо-Западного Казахстана — каспийским филином. Мне было интересно выяснить, какой же филин населяет обширные песчаные пространства пустыни Кызылкум, расположенной как раз между ареалами трех названных географических рас.
Когда после моего выстрела птица упала на песок, первое, что я сделал, — это поспешил защитить ее не только от рук, но и от взгляда нашего проводника. В одно мгновение я был возле филина и завернул его в куртку, вызвав недовольство и недоумение моих спутников. Как и обычно, в полдень мы остановились на дневку, и пока варился обед, я снял с филина шкурку и набил из него тушку, то есть чучело без декоративной позы. Закончив с этим, я тщательно завернул филина в марлевый полог и спрятал его в один из вьючных ящиков. Лучшей упаковки в условиях передвижения на верблюдах невозможно было придумать, и я был вполне спокоен за сохранность птицы. Спустя два месяца я возвратился в Москву и, вскрыв ящик, осторожно развернул филина. Представьте же мое удивление и досаду, когда я увидев что большая часть мелких перьев боков и брюшка птицы оказалась выщипанной.
Много позднее я выяснил, что добытый филин относится к гималайской форме. Как оказалось, он населяет не только горы, но и на сотни километров проникает в прилегающие пустыни.
Теперь мысленно перенесемся в северо-западные казахстанские степи. Есть среди них совсем маленький железнодорожный разъезд Джулдуз, расположенный в 12 километрах от степного городка Акбулака. Во время летних поездок я неоднократно посещал этот тихий уголок нашей Родины и немало побродил по прилегающей к нему плодородной степи. Уж очень хороши эти места для охотника и интересны для натуралиста.
В четверти километра к западу от разъезда степь круто обрывается к широкой речной долине. Глянешь с высоты на луговые просторы, и глазам представятся бесчисленные маленькие и большие, округлые и продолговатые озера, одни из них обрамлены зеленой луговой растительностью, другие — желтыми прошлогодними тростниками. А за ними вдали, блестя на солнце, прихотливо извивается лента воды. Это обмелевшая река Илек с ее песчаными отмелями и косами. На восток от разъезда широко раскинулась холмистая ковыльная степь, и кажется — нет ей конца и края. Глубокие овраги изрезали эту площадь в различных направлениях; вдоль них зеленеют хлебные посевы, темнеют пятнами свежевспаханные земли и бахчи. И если долина Илека — царство всевозможных куликов и уток, то степи — жаворонков, сусликов и степной дичи.
Однажды, бродя с ружьем по степному оврагу, я нашел гнездо филина. Оно помещалось на склоне балки, среди обвалившихся комьев глины. В нем были яйца. Неподалеку от гнезда под обрывом, четко вырисовываясь на красном фоне глины, валялись черепа серых и рыжеватых сусликов. Их было более сотни. Филин, целиком заглатывая некрупную добычу, выбрасывает не переваренные части — кости и шерсть — в виде так называемых погадок. Выброшенную шерсть в таких случаях быстро используют мелкие птицы для выстилки гнезд, а кости выбеливает солнце. Если учесть, что каждый суслик в течение лета уничтожает около 16 килограммов зерна и зеленых побегов растений, то легко представить, как велика была в данном случае польза, приносимая парой филинов.
Но почему же именно сусликами питались птицы? Ведь известно, что филины — ночные птицы, а суслики ведут дневной образ Жизни.
В ту весну наблюдалась массовая гибель грызунов; суслики, полевки и мыши гибли во множестве. Пройдешь, бывало, по степи с километр и наткнешься на целый десяток мертвых и больных зверьков. Однако это продолжалось недолго. Спустя две недели грызуны совершенно перестали попадаться. Но зато во множестве сохранились суслики и полевки на отдельных маленьких участках, кУда, по непонятным для меня причинам, не проникла эпизоотия.
Филины гнездились как раз в центре густонаселенного пятна и» питаясь сусликами и полевками, к июлю почти истребили уцелевших после эпизоотии грызунов. Мне не удалось выяснить, чем питались птицы, когда пищевые запасы иссякли.
В начале июня, когда оставаясь близ гнезда до позднего вечера, я несколько раз наблюдал, как птицы ловили полевок. Бесшумно скользя над землей, филин вдруг нырял, коснувшись земли лапами, схватывал зазевавшегося грызуна. И тогда тонкий короткий писк зверька достигал моего слуха. В июле, посетив балку, я уже не нашел филинов на избранном ими участке.
Недавно я познакомился с филинами нашего Севера. Я их наблюдал в мрачных хвойных лесах, покрывающих берега Рыбинского водохранилища.
С начала августа, как только открылась осенняя охота на уток, я почти ежедневно выезжал на вечернюю зорю. С детства я люблю эту охоту и не только потому, что местами она бывает очень добычлива, а потому, что это для меня лучший отдых. Бывало, засветло выберешь хорошее место, тщательно замаскируешь лодку и терпеливо ждешь вечера. Времени до зари еще много, оно тянется медленно, но мне не скучно. Вокруг своим чередом идет жизнь, и можно наблюдать много интересного. А как хорошо кругом — сказать трудно, нужно самому прочувствовать это.
