Он улыбается.
– Миссис Хемметер рассказывала мне об этом.
– В самом деле? Ну и как, тебе нравится? Дом, я имею в виду.
– Нравится. Я не люблю жить на виду. Но, разумеется, это не Мальмезон.
– Радуйся, что это не так. Стоимость его содержания свела бы тебя в могилу.
– Могу себе представить. Ты жила где-нибудь еще в Натчесе?
– Нет. Мой отец вернулся с войны с «вьетнамским синдромом». Он не мог найти работу, поэтому матери пришлось оставить учебу в колледже, и они поселились в одном из помещений для слуг. Четыре года спустя родилась я. После этого мы никуда не переезжали.
– Чем занимался твой отец до войны?
– Он был сварщиком.
– Ага, отсюда, наверное, и его интерес к созданию скульптур?
– Да.
Я удивлена, что Майкл помнит это. После того как отец два года бродил по лесам и смотрел телевизор, однажды он привел в рабочее состояние свое сварочное оборудование и занялся ваянием скульптур из металла. Поначалу он создавал огромные, ужасные вещи – азиатских демонов из железа и стали, но со временем его стиль смягчился, и он стал пользоваться популярностью у некоторых коллекционеров.
– Это что там, камень? – спрашивает Майкл, показывая на воду.
– Да. Это твой камень. Он помогает мне оставаться под водой. Я свободный ныряльщик.
– Это что такое?
– Я опускаюсь в глубину, используя только воздух в легких.
Майкл выглядит заинтригованным.
– И как глубоко?
– Я ныряла на триста пятьдесят футов.
– Господи Иисусе! Я немного занимаюсь плаванием со скубой,[6] но и с полными резервуарами не опускался ниже девяноста футов.
– Я использую буксировочные сани, чтобы побыстрее опуститься на глубину.
– Этот тот самый экстремальный спорт, о котором я почти ничего не слышал.
– Да, напряженная и увлекательная штука. Гарантирует одиночество, если оно вообще существует на этой планете.
Он присаживается на корточки на краю бассейна, и в глазах его появляется любопытство.
– И тебе это нравится? Одиночество, я имею в виду?
– Иногда. А в другое время я терпеть не могу оставаться одна. В буквальном смысле.
– Я научился летать пять лет назад. У меня есть небольшой самолет, «Сессна-210», она стоит в аэропорту. Вот там я и нахожу одиночество.
– Ну что же, это, должно быть, здорово. Полеты пугают меня до смерти. Если бы я забралась в твою «Сессну», мне уже через пару минут понадобился бы индивидуальный пакет для остатков еды.
Майкл смеется и краснеет от удовольствия.
– Ты всего лишь хочешь сделать мне приятное.
– Вовсе нет. Полеты действительно пугают меня, особенно на маленьких самолетах. – Я смотрю в сторону деревьев, за которыми скрывается Мальмезон. – Ты уже встречался с моим дедом?
Он как-то странно улыбается. Во всяком случае, я не могу понять, что скрывается за его улыбкой.
– Владельцем поместья? Еще бы. Он по-прежнему иногда появляется на собраниях врачебного персонала больницы, хотя сейчас уже больше как делец, чем хирург. Так мне говорили, по крайней мере.
– Это уже давно. К тому времени, когда деду исполнилось сорок, хирургия превратилась для него в престижное хобби.
Майкл тоже бросает взгляд на деревья, как будто опасается, что мой дед может увидеть нас.
– Как-то я видел его в лесу на пробежке. Он не узнал меня. Крепкий и крутой старик, должен сказать. Сколько ему уже, семьдесят?
– Семьдесят семь.
– Господи! Знаешь, он ведь и бегает совсем не по-стариковски, не трусцой. Он бегает по-настоящему.
– Да, мой дед силен и крепок.
