- А в чем же тогда счастье?
- Один писатель, я не помню кто, сказал: «Человек создан для счастья, как птица для полета». Вот тебе и ответ! Только понимать надо прямо, как сказано, а не выдумывать всякой отсебятины.
- То есть как?
- Значит, всем надо летать! Вот война закончится, и каждый советский человек сможет получить себе летательный аппарат, на котором будет бороздить небеса и гоняться за облаками. А может, появятся большие самолеты, в которых сразу много народу все время будут летать.
- Господи, это сколько же бензина надо! Где его на всех напасешься?! – схватился за голову экономный Кузьмич.
- Не волнуйся, ведь есть же ученые, вот они пускай и подумают. Может, придумают, чтобы от солнечных лучей все летало, может еще чего. Надо только объяснить им, что для людского счастья изобрести надо, а они уже сами сообразят.
- А кто же землю пахать будет, если все в небеса-то полетят? Есть-то все равно надо,– проснулся в Федоре Кузьмиче крестьянский ум.
- Может, придумают, чтобы из того же солнечного света прокорм добывать, а может и еще чего, - не сдавался Беляков.
- И что тогда, всю жизнь летать? – удивился механик.
На этом разговор и закончился, ибо явился взмыленный вестовой и сообщил Василию Петровичу о том, что его срочно вызывает командир эскадрильи. От той давней поры у Белякова осталась память о сладостных мгновениях полета к небу, поцелуе небес, как он потом это назвал. Еще сохранилась мечта об обществе летающих людей, но она была не столь яркой и поэтому быстро стерлась, как черно-белые фотографии тех времен.
С наступлением «ракетного психоза» Белякова уволили из авиации, и началась тягучая как сгущенное молоко наземная гражданская жизнь. Работа попалась беспокойная, сплошные командировки, и с той поры Василию Петровичу запомнился обтянутый черной кожей чемодан, несколько пар носков, три пары рубашек, бритва, зубная щетка, кусок мыла и портрет жены в дорожной рамке. Мотаясь по необъятным просторам, Беляков постепенно понял, что единственный смысл его дальнейшей жизни заключается в передаче «поцелуя небес» своим потомкам, которые смогут его ощутить столь же живо, как когда-то он сам.
Но что делать, если времени катастрофически не хватало, и единственный сын рос шалопаем. Бывший летчик и сам не заметил, как пролетели годы, и Вовка из несмышленого ребенка вырос в большого шалопая и бузотера, с грехом пополам работающего сантехником в жилконторе. В ответ на все рассказы отца он только лишь мычал и тупо кивал головой, не выпуская изо рта сигарету «Прима»..
- Что с тобой говорить, ты все равно меня даже не слушаешь! – сокрушался Беляков - старший.
- Вот именно! – радостно соглашался с ним Беляков – младший и продолжал юродствовать, - Я – дурак, ко всяким учениям не способен, мне лишь бы водка с салом на столе были.
Василий Петрович при этом хватался сперва за сердце, потом за голову, а затем махал рукой и прекращал разговор, искренне надеясь на потомков Володьки. У Владимира родилась девочка, и когда она подросла до сознательного возраста, дедушка обратился к ней со своим рассказом. Однако внученька все время куксилась, строила рожицы, и при первом удобном моменте сбегала к своим куклам. Через некоторое время дед пытался снова завлечь ее своей беседой, но дело заканчивалось с тем же самым результатом. В конце концов, Василий Петрович махнул рукой и на нее, похоронив всякие надежды. «До правнуков мне не дожить, это точно» – с горечью подумал он и запрятал все надежды своей жизни в глубины стареющей души.
С тех пор Петрович впал в странное состояние. Временами он чувствовал, как будто черная старуха-смерть бродит вокруг него, то, приближаясь, то отдаляясь. Иногда он ощущал прикосновения ее костлявых рук, после чего он как будто бы даже находил на мягких частях своего тело самые настоящие отпечатки холодных костей. Смерть подавала свои сигналы – сперва умерла рано состарившаяся жена Василия Петровича, потом ни с того ни с сего помер его еще не очень старый сын. В два года косой выкосило всех друзей и знакомых, и в том, что следующая очередь принадлежит ему, никаких сомнений быть не могло. Живые отшатнулись от Белякова, оставив его часами одиноко сидеть в своем кресле. Быть может, как человек давно ушедшего поколения, он стал им просто не интересен, а может они чурались его, как всякое живое бежит от мертвого. Да и кому может быть интересен дряхлый старикашка, шатающийся между аптекой и поликлиникой?