Неподвижен затопленный лес; как зеркало блестят чистые плёсы воды. Маленькая птичка камышевка-барсучок с полосатой головкой, не обращая внимания на мое присутствие, занята своим делом. Она перепархивает с ветки на ветку, склевывает насекомых, изредка издает негромкие трещащие звуки. Из затопленного березняка на чистой воде появляется крупная водяная птица — поганка. Со скрипучим писком за ней следуют полосатые птенчики.
Но вот, наконец, солнце скрывается за горизонтом, и все окружающее: вода, кустарники, лес вдали и небо — меняет цвета, а ближайшие предметы — очертания. Сразу становится сыро, прохладно и как-то особенно тихо кругом, и если тишина вдруг нарушается всплеском рыбы или мелодичным посвистом кулика, то отчетливый звук слышен непривычно далеко.
На смену дневным звукам один за другим рождаются новые звуки — голоса наступающей ночи. С характерным свистом крыльев в стороне протянет стая уток, переговариваясь между собой частым покрякиванием, в потемневшем небе крикнет серая цапля, и опять все притихнет на короткое время. «Ууб-буу», — наконец, донесется из далекого леса басистый голос. «Ууб-буу», — это кричит филин.
«Но чем может питаться здесь филин?» — долго ломал я голову и не находил ответа. Мышевидные грызуны встречаются крайне редко, белок и зайцев, ежедневно бродя по лесам, я почти не встречал, а ежей, вероятно, и совсем не было. Как при этих условиях может оседло жить в лесах крупный ночной хищник? Мое недоумение разъяснилось лишь после того, как мне показали гнездо филина в нем недавно нашли двух подросших, но еще не летающих птенчиков. Осмотрев остатки съеденной пищи, к своему огорчению, я убедился, что местные филины в летнее время питались здесь дикими утками. Как же филину удавалось поймать осторожную дикую утку? Не мог же он со своим медленным полетом ловить на лету быстрокрылую птицу? И вот мне вспомнилось, как несколько раз, когда я оставался на воде до сумерек, мое внимание привлекали странные звуки. Я слышал всплеск воды, испуганный крик утки, а затем все стихало; не слышно было и свиста, какой издают утки крыльями во время полета. Почему испуганно кричала утка? Но звук, привлекший мое внимание, не повторялся, мертвая тишина стояла кругом, и я переставал об этом думать. Не филин ли это схватывал с воды утку, бесшумно подлетев к ней в темноте ночи?
Однажды я задержался после вечерней зари особенно долго. Уж очень была хороша наступающая ночь, и не хотелось возвращаться домой. На западе небо совсем потемнело, давно пере. стал кричать филин, когда я вывел лодку из зарослей и не спеша погнал ее кормовым веслом. Ни единого всплеска воды, ни единого шороха — лодка, как неясная тень, бесшумно скользила по темной водной поверхности. Вдруг над самой головой я почувствовал слабое дуновение воздуха. Взглянув вверх, я отпрянул назад и инстинктивно, стремясь защитить руками лицо, уронил шапку и весло в воду. У самого лица я увидел большие глаза и лапы филина. Птица щелкнула клювом, поджала ноги как сумасшедшая, шарахнулась в сторону и через несколько секунд как бы растаяла в темноте ночи. Конечно, филин не рассчитывал на встречу с человеком и был испуган не менее, чем я. Но если бы вместо моей головы была утка, она не успела бы ни нырнуть в воду, ни взлететь в воздух и, издав короткий испуганный крик, неминуемо попала бы в страшные когти ночного хищника.
Филин с его своеобразным криком — истинное украшение нашей русской природы. Лес без филина, мне кажется, все равно что детство без сказок.
ПРИВЫЧНЫЕ ЗВУКИ
Если весной, когда уровень воды сравнительно низок, вы с запада обогнете Мшичинский залив в Дарвинском заповеднике и пересечете топкое моховое болото, то обязательно попадете к началу лесистой гривы. Покрытая на возвышенных участках старым ельником, а в моховых понижениях — угнетенным низкорослым сосняком, она на несколько километров протянулась с запада на восток и выходит к широкому водному простору Рыбинского водохранилища. Эта грива носит название Морозиха. В прошлом всю эту территорию покрывали леса, потом их затопили водой. От избытка влаги погибли деревья, осыпались листья и хвоя, в воду упали отжившие великаны. Только на высокой гриве сохранился зеленый лес. Темные ели и сейчас высоко поднимают свои вершины, широко раскинули ветви березы.
Гриву Морозиху не часто посещают люди. В стороне она, да. и не легко в весеннюю пору проникнуть к этому месту. Контрабандой иной раз нагрянут сюда ягодники за перезимовавшей под снегом клюквой или побывает охрана заповедника, и вновь на гриве наступят тишина и безмятежный покой. Только порой с открытой воды налетит беспокойный ветер, да в ответ ему глухо зашумят вершинами старые ели. Зато много здесь зверей и птиц. Нередко забредет на гриву медведь, по ее краям гнездятся крупные хищные птицы, часто встречаются лоси.