– Но в последнее время я редко его вижу. Очевидно, он частенько уезжает из города. – Майкл наклоняется и опускает руку в бассейн. – Ходят слухи, что он понемногу скупает нижнюю часть Натчеса.
– Что?
– После закрытия фабрики по производству бумаги рынок недвижимости рухнул. Но затем какая-то подставная компания начала скупать дома в нижней части города, буквально один квартал за другим. Такое впечатление, что снова вернулись времена бума. Ходят слухи, что на самом деле эта подставная компания принадлежит твоему деду.
Я никак не могу увязать услышанное с образом деда, который у меня сложился.
– Да зачем ему это? Какая в том выгода?
На этот раз приходит очередь Майкла пожимать плечами.
– Похоже, этого не знает никто. Но кое-кто говорит, что У него имеется некий грандиозный план спасения и возрождения городка.
Я качаю головой.
– Он всегда делал много для города, но это уже чересчур, учитывая состояние местной экономики.
– Может быть, ему известно кое-что, чего не знаем мы.
– Так было всегда.
Мы лишь молча смотрим друг на друга. Кажется, Майкл относится к тем мужчинам, которые не спешат заполнить паузу в разговоре. В конце концов, это его собственность, и он в своем праве. В данном случае в роли возмутительницы спокойствия выступаю я.
– Ты ведь знаешь, что я не закончила медицинскую школу? – осторожно спрашиваю я.
– Да, слышал.
– И что ты слышал?
Он отвечает нейтральным тоном, стараясь ничем не выразить своего отношения.
– Депрессия. Нервный срыв. Стандартный набор.
– И больше ничего?
– Еще что-то о романе с врачом-ординатором. Или профессором. В общем, что-то в этом роде. Он потерял из-за тебя сначала голову, потом работу, затем выгнали тебя. В таком духе. Меня не очень-то интересуют сплетни. У каждого из нас есть прошлое.
Я улыбаюсь.
– И у тебя тоже?
– Естественно. – Он коротко и негромко смеется. – Хотя, наверное, не столь яркое, как у тебя.
Теперь уже смеемся мы оба.
– В средней школе я буквально сходил по тебе с ума, – признается он. – Теперь я могу в этом признаться. А тогда у меня не хватило на это духу. Самая красивая девушка в Святом Стефане… Боже!
– А теперь я стою в твоем бассейне в одном нижнем белье. И как я выгляжу?
Он отвечает не сразу. Меня удивляет волнение и нетерпение, с какими я ожидаю его ответа. С чего бы это для меня так важно то, что обо мне думает совершеннейший незнакомец?
– Ты совсем не изменилась, – говорит Майкл.
– Вот теперь я знаю, что ты меня обманываешь. Тебе следовало тогда, давно, рассказать мне о своих чувствах.
Он отрицательно качает головой.
– Не-а. Ты тогда встречалась с местными знаменитостями или плохими парнями.
– А кем был ты?
– Толстощеким чайником, помешанным на компьютерах. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Мне не хочется оскорблять его, поэтому я не спорю.
– Похоже, ты здорово изменился. Создал себя заново.
Он кивает головой, в глазах у него появляется задумчивое выражение.
– Иногда у нас не остается другого выхода. Хотя это и нелегко.
– Ты женат, разумеется?
– Нет. Во время учебы в медицинской школе я встречался с одной девушкой, но в конце концов мы расстались.
– Тогда ты, должно быть, самый завидный холостяк во всем Натчесе.
Майкл тяжело вздыхает с явным отчаянием во взоре.
– Местные матроны и разведенные дамочки относятся ко мне именно так, это уж точно. Для меня это новая реальность.
В кармане моих джинсов, лежащих на краю бассейна, звонит сотовый телефон. Я подбираюсь туда на коленях и смотрю на экранчик. Снова звонит моя мать.
– Мама?
– Я уже дома, Кэт. Ты где?
– Купаюсь в бассейне Хемметеров.
– Это больше не бассейн Хемметеров.
