ЧЕЛОВЕК
КОСМИЧЕСКИЙ
АНДРЕЙ ЕМЕЛЬЯНОВ-ХАЛЬГЕН
Космический рассказ
За окошком кипела снежная каша, погруженная в кастрюлю кромешной тьмы. Увы, в этих краях зимой ничего и нет, кроме белых хлопьев да темноты, и еще постоянного рева истребителей. Самолеты стрелами своих стальных тел вспарывают брюхо непролазной зимней ночи, и устремляются туда, где спит сожранное мраком солнце.
В комнатке горит маленькая лампочка. Ее неживой свет разлился по безобидной бумаге. Даже издалека видно, что бумажка - государственная, уж слишком ровные, правильные буквы лежат на ней. Слишком много печатей внизу. Первая моя мысль - сложить из бумажки самолетик, да запустить его вслед за блестящими истребителями, чтобы он тоже смог увидеть солнышко.
Но бумага в самолетик так и не превратилась. В комнату вошел отец, и схватив листик, принялся весело размахивать им.
- Смотри, Вика! - закричал он моей матери, - Меня в космонавты берут!
- Почему? - не поняла мать.
- Что - почему?!
- Почему тебя, а никого другого? Тут же народа много!
- Наверное, решили, что я - лучше всех. А может в моей родословной покопались. Когда анкету писал, указал, что мой прапрадедушка еще сто лет назад смастерил себе крылья, полетел на них с колокольни, да не разбился! Колокольню ту, правда, потом мой дед сломал, когда революция была. Как увидел, что аэроплан выше колокольни пролетел, то ему досадно стало, что его старая вера оказалась ниже новой, он собрал мужиков, они колоколенку-то и поломали.
- Никогда бы не подумала, что полет твоего предка - это так серьезно. Ты же то же самое писал, и когда в училище шел! - удивилась мама.
Но тут разговор затих, и мне показалось, будто родители засветились изнутри ярче, чем спрятанное солнце.
- Папа выше небес полетит! - радостно воскликнула мама, - А мы тоже душой с ним будем, значит, и мы туда тоже отправимся!
Я закрыла глаза, и увидела небо таким, каким оно бывает летом. Поглядишь - аж голова закружится. Помню, вынесли мы однажды нашу кошку на улицу, так она все к земле прижималась. Наверное, боялась, что в верхнюю синеву упадет. Я тут же почуяла кошкин страх, и за дерево схватилась. Только после узнала, что, оказывается, мой папа по верху каждый день летает, и ему не только не страшно, но даже весело. Особенно, когда он сквозь облачко пролетает, или когда видит солнышко, когда его никто не видит. Но куда можно полететь еще выше, чем небо? Наверное, на звездочки! Ох, как должно быть, весело там! Наверняка там есть дорожки, усыпанные маленькими блестящими звездочками, а идут они мимо больших звезд, которые радостно мигают тому, кто к ним забрел!
- Да, Снежана, все так и будет! - сказал отец, погладив меня по голове.
- Меня! Возьми меня с собой! - крикнула я.
- Нет, не могу пока, - вздохнул он, - Но ничего, сперва я туда слетаю, пошепчусь со звездами. Думаю, они тебя тоже к себе в гости пригласят, тогда мы вместе и полетим!
- Конечно! - закричала я, - Летим, летим скорее!
Отец посмеялся, и еще раз погладил меня по голове.
- Давай я тебе книжку почитаю! - неожиданно предложил он, - "Незнайка на Луне" называется. О том, как малыши на Луну полетели.
- Ты же еще не ел, - вздохнула мама.
- Ничего, ради такого случая поедим потом. Ты пока придумай что-нибудь, ведь такое дело не отметить - грех!
Папа углубился в чтение, а я нет-нет, да поглядывала на маму. Она раскладывала на столе вкусные угощения, и все время улыбалась.