Однажды в прохладный майский день мы с приятелем Вячеславом Васильевичем решили проникнуть на гриву Морозиху. Люблю я с этим знатоком природы не спеша побродить по молчаливому заповедному лесу.
Мы достигли лесистой гривы, осмотрели по пути сначала гнездо ястреба-тетеревятника, потом большого подорлика и, спустившись в низину, пересекли угнетенный сосновый лес. Болотистая почва и высокие моховые кочки сильно затрудняли наше движение. Время от времени с хлюпаньем проваливалась в болото нога, с треском ломался сухой валежник.
— Смотрите, филин, — тронув меня за локоть, шепотом предупредил Вячеслав Васильевич.
В нескольких шагах впереди на толстом суку корявой сосны я увидел большого филина. Развесив в сторону ушные пучки перьев, он неподвижно сидел к нам спиной и не обращал никакого внимания ни на всплески воды, ни на треск валежника — вообще на весь шум, производимый нами. Меня поразило такое поведение филина, чрезвычайно чуткой и осторожной птицы. Шепотом я сказал это Вячеславу Васильевичу. Но и едва слышный шепот, видимо, достиг тонкого слуха птицы. Филин медленно повернул голову. Одно его длинное ухо подозрительно поднялось вертикально, затем поднялось другое, прищуренные глаза сразу открылись, стали круглыми. Сорвавшись с сосны, филин почти над самой землей быстро полетел прочь от беспокойного места и, лавируя между деревьями, исчез за зеленой завесой.
— Эх ты, филька-простофилька! — усмехнулся я.
Обитая на глухой, отдаленной гриве, филька в значительной мере потерял свою прирожденную бдительность: ведь редко заглядывает человек в его владения.
В ту весну в Дарвинском заповеднике серых ворон было особенно много. Сначала они держались по берегам разливов стаями потом численность их несколько уменьшилась. Вероятно, часть птиц отлетела в другие места, к рыбным промыслам, где корму значительно больше, а остальные разбились на пары. В конце апреля, выбрав наиболее богатые водяной птицей места, вороны построили гнезда и вскоре отложили яйца. Куда ни пойдешь, всюду наткнешься на пары серых ворон. Еще издали, с вершины старого дерева, заметят они идущего человека и зоркими глазами хищника следят за каждым его движением.
Придется нам временно прекратить экскурсии и заняться воронами, решили мы с Вячеславом Васильевичем. Утки уже начали откладывать яйца, а ворон в этом году загнездилось особенно много. И если сейчас не отстрелять их, не сократить их численность, они наделают много бед заповеднику — погибнут утиные гнезда. На другое утро после этого разговора мы уже не пошли, как обычно, на дневную экскурсию, а занялись подготовкой к истреблению хищников. Осмотрели со всех сторон шалаш, заблаговременно поставленный на окраине луга близ деревеньки, подправили его свежими сосновыми ветками, неподалеку от шалаша вбили колья. На этом и закончилась подготовка к предстоящей вороньей охоте.
Уже года два около соснового леса, в просторном сарае с дверью, затянутой металлической сеткой, содержался взрослый филин. Маленьким смешным птенцом принесли его когда-то из заповедного леса. Но птица не стала ручной и доверчивой. На отшибе стояла эта постройка, ее редко посещали люди, и молодой филиненок в уединении стал постепенно таким же диким и нелюдимым, как и филины, живущие на свободе. Когда кто-нибудь приближался к металлической сетке и заглядывал внутрь сарая, он угрожающе щелкал клювом, таращил глаза, а затем, сорвавшись с места, носился по всему сараю.
Время от времени пленного филина использовали как приманку при отстреле серых ворон в заповеднике.
— Когда вы последний раз фильку кормили? — спросил я приятеля.
— Дней десять или двенадцать назад, — ответил он.
— Как это десять или двенадцать — вы, наверное, шутите? Мне было хорошо известно, что Вячеслав Васильевич очень любит животных и не допустит небрежного отношения к птице, содержащейся в неволе.
— Нет, не шучу, именно так. Мы его обычно в течение месяца, иногда два, иногда три раза кормим. Вот и завтра получит двух-трех ворон, и опять попостится по меньшей мере с недельку. Не удивляйтесь, этого вполне достаточно. Завтра поймаем его, сами убедитесь, какой от тяжелый.
И действительно, несмотря на длительные перерывы между кормежками, филька оказался сильным и вполне упитанным. С трудом я прощупал у него киль, что, несомненно, доказывало здоровье птицы.
Стояло прохладное утро, когда я забрался в шалаш, удобно уселся на кучу веток и, приготовив ружье, стал терпеливо ждать. Ц1агах в пятнадцати от шалаша, на земле, привязанный веревкой За ногу, сидел наш филька. Избыток света сначала ослепил птицу, она оставалась неподвижной. Потом филин стал медленно поворачивать голову, озираясь кругом, и хлопал глазами, видимо, не зная, что предпринять дальше.