Хотя я в комнате одна и Шон не может меня видеть, я с благодарностью киваю.
– Хорошо. Скоро увидимся.
– Пока, девочка. Держись. Прорвемся как-нибудь.
Я кладу телефон на стол и беру листы бумаги из лотка. Теперь их уже три. Я поворачиваюсь лицом к двери кабинета, и вдруг она распахивается, словно сама по себе.
Едва не упираясь головой в притолоку, в дверях высится мой дед, доктор Уильям Киркланд, и на его худом, костистом лице явно читается тревога. Его выцветшие голубые глаза внимательно осматривают меня с головы до ног. Потом он медленно обводит взглядом комнату.
– Здравствуй, Кэтрин, – произносит он глубоким, размеренным голосом. – Что ты здесь делаешь?
– Мне понадобился твой факс, дедушка. Я как раз собиралась возвращаться в Новый Орлеан.
Из-за плеча деда выглядывает коротышка лет примерно тридцати. Билли Нил, неприятная личность, водитель, на которого жаловалась Пирли. Его глазки скользят вверх и вниз по моему телу, и результат наблюдений заставляет его губы кривиться в самодовольной ухмылке. Дед осторожно, но непреклонно заставляет своего водителя попятиться, входит в библиотеку и закрывает за собой дверь. На нем белый льняной пиджак и галстук. На острове он одевается как простой работяга, зато в городе неизменно выглядит джентльменом.
– Я уверен, ты не захочешь уехать до того, как мы поговорим, – роняет он.
– Дело довольно-таки срочное. Речь идет об убийстве.
Он понимающе улыбается.
– Если бы все было настолько срочно, ты вообще не стала бы приезжать в Натчес, верно? Или кого-то убили за то время, что меня здесь не было?
Я отрицательно качаю головой.
– Вот и славно. Хотя у нас здесь есть несколько личностей, в отношении которых могу сказать, что с удовольствием ускорил бы процесс их продвижения к месту последнего упокоения. – Он подходит к буфету. – Присаживайся, Кэтрин. Что будешь пить?
– Ничего.
Он с любопытством приподнимает бровь.
– Мне в самом деле пора ехать.
– Твоя мать сказала мне, что ты обнаружила кровь в своей старой спальне.
– Это правда. Я обнаружила ее случайно, но это определенно кровь.
Он наливает себе изрядную порцию скотча.
– Человеческая?
– Еще не знаю.
Я с тоской смотрю на дверь.
Дедушка снимает пиджак, под которым оказывается ручной работы рубашка с закатанными рукавами. Даже сейчас, в весьма преклонном возрасте, его жилистые руки выдают человека, который всю жизнь не гнушался физическим трудом.
– Но ты предполагаешь это.
– Почему ты так говоришь? Я никогда и ничего не предполагаю заранее.
– Я говорю так, поскольку ты выглядишь взволнованной и возбужденной.
– Дело не в той крови, которую я нашла. Меня беспокоят убийства в Новом Орлеане.
Он аккуратно вешает пиджак на вешалку в углу.
– Ты от меня ничего не утаиваешь? Я только что разговаривал с твоей матерью. Я знаю, как тяжело ты перенесла потерю отца, и это до сих пор преследует тебя. Пожалуйста, присядь, Кэтрин. Нам необходимо поговорить о твоих переживаниях.
Я гляжу на страницы факса, которые держу в руках. Оттуда на меня смотрит своим гипнотическим взглядом Натан Малик, заставляя поторопиться в Новый Орлеан. Но тут перед моим мысленным взором встают светящиеся отпечатки ног: один крошечный, оставленный босой ножкой, второй – большой, вероятно, след взрослого человека, обутого в сапоги. Меня притягивают убийства в Новом Орлеане, но я не могу уехать из Мальмезона, не разузнав побольше об этих отпечатках.
Я делаю глубокий вдох и заставляю себя присесть.
Глава одиннадцатая
Дед опускается в кожаное клубное кресло и принимается с интересом рассматривать меня. Он являет собой весьма импозантную фигуру, о чем прекрасно знает. Уильям Киркланд выглядит именно так, как в представлении большинства людей должен выглядеть хирург, – уверенным, властным, не знающим сомнений и колебаний. Как если бы он способен был проводить операции, стоя по колено в крови и по мере ухудшения ситуации становясь только спокойнее. Господь наделил моего деда магическим сочетанием ума, мышечной силы и удачи, сдержать которые не смогла никакая бедность, а о его личной жизни уже слагают легенды.