Но в одряхлевшем теле Петровича оставалось еще что-то горячее, что пробивалось сквозь побледневшую кожу слабым румянцем и отпугивало старуху с косой. Каждое пробуждение удивляло Василия Петровича сознанием того, что он жив и побуждало к долгому поиску причин столь странной живучести. Но причина так и не находилась. Может, она лежала настолько глубоко, что ее было и не достать, а может, мысли в засыпающем мозгу Белякова стали столь громоздки и неповоротливы. Как бы то не было, но Василий Петрович дождался-таки рождения своего правнука, а после рождения правнуков, как известно, долго не живут.
Теперь жизнь превратилось в сплошное напряженное ожидание того момента, когда правнучек вырастет настолько, что ему можно будет рассказать о самом главном. Бытие Петровича превратилось в состязание, соревнование состояло в том, что произойдет быстрее – или мальчонка подрастет, или прадедушка усопнет. Старику казалось, что он вместе с младенцем скачет галопом на белом коне прочь от летящей за ними по пятам крылатой смерти, едва успевая отворачиваться от ее цепких объятий. Еще немножко, чуть-чуть, самую малость… Ее когти царапнули старикову ногу, отчего она загнила и стала потихоньку отваливаться, но Юрочка уже впервые сказал «мама» и даже «дед». Ледяное дыхание сожгло ногу окончательно, и она отвалилась, но Юра впервые прополз по комнате, смрадный палец прорвал живот и впился в желудок, после чего дед смог есть только жидкую кашу, а Юрочка в это время первый раз прошел кружок по комнате.
Гнилые клыки впились в грудь, пронзили легкое, из-за чего старик начал харкать кровью, и произошло это как раз в тот день, когда правнучек сказал первую осмысленную фразу «Почему у деда одна ножка деревянная?»
Василий Петрович вспоминал дикую гонку, когда на его Ил-2 напали сразу два Мессершмитта. Пользуясь преимуществом в скорости, они легко нагнали бомбардировщик, и методично решетили его обшивку из пулеметов. В разные стороны летели куски дюраля, дым окутал правый двигатель, однако Белякову удавалось удачно избегать последнего, смертельного удара, и в конце концов он посадил машину на пшеничном поле по нашу сторону линии фронта. Теперь он снова гнался прочь от смерти, но на этот раз смерть стала невидимой и бесплотной, и от мастерства Белякова уже ничего не зависело…
Не успел Василий Петрович, подкачал изношенный долгими годами организм. В один дождливый день прилег Беляков на диванчик и принялся потихоньку умирать. Разумеется, это было замечено его внучкой, которая принялась отчаянно хлопотать вокруг деда, отдавая ему последнюю дань. Пришедший из поликлиники белый доктор сказал, что положение безнадежное, и уже можно заказывать гроб и договариваться с кладбищенским начальством.
- Ребенка лучше к нему не подпускайте, - посоветовал умный доктор, - Зачем детю видеть то, на что пока еще ему смотреть рано. Испугается еще, не дай Бог, заикой остаться может.
- Да я уж присмотрю за ним, - ответила внучка, - А то сама знаю, как у одной знакомой дед умирал, а ее дочка это видела. Так теперь у девочки нервный тик развился, говорят – на всю жизнь останется.
- Вот-вот, - наставительно сказал строгий врач и удалился восвояси, ибо область смерти – уже не его компетенция.
Внучка тем временем вспомнила услышанную где-то историю о том, как сын какого-то индийского князя случайно увидел похороны, а потом – прокаженного, после чего отбился от дома и стал бродить по всему свету в поисках чего-то непонятного. Вроде бы он даже учение какое-то основал, но не дай Бог ее Юрочке повторить то же самое.
- Юра, к дедушке не заходи! – приказала внучка своему отпрыску, - Ему очень плохо, и он очень просил пока его не тревожить. Вот полежит, выздоровеет, тогда он к нам сам выйдет.