– Я знаю. Я только что встретила доктора Уэллса.
– Вот как? Ну ладно, возвращайся домой и расскажи, что у тебя стряслось.
Я нажимаю кнопку отбоя и говорю:
– Мне надо вылезать.
Он приносит полотенце с заднего крылечка, вручает его мне и отворачивается. Быстро поднявшись по ступенькам на бортик, я раздеваюсь догола и вытираюсь насухо. Затем надеваю верхнюю одежду, а трусики выжимаю, чтобы отнести их домой.
– Я снова в приличном виде.
Майкл поворачивается.
– Пожалуйста, приходи и плавай здесь, когда тебе вздумается.
– Спасибо. Но, думаю, я недолго задержусь в городе.
– Это плохо. У тебя… – Неоконченный вопрос повисает в воздухе, и щеки его заливает румянец.
– Что?
– У тебя есть кто-нибудь в Новом Орлеане?
Я намереваюсь солгать, потом решаю, что лучше будет ответить честно.
– Не знаю.
Он, похоже, размышляет над услышанным, затем кивает с явным удовлетворением.
Я делаю шаг, но что-то заставляет меня снова повернуться к нему.
– Майкл, у тебя когда-нибудь были пациенты, которые переставали разговаривать?
– Совсем переставали, полностью? Конечно. Но не забывай, все мои пациенты – дети.
– Именно поэтому я и спрашиваю. Почему ребенок перестает разговаривать?
Он задумчиво покусывает нижнюю губу.
– Иногда его сбивают с толку или ставят в неловкое положение родители. В других случаях это гнев. Мы называем это добровольной, или сознательной, немотой.
– А как насчет шока?
– Шок? Да, конечно. И травма. В самом строгом смысле такую немоту нельзя назвать сознательной.
– Ты когда-нибудь видел, чтобы она продолжалась целый год?
Он думает недолго.
– Нет. Почему ты спрашиваешь?
– После того как убили моего отца, я не разговаривала целый год.
Он молча изучает меня в течение нескольких минут. В его глазах светится глубокое сострадание.
– Ты к кому-нибудь обращалась по этому поводу?
– Ребенком нет.
– И даже к семейному доктору?
– Нет. Мой дед сам был врачом, помнишь? Мама говорит, что он все время повторял ей, что проблема кроется в самоограничении, желании уединиться. Послушай, мне нужно бежать. Надеюсь, мы с тобой еще встретимся.
– Я тоже на это рассчитываю.
Я делаю несколько шагов назад, улыбаюсь Майклу в последний раз, поворачиваюсь и пускаюсь бегом по тропинке между деревьями. Углубившись в лес, я останавливаюсь и оборачиваюсь.
Он смотрит мне вслед.
Глава десятая
Мать ожидает меня в кухне помещения для слуг, сидя за сосновым столом. Она одета в безукоризненный приталенный брючный костюм, сшитый по заказу, но под глазами у нее залегли темные круги, а темно-золотистые волосы растрепаны, как если бы всю дорогу от северной части побережья Мексиканского залива она ехала в машине с открытыми окнами. Мать постарела с того момента, когда я видела ее в последний раз, – а это было во время короткого ленча в Новом Орлеане четыре месяца назад. Тем не менее выглядит Гвен Ферри лет на сорок, не больше, и ей никак не дашь пятидесяти двух, а именно таков ее настоящий возраст. Когда-то подобным даром обладала и ее старшая сестра, Энн, но к пятидесяти годам беспорядочная и бурная жизнь моей тетки украла у нее последние следы девической красоты. Одно время сестры считались королевами Натчеса – самые красивые в городке девушки, дочери одного из богатейших людей округи. Теперь только моя мать еще носит остатки этого гордого звания, занимая первое место в социальной иерархии городка. Она президент клуба «Гарден-клаб» – развлекательной организации, которая некогда обладала большей властью, чем мэр и правление муниципальной корпорации, вместе взятые. Она также является владелицей и директором Центра дизайна интерьера под названием «Мэзон ДеСалль», который удовлетворяет запросы узкого круга состоятельных семейств, еще оставшихся в Натчесе.
