Быстрый топот выводит меня из оцепенения. Натрисса сломя голову мчится по коридору. Воздух в спальне дрожит от детского крика.
– Няня! Няня! Няня!
Взглянув на часы, я жду, что отпечатки начнут тускнеть. Ошибочные положительные результаты реакции имеют обыкновение быстро блекнуть, тогда как свечение, вызванное гемоглобином, содержащимся в крови, остается надолго – подобно свидетелю обвинения.
Проходит тридцать секунд. Я обвожу взглядом спальню, этот странный храм моего детства. Потом смотрю вниз, на пол. Прошла уже целая минута, а свечение и не думает бледнеть.
– Ну давай же, – шепчу я. – Тускней.
У меня дрожат руки. Я тоже хочу побежать к Пирли, но я уже давно не ребенок. Перед глазами у меня все расплывается, так напряженно я всматриваюсь в следы. Может быть, это отпечаток моей ноги? На некоторых поверхностях пятна крови могут сохраняться десятилетиями.
– Тускней же, – умоляю я пятна. Но мольба остается без ответа.
Я пила в течение пятнадцати лет. Вот уже сорок восемь часов я трезва как стеклышко. И еще никогда в жизни мне так отчаянно не хотелось выпить.
Глава шестая
У меня в голове инстинкт борется с рассудком. Пока я гляжу на два светящихся отпечатка, одна половина меня хочет убежать, другая – остаться и запереть дверь. Мне нужны фотографии отпечатков, но чтобы сделать их, я должна действовать быстро. Как только закончится химическая реакция, заставляющая кровь, скрытую в ковре, светиться, повторить ее уже не удастся.
Входная дверь с грохотом захлопывается. Пирли. Я пересекаю спальню и запираю дверь. Затем открываю футляр, вынимаю однообъективный зеркальный фотоаппарат, привинчиваю к нему стандартный тридцатипятимиллиметровый объектив и шнур дистанционного управления. Проклятье! Я забыла выгрузить треногу из багажника машины.
|
|
Кто-то громко стучит в дверь спальни. Я остро ощущаю, что это уже когда-то было со мной, и по стуку узнаю Пирли.
– Кэтрин Ферри? – доносится низкий голос, который так же хорошо знаком мне, как и голос матери. – Это ты там, девочка?
– Да, это я, Пирли.
– Что это ты делаешь дома? Последний раз ты приезжала сюда… Я даже не упомню, когда именно. Почему ты не позвонила, чтобы предупредить?
Я не могу терять времени, объясняя ей положение вещей.
– Я выйду через несколько минут, хорошо?
Схватив ключи от машины, я поднимаю оконную раму, вылезаю наружу и бегу к своему автомобилю. Держа в руке треногу, я влезаю обратно в спальню, задергиваю занавески и устанавливаю треногу почти над самыми отпечатками ног. Пирли все еще барабанит в дверь. Поставив фотоаппарат и направив его вниз, я включаю свет и делаю контрольный снимок пола. Затем закрываю апертуру объектива на два значения диафрагмы, вынимаю из чемоданчика с зубоврачебными принадлежностями линейку и выключаю верхний свет. На линейке дюймовые отметки выложены медными проволочками. Медь будет светиться, если сбрызнуть ее люминолом. Положив линейку рядом со светящимся отпечатком ноги, я распыляю еще некоторое количество химического реагента на линейку и отпечаток.
– Что ты делаешь? – желает знать из-за двери Пирли. – Натрисса что-нибудь натворила там?
– Со мной все в порядке! – раздраженно кричу я в ответ. – Подожди еще минутку.