У Василия Петровича разом отнялась речь, а тело приняло навеки застывшую форму. Его сознание опять перенеслось в то далекое время, когда ему повезло поцеловать сами небеса. Безбрежный синий простор да горячий солнечный шар заполнили собой всю сущность Петровича, и он почувствовал, что у него снова отросли крылья, на этот раз уже по-настоящему…
Веки Василия Петровича на мгновение раздвинулись, обнажив перед ним тот мир, который он покидает. Он увидел перед собой столик, на котором лежали поильник, горсть таблеток и клизма. Возле самого дивана валялись несколько мокрых и вонючих простыней, а в двух шагах от всего этого безобразия стоял маленький Юрочка и с глубокой тоской смотрел на своего прадеда.
«Эх, так я тебе, Юрочка, ничего и не сказал… И уже никогда не скажу…» – подумалось Белякову, но раскрыть рот он уже не сумел. В это время его сознание пронзила отвратительная и тревожная мысль о том, что на всю дальнейшую жизнь в воспоминаниях Юры так и застрянет эта картинка – таблетки, поильник, клизма, воняющие старой мочой простыни. Это все, что останется ему от прадеда!
Не очень понимая, что же он делает, Василий Петрович изо всех сил напряг свою левую руку. Оказалось, что она еще действует. Пошарив по своему телу, Петрович неожиданно наткнулся на что-то острое и металлически – холодное. Это был орден Победы, который он носил на своей рубашке, в которой и лег помирать. Непослушная, трясущаяся рука с огромным трудом отвинтила орден и поднесла его к лучу света, неожиданно прорвавшимся сквозь душную пелену облаков. Еще секунда – и его блестящая поверхность озарилась пронзительным блеском, послав солнечный зайчик в глаза любимого правнука.
В эту секунду Василию Петровичу почудилось, будто он увидел то же, что узрел в этот момент и его правнук. А увидел он прозрачную небесную синеву, манящий к себе огненный круг солнца и кончики крыльев, выглянувшие из-за его спины. Беляков уверился, что все произошло именно так, после чего спокойно выпорхнул из драной шубы собственного тела, и, махая крыльями, взвился в синий простор.
Моя София
- Русский народ всегда жил Богоискательством, - рассуждал мой отец, - Я всю жизнь над этим раздумывал. Сначала русские люди Бога на Земле искали. Была же вера, что где-то на востоке земная гладь прямо к небесам поднимается. Наивно, конечно, простенько, но ведь люди туда шли! И привычно-вольные казаки, и невольные государевы людишки и пьяные от своей трепетной, ускользающей из-под рук воли беглые каторжники. Все шли!
- Но до неба ведь не дошли… - мрачно ответил я.
- Почему не дошли? Допустим, брел человек всю жизнь на восток. Останавливался время от времени, запасался харчем, отогревался, и шел дальше. Когда-нибудь он так в пути и помирал, и поднимался на небо. Путник много не нагрешит, соблазнов в дороге ему мало, когда он всегда холоден и голоден. Да и молится много. Ведь не знает же он, с кем на следующий денек встретится. Вот и полагает, что на всю будущность – воля Божья. На самого себя рассчитывать нечего, все одно – прогадаешь!
- Чего об этом вспоминать! Теперь на восток и самолеты летают, и железная дорога есть. Только дурак своими ногами туда попрется.
- Это верно, - вздохнул отец, - Но, кстати, о самолетах. Самолет – он ведь взмывает в высоту, значит – тоже по небесам шарит, Господа ищет. Первый русский самолет Можайский, наверное, для того и строил. Ведь русские ученые тоже были мистики, хотя бы немного. А самолетик – он родной отец космического корабля, и людишки в космос отправились. Тоже Богоискательство.
- Теперь космос нам помогает смотреть телевизор, узнавать всегда неправильный прогноз погоды, - засмеялся я.