Родившись в семье твердокаменных баптистов восточного Техаса, он выжил в автомобильной катастрофе, погубившей родителей, которые везли его на крещение. Его взял на воспитание овдовевший дед, и он вырос в юношу, который летом работал от рассвета до заката, а зимой добивался таких успехов в школе, что им заинтересовался лично директор. Получив за успехи в легкой атлетике стипендию для обучения в Техасском университете сельского хозяйства и машиностроения, он ввел в заблуждение призывную комиссию относительно своего возраста и, прибавив себе год, в семнадцать лет записался добровольцем в Корпус морской пехоты США. Через двенадцать недель рядовой Киркланд уже отправился на тихоокеанские острова, где удостоился Серебряной Звезды[8] и двух Пурпурных Сердец,[9] кровью орошая свой путь в Японию. Он оправился от ран, а потом воспользовался «солдатским биллем о правах»,[10] чтобы закончить Техасский университет, где получил стипендию для обучения в медицинской школе университета Тулейна в Новом Орлеане. Здесь он встретил мою бабушку, скромную и сдержанную слушательницу школы медицинских сестер университета Тулейна имени Г. Софи Ньюкомб.
Патриархальное католическое семейство ДеСаллей поначалу настороженно отнеслось к нему, пресвитерианцу и нищему. Но благодаря силе своей незаурядной личности он сумел покорить будущего тестя и женился на Кэтрин Пуатье ДеСалль, не изменив своей религии. Еще до окончания его учебы в медицинской школе у них родились две дочери, тем не менее во время хирургической ординатуры он снова умудрился получить высшие оценки. В тысяча девятьсот пятьдесят шестом году он перевез свое семейство в родной город супруги, Натчес, и стал партнером известного местного хирурга. Будущее казалось радужным и незыблемым, что вполне устраивало моего деда, сторонника кальвинистской доктрины о предопределении судьбы.
Но тут умер его тесть. Поскольку другого наследника мужского пола, способного заняться обширными сельскохозяйственными угодьями и делами семейства ДеСаллей, в наличии не имелось, деду пришлось взять руководство на себя. В занятиях бизнесом он продемонстрировал сноровку, которая отличала его во всем, и вскоре приумножил состояние семьи на одну треть. Очень быстро хирургия превратилась для него практически в хобби, и он начал вращаться в более утонченных и изысканных деловых кругах. Тем не менее, он никогда не забывал своего деревенского прошлого. Он и сейчас может «уговорить» бутылочку дешевого бурбона в компании сельских батраков так, что они и не догадываются, что он – тот самый парень, который платит им зарплату. Он правит империей ДеСаллей, включая собственное семейство, как феодальный лорд, но, не имея сыновей или внуков, которым мог бы передать бразды правления, перенес свои несбывшиеся династические надежды на меня.
– Где ты был? – спрашиваю я, когда мне изрядно надоел этот молчаливый инспекторский осмотр.
– В Вашингтоне, – отвечает он. – В министерстве внутренних дел.
Откровенный и честный ответ удивляет меня.
– Я думала, что это большой секрет.
Он осторожно отпивает глоток скотча.
– Для некоторых людей – безусловно. Но, в отличие от матери и ее сестры, ты умеешь хранить тайны.
Я чувствую, как начинают гореть щеки. Статус любимицы деда всегда тяготил меня, принося больше хлопот, нежели удовольствий, и зачастую возбуждал ревность матери и тетки.
– Я хочу показать тебе кое-что, Кэтрин. То, чего не видел никто за пределами Атланты.
Он встает, подходит к большому оружейному сейфу, вделанному в стену, и отпирает его точными, выверенными поворотами цифрового замка. Мне срочно нужно возвращаться в Новый Орлеан, но если я хочу узнать что-то о той ночи, когда умер отец, мне придется составить компанию деду еще на несколько минут. Дедушка Киркланд ничего не дает даром, особенно информацию. Он всегда действует по принципу: ты – мне, я – тебе.
Услуга за услугу, – повторяю я про себя, мысленно переводя с латыни, которую по его настоянию учила в школе.