Виктория тем временем вспоминала молодость, которую она прожила под небесным сводом, оглушенным ревом моторов и расцвеченным сотнями самолетных тел. Родной город Вики славился авиационным училищем, которых в стране и сейчас не так уж много, а тогда было всего несколько. От училища во все концы страны тянулись невидимые нити детских и юношеских мечтаний о господстве над небесами. Самая прочная из этих ниток застыла в двух стальных рельсах, по которым каждую весну приходили поезда, набитые молодыми романтиками. Вика знала, что это - абитуриенты, кому-то из них повезет, а кому-то - нет.
Через месяц на станцию шли толпы хмурых людей. Их было много, но брели они россыпью, не говоря друг другу ни слова. Лишь однажды Вика случайно услышала от одного из них обрывок фразы, сказанной в никуда: "Родителей моих прибить мало! На кой хрен родили урода, инвалида, что его и небеса не принимают! Не хрен рожать, раз нормального родить не умеешь! Сдохнут, я им цветы на могилы не положу". Из глаз говорившего на асфальт падали редкие слезы.
Почти все местные ребята тоже поступали в летное училище. Те, кого не принимали, навсегда исчезали из города неизвестно куда, и Вика с ужасом думала, что они все умирали.
Но похорон неудачников Виктория никогда не видела. Чаще хоронили как раз "удачников" - курсантов, сброшенных небесами в суровые объятия злой земли. Похороны, правда, выглядели очень необычно - запечатанные гробы вместо того, чтобы спустить под землю, относили на станцию, и грузили в лишенные окон вагоны. "Отправляют на родину", говорили в толпе провожающих.
Так отправились на родину женихи двух ее подруг - Оли и Люды. Причем заплаканная Люда вскочила в поезд, на котором уезжал гроб с ее Василием, да так больше никогда и не вернулась. Даже письма не написала. Вика представляла, как увидев заплаканных родителей Василия и растворившись в их горе, Людмила сама закопала себя на кладбище рядом с женихом.
Ей повезло. Ее возлюбленный, Николай, превратился в того, в кого и хотел - в летчика. И вот они уже грузятся в вагон, чтобы отправиться в пропитанные инеем края. Там родится их дочь, которую они назовут необычным для своего поколения именем - Снежана. Как еще можно было назвать девочку, рождение которой приветствовали широко раскинутые крылья большой метели?!
Вика знала, что Николай - хороший летчик, и считала, что он летает выше всех. А тот, кто летает на самой верхней высоте, тот, конечно, мечтает о полете еще выше, сквозь звезды. Если мечта хорошая, добрая, то чего же ей не осуществиться, не лечь на стол под блеклой лампой, отталкивающей от себя мрак почти вечной ночи?
Конечно, был праздник. Все пили что-то невкусное, от чего даже морщились. Я пила сладкий сок. Папин начальник, лысенький дядя Миша говорил о том, что мой папа теперь станет уже новым человеком, а он никогда не станет, возраст не тот, его скоро по здоровью и от полетов отстранят.
К концу вечера мне стало жаль дядю Мишу, и я расплакалась. Мама подумала, что я хочу спать, и отвела меня в мою комнатку.
А через два дня перед нами проехал облепленный снегом тепловоз, тянувший заиндевевшие вагоны. Мы уезжали. В вагоне было много военных, все какие-то зеленые и некрасивые, и я радовалась, что мой папа красиво смотрится среди них в небесного цвета форме. К тому же папа шепотом посмеивался над "зелеными", говоря, что они - "горе - танкисты" потому, что служат в таких краях, где на танке и версты не проедешь.
Поезд рассекал метель. Он ехал еще по земле, но в мыслях Николая тепловоз уже поднимался в занебесные дали. Все, что пролетало за окошком, вызывало в Колиной душе легкий смех, ибо теперь казалось безнадежно мелким и старым. Вот деревушка и несколько крестьян в ушастых шапках, застывших на платформе. Куда им, прижатым к земле, думать о звездах? Они даже сейчас, и то голову поднять не могут, будто тяжелые силы земли навсегда согнули им шеи! Или прокопченный завод, возле которого трое пропитанных сажей рабочих пьют из горла что-то пьянящее. Земная материя, небось, въелась в каждую частичку их организма, и теперь она - их полная хозяйка, которая никогда не пустит своих рабов выше крыши "родного" завода!