- Беда в том, что мы остановились. Надо идти дальше, иначе для чего вся земная техника настроена?! Куда не плюнь – везде машина, а смысла у этих машин – ноль. Еды теперь больше, землю копать – легче, но ведь у механики тоже смысл должен быть. И где он теперь?! Надо думать, как дальше отправиться, до звезд добраться. На керосине мы до них, конечно, не долетим. Но не может быть, чтоб не было других путей. Хотя бы электромагнитные волны, которые – суть свет, и о которых мы знаем так мало. Совсем мало. Может, можно подобрать такие волны, чтобы кораблик в один миг далеко-далеко уносили. К звездам и дальше! Дядя Коля, ну который мой друг, ты его знаешь, он же физик. Так говорит, что это в самом деле возможно!
Я вздыхал. Сейчас мне отца стало по-настоящему жаль. Такой малосильный, не способный даже сделать свои раздумья громкими, слышными для всего народа, он сейчас стоял возле меня, и рассказывал о своих идеях. Зачем? Да только лишь затем, чтоб унять накативший на меня страх о близком будущем.
О своих идеях он рассказывал и раньше. Собирал у нас дома множество своих друзей, очень похожих на него самого – грустных, не выспавшихся до красноглазия, с ранними морщинами на лбах. Мама вздыхала и быстрее несла к столу какую-нибудь завалявшуюся еду и выпивку, а они принимались говорить. Сначала их слова для меня казались чем-то величественным и недоступным, наподобие макушки стометрового памятника Ленину. Позже до меня стали долетать крупицы их смыслов. В те времена я очень уважал своего родителя. Особенно после того, как он говорил мне:
- Мы для тебя, сынок, новый мир будем строить. В нем ты совершишь такое, о чем сейчас никто и не подумает, как триста лет назад никто не помышлял, что теперь вокруг всей Земли за какой-то денек пронестись можно. К звездочкам полетишь. К тем, которые ты сейчас так любишь, когда видишь их в щели между каменных слонопотамов городских домов!
Я кивал головой и верил. Конечно, верил ему. И папа казался мне таким большим и сильным, замышляющим все изменить и перевернуть. Он долго, часами рассказывал, во что превратится наш мир, когда люди станут летать к звездам и среди рассыпчатых небес внимать высшей воле. Там, дальше Солнца и Луны все будет величественно и прекрасно, но и на маме-Землице жизнь тоже исправится. Например, из нее исчезнет злоба, ибо людские глаза, вместо того, чтобы бросать свои взгляды вокруг хозяев и докладывать им о замеченных безобразиях, тоже устремятся к звездным далям. Этому я был рад больше всего, ибо тоже встречался со злыми людьми. Взять хотя бы живущую под нами соседку, бабушку Нюшу, которая написала на нас два десятка жалоб за то, что мы будто каждый вечер куролесим так, что у нее обваливается потолок. Когда я возвращался домой, то сидящая возле подъезда бабушка Нюша всякий раз подзывала меня к себе и объявляла, что написала новую бумагу «куда следует». Ее слова требовалось донести до родителей, ничего не растеряв и не забыв.
С самого начала своей школьной учебы я знал, что не все рассказанное учителями – сущая правда. Например, те говорили, что у нас народ сейчас идет к тому, чтобы соорудить себе самый лучший мир, в котором все будут толсто-сытыми, и оттого – добрыми. Но от родителя я знал, что толстота не всегда дает душевное добро, чаще всего, его не дает. Ведь бабушка Нюша, несмотря на свой приличный возраст – вовсе не худая. Значит, и шагает наш народ совсем не туда. Но надо поправить его путь, повернуть его к звездам. Надо утереть сопливые носы тех ученых, которые считают, будто добраться до звездных далей у нас нет и не будет возможностей. Ведь и раньше многие говорили, что человек никогда не полетит потому, что у него нет крыльев. Но ведь полетел-таки!
И я, пропуская мимо ушей слова о счастье толсто-сметанной жизни, представлял себе цепочки далеких светил, и таинственное молчание струящихся повсюду черных небес, готовое в любой миг накрыть меня своим Ответом. Да, я хотел стать космонавтом, но космонавтом дальним, не рассматривающим скучные окрестности нашего мира, но скачущим по мирам.