Пока он возится с чем-то в сейфе, я вспоминаю слова Майкла Уэллса о том, каким крепким и сильным выглядит дед. У большинства мужчин старение начинается с плеч и груди, мышечная масса уменьшается по мере увеличения объема талии, а кости становятся хрупкими, как у женщин. Но моему деду каким-то образом удалось сохранить форму человека на двадцать пять лет моложе. Он входит в избранное братство, члены которого стареют вдвое медленнее простых смертных – эпические персонажи вроде Чарльтона Хестона и Берта Ланкастера.
Вместо бесценной антикварной статуэтки или мушкета, как я ожидаю, он достает из сейфа нечто вроде архитектурного макета. Он похож на отель, с двумя величественными крылами, обрамляющими центральную часть, выполненную в стиле Ренессанс, столь характерном для домов Натчеса довоенной постройки.
– Что это такое? – спрашиваю я, когда он переносит макет на покерный столик в углу.
– «Мэзон ДеСалль», – с гордостью ответствует он.
– «Мэзон ДеСалль»? – Так называется Центр дизайна интерьера, которым заведует моя мать. – По-моему, для маминого Центра это здание великовато.
Он негромко смеется, явно получая удовольствие от происходящего.
– Ты права. Мне просто понравилось название. Этот «Мэзон ДеСалль» – гостиничный комплекс и казино. Курорт.
– И почему мы на него смотрим?
Дедушка взмахом руки указывает на макет – подобно железнодорожному магнату, вынашивающему стратегические замыслы у карты континента.
– Через шестнадцать месяцев, считая с сегодняшнего дня, это комплекс будет стоять в нижней части Натчеса, на берегу Миссисипи.
Я растерянно моргаю. По закону любое казино в штате Миссисипи – даже дворцы в стиле Лас-Вегаса на северной части побережья Мексиканского залива – могут быть построены только на плавучих платформах. У Натчеса уже есть плавучее казино, стоящее на мертвом якоре в конце Силвер-стрит.
– Как такое может быть? Разве законодательство штата не ограничивает распространение азартных игр только водной территорией?
Он лукаво улыбается. Майкл Уэллс прав: моему деду известно нечто такое, чего не знает больше никто.
– В законе есть лазейка.
– И эта лазейка…
– Игорные лицензии для индейцев.
– Ты имеешь в виду игорные дома в резервациях, как в Луизиане?
– В Луизиане и еще примерно двадцати других штатах. У нас уже есть одно казино в Миссисипи, в Филадельфии. Оно называется «Серебряная звезда».
– Но в Натчесе нет резервации.
Улыбка деда становится торжествующей.
– Скоро будет.
– Но здесь же нет коренных американцев.
– Как ты думаешь, в честь кого назван этот город, Кэтрин?
– В честь индейцев племени натчес, – сердито бросаю я. – Но их поголовно уничтожили французы в тысяча восемьсот тридцатом году. Вырезали всех, до последнего ребенка.
– Неверно, моя дорогая. Некоторым удалось ускользнуть. – Он проводит длинными пальцами по одному из крыльев макета, потом ласково гладит центральную часть казино. – Последние четыре года я разыскиваю их потомков и оплачиваю проведение сравнительных анализов ДНК, долженствующих подтвердить их происхождение. Думаю, это тебя заинтересует. Для получения исходных образцов ДНК мы используем зубы трехсотлетней давности.
Я слишком ошеломлена, чтобы сказать хоть что-то.
– Впечатляет, не правда ли? – интересуется он.
Я изумленно качаю головой.
– И куда же скрылись уцелевшие индейцы?
– Некоторые исчезли в болотах Луизианы. Другие двинулись на север в Арканзас. Третьи добрались аж до Флориды. Кое-кого продали в рабство на Гаити. Выжившие в основном ассимилировались с другими индейскими племенами, но для моего предприятия это не имеет значения. Если федеральное правительство признает их потомков коренной индейской нацией, то любой закон, применимый к чероки или апачам, будет равноценен и в отношении натчесов.
– И сколько этих индейцев в живых сейчас?
– Одиннадцать.
– Всего одиннадцать? Разве этого достаточно?
Он с решительным видом постукивает пальцем по макету.
– Несомненно. Признание получали племена и с меньшим количеством людей. Видишь ли, в том, что индейцев осталось так мало, нет их вины. Во всем виновато правительство.
– Французское правительство, если речь о конкретном случае, – сухо замечаю я. – Кстати, теперь их называют коренным населением Америки.
Он презрительно фыркает.
– Меня не интересует, как они себя называют. Зато я знаю, что они значат для этого городка. Спасение.