Насмеявшись, Николай отправлялся в тамбур, и там затягивался сигаретой, продолжая рассматривать пролетавший за окошком старый мир, который теперь - чужой. То, что принадлежит ему - оно высоко, не видимо за пеленой зимних облаков, сотканных из испарений земных вод.
Наконец, дорога закончилась, и мы оказались в чистеньком городке, на улицах которого не лежало ни одной снежинки. "Это - Звездный", шепнул мне папа, и я принялась вертеть головой, чтобы разглядеть возвышающиеся над домами звезды, сошедшие с неба. Но их нигде не было. "Отсюда - дорога к звездам", снова шепнул папа, но и дороги, идущей кверху, я тоже нигде не увидела.
Мы поселились в белом пятиэтажном домике. Больше всего меня удивил коридор новой квартиры, ведь по нему можно было спокойно ездить на моем маленьком велосипеде, и никуда не врезаться. Еще мне понравился большой застекленный балкон, где было тепло и росло много зеленых растений. Настоящий кусочек лета среди нескончаемой зимы!
Прошло немного дней, и папа стал, как и прежде, уходить на службу. Я, конечно, подумала, что он уже полетел к звездочкам, но мама сказала, что папа ходит на занятия, ведь на космонавта надо еще и учиться.
С тех пор мне показалось, что учеба - вещь веселая и приятная. Никогда я не видела папу таким радостным, как после занятий. Правда, еще он был и усталым, иной раз после чашки чая тут же шел спать.
- Чему ты учился? - спрашивала я, когда папа с удовольствием пил чай.
- На центрифуге меня крутили, - говорил он.
- На чем? На каком еще центре? - не понимала я.
- Ну, вроде на карусели катался.
- На карусели?! Так ты учишься на карусельке кататься! А меня чего не берешь?! Я тоже люблю на каруселях прокатиться!
- Там не простая карусель. Она очень быстро вертится, что когда с нее слезаешь, даже не поймешь, где земля, а где - небо! Бывает, некоторым даже плохо становится. Их сразу исключают.
- Что такое исключают?
- Прогоняют. Говорят, что такие в космонавты не годятся!
- А ты годишься?
- Я?! Конечно! - папа встал из-за стола и весело покружил меня на вытянутых руках, - Вот так-то!
Однажды папа пришел очень задумчивый. Он достал из портфеля зеленую тетрадку, и долго ее перелистывал. Что-то читал. Я и раньше видела у него такие тетрадки, их папа называл непонятным словом "конспекты". То, что там было написано, казалось таким же непонятным, как название, а, главное, совсем не интересным - среди рядов чернильных буковок и циферек не красовалось ни одной яркой картинки. Такой же была и эта тетрадка.
- Папа, что же в ней интересного? - не удержалась я.
- Лекцию интересную прочитали, - ответил отец.
- Что такое лекция?
- Ну, когда рассказывают.
- О чем же тебе там рассказали?!
- Ну… Все равно пока не поймешь. Подожди, вот подрастешь, и я тебе обо всем расскажу.
Лекция и в самом деле была интересной. Называлась она "Русский народ и космос", а читал ее странный бородатый старик, похожий на священника, сошедшего с зарисовок дореволюционной России.
"Путь в космос - это вечная дорога нашего народа, идущая от самого его начала. Конца дороженьки не видать, до него еще никто не дошел. Посмотрите на любую русскую церковь - она рвется в небо, купола сливаются со звездами. Душа каждого человека рвалась в небо, но сами собой просыпались думы о том, как бы поднять туда и свое тело. Все помнили про Илью Пророка, и многие творили свое подобие небесной колесницы. И вот наступило другое время, и молитвы наших предков исполнились. Больше не нужны земные храмы и земные молитвы. Теперь русский человек может подняться с пропитанной грехом земли в чистейшие небеса вместе со своим телом.