Дома мы с отцом покрыли стены и потолок моей комнаты черным лаком, на который потом нанесли светящейся краской разные звезды и созвездия. Мама, конечно, долго ругалась и говорила, что из такой комнатки есть только одна дорога – в дурдом. Не знаю, как ее уговаривал папа, но вскоре мама успокоилась, и заходила в мою комнату уже без всякого внимания к ее потолку и стенам. Мне же была благодать, каждую ночь я проводил будто в самом сердце космических высей, откуда не было видно даже самой Земли.
В свои семь лет я, конечно, был мал для того, чтобы понимать смысл отцовских слов и слов его соратников. Тогда из разговоров отца с его друзьями я понял лишь, что нашей страной правит человек с фамилией Прежний (позже я понял, что это – измененное «Брежнев»). Ибо для того нового мира, который принесут отец и его друзья он вместе со всем, что есть сейчас, останется прежним. Ведь в тот миг, когда я шагну к дальним звездам, сегодняшний день останется прежним.
Другим словом, впечатавшимся в меня с ранних лет, было слово «тайна». «Ты умеешь хранить тайны? Так вот, все о чем мы говорим и то, что ты – будущий дальний космонавт – это тайна. Если тебе очень сильно захочется о ней рассказать, представь, что перед тобой вырастает твоя любовь ко мне, к маме, и к твоему космическому будущему, и нежной рукой крепко зажимает тебе рот», напутствовал меня отец.
Обучение меня хранению тайн он ставил на первое место, даже прежде всех прочих наук. Частенько по вечерам он читал мне книжки о партизанах и других суровых людях, которым приходилось крепко беречь тайны. «Чтобы сберечь тайну, представь, что она – вода, что она – суровая нитка, зашившая тебе рот», напутствовал какой-то партизанский командир своего боевого товарища. В другой книжке пленный красноармеец съел секретный пакет, а ядреную сургучную печать выплюнул. Враги решили, что красная печать – это его откушенный язык, и повели пленника к доктору, откуда он благополучно сбежал.
О скольких остро-болезненных пытках узнал я из тех страшных историй! От выдирания ногтей до сожжения в паровозной топке. В моей голове все известные человечеству виды экзекуций спрессовались в нерушимый монолит, который должен был уберечь нашу тайну от посторонних ушей и глаз. Все пытки я, как замышляли авторы и мой отец, я мысленно применял к своему нежному телу, и всякий раз давал себе один и тот же ответ «Нет! Ни за что не скажу!».
Впрочем, кроме болезненных экзекуций в некоторых книжках говорилось и о чем-то соблазнительно-сладком, вроде конфет и пирожных. Для людей постарше предлагались другие услады – деньги и женщины. Но, в конце концов, если кто и принимал эти обещания, меняя на них свою тайну, то в итоге все равно ничего не получал, кроме пули или веревки на шею. Насчет соблазнов я был гораздо спокойнее, нежели на счет пыток. Сладкое я почему-то не любил (чему удивлялись даже родители), а насчет женщин и денег я в те годы даже не понимал, зачем они вообще нужны.
Иногда под впечатлением прочтенных отцом книжек мне снился сон, в котором я оказывался на допросе у какого-то большого мохнатого существа. Оно без обиняков спрашивало у меня одно и то же «открой тайну!» Я, конечно, отказывался. Тогда оно принималось демонстрировать мне ножи, топоры, пилы, большие клещи и прочий палаческо-пыточный инструмент, который я видел на книжных картинках. Предметы возникали перед ним, как из воздуха, и бесшумно исчезали, растворяясь во мраке. «Открой тайну!», снова басило непонятное создание. От страха я не мог шевельнуться, рот будто заклеивался свинцовой печатью. Оставалось только отрицательно покачать головой. Этот жест я знал очень давно, повернуть голову на шее туда-сюда, и ничего говорить больше не надо.
Существо растопыривало свои мохнатые лапы и подвигалось ко мне, пытаясь схватить. Это мгновение становилось точкой моего сна. Я просыпался. Потом весь день вспоминал свой сон, раздумывая, что если бы мохнатый урод стал и в самом деле меня пытать, проговорился бы я или нет?! Такие раздумья занимали все мысли следующего дня, делая его потерянным для дальнейшей жизни.