До меня доносится приглушенное бормотание, это Пирли допрашивает девочку.
|
|
Когда интенсивность зеленовато-белого свечения начинает нарастать, я открываю затвор фотоаппарата с помощью кабеля дистанционного управления и смотрю на свои часы ныряльщика. Чтобы зафиксировать слабое свечение люминола в темноте, мне нужна экспозиция в шестьдесят секунд. Руки у меня буквально ходят ходуном, но кабель дистанционного управления не позволит фотоаппарату дрогнуть в неподходящий момент. И на этот раз дрожь вызвана не лекарствами или воздержанием от алкоголя. Это страх. Та же тошнотворная паника, приступ которой случился со мной на месте преступления в доме ЛеЖандра, а до этого – в доме Нолана. Если бы не отпечаток детской ножки, я бы решила, что след сапога светится из-за того, что кто-то вступил в кровь оленя. Дикие олени и лани часто забредают на территорию Мальмезона, и дедушка до сих пор время от времени ухитряется подстрелить какого-нибудь самца, иногда прямо из окна своего кабинета. Но ведь рядом присутствует отпечаток детской ступни…
Когда стрелка на моих часах минует отметку в шестьдесят секунд, я закрываю затвор фотообъектива. Затем, чтобы быть уверенной, что удалось благополучно зафиксировать отпечатки, я открываю апертуру объектива еще раз и повторяю процедуру. К этому моменту Пирли уже вовсю разоряется за дверью.
– Кэтрин ДеСалль Ферри! Немедленно открой!
Знакомый ритуал фотографирования места преступления успокаивает мои нервы. Привычки обладают волшебной силой – даже дурные привычки, в чем я имела возможность убедиться много лет назад.
– Отвечай мне, девчонка! Я не могу догадаться, о чем ты думаешь, как бывало когда-то. Ты уже взрослая, и тебя здесь не было слишком долго.
|
|
Несмотря на охвативший меня страх, я улыбаюсь. В тот год, после смерти отца – в год, когда я перестала разговаривать, – со мной могла общаться только Пирли. Для того чтобы понять, что я думаю и чувствую, стойкой и мужественной няньке достаточно было одного взгляда на то, как изогнулись у меня губы или как я опускаю глаза.
– Иду, иду! – кричу я, подходя к двери.
Не успеваю я повернуть ручку, как Пирли распахивает дверь и, уперев руки в бока, встает на пороге. Приближаясь к восьмидесяти, она по-прежнему остается высокой и стройной, худощавой и крепкой, как дуб. В чертах ее лица цвета топленого молока явственно прослеживаются признаки белокожих предков. В глазах у нее по-прежнему светятся ум и смекалка, а ее ругань – которая, впрочем, все так же приводит в трепет чужаков – вовсе не означает, что она на самом деле рассержена. В обществе деда и матери Пирли демонстрирует спокойное достоинство прислуги девятнадцатого века. Когда упомянутые белые входят в комнату, равно как и другие их гости, она способна исчезать незаметно и неслышно, как настоящее привидение, но в моем присутствии ведет себя намного живее и свободнее, обращаясь со мной так, как если бы я была ее дочерью. Она все еще носит накрахмаленную белую униформу, которую в наше время больше нигде не встретить, и блестящий рыжеватый парик, чтобы скрыть коротко подстриженные седые волосы.
Оказывается, я соскучилась по ней намного сильнее, чем полагала. Что касается моей старой няньки, то в глазах Пирли я вижу смесь обиды и восторга, словно она не знает, что делать – обнять меня или отшлепать. Если бы не испуг Натриссы и эта странная сцена в спальне, Пирли наверняка задушила бы меня в объятиях.
– Отвечай сию же минуту! – потребовала она. – Тебя не было дома с самых похорон бабушки, а с той поры минул уже год.
– Пятнадцать месяцев, – поправляю я ее, борясь с нахлынувшей волной новых чувств, которые сейчас просто не могу себе позволить. В прошлом июне моя бабушка утонула на острове ДеСалль. Песчаный обрыв, на краю которого она стояла, просто соскользнул в воды Миссисипи. Не было никаких признаков надвигающейся опасности. Четыре человека видели, как все случилось, но помочь ей не смог никто. Как никто и не видел, чтобы она вынырнула после того, как обрыв рухнул в реку. В молодости Кэтрин Пуатье Киркланд считалась блестящей пловчихой – именно она учила меня плавать, – но в возрасте семидесяти пяти лет уже не могла соперничать с могучим течением Миссисипи.