– И именно поэтому ты делаешь это? Чтобы спасти город?
– Ты хорошо знаешь меня, Кэтрин. Гарантирую, подобный бизнес способен приносить до двадцати миллионов долларов в месяц. Но что бы ты ни думала, я делаю это совсем по другой причине.
Я не желаю выслушивать праведные и благочестивые рассуждения деда, которыми он руководствуется для обоснования своих амбиций.
– Двадцать миллионов в месяц? А откуда возьмутся люди? Игроки, я имею в виду. Ближайший коммерческий аэропорт расположен в девяноста милях, и у нас нет даже четырехполосной магистрали к нему.
– Я покупаю местный аэропорт.
– Что?
Он смеется.
– Вообще-то не покупаю, а приватизирую. У меня уже есть чартерная авиалиния, которая будет выполнять рейсы сюда.
– С чего бы это окружные власти позволили тебе такие выходки?
– Я пообещал им организовать постоянные коммерческие авиарейсы.
– Это как в «Поле чудес», правильно? Ты веришь, что если построишь аэропорт, то привлечешь и все остальное.
Он в упор рассматривает меня своим знаменитым взглядом прагматика.
– Да, но это вовсе не глупые сентиментальные грезы. Людям нужны блеск, очарование и звезды. И я дам им это. Отчаянные игроки будут прилетать в хлопковую столицу Старого Юга на «лирджетах» и жить три дня в атмосфере «Унесенных ветром». Но это все лишь внешняя сторона дела, благополучный фасад, так сказать. На самом деле они будут прилетать сюда затем, чтобы осуществить старую, как мир, мечту – получить кое-что просто так. Прибыть сюда нищими, а выйти – королями.
– Это все пустые мечты. В конце концов казино всегда выигрывает.
Теперь в его улыбке читается полное удовлетворение.
– Ты права. И на этот раз в роли казино выступим мы, дорогая. Но в отличие от убожества, стоящего на якоре вон там, в конце улицы, у обрыва, которое отбирает у бедных горожан их пенсионные пособия и отправляет доходы в Лас-Вегас, казино «Мэзон ДеСалль» будет оставлять свою прибыль прямо здесь, в Натчесе. Я собираюсь возродить и перестроить инфраструктуру этого городишка. Мы начнем с современного индустриального парка. Потом…
– А как насчет индейцев? – задаю я прямой вопрос.
Холодные блекло-голубые глаза впиваются в меня, и выражение их не сулит ничего хорошего. Пока меня не было, дед успел отвыкнуть от того, что кто-то может осмелиться перечить ему.
– Мне показалось, что теперь их называют коренным населением Америки.
– Мне показалось, ты собирался ответить на мой вопрос.
– Эти одиннадцать индейцев станут одними из богатейших людей в Миссисипи. Естественно, мне полагается справедливая компенсация за развитие и воплощение проекта, а также за начальный капитал, который я в него вложил.
Теперь мне все понятно. Моего деда нарекут спасителем Натчеса. Тем не менее, несмотря на несомненное благородство его цели, мне становится не по себе при мысли о том, как он намеревается ее достичь.
– На данном этапе что-то может пойти не так?
– О, всегда что-то может пойти не так, как планируется. Это известно каждому старому солдату. Но мои контакты в Вашингтоне говорят, что федеральная сертификация индейского племени натчесов должна состояться в течение ближайших семи дней.
Я отхожу от покерного столика, и взгляд мой прикован к бутылке «Абсолюта» в буфете.
– Ты уверена, что не хочешь выпить? – спрашивает он.
Я закрываю глаза. Я надеялась сегодня обойтись без валиума, но, похоже, мне все-таки понадобится хотя бы одна таблетка, чтобы доехать до Нового Орлеана.
– Уверена.
Дед бросает последний взгляд на свой макет и относит его к оружейному сейфу. Пока он стоит, повернувшись ко мне спиной, я вынимаю из кармана таблетку и проглатываю ее без воды. К тому времени, когда дед возвращается в кресло, валиум уже покоится у меня в желудке.
– Расскажи о той ночи, когда умер мой отец.
Глаза деда почти полностью скрываются за внезапно набрякшими веками.
– Я рассказывал тебе эту историю по крайней мере десять раз.
– Сделай одолжение, расскажи еще раз.