Там, наверху, не может быть тех мыслей, что роятся у вас здесь, на Земле. Учтите, что все, о чем вы станете мыслить в своем окруженном звездами одиночестве, определит вашу судьбу. Поэтому среди верхних светил следует читать молитвы. Сейчас я вас им научу", говорил странный дед. Потом он принялся учить будущих космонавтов молитвам столь серьезно, что среди слушателей даже не раздалось ни одного смешка. Ученикам показалось, будто они перенеслись в давние времена, приняли облик своих дедов, и их глазами смотрят на золотые купола, светящие среди звезд.
После этой лекции папа стал каким-то очень серьезным. Таким он раньше не был. Он задумчиво смотрел на плачущий весенний снег и цветастых птичек, пролетавших за нашим окошком.
- Пора собираться, - как-то раз сказал он. Слова были произнесены так ровно и спокойно, будто он хотел собраться на легкую прогулку, чтобы вдохнуть водянистый весенний воздух.
- Куда?! – не поняла мама.
- Сама знаешь. Зачем по-твоему мы сюда приехали? – без всякого раздражения ответил отец.
- Туда? – мама указала пальцем вверх.
- Но прямо отсюда никуда лететь нельзя. Сперва надо ехать на другой край страны. Больше не спрашивай…
Даже я слышала, как громко бьется папино сердце. Мама быстро собрала папе легонький чемодан, и мы присели на дорожку. От волнения мама взяла моего плюшевого мишку и принялась быстро теребить его пальцами. Я же тем временем думала, отчего не могу сделаться маленькой-маленькой, залезть в папин карман и вместе с ним улететь в космос. Надо было об этом раньше подумать, может, и достала бы где-нибудь уменьшительного порошка или капель каких, а теперь уже некогда…
Папа отправился на вокзал и попросил, чтобы мы его не провожали. Но мы с мамой все равно тихонько побежали на цыпочках за ним вслед, и затаив дыхание добрались до самой платформы. Папа не оглядываясь нырнул за зеленую вагонную дверь, и мама быстро перекрестила его вслед. Потом мы прошлись вдоль поезда, и я, заглянув в кабину тепловоза, с удивлением посмотрела на скучающего машиниста. Неужели он не знает, что везет самого моего папу, и ни куда-нибудь, а в небеса?!
Тепловоз помахал нам струей дыма и состав тронулся. Вскоре красные огоньки его хвоста нырнули за поворот. «Хоть бы вернулся целым и невредимым, живым да здоровым», вздохнула моя мама, но я не поняла ее слов.
Помню, что мама потом все время смотрела в небо. Смотрела туда и я, ожидая, что папа пролетит над самым нашим домом. Ведь раньше из заиндевевшего окошка, сквозь дырочку, расплавленную пальцем, я столько раз видела его серебристый самолетик! Вот и теперь он тоже пролетит, только на чем-нибудь, что похитрее самолетика.
- Знаешь, наш папа не полетел. Он скоро вернется, - оборвала мои раздумья мама.
- Почему? – чуть не закричала я.
- Я-то откуда знаю?! Вот он приедет, и сам обо всем расскажет, - ответила она, и я поняла, что мама скорее радуется, чем печалится.
Следующие два дня наш дом наполнял звон большой уборки и шорох вездесущей мокрой тряпки. Третий день пропитали вкусные запахи и шипение чего-то жарящегося, аппетитного.
Наконец, дверь отворилась, и в квартиру явился он, мой папа, который так и не взлетел выше небес.
- Почему… - начала я свой вопрос, но он тут же оборвал меня.
- Так приказали, чтоб летел другой. Приказы у нас не обсуждают.