– Боже, боже! – вздыхает Пирли. – Ну ладно… Почему ты не позвонила, чтобы предупредить о приезде? Я бы приготовила что-нибудь для тебя.
– Все случилось слишком неожиданно для меня самой.
– Эх, да разве у тебя когда-нибудь бывает по-другому! – Она бросает на меня понимающий взгляд, потом отталкивает меня и проходит в спальню. – Что у тебя происходит? Натрисса сказала, что видела здесь привидение.
Я замечаю маленькую девочку, она робко выглядывает из-за двери.
– В каком-то смысле так оно и есть. Ступай взгляни на ковер у кровати.
Пирли подходит к треноге, сгибается и обозревает пол орлиным взором женщины, потратившей десятилетия на борьбу с мельчайшими пылинками, которые могли испачкать ее дом.
– А почему ковер выглядит так странно?
– Это кровь. Старые пятна крови, оставшиеся на волокнах ковра. Она вступила в реакцию с химическим реагентом, который случайно разлила по полу Натрисса.
– Кровь? – скептически вопрошает Пирли. – Я не вижу здесь никакой крови. Это похоже на зубы для Хэллоуина, которые ты надевала, когда была маленькой. Зубы вампира, совсем как у графа Дракулы.
– Принцип тот же самый. Но здесь есть кровь, можешь в этом не сомневаться.
– И только кровь способна заставить эту дрянь светиться?
– Нет, – вынуждена признать я. – Некоторые металлы обладают аналогичным действием. Хозяйственный пятновыводитель тоже способен на это. Ты не разливала здесь «Клорокс»? Или, может быть, в прачечной, а потом занесла его сюда?
Пирли поджимает губы.
– Вроде бы нет. А может быть, и да. Наверное, все-таки могла разлить, я полагаю.
– Мне приходилось видеть множество таких пятен. При реакции с люминолом кровь начинает по-особому светиться. И я на девяносто пять процентов уверена, что смотрю сейчас именно на кровь.
– Знаешь, а я уже не вижу ничего особенного.
– Пятно быстро выцветает. Вот почему мне пришлось его сфотографировать.
Пирли всегда стремилась свести к минимуму негативные аспекты любой ситуации. Полагаю, отчасти ей платят и за это тоже. Раньше я даже частенько слышала, как она напевает во время работы старую песенку Джонни Мерсера, в которой речь идет как раз об этом: «Подчеркивайте положительное, забывайте отрицательное…»
– Это может быть кровь оленя, – предполагает Пирли. – Или броненосца. Доктор Киркланд до сих пор стреляет броненосцев на каждом шагу. Они вечно роются во дворе, гадость такая.
– Существуют особые тесты, которые покажут мне, человеческая это кровь или нет. Знаешь, а ведь потребовалось бы чертовски много крови, чтобы отпечатки получились столь хорошо очерченными. Видишь, вот это след ноги в сапоге, а вот это – отпечаток босой ступни ребенка.
Пирли молча смотрит, всем своим видом выражая скептицизм и неодобрение.
– Здесь были другие дети после того, как я уехала? – Вообще-то я единственный ребенок, а у моей тети Энн, несмотря на три замужества, детей нет. – Натрисса здесь часто бывает?
Пирли отрицательно качает головой.
– Ты прекрасно знаешь, что мои дети живут в Чикаго и Лос-Анджелесе. А Натрисса до этого была в доме всего два раза. А в эту комнату, насколько мне известно, она вообще не заходила. – Она поворачивается и окидывает девочку сердитым взглядом. – Ты была здесь раньше, малышка?
– Нет, мэм.
– Отвечай правду, сейчас же! Я не из тех мягкотелых учителей-белоручек, к которым ты привыкла в школе.
– Я говорю правду!