– Ты думаешь о крови, пятна которой нашла. – Он подносит к губам стакан со скотчем и делает еще один глоток. – Было уже поздно. Я читал здесь, в библиотеке. Твоя бабушка лежала наверху, у нее болел живот. Пирли оставалась с ней. Я услышал шум за домом. Грохот металла. Грабитель споткнулся о железный цилиндрический ящик в патио в розовом саду.
– Ты видел, как это случилось?
– Разумеется, нет. Я обнаружил ящик, когда вышел наружу.
– Ты был вооружен?
– Да. Я взял с собой «Смит-Вессон» тридцать восьмого калибра.
– Что было в том ящике?
– Пестициды для роз. Ящик был очень тяжелым, поэтому я решил, что олень забрался в розы, потом его что-то спугнуло и он перевернул ящик.
– Почему ты не вызвал полицию?
Он пожимает плечами.
– Я решил, что обойдусь своими силами. Твой отец стоял перед вашим домом. Я думал, что он уехал на остров, но он был в амбаре, работал над одной из своих скульптур. Он тоже что-то слышал. Люк держал в руках старую винтовку «ремингтон», которую привез из Вьетнама.
– Ту самую, что висела у нас над камином?
– Да. «Ремингтон-700».
– Получается, он вошел в дом для слуг, чтобы взять ее?
– Очевидно.
– А потом?
– Мы разделились. Я пошел взглянуть, что делается позади дома Пирли, а Люк двинулся в обход вашего. Я был с обратной стороны дома, когда услышал выстрел. Я побежал в сад и нашел Люка лежащим на земле. Он был убит выстрелом в грудь.
– Ты уверен, что он был уже мертв? Ты проверил у него пульс?
– Я провел год на войне в Тихом океане, Кэтрин. Я могу с одного взгляда определить, застрелен человек насмерть или нет.
В его голосе слышны нотки, которые вынуждают меня прекратить дальнейшие расспросы в этом направлении.
– А грабителя ты видел?
– Ты же знаешь, что видел.
– Пожалуйста, просто расскажи мне о том, что видел.
– Я видел мужчину, бегущего через лес в сторону Бруквуда.
– Ты преследовал его?
– Нет. Я побежал в ваш дом, чтобы удостовериться, что с тобой и Гвен все в порядке.
Я пытаюсь представить себе эту картину.
– И что ты увидел?
– Твоя мать спала, но тебя в постели не было.
– Что ты сделал?
Он закрывает глаза, вспоминая.
– Зазвонил телефон. Это была Пирли, она звонила из главного здания. Они с твоей бабушкой были в панике. Она спросила, все ли с тобой в порядке. Я ответил, что да, хотя в тот момент не был в этом уверен.
– Ты сказал ей, чтобы она вызвала полицию?
– Она уже вызвала ее.
– И что было дальше?
– Я принялся осматривать дом в поисках тебя.
– И?
– Я тебя не нашел. Я был обеспокоен, но поскольку видел, что убегавший мужчина не держал на руках ребенка, не ударился в панику. Я решил, что ты где-то прячешься.
– Ты разбудил маму?
– Нет. Я знал, что Гвен непременно запаникует. Но скоро она очнулась сама. Она не хотела верить, что Люк мертв, поэтому мне пришлось вывести ее наружу, чтобы она взглянула на его тело и убедилась.
– Она спрашивала, где я?
– Сказать тебе правду? Не сразу. Она была в не очень хорошем состоянии. Она приняла успокоительное. Я думаю, она считала, что ты спишь в своей постели.
«Интересно, сколько матерей подумали бы так при аналогичных обстоятельствах?»
– Вокруг тела папы было много крови?
Дедушка наклоняет голову, как будто стараясь отделить образ моего отца от тех тел, что ему пришлось видеть за годы хирургической практики.
– Достаточно. Пуля перебила легочную артерию, и выходное отверстие было достаточно большое.
– Достаточно для чего?
– Для того чтобы кто-нибудь занес кровь в твою комнату, полагаю.
По лицу деда невозможно угадать, о чем он думает.
– Когда я нашлась?
– Сразу же после того, как приехала полиция. Я рассказывал им о том, что произошло, и в этот момент ты вышла из темноты.
– Со стороны нашего дома?
– Я не видел, откуда ты пришла. Но я помню, что позади тебя виднелось восточное помещение для слуг, так что, наверное ты права.
– Я была обута?
– Понятия не имею. Скорее всего, нет.
– Я подходила к телу папы вплотную?
– Ты едва не наступила на него, прежде чем мы тебя заметили.