С этими словами он отвернулся к стенке и застыл неподвижно, как белая скульптура очень сильного человека, стоящая под нашим окном.
- Коля, ты что? – всплеснула руками мама, - Ведь вернулся же! А оттуда, кто знает, возвращаются ли вообще?!
- Ничего, полечу в другой раз, - резко сказал папа, и тут же сел за стол.
За едой он не сказал ни слова, только все время смотрел наверх, в потолок. Папины глаза блестели какой-то грустью, совсем непонятной для меня. «Ничего, это здорово. К следующему полету я уж найду порошок, чтобы стать маленькой и залезть к нему в кармашек», думала я.
Я помню, что в тот день отчего-то все люди были радостны. Даже по телевизору показывали много сияющих людских лиц. Отовсюду слышалось одно и то же: "Мы полетели в космос!" Лишь наш дом был вне этого веселья, как дно глубокого колодца в жаркий день не видит полуденного света.
Но все когда-то кончается. Через два дня папа опять ушел на службу. Жизнь стала такой же, как и до его таинственной поездки. Только теперь я отчаянно взялась узнать что-нибудь про порошок, который сделает меня маленькой. Сперва я перечитала все сказки, где говорилось о такой вещи, едва ли не запоминая каждое слово. Но так и не нашла ответа на свой вопрос – из чего же этот порошочек сделать или где его найти. Тогда стала потихоньку обращаться к здешним подругам, своим одноклассницам. Те пообещали что-нибудь узнать.
Прошло немножко времени, и подруга Лиза сообщила, что она спросила у папы, и он сказал, что такого порошка нет и быть в природе не может. Другая моя подружка, Лена, поведала о том, что вместо порошка существуют особые капли, делающие людей большими или маленькими. Но достать такие капли можно только далеко-далеко, на самом краю света. Ведь их делают из сока особого дерева, который можно получить один раз за тысячу лет. Подруга Оля, дочка доктора, принесла какую-то жидкость в желтом пузырьке серьезного вида, и сказала, что это и есть уменьшительные капли, и дал их не кто-нибудь, а сам ее папа.
Конечно, больше всех я поверила Оле. Еще бы, ведь пузырек ей дал такой серьезный человек. Язык сам тянулся к пузырьку, но я остановила себя, и попросила Олю принести еще капли для увеличения, а то как же я стану такой, как была?
Через два дня Оля принесла еще один пузырек, точь-в-точь как прежний. Вместе с пришедшими Леной и Лизой мы отправились в мою комнатку. Я встала перед зеркалам, открыла бутылочку, и капнула на язык. Капля оказалась вкусной, очень сладкой, с каким-то приятным, почему-то очень знакомым запахом.
Проглотив капельку, я закрыла глаза, ожидая, что когда их открою, то увижу огромный и страшный мир, составленный из гигантских предметов мебели и подруг, превратившихся в великанш. Но больше всего я почему-то испугалась бескрайнего зеркала, в котором будет плясать маленькая мушка – Снежанка.
Но мою фантазию оборвал громкий и звонкий смех подруг. Я открыла глаза и увидела Олю, Лену и Лизу, таких же, как раньше. Оля смущенно смотрела в пол, а Лена и Лиза вовсю хохотали.
- Чего? Почему? – не поняла я, удивленно рассматривая в зеркале свое отражение таких размеров, с какими не залезешь в папин карман.
- Я же говорила, что нет таких капель! Пошутил все твой папка, Олька! Почудил! – хохотала Лиза.
- Если и есть, все равно это – не то! – так же звонко смеялась Лена.
Я едва не заплакала, и совсем не поддержала веселье подруг. Когда радость в них иссякла, Лена и Лиза смущенно разошлись по домам.