Натрисса обиженно выпячивает нижнюю губку, а я опускаюсь на колени и рассматриваю гаснущий отпечаток босой ноги. Пирли права – он уже почти исчез.
– Натрисса, ты не могла бы снять шлепанцы и поставить ножку вот сюда?
– Прямо в кровь?
– Нет, не в кровь. Просто подержи ножку над ковром.
Маленькая девочка сбрасывает желтые шлепанцы и опускает шершавую ступню в мои подставленные руки. Я держу ее прямо над меркнущим свечением отпечатка ноги. Они совпадают почти идеально.
– Сколько тебе лет, Натрисса?
– Шесть. Но все говорят, что для своих лет я большая девочка.
– Думаю, ты права.
На глаз я бы определила ее возраст лет в восемь, так что размер ее ноги примерно соответствует нормальной восьмилетней девочке.
Пирли наблюдает за мной, на лице ее написано беспокойство.
– Где мама, Пирли?
– А как ты думаешь? Снова уехала в Билокси.
– Чтобы повидаться с тетей?
– А с кем же еще, по-твоему? Эта Энн притягивает неприятности, как моя Шеба – диких котов.
– А где дедушка?
– Доктор Киркланд отправился в очередную поездку. Но мы ждем его сегодня ближе к вечеру.
– Где он был? На острове?
– Господи, нет, конечно! Он уже давно там не бывает.
– Тогда где же он?
На лице у Пирли появляется замкнутое, почти враждебное выражение.
– Я не должна говорить об этом.
– Даже мне?
– Я не знаю.
– Пирли…
Служанка вздыхает и, склонив голову набок, смотрит на меня. Мы с ней долгие годы хранили секреты друг друга. Пирли помалкивала о том, что подростком я частенько удирала из дома, чему она обычно бывала свидетелем, когда усаживалась покурить на крылечке в самое неподходящее время. Я же никому не рассказывала о том, что время от времени к Пирли заглядывали в гости посетители мужского пола. Пирли никогда официально не состояла в разводе, но с тех пор, как ей исполнилось тридцать, жила одна и обычно говаривала: «Я, может быть, и старая, но еще не мертвая».
– Ты никому не скажешь, что это я тебе рассказала? – спрашивает она.
– Ты же знаешь, что не расскажу.
– Доктор Киркланд поехал в Вашингтон.
– Город Вашингтон, штат Миссисипи?
Вашингтон – маленький городок примерно в пяти милях к востоку от Натчеса, и одно время он считался территориальной столицей Миссисипи.
Пирли презрительно фыркает.
– Доктор Киркланд не потратил бы и пяти минут, чтобы съездить туда, разве только чтобы прикупить строевой лес.
– Тогда где же он?
– Вашингтон, округ Колумбия, девочка моя. Теперь он часто там бывает. Думаю, он знаком с самим президентом или еще с кем-нибудь в этом роде.
– Он и в самом деле знаком с президентом. Но он же не может ездить к нему на встречу. С кем он встречается?
– Я не могу сказать тебе того, чего не знаю сама. И вообще, думаю, этого не знает никто.
– Даже мама?
– Она ведет себя так, как будто ей ничего неизвестно. Ты же знаешь своего деда.
Мне хочется задать ей еще несколько вопросов, но Натриссе вовсе не обязательно слышать их. Я перевожу взгляд на девочку, которая пытается поймать одну из шелковых стрекоз, свисающих с потолка в углу комнаты. Пирли понимает меня без слов.
– Беги во двор и поиграй там немножко, Трейси.
Натрисса снова обиженно надувает губы.
– Вы обещали мне шоколадную бомбочку, если я буду себя хорошо вести.
Я смеюсь, несмотря на снедающее меня нетерпение.
– Она много раз обещала мне то же самое.
– И вы получали их? – совершенно серьезно интересуется Натрисса.
– Если вела себя хорошо, то получала.