Она встает и обнимает меня, потом спрашивает:
– Ради всего святого, что происходит? Я всегда просила тебя почаще приезжать домой, а вот теперь ты появляешься, предварительно даже не позвонив.
– Я тоже рада тебя видеть, мама.
На ее лице появляется гримаса неудовольствия.
– Пирли говорит, что ты обнаружила кровавые отпечатки в своей спальне.
– Это правда.
Она выглядит растерянной и сбитой с толку.
– Я ходила туда, но не нашла на полу ровным счетом ничего. Вот только пахнет там мерзко.
– Ты входила в мою комнату?
– А что, нельзя?
На столике шумит кофеварка, кухню наполняет аромат кофе марки «Кэнал-стрит». Пытаясь сдержать недовольство, я говорю:
– Я очень прошу тебя больше не заходить туда. По крайней мере, пока я не закончу.
– Закончишь что?
– Искать другие следы крови в комнате.
Мама складывает сцепленные руки на столе, словно заботясь, чтобы я не заметила, как они дрожат.
– О чем ты говоришь, Кэтрин?
– Думаю, что говорю о той ночи, когда умер папа.
На щеках у нее появляются два красных пятна.
– Что?
– Я подозреваю, что эти отпечатки ног были оставлены в ночь смерти папы.
– Ты, должно быть, сошла с ума!
Она качает головой, но глаза у нее растерянные.
– Разве? С чего ты взяла, мама?
– Потому что я знаю, что случилось в ту ночь.
– Неужели?
Она растерянно моргает.
– Разумеется, мне это известно.
– Разве ты не вырубилась, наевшись папиных таблеток?
Щеки у нее бледнеют.
– Не смей так со мной разговаривать! Может быть, я и принимала одну-две таблетки успокоительного время от времени…
– Разве ты не подсела на папины лекарства?
– Кто тебе это сказал? Твой дед? Нет, его нет в городе. Ага, ты, должно быть, разговаривала с Пирли, правильно? Не могу поверить, что она могла сказать нечто столь оскорбительное.
– Какое имеет значение, с кем я разговаривала? Время от времени всем нам не помешает говорить правду.
Мать гневно выпрямляется и расправляет плечи.
– В первую очередь тебе самой следует воспользоваться своим же советом, милочка. Нет сомнения, кто в этом доме может считаться самым большим лжецом.
Дрожащими руками она наливает себе чашку кофе. Похоже, дрожащие руки – наша фамильная черта.
Я глубоко вздыхаю.
– Мы начали с неверной ноты, мама. Как поживает тетя Энн?
– Она вышла замуж за еще одного негодяя. За третьего подряд. А этот еще и бьет ее.
– Это она тебе сказала?
– У меня есть глаза. Господи, я даже не хочу говорить об этом! Я даже не хочу думать об этом! Мне необходимо выспаться.
– Тогда, может, тебе лучше не пить кофе.
– Если я его не выпью, у меня начнет болеть голова от недостатка кофеина. – Она берет обжигающе горячую чашечку в руки и недовольно кривится. – Уж тебе-то следует разбираться в пагубных привычках.
Я подавляю желание ответить колкостью.
– Я не пью вот уже почти три дня.
Она бросает на меня неожиданно внимательный взгляд.
– По какому случаю?
Я не могу сказать ей, что беременна. Пока что не могу. Я шарю глазами по полу, и вдруг чувствую, что мягкая рука гладит меня по плечу.
– Что бы это ни было, я с тобой, – говорит она. – Когда мы знаем, что с нами происходит, с этим легче справиться. Так говорит доктор Фил. Совсем как у меня с теми снотворными таблетками.