- Ты не сердись, - говорила на прощание Оля, - Может, ты неправильно их приняла, эти капли, вот ничего и не получилось. Я у папы спрошу. Наверное, если их принять правильно, например, после того, как покушаешь, то и маленькой сразу станешь…
Подруга ушла, а я отправилась на кухню. И тут же вспомнила, что не видела своего папу уже три дня.
- Мама, а где папа?!
- Опять туда поехал, откуда летают, - пожала мама плечами, - Только странно как-то. Ничего даже не сказал, уже с вокзала позвонил, и сообщил, что едет!
От обиды я кусала свои длинные ногти. Эх, еще бы немножко, и капли бы помогли, я бы полетела вместе с папой! А так – уже все, деваться некуда, его уже не догонишь!
На следующий день пришла Оля.
- Ты только не сердись, - смущенно сказала она, - Эти капли – просто… Просто микстура от кашля. Ананисовая… То есть нет, эта, анисовая…
- Как микстура?! Он же сам сказал!...
- А теперь он сказал, что тогда подумал, будто я шучу. Ведь я большая девочка, чтобы чепуху говорить. Значит, такие капли могу попросить только в шутку. Ну, а раз я шучу, и он тоже пошутил!
- Ох! – охнула я и повалилась на подушку, просаливая ее своими слезами. Оля, конечно, тут же ушла.
Папа вернулся через три дня, и его было не узнать. Шея согнута, всегда блестящие ботиночки покрыты липкой грязью, будто он вовсе не ехал в поезде, а долго-долго шагал пешком.
- Нет, - только и сказал он перед тем, как уйти в свою комнату.
- Ну что же это такое! – всплеснула руками мама, которая на этот раз тоже расстроилась, - Какой там есть гад, который тебя не пускает! Чтоб он сдох!
Слово «гад» я тогда понимала только в смысле «змея». Поэтому тут же представила себе что-то вроде удава, обвившего папу кольцами, и тащащего его прочь с небес.
Весь вечер папа просидел на кухне. Он то молчал, то вдруг начинал ругаться в адрес кого-то неизвестного. Часто поминал некоего Сидоркина, и я думала, что это – змеиное имя. Потом он ругал себя, своих предков, и снова переходил на змея Сидоркина. Мама ему старательно поддакивала и прикладывала к голове мокрое полотенце.
Тихонько в углу плакала и я. Мои слезы сливались с хором общих переживаний, и никто не чувствовал в них особенную, только мою нотку. А нотка эта была. Ведь даже если папа и полетит когда-нибудь выше небес, все равно я не полечу вместе с ним. Нет нигде порошка или капель, которые бы сделали меня такой маленькой, чтоб я залезла в папин кармашек!
Теперь взгляд Николая, обращенный в небо, был тусклым и мрачным, будто землю вместо небес окружал загаженный воронами стеклянный колпак. Ему иногда казалось, что его нутро выгорело, и там осталась лишь пустая дыра с обугленными стенками. Неудавшийся космонавт теперь больше смотрел вниз, себе под ноги. Своей жене он теперь часто говорил "На хрен я вам нужен, такой неудачник! Ведь своими неудачами я могу и дочку заразить, и у нее тоже так пойдет все хреново…"
Коля еще раз ездил на космодром, но там его сразу же повернули обратно. Об отправке в космос человека, видящего вместо небес лишь грязное стекло, не могло быть и речи. От чувства, что он прибит к земле уже окончательно, Коля чуть не дал в морду капитану-психологу, но его сжатая в кулак рука опустилась, ведь ее тоже спеленали путы земного притяжения.
Николай очередной раз вернулся в городок космонавтов.
- Где наш папа? Куда он делся? - плакала я.
- Ничего, доченька, все будет хорошо. Будет… - отвечала мне мама.
Да, папы с нами больше не было. Хотя он и приходил каждый день домой, мы видели его лицо, его глаза. Но каждое его движение, взгляд его глаз, говорили, что он уже не с нами. Из входной двери он, не глядя на нас, брел в свою комнату, откуда потом на весь дом расползался неприятный запах. Этот запах напоминал мне прививочный кабинет
Поликлиники.