– Что случалось не так уж часто, – замечает Пирли, делая шаг к Натриссе. – Если ты не отправишься играть сию же минуту, то не получишь вообще никакой бомбочки – ни шоколадной, ни какой-либо другой. А на ужин я приготовлю тебе брюссельскую капусту.
Натрисса корчит рожицу, а потом срывается с места и проскакивает мимо Пирли, которая уже подняла руку, чтобы отвесить ей подзатыльник. Я закрываю дверь. Пирли снова изучает ковер, в котором скрыты пятна крови.
– Кем тебе приходится Натрисса? Правнучкой?
Пирли смеется глубоким, рокочущим смехом.
– Праправнучкой.
Да, мне следовало сообразить это самой.
– Вот в чем проблема нынешних чернокожих людей, – заявляет Пирли. – Эти девчонки беременеют в двенадцать лет.
Я не верю своим ушам.
– Но ведь они не сами это делают, верно? Как насчет тех мужчин, которые оставляют их беременными?
Она пренебрежительно машет рукой.
– А-а, мужчины всегда остаются мужчинами, и не имеет значения, сколько шоу устроит Опра Уинфри о малолетних матерях-одиночках. Так что только старикам приходится рассказывать этим девчонкам, как следует себя вести. Но они сейчас и слышать ничего не хотят о церкви, эта нынешняя молодежь. М-да…
Последнее многозначительное восклицание несет на себе отпечаток окончательного суждения, с которым, как мне известно из собственного опыта, спорить бесполезно.
– Пирли, я хочу поговорить с тобой о ночи, когда умер папа.
Она не отворачивается, но и ничего не говорит в ответ. Она не произносит никакой обтекаемой фразы, однако в глубине ее темных глаз я замечаю настороженность. Это характерная черта большинства чернокожих ее поколения. Вплоть до тысяча девятьсот шестьдесят пятого года в Натчесе чернокожий мог быть единственным свидетелем перестрелки между двумя белыми и при этом ничего не увидеть. Это называлось «дела белых людей», и все тут. Мне страшно подумать, какие грехи могут скрываться под этим устаревшим выражением. Поэтому вместо того чтобы настаивать, я просто молча жду.
– Ты уже спрашивала меня об этом тысячу раз, девочка, – говорит она, щурясь, чтобы избежать моего пытливого взгляда.
– И тысячу раз ты придумывала всякие отговорки.
– Я уже рассказывала тебе, что видела в ту ночь.
– Тогда я была маленькой. Но я спрашиваю тебя об этом снова. Ради всего святого, мне уже тридцать один год! Расскажи мне о той ночи, Пирли. Расскажи обо всем, что ты видела.
Наконец ее веки приподнимаются, обнажая темно-коричневые зрачки, которые, наверно, видели в своей жизни больше, чем увижу я, даже если доживу до ста лет.
– Ну хорошо, – устало отвечает она. – Может быть, хотя бы теперь ты успокоишься.
Глава седьмая
Пирли садится на край кровати и смотрит в стену. Глаза ее затуманивают воспоминания.
– Правда заключается в том, что я немного видела. Если бы я спала у себя дома, то, может быть… Но я была в большом доме, ухаживала за твоей бабушкой.
Она умолкает, и на мгновение меня охватывает страх, что она не собирается продолжать. Но она делает глотательное движение и рассказывает дальше:
– У миссис Киркланд были боли. Потом оказалось, что это желчный пузырь. На следующий день его пришлось удалить. Твой дедушка хотел сам сделать операцию, но она не позволила. Ладно, как бы там ни было, но я услыхала выстрел.
– В котором часу?
– Примерно в десять тридцать, я бы сказала. Мне показалось, это был выстрел из ружья. Знаешь, такой раскатистый треск… Он разбудил твою бабушку. Я сказала ей, что это, наверное, доктор Киркланд застрелил оленя, который забрел к нам из леса, но миссис Киркланд распорядилась, чтобы я вызвала полицию.
– А ты?
– Я сделала так, как было велено.
– Сколько времени им понадобилось, чтобы приехать сюда?