– Доктор Фил? Мама, прошу тебя!
– Тебе следует посмотреть его выступление, милая. Мы вместе посмотрим сегодня после обеда. Перед тем как вздремнуть доктор Фил всегда действует на меня успокаивающе.
Я больше не могу это слушать. Мне пора уходить из кухни.
– В кабинете дедушки меня ждет факс. Я приду через несколько минут.
– Он должен скоро вернуться домой, – говорит она. – Ты же знаешь, ему не нравится, когда в его отсутствие кто-нибудь заходит в кабинет.
– Когда он должен вернуться? – спрашиваю я, направляясь к двери.
– Сегодня. Это все, что мне известно.
Я останавливаюсь в дверях и снова поворачиваюсь к ней.
– Мам, у тебя остались какие-нибудь личные вещи папы?
– Например? Картины? Что ты имеешь в виду?
– Например, старая расческа.
– Расческа? Ради всего святого, зачем она тебе понадобилась?
– Я надеялась, что у тебя могли остаться его волосы. Ведь иногда люди оставляют себе на память прядь волос умершего любимого человека.
Внезапно она замирает и смотрит на меня расширенными глазами.
– Она нужна тебе для проведения сравнительного анализа ДНК.
Это утверждение, а не вопрос.
– Да. Чтобы сравнить с кровью на полу в моей спальне.
– У меня нет ничего такого.
– Ковер в спальне тот же самый, что и тогда, когда я жила здесь?
Два красных пятна на ее щеках становятся ярче.
– Ты не помнишь этого?
– Я всего лишь хотела удостовериться. А кровать та же самая?
– Ради бога, Кэтрин!
– Да или нет?
– Корпус тот же самый. Мне пришлось избавиться от матраса.
– Почему?
– Из-за пятен мочи. Ты часто мочилась в постель, когда была маленькой.
– Правда?
Теперь в ее глазах видно непонимание и смущение.
– Ты не помнишь этого?
– Нет.
Она устало вздыхает.
– В таком случае лучше не вспоминать об этом. Для ребенка это вполне естественно.
– Что ты сделала с матрасом?
– С матрасом? По-моему, Пирли приказала Мозесу выбросить его.
– Я видела Мозеса сегодня в лесу. Глазам своим не поверила. Он до сих пор работает?
– Он отказывается уйти на пенсию. Конечно, он уже не тот, что раньше, но по-прежнему справляется.
Мне невыносима мысль о том, чтобы намеренно причинить ей боль, но теперь-то что я теряю?
– Мам, я знаю, вероятность невелика, да и предположение дикое… Но ты не знаешь, папа никогда не сдавал сперму в донорский банк?
Мать смотрит на меня с таким видом, словно не может поверить, что я ее дочь.
– Прости меня, – шепчу я. – Я должна сделать это. У меня нет выбора.
Одарив меня долгим взглядом, она отворачивается и отпивает глоточек кофе.
Зная, что мне нечего сказать такого, от чего она почувствовала бы себя лучше, я вышла и зашагала через розовый сад к тыльной части левого крыла Мальмезона. Кабинет моего деда находится на втором этаже.
Войдя в особняк, я с ленивой небрежностью прохожу мимо бесценных античных статуэток, направляясь в библиотеку, которая одновременно выполняет и функцию кабинета деда. Созданная по образу и подобию библиотеки Наполеона, она являет собой мир темных дубовых стенных панелей, богатой обивки и широких застекленных створчатых дверей, выходящих на переднюю галерею. С потолочных балок свисают мушкеты времен Гражданской войны, а комнату освещают двойные хрустальные канделябры. На полках выстроились тома в кожаных обложках, а напротив висят на шелковых шнурах картины. На некоторых полотнах изображены охотничьи сценки в английском пасторальном духе, но большая часть посвящена Гражданской войне – и на всех торжествуют конфедераты. Единственной уступкой современности можно считать длинный стол из кипариса рядом с письменным столом с убирающейся крышкой, принадлежащим деду. На нем стоят компьютер, принтер, копировальное устройство и факс. Я вынимаю сотовый и с помощью ускоренного набора вызываю Шона.