- Мама, чем это пахнет?
- Спирт эта. Пьет папа… - отвечала мама, и прикладывала к глазам носовой платок.
Однажды отец выполз из комнаты, притащив с собой цветастый лист бумаги, вырванный из какого-то журнала.
- Смотрите, Вика и Снежана, что они удумали! - хрипел он, - Вот картинка космической фабрики. Пишут, что в невесомости можно сплавы получать, которых на Земле не сделаешь, и кристаллы выращивать! Все, хана это, человек своими желаниями и космос загадил! Теперь и там, за небесами, до Господа - далеко, а, значит, не хрен мне туда и лететь! Через десяток лет что космос, что Краматорск какой-нибудь, все один черт будет - дымные заводы, да гопники!
- Коля… - неопределенно сказала мама.
- Что - Коля?! - крикнул папа, - Нет больше небес, теперь и там - земля! И за нее больше нет хода! Некуда больше!
Завтра мы уезжаем обратно. В родной город мамы. Папу похоронили здесь же, в этом городке, из которого папа хотел лететь выше небес. Мертвым я его так и не увидела. Передо мной несли только большой деревянный ящик, который мама назвала "гроб", и она мне говорила, что наш папа сейчас там. Еще она говорила, что его нашли мертвым на рельсах, по нему проехал большой и тяжелый товарный поезд. Закрыв глаза, я представляла себе зловещую тепловозную морду, неотвратимо на меня надвигающуюся. Тело хочет сорваться, вскочить, бежать. Но какая-то внутренняя тяжесть сливается с тяжестью земли и неотвратимо держит на холодных рельсах. Это - сильнее страха. Наверное, сильнее всего на свете.
Так и остались мы с мамой на земле и без папы. С тех пор слово "космос" стало запретным в нашей семье. В те времена оно очень часто произносилось по телевизору. Из-за этого с тех пор мы никогда не смотрели телевизор и не читали газет. Три раза мы с мамой ездили в город несбывшейся папиной мечты. На папиной могиле мама мне говорила, что он "наверное, сейчас на небе". Еще она говорила, что папа не сам себя убил, она в это не верит. Нет, земля - она и есть убийца моего отца, это она его притянула к себе в том месте, где шел поезд. Она, землица, заполучила-таки папино тело, но его душа не могла ей достаться, иначе где же она, справедливость?!
С тех пор прошло много лет. Слова "космос" и "космонавт" выбросило куда-то на край нашей жизни. Теперь земное бытие стало похоже на кипящую кастрюлю, наглухо закрытую крышкой, вылезти за которую ни у кого не возникает даже мыслей.
Мертвая петля
Под ногами проносится изнасилованный войной городок, сверху очень похожий на груду лузганных семечек. Единственное чувство, которое он способен к себе вызвать – это безбрежная, серая как дождь жалость. Однако ни одной слезинки не выкатилось из бритвенно-серых глаз сурового человека в летной форме, и его затянутая в меховой унт нога безжалостно вдавила педаль бомбосбрасывателя. «Безжалостный» знал, что бедненький городишка – всего лишь овечья шкура, под которой сокрыта оскалившаяся кровавыми зубами пасть злобного волка. Сейчас он чувствовал себя ангелом, поливающим одуревшую землю господним гневом, отлитым в увесистые бомбы.
Докатившись до горизонта, чаша чистого огня мигом согрела дохлое пространство, и радующий сердце гул взрывов совпал с грохотом собственного сердца. Перед глазами капитана Белякова возник образ страшного зверя с множеством рогов, который сейчас гадко корчится в пламене и бесполезно скрипит своими, теперь уже никому не страшными, клыками. Дело в том, что ему за всю войну так и не удалось увидеть живого вражеского солдата, и воображение каждый раз рисовало нечто огромное и никем не виданное. Когда-то в далеком детстве Беляков побывал в сельской церквушке, где ему очень понравилась икона Святого Георгия, и поэтому все его видения так или иначе сводились именно к этому образу всадника, протыкающего черного змея.