– Десять минут. Может быть, чуточку больше.
– И ты вышла в сад только после того, как туда прибыла полиция?
Она медленно кивает.
– Но я позвонила вниз, чтобы убедиться, что с тобой и твоей мамой все в порядке.
– Кто ответил тебе?
– Доктор Киркланд. Он и сказал, что здесь все не в порядке, но что я должна оставаться с миссис Киркланд. Я запаниковала и заставила его сказать, что с тобой все нормально. Вот тогда я и заподозрила, что, должно быть, что-то случилось с мистером Люком.
Мистер Люк… Так Пирли всегда называла моего отца.
– Предполагалось, что он уедет на остров где-то около девяти часов, но у меня появилось какое-то дурное предчувствие. Я вышла на заднюю галерею большого дома и посмотрела вниз. Когда я увидела мистера Люка лежащим под большим деревом, у меня чуть не разорвалось сердце. Боже милостивый… Давай больше не будем говорить об этом.
– Ты разговаривала с мамой, когда звонила вниз?
– Нет.
Я закрываю глаза. В памяти у меня вновь оживают мерно вспыхивающие синие проблесковые маячки полицейских машин, освещающие замкнутое полукольцо, образованное задней частью Мальмезона и двумя зданиями для прислуги. От их вспышек падающий дождь кажется темно-синим. Среди кустов роз стоят высокие мужчины в форме и фуражках, разговаривающие с моим дедом так, как солдат может разговаривать со старшим офицером. Я открываю глаза, чтобы не вспоминать, что было дальше.
– Вот что я запомнила из того, что мне рассказали, – бормочу я. – Папа и дедушка, они оба услышали, что кто-то бродит по саду. Папа был здесь, в этом доме, а дедушка – в главном здании. Они встретились снаружи, несколько секунд поговорили, потом начали обходить территорию поодиночке. У обоих были ружья, но грабитель застал папу врасплох. Они стали бороться в темноте, и он застрелил отца из его собственного ружья.
Пирли грустно кивает головой.
– Именно так и рассказывал мне доктор Киркланд.
– И то же самое он рассказал полиции?
– Конечно, дитя мое. Именно так все и случилось. Почему ты спрашиваешь меня об этом?
Еще не осознав этого до конца, я уже сформулировала ответ на ее вопрос:
– Потому что я думаю, что отпечаток маленькой ступни на ковре принадлежит мне. И что это я оставила его той ночью.
Пирли качает головой.
– Какие глупости ты говоришь, дитя мое! Ты просто никак не смиришься с тем, что потеряла отца, и в этом все дело. В течение двадцати лет ты пыталась разобраться в этих вещах и как-то примириться с ними, вот только примириться с ними невозможно. Разве что станешь самим Господом Богом. Вот тогда ты понимаешь все… А это все, что здесь можно понять. И ничего другого ни ты, ни я не найдем.
Я не обращаю внимания на упрощенческую философию Пирли, какой бы справедливой она ни была.
– Разговаривать о той ночи с мамой – все равно что рвать зубы. А когда она-таки заговорила, то стала сама себе противоречить. То она слышала выстрел, то не слышала его. То она видела что-то, то не видела ничего. Что ты об этом думаешь?
Пирли бросает на меня один из редких открытых взглядов.
– Ты говоришь, что уже выросла… Наверное, так оно и есть. Во всяком случае, ты уже достаточно взрослая, чтобы услышать вот что: в ту ночь твоя мама ничего не видела, детка. Тогда она принимала снотворные пилюли твоего отца. Или болеутоляющие. То, что он принимал, чтобы залечить полученные на войне раны и свои нервы.
Нервы… Этим словом Пирли пользуется для обозначения «вьетнамского синдрома».
– Ты говоришь, это вошло у нее в привычку?
– Девочка моя, твоя мама глотала почти все, что прописывал мистеру Люку врач. У нее самой были проблемы с нервами. Твой отец посещал доктора Тома Кейджа, и, думаю, того, что прописывал ему доктор Кейдж, хватало обоим. Твоя мать ни за что не согласилась бы обратиться к врачу.