– Кэт? – спрашивает он, перекрикивая гул голосов в комнате детективов.
– Я стою рядом с факсом, – сообщаю я ему. – Но в нем ничего нет.
– Я отправляю тебе материалы прямо сейчас. У нас довольно много общей информации о Малике, но она носит в основном академический характер. Читая ее, трудно понять, что этот малый собой представляет.
– Когда оперативная группа намерена допросить его?
– Они еще не пришли к окончательному решению. Как ты и говорила, они считают, что у них есть в запасе некоторое время, прежде чем убийца нанесет ответный удар. Ни у кого нет желания испортить все поспешными действиями.
– Хорошо. Я перезвоню тебе, если найду что-либо интересное.
– Эй? – произносит Шон.
– Да?
– Возвращайся ко мне в любом случае. Я скучаю по тебе.
Я закрываю глаза и чувствую, как к лицу приливает жаркая волна крови.
– Договорились.
Я даю отбой, а потом усаживаюсь за стол деда и жду, пока ко мне придет факс. В комнате пахнет свежими сигарами, старой кожей, хорошим бурбоном[7] и лимонным маслом. Заинтригованная рассказом Майкла Уэллса о подставной компании, скупающей недвижимость в нижней части Натчеса, я решаю порыться в столе деда, но он заперт.
Устав ждать факс от Шона, я поднимаю телефонную трубку, набираю справочную службу и получаю от нее номер доктора Гарольда Шубба в Новом Орлеане. Не давая себе времени на раздумья, я прошу соединить меня с ним, а потом представляюсь коллегой-дантистом секретарю в приемной Шубба.
– Одну минуточку, доктор, – отвечает женщина.
Спустя несколько секунд в трубке раздается голос мужчины, который с явной радостью покинул свое рабочее место.
– Кэт Ферри! Я всегда знал, что когда-нибудь вы мне позвоните. Я с нетерпением ждал вашего звонка и одновременно страшился его. У нас что, очередная авиакатастрофа?
Доктор Шубб, вполне естественно, полагает, что я звоню ему, дабы призвать под знамена добровольной бригады по опознанию жертв катастрофы.
– Нет, Гарольд. Но меня интересует нечто не менее серьезное.
– Что случилось? Чем я могу вам помочь?
– Вы знаете о волне недавних убийств в городе?
– Ну да, конечно.
– В каждом деле присутствуют следы укусов.
– В самом деле? Вот об этом я не слышал.
– Полиция пока держит эти сведения в тайне от общественности. О том, что сейчас услышите от меня, вы не должны рассказывать ни единой живой душе.
– Это само собой разумеется, Кэт.
– У нас… то есть у оперативной группы, работающей над этим делом, имеется подозреваемый. Это из ваших пациентов, Гарольд.
На другом конце линии воцаряется молчание. Мой собеседник ошарашен.
– Господи Иисусе! Вы, должно быть, шутите?
– Нет.
Я слышу его дыхание, частое и неровное.
– Я могу узнать, кто это?
– Пока нет. Это неофициальный звонок, Гарольд.
Еще одна пауза.
– Не уверен, что понимаю.
– Скорее всего, сегодня к вам официально обратится ФБР, чтобы получить доступ ко всем рентгенограммам, которые у вас имеются на этого пациента. Однако Управление полиции Нового Орлеана хочет, чтобы мы с вами предварительно поговорили об этом.
Доктор Шубб переваривает услышанное.
– Я весь внимание.
– Меня беспокоит тот факт, что любой конкретный разговор о рентгеновском исследовании или зубах может впоследствии воспрепятствовать осуждению виновного.