Я закрываю глаза, молясь, чтобы это воспоминание отступило обратно в темноту, где я храню его.
– Убегавший грабитель, которого ты видел, был белым или чернокожим?
– Он был чернокожим.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
– Во что ты был обут в ту ночь?
Я вообще-то не намеревалась задавать этот вопрос вслух, но теперь уже слишком поздно, он успел сорваться у меня с губ.
– В тот день на мне были сапоги, а вот вечером… Я не помню.
– Ты входил в мою комнату после убийства?
– Да, входил. Чтобы помочь твоей матери успокоить тебя.
– Я была расстроена?
– Посторонний человек ничего бы не заметил. Ты не проронила ни слова. Но я-то видел, в чем дело. Пирли была единственной, кому ты позволила обнять и убаюкать себя. Ей пришлось укачивать тебя в коляске, как она делала, когда ты была маленькой. Только так нам удалось уложить тебя спать.
Я помню это чувство, пусть даже не в ту конкретную ночь. Пирли часто укачивала меня по ночам, даже тогда, когда я уже не была маленькой.
– Итак… – Он многозначительно вздыхает. – Я рассказал все, что ты хотела узнать?
Я даже не начала получать ответы, которые мне были нужны, но в настоящий момент я еще не решила, какие именно вопросы следует задавать.
– Кем, по-твоему, был этот грабитель, дедушка?
– Понятия не имею.
– Пирли полагает, что это мог быть приятель папы, которому понадобились наркотики.
Похоже, дедушка выдерживает внутреннюю борьбу с самим собой в отношении того, отвечать ли на этот вопрос. Затем он говорит:
– Вполне логичное допущение. Люк принимал большое количество предписанных лекарств наркотического происхождения. И я неоднократно ловил его на том, что он выращивает марихуану на острове.
– Я даже не подозревала об этом.
– Разумеется. В этом нет ничего странного. Во всяком случае, я предполагал, что он мог ее продавать. Когда его убили, я подумывал о том, чтобы направить полицию по этому следу, но в конце концов решил промолчать.
– Почему?
– Я не видел в этом никакого смысла. Мы бы только бросили тень на свое имя.
Разумеется. Имя и честь семьи превыше всего на свете.
Я хочу задать ему последний вопрос, тот самый, который задавала и Пирли. Но дед всегда считал моего отца слабаком, и если бы он подозревал, что папа сам выстрелил в себя, то ни за что не стал бы скрывать столь решительное подтверждение своей правоты и пренебрег бы даже добрым именем своей семьи. Все дело в том, что мой отец, по его мнению, не принадлежал к нашей семье. Тем не менее… могут существовать и другие факторы и нюансы, о которых я не имею представления. Например, моя мать.
– Ты действительно видел грабителя в ту ночь, дедушка?
Глаза у него расширяются, и на мгновение во мне рождается уверенность, что этот выстрел наугад попал в десятку. Прежде чем заговорить, он вновь подносит к губам стакан и допивает остатки своего виски.
– Что именно ты хочешь этим сказать, Кэтрин?
– Папа не мог застрелиться сам в ту ночь? Он не мог совершить самоубийство?
Дедушка поднимает руку и задумчиво потирает ею подбородок. По его глазам невозможно догадаться, о чем он думает, но, по-моему, в нем происходит внутренняя борьба.
– Если ты спрашиваешь, думаю ли я, что Люк был способен совершить самоубийство, то мой ответ «да». Большую часть времени он пребывал в тяжелой депрессии. Но в ту ночь… все случилось именно так, как я тебе рассказал. Он умер, пытаясь защитить свой дом и свою семью. Я должен отдать мальчику должное.
Только теперь я выпускаю воздух из легких. Оказывается, я бог знает сколько времени слушала его, затаив дыхание. Я испытываю такое облегчение, что мне требуется вся сила воли, чтобы не подойти к буфету и не налить себе изрядную порцию водки. Вместо этого я встаю и собираю переданные по факсу страницы.
– В последнее время ты почти ничего не снимаешь со счетов своего доверительного фонда, – замечает дед. – Ты больше не тратишь деньги?
Я пожимаю плечами.
– Мне нравится зарабатывать самой.
– Хотел бы я, чтобы остальные члены семьи хоть иногда следовали твоему примеру.
Я понимаю, что он хочет этим сказать. Это завуалированное оскорбление в адрес моей матери и тети, но в первую очередь он имеет в виду моего отца.