Захлебываясь собственной кровью, гад корчится среди кусков своего мяса, судорожно надеясь упрятать под землю хотя бы эти жалкие остатки поганой плоти. Однако силы оставляют его, и склизкое тельце медленно расползается облаком смрадного тумана. Бомбардировщик Белякова выходит из крутого пике, обращаясь в иглу, воткнутую в небо. Пилот чувствует, как за его спиной вырастают крылья, и он вот-вот сможет лететь дальше уже без помощи своего дюралевого коня. В эти мгновения Василий Петрович ловит себя на мысли, что самым большим его желанием был бы путь дальше, сквозь прозрачные небеса. Когда Беляков вернется на полевой аэродром и отправится в свою землянку, чтобы поесть каши, то невольно вспомнит этот миг и пожалеет, что его плоть не была разорвана снарядами вражеской зенитки. Это на земле умирать тошно, в небесах же исчезновение собственного тела кажется таким же легким, как промелькнувшее под крылом облачко…
Но земля притянула-таки Василия Петровича в свои душные объятия, и бомбардировщик Ил-2 покатился по утрамбованной грунтовой полосе. Потом Беляков пошел-таки в землянку и ел-таки кашу, закусывая спирт, положенный за удачно выполненное боевое задание. Вместе с ним выпивал и механик Федор Кузьмич.
- Вот ты говоришь, что иногда хочешь остаться в небе? – задавал он один и тот же вопрос.
- Да, хочу. Только тебе этого не понять, ведь ты не летаешь… - отвечал Беляков, не желая продолжать эту надоевшую тему. Зачем объяснять человеку то, чего на словах все равно никогда не выразить словами? Это все равно, что с помощью математики, этой царицы всех объяснений и разъяснений, пытаться объяснить точку на белоснежном листе бумаги. Ведь о любом событии можно рассказывать лишь как о сумме многих мелких подсобытий, являющихся как будто составляющими его единицами, но что тогда делать с одним мгновением, у которого нет ни начала, ни конца?!
- Не понимаю я вас, пилотов, - не унимался дотошный механик, - Все жить хотят, и пехота и танкисты, да даже и я под шальную бомбу попасть не хочу, а вы что, из другого теста сделаны?
- Пехотинец будет в болоте среди своих внутренностей лежать и гнить, танкист в обгоревшей коробке горстью пепла валяться, а мы…
- Что вы? Все равно ведь на землю упадешь, это еще Ньютон доказал, когда его грушей по башке шарахнуло!
- Яблоком.
- Ну, яблоком, какая в жопу разница?! Будешь валяться под обломками, и так же гнить, как и все остальные! И червяки мясо летчиков едят ничуть не хуже, чем мясо пехоты!
- Эх, я же сразу сказал, что об этом говорить бесполезно!
Они помолчали, и после очередной порции ядреного спирта одновременно подняли глаза к небу.
- Кажись, нелетная погодка будет, - проговорил Беляков и смачно высморкался.
- Да… - подтвердил Кузьмич, и, чтобы сменить тему разговора, продолжил, - Как ты думаешь, а как при коммунизме жить будем, когда война кончится? Небось, не кашу будем жрать, а одних рябчиков с ананасами, а вместо спиртяги только ликер или какое-нибудь винцо пить?
- Да что твои рябчики и ликеры?! Пожуешь недельку-другую, и видеть их больше не захочешь! Никакого счастья от этого не будет, почитай какого-нибудь буржуйского писателя про жизнь этих самых капиталистов, которые молочного поросенка за обедом кушали и цимлянским запивали. Что, думаешь, веселье у них одно? Сплошные охи да ахи, слезы да сопли! Некоторые даже в висок себе из пистолета стреляли, так это от излишне бурной радости, по-твоему?!