– Вы правы. То есть если у вас нет постановления суда, я хочу сказать. Эти последние веяния в части вторжения в личную жизнь пациентов иногда сводят меня с ума.
– Могу себе представить… Послушайте, я подумала, что мы могли бы поболтать об этом пациенте в общих чертах, не касаясь его рта. Как вы к этому относитесь?
– Валяйте. Я никому ничего не скажу.
Мне остается только молиться, чтобы это было правдой.
– Подозреваемого зовут Натан Малик. Он…
– Мозголом, – заканчивает за меня Шубб. – Будь я проклят! Он психиатр, а не психолог, и можете быть уверены, он даст вам это понять в течение первых пяти секунд общения. Мне приходилось довольно часто иметь с ним дело. В этом году я уже обработал ему два зубных канала. Врачи редко уделяют должное внимание своим зубам, как вы знаете. Я всего лишь…
Внезапно Гарольд Шубб умолкает, а потом издает негромкий протяжный свист, как если бы только сейчас до него дошла вся важность нашего разговора. У меня возникает неудержимое желание описать следы укусов, обнаруженных на трупах. И тогда, скорее всего, не пройдет и минуты, как мы сможем или убедиться в том, что Натан Малик и есть убийца НОУ, или окончательно отказаться от этой мысли. Но в столь щепетильном деле необходимо строго соблюдать букву закона.
– Что он за человек, Гарольд?
– Темная лошадка. Умен и нахален до отвращения. И это пугает, если хотите знать правду. Разбирается во всем понемножку. Даже в зубах.
– Вот как?
Действительно редкость, чтобы врач разбирался в расположении зубов.
– Я знаю, вы можете подумать, что я говорю так под влиянием вашего звонка, но в присутствии этого малого мне всегда немного не по себе. Ничего особенного, мы не вели с ним долгие беседы, но у него своеобразное чувство юмора. А вот сила и энергия из него бьют фонтаном. Всепоглощающая сила. Вы встречались с такими людьми?
– Понимаю, что вы имеете в виду. Малик никогда вам ничего не рассказывал о себе?
– Совсем немного. Думаю, он родом из Миссисипи. Как и вы.
– В самом деле? Ему и вправду пятьдесят три года?
– Около того. Он в хорошей форме, если не считать зубов. Я могу проверить свои записи…
– Не делайте этого, – быстро говорю я.
– Правильно… вы правы. Черт, я нервничаю уже оттого, что просто разговариваю с вами.
– Мы почти закончили, Гарольд. Вам известно что-либо о методах лечения, которые применяет Малик? В чем он специализируется? Вообще хоть что-нибудь?
– Вытесненные из сознания, подавленные воспоминания. Физическое и сексуальное насилие над женщинами. Над мужчинами, по-моему, тоже. Мы с ним несколько раз беседовали на эту тему. Он эксперт в том, что касается восстановления утраченных воспоминаний. Использует наркотики, гипноз, все подряд. Все это чревато и противоречиво. Масса судебных скандалов.
– Так я и думала.
– Вот что я вам скажу. Если Натан Малик – тот, кого вы ищете, вам понадобятся железобетонные улики против него. Его не запугает ни ФБР, ни кто-либо. И когда речь заходит о врачебной тайне и безопасности пациента, то он скорее отправится в тюрьму, чем скажет хоть слово. В этом отношении он фанатик. Ненавидит правительство.
Я подпрыгиваю, когда позади меня с негромким гулом оживает факс.
– Эти железобетонные улики могут прямо сейчас лежать у вас в папке с рентгеновскими снимками, Гарольд.
Он снова присвистнул.
– Надеюсь, что это так, Кэт. Я хочу сказать…
– Я понимаю, что вы хотите сказать. Если это он.
– Именно так.
– Послушайте, ФБР ни к чему знать о нашем разговоре.
– Каком разговоре?