– Ты ведь не любил его? Папу, я имею в виду. Скажи мне правду.
Дед не отводит глаз.
– По-моему, я не делал из этого тайны. Может быть, мне стоило вести себя по-другому, но я не лицемер и не ханжа.
– Почему ты его не любил? Неужели просто так?
– Во многом виновата война, Кэтрин. Война, на которой был Люк. Вьетнам. Наверное, отсюда все его проблемы психического характера.
– Он же был ранен, если ты помнишь.
У меня до сих пор перед глазами стоит строчка рваных шрамов на спине отца, которые он заработал, когда рядом с ним взорвалась противопехотная мина-ловушка. Мне всегда становилось не по себе, когда он снимал рубашку.
– Проблема Люка заключалась не в его телесных ранах.
– Ты не знаешь, через что ему пришлось пройти там! – запальчиво восклицаю я, хотя и мне об этом ровным счетом ничего не известно.
– Это правда, – соглашается дед. – Не знаю.
– Я слышала кое-что из того, что ты говорил ему. Что Вьетнам – это не настоящая война. Что на Иво или Гуадалканале[11] вам приходилось в сто раз хуже.
Он с любопытством смотрит на меня, словно изумляясь тому, что восьмилетний ребенок, оказывается, способен запомнить такие вещи.
– Я и в самом деле говорил такое, Кэтрин. Но за время, прошедшее с той поры, я понял, что мог и ошибаться. В некоторой степени, во всяком случае. Война во Вьетнаме была совсем другой, но тогда я этого не понимал. Но, ради всего святого, на Тихом океане мне доводилось видеть такое, чего врагу не пожелаешь, но я не позволил себе свихнуться из-за этого. Хотя кое-кто из хороших парней и сломался, и, наверное, Люк был одним из них. Военный невроз, как говорили в те времена врачи. Или психическая травма, полученная во время боя. Хотя, боюсь, мы называли это несколько по-другому…
– Трусость! – заканчиваю я за него, одновременно пытаясь взять себя в руки. Щеки у меня пылают. – Почему ты никогда не говорил папе, что видел, как другие хорошие парни ведут себя так же, как и он? Ты называл его в лицо трусом. Я сама слышала! Тогда я не понимала, что ты имеешь в виду, зато прекрасно поняла это позже.
Дед кладет перед собой все еще сильные, крепкие руки и невозмутимо смотрит на меня.
– Послушай меня, Кэтрин. Может быть, я был несправедлив к твоему отцу. Но в какой-то момент становится уже неважно, через что тебе пришлось пройти. Нужно взять себя в руки, завязать шнурки на ботинках и жить дальше. Потому что никто не сделает этого вместо тебя, можешь мне поверить. Долг твоего отца заключался в том, чтобы содержать тебя с матерью, заботиться о вас, но этот свой долг он, к несчастью, выполнить не сумел.
От ярости я лишаюсь дара речи.
– Перестань! Неужели ты и вправду хотел, чтобы он добился успеха?
– Что ты имеешь в виду? Я трижды предлагал ему работу, и ни разу он с ней не справился.
– Да как он мог? Ведь ты презирал его! И разве тебе не нравилось изображать из себя большого человека, который давал еду и кров всем остальным? Который контролировал нас и управлял всеми?
Дед удобнее устраивается в кресле. Его лицо становится твердым и жестким, словно вырубленным из гранита.
– Ты переутомилась и не в себе, дорогая. Мы продолжим разговор в другой раз. Если в том возникнет необходимость.
Я пытаюсь возражать, но какой в этом смысл?
– Мне нужно возвращаться в Новый Орлеан. Пожалуйста, не входи в мою старую спальню, пока я не вернусь. Без специальных химикатов ты все равно ничего там не увидишь. И, пожалуйста, проследи, чтобы туда не входил никто другой. А то от матери можно ожидать, что она распорядится выдраить комнату моющим средством.
– Не волнуйся, я приму необходимые меры. Можешь анализировать все, что тебе заблагорассудится.
Я собираю бумаги и иду к двери кабинета.
– Ты, случайно, не встречаешься с кем-нибудь, кто годился бы на роль супруга? – интересуется дед.
Мне становится жарко.
– Хотелось бы увидеть здесь внуков до того, как я умру.
Если бы он узнал, что я беременна, то, вероятно, даже не обратил бы внимания на тот факт, что я не замужем.