Я делаю мысленную пометку узнать, жив ли еще доктор Кейдж.
– Получается, мама была без сознания, когда застрелили папу? – Я закрываю глаза и пытаюсь представить себе что-либо – хоть что-нибудь – до появления синих полицейских маячков, но у меня ничего не выходит. – Получается, только спустившись в сад, ты увидела, как я подхожу к телу?
– Правильно.
– Откуда я пришла?
Пирли колеблется.
– Со стороны этого дома, я думаю. Или откуда-нибудь из-за него. Не могу сказать точно.
Я снова пытаюсь вспомнить что-нибудь новое из той ночи, но непроницаемые врата, которые охраняют эту информацию от моего сознательного «я», остаются наглухо запертыми.
– Пирли, кем, по-твоему, был тот грабитель? Что он мог там делать?
Служанка обреченно вздыхает, и взгляд ее темных глаз останавливается на мне.
– Ты действительно хочешь это знать?
– Да.
– Я думаю, он был другом твоего отца. Или это, или то, что кто-то другой пришел убить доктора Киркланда.
На мгновение я лишаюсь дара речи. За все годы, что прошли с момента смерти отца, я еще ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь рискнул озвучить одну из этих теорий.
– Убить дедушку? Зачем кому-то понадобилось делать это?
Пирли тяжело вздыхает.
– Твой дедушка, конечно, может быть очень милым человеком, но он жесткий бизнесмен. Он разорил некоторых людей, а в таком маленьком городке, как наш, это могут припомнить.
– А с той ночи кто-нибудь когда-нибудь пытался причинить ему вред?
– Мне об этом ничего не известно. – Она пожимает плечами. – Хотя я могу ошибаться, конечно. Но теперь у него есть водитель, Билли Нил. И мне совершенно не нравится этот малый.
Я видела водителя своего деда всего раз, да и то мимоходом. Остролицый и мускулистый, Билли Нил напоминает парней, которые вечно цепляются ко мне в барах. Незаметные люди, которые полагают и предполагают слишком многое. Их молчание свидетельствует не о заботе и внимании – нет, оно угрожающее, почти агрессивное.
– Ты думаешь, Билли Нил служит у него кем-то вроде телохранителя?
Пирли презрительно фыркает.
– Я знаю это точно. Он слишком низкий и подлый, чтобы держать его еще для каких-либо целей. Особенно если это просто вождение автомобиля.
Сама мысль о том, что деду может понадобиться телохранитель, кажется мне нелепой, но именно такое впечатление сложилось у меня в тот самый первый раз, когда я увидела деда в Новом Орлеане вместе с его новым водителем. Но пока что только первая теория, высказанная Пирли, заставляет мое сердце учащенно биться.
– Почему ты считаешь, что тот грабитель мог быть другом папы?
– Я думаю, так оно и было, – твердо отвечает она. – Иначе кто мог подобраться к твоему отцу так близко, чтобы застрелить из его собственного ружья?
– Что ты имеешь в виду?
– Я никогда еще не встречала мужчины, который бы все время оставался настороже, как мистер Люк. Он спал с открытыми глазами. В любой момент был готов отразить опасность. Наверное, это война сделала его таким. Доктор Киркланд считает себя великим охотником, но твой отец… он мог пройти по лесу так, что не шевельнулась бы ни одна былинка. В первые два года после того, как вернулся с войны, он ночами напролет бродил по поместью. И по острову тоже, как я слышала. Иногда он пугал меня до полусмерти. Он появлялся из воздуха, как привидение. Никто не мог подкрасться к мистеру Люку незамеченным. Никто и никогда. Это я знаю совершенно точно.
– Друг… – протянула я, пытаясь привыкнуть к этой мысли. – Я не помню, чтобы у папы были друзья.
Пирли с сожалением улыбается.