– Спасибо, Гарольд. Я увижу вас на следующем семинаре?
– С нетерпением буду ждать такой возможности.
Я кладу трубку и смотрю, как факс выплевывает бумагу. Кто-то постарался и напечатал подробный обзор всей доступной информации о докторе Натане Малике. Меня охватывает почти непреодолимое желание подойти к серванту деда и глотнуть водки, перед тем как приступать к чтению, но мне удается сдержаться. Когда выползает второй лист бумаги, я бросаю на него взгляд, а потом обеими руками хватаюсь за крышку стола, чтобы удержаться на ногах.
Внизу страницы красуется черно-белая фотография Натана Малика, яйцеголового лысого мужчины с глубоко посаженными глазами. У некоторых представителей сильного пола лысина знаменует слабость или преклонный возраст, но Натан Малик, такое впечатление, рассматривает ее как вызов всему миру, как это было в случае с Юлом Бриннером. Дерзкий и гордый взгляд его проницательных глаз призывает к повиновению. Когда-то у Малика был сломан нос, и сейчас его губы складываются в кривую улыбку, в которой читается откровенное презрение к фотокамере. У него высокомерно-пренебрежительный вид аристократа, но не от этого у меня перехватывает дыхание. Всему виной его глаза. Впервые я увидела их – а потом и его лицо – почти десять лет назад, в университетском медицинском центре в Джексоне, Миссисипи.
Схватив с поддона первый листок, я быстро пробегаю глазами его автобиографию. Родился в пятьдесят первом году. Отслужил два года в армии в качестве армейского санитара во Вьетнаме. Незаконченное высшее образование, Луизианский университет Тулейна. Закончил медицинскую школу Тулейна в семьдесят девятом году. Стажировка и ординатура в клинике Окснера. Затем последовали несколько лет частной практики, после чего – я чувствую, как сердце начинает гулко биться о ребра, – Натан Малик стал преподавателем на факультете психиатрии Медицинского центра университета Миссисипи в Джексоне.
– Господи Иисусе! – шепчу я.
Итак, Малик работал в университетском медицинском центре в течение тех двух лет, которые проучилась там и я. Значит, я действительно знаю его. Но здесь что-то не так. Человека, изображенного на фотографии, я знаю не как Натана Малика, а как доктора Джонатана Гентри. А Гентри не был лысым, совсем наоборот. Подняв глаза к верхней части страницы, я нахожу то, что ищу. Натан Малик родился под именем Джонатана Гентри в Гринвуде, штат Миссисипи, в пятьдесят первом году. Он законным образом сменил имя и фамилию в девяносто четвертом, через год после того как меня попросили из медицинской школы. Я хватаю свой сотовый и ускоренным набором дозваниваюсь до Шона. Лицо и шея у меня покрыты крупными каплями пота.
– Ты что-то нашла? – без предисловий откликается Шон.
– Шон, я знаю его! Знала его, если быть точной.
– Кого?
– Малика.
– Что?
– Только тогда его звали не Малик. Тогда он был Гентри. Он работал на факультете психологии в университетском медицинском центре в Джексоне, когда я там училась. В то время он был с шевелюрой, но это один и тот же человек. Я не могла забыть его глаза. Он знал профессора, с которым у меня был роман. Он даже пытался приударить за мной. Я хочу сказать…
– Хорошо, хорошо. Ты должна…
– Я знаю. Я уеду отсюда так быстро, как только смогу. Я должна быть у вас через три часа.
– Не надо ждать у моря погоды, Кэт. Оперативной группе в самом скором времени очень захочется поговорить с тобой.
Спокойствие, которое я обрела в бассейне, куда-то улетучилось. Мне едва удается мыслить связно.
– Шон, что все это значит? Как такое может быть?
– Не знаю. Я должен позвонить Джону Кайзеру. Перезвони мне, пожалуйста, когда выедешь. Мы что-нибудь придумаем.