– Собственно, они не были друзьями. Просто мальчишки такие, каким был он. Мальчишки, которые были на войне. Не вместе с ним, а так же, как он. Они были хорошими парнями, но слишком много хороших парней вернулось из Вьетнама подсевшими на наркотики. Черные и белые, безразлично. Мой племянник был одним из них. Во всяком случае, его приятели наверняка знали, что у твоего отца есть пилюли. Плюс они могли решить, что и доктор Киркланд держит здесь наркотики. Об остальном догадаться нетрудно, верно?
Я обвожу взглядом заброшенную, одинокую спальню. Детская комната, в которой нет ребенка. Я не страдаю клаустрофобией, но некоторые места иногда действуют мне на нервы. И в такие моменты надо двигаться. Двигаться, иначе можно сойти с ума.
– Пойдем отсюда. – Пирли берет меня за руку. – Что с тобой, девочка моя?
– Мне нужно на воздух.
– Ну что же, тогда идем.
Я пропускаю Пирли вперед, закрываю за нами дверь.
– Пока не заходи сюда, – прошу я. – Мне нужно еще кое-что сделать в спальне.
– Что именно ты собираешься сделать?
– То же самое, что делаю в Новом Орлеане. Там могут быть и другие следы крови.
В ее позе, развороте плеч вдруг ощущается беспокойство.
– В чем дело? – спрашиваю я.
Она останавливается в кухне и кладет руку мне на плечо.
– Девочка моя, не будет ничего хорошего, если начать раскапывать прошлое. Даже простые люди знают это. А ты не простая.
– Иногда мне хочется, чтобы это было не так.
Пирли негромко смеется.
– Есть одна вещь, которую мы не в силах изменить. Свою природу. Мы приходим с ней в этот мир, и она остается с нами до самого конца.
– Ты правда веришь в это?
Глаза ее лучатся вековой мудростью.
– Я верю в это. Слишком многих детей я видела от колыбели до могилы, чтобы не верить.
Я не согласна с ней, но и спорить не хочется. Пирли Вашингтон живет на этом свете намного дольше меня. Мы выходим в розовый сад на яркий солнечный свет.
– У меня есть еще один вопрос, – говорю я ей. – И я хочу, чтобы ты сказала мне правду.
Глаза служанки вновь обретают глубину, как вода в успокоившемся пруду.
– Я попытаюсь, девочка моя.
– Как ты думаешь, папа мог покончить с собой?
Она отшатывается.
– О чем ты говоришь, девочка?
– Я спрашиваю, действительно ли в ту ночь здесь был грабитель или мне просто лгали все эти годы, чтобы пощадить мои чувства. Не могло ли быть так, что папа больше не мог вынести того, через что ему пришлось пройти на войне? И это оказалось настолько тяжело… что даже мамы и меня для него было недостаточно, чтобы продолжать жить.
Пирли поднимает руку и длинными коричневыми пальцами нежно смахивает слезу у меня со щеки.
– Ох, дитя мое, не смей даже думать так. Ты была для мистера Люка всем, и солнце для него вставало и заходило только в твоих глазах. Вот так.
Я пытаюсь подавить подступающие слезы.
– Правда? Я не помню.
Она улыбается.
– Я знаю, что ты не помнишь. Его отняли у тебя слишком рано. Но мистер Люк не для того прошел через все, что ему пришлось совершить на войне, чтобы застрелиться, вернувшись домой. Он любил тебя больше всего на свете. Так что выбрось эти глупые мысли из головы. Договорились?
– Да, мэм. – Я сама удивлена тому, как по-детски звучит мой ответ.
– Кажется, мне лучше поискать Натриссу, – говорит Пирли, расправляя плечи и глядя на Мальмезон. – Крикни, если я тебе понадоблюсь.
Глава восьмая
Пока Пирли удаляется по направлению к задней части Мальмезона, я достаю из кармана сотовый телефон и проверяю дисплей. Восемь пропущенных вызовов, и все от Шона. Он так просто не сдается.