Когда я выходил из дому, то чувствовал, будто меня окружает кокон тайны. Невидимый и неощутимый он всегда оставался со мной, превращая окружающих людей в чужих. Чужая воспитательница в детском садике, чужие дети вокруг, чужие учителя в школе, чужие одноклассники. С ними страшно даже говорить – еще, не дай Бог, проговоришься нечаянно. Одно слово скажешь, еще десять они осторожненькими расспросами из тебя вытянут – и пошло-поехало. Так и доберутся до того, что сокрыто в моем нутре, до великой Тайны. Потом донесут «кому следует», после чего всем нам придется «очень плохо». Эти слова говорил мой папа, и я его больше ни о чем не расспрашивал. По остриям ужаса, которые как будто вылезали из его глаз во время таких разговоров, я скорее чувствовал, чем понимал, что означает «очень плохо». Впрочем, ощущение, тем более в детстве, значит гораздо больше, чем понимание, растолкованное даже самым мудрым из мудрецов. Во всяком случае, мне было ясно, что «кто следует» в сто раз страшнее Бабы-Яги и Кощея Бессмертного вместе взятых. По крайней мере, последних мой отец не боялся, да и я опасался не сильно – сто раз видал на картинках, и не такие уж они грозные. Иное дело – загадочные «кто следует», которых нет на картинках, но которых все боятся, даже мой смелый папа.
Я ни с кем не дружил. Со стороны я наблюдал за веселыми играми ребятишек. Смотреть на них мне было смешно. Вот они играют в войну, кто-то выигрывает, кто-то проигрывает, а в итоге все остается по-прежнему, если не считать синяков и ссадин, застревающих на внешности некоторых незадачливых игроков. Потом играют в разведчиков, и результат – тот же самый. Все их забавы – блеклое отражение взрослой жизни, вроде как в запыленном зеркале. А я ни во что не играю, я живу самой настоящей взрослой жизнью вместе с отцом. Я предполагаю, что принесет проигрыш в этой суровой игре, и потому отчаянно боюсь проиграть.
Слова учителей я слушал, жадно выхватывая из них те крупицы знаний, о пользе которых говорил мне отец. Но боязнь ненароком проговориться, выплеснуть вместе с водами своих слов и сокрытую тайну, часто затыкала мне рот в самый неподходящий момент. Например, отвечая на уроке у доски, я мог неожиданно замолкнуть, и уставившись в потолочные трещины, провалиться в глубину самого себя. На летящий со всех сторон шорох подсказки я никак не отвечал, ибо в такие мгновения его уже не слышал. То же самое подчас происходило и с моей пишущей рукой на уроке.
- Ну что же ты?! Я же тебе подсказывал! – рычали потом на меня самые сердобольные из моих соучеников.
Но отвечать мне было нечего. Их подсказок я не слышал только из-за того, что все знал, и настойчивый шепот принимал за голос своих мыслей. Но что я мог поделать с амбарным замком, неожиданно повисшим на моих устах, если ключ от него был не у меня?!
Постепенно все соученики на меня обозлились. Ведь всем своим существом я показывал им, что в них не нуждаюсь. Со временем я обратился во внешнюю частичку по отношению к их жизни. Вернее – к жизни всех.
- Он очень способный мальчик. Я чувствую, что он все знает, по глазам вижу! Но ничего не говорит, и даже писать почему-то ни с того ни с сего перестает. А мне делать нечего, приходится двойки ставить, ведь оцениваю я не свои предположения, а ответ или написанную работу. Если поставлю ему «пять», то ведь все недовольны будут. Им же не объяснишь, что человека не по словам, а по глазам оценить можно! Наверное, он у вас очень замкнутый, стеснительный. Вы уж поработайте с ним, - говорили приходившие домой учителя.
- Конечно, поработаем! – отвечали родители, провожая гостя до дверей.
Когда шаги очередного учителя стихали на лестнице, отец и мать поворачивались ко мне и в один голос говорили:
- Ты уж будь там посмелее! Чего же урок не ответить, если знаешь? Глупо это как-то! Хочешь, чтоб все за дурачка тебя принимали?
На этом «работа» заканчивалась.
После к папе обязательно приходил либо физик дядя Сережа, либо историк дядя Костя, либо философ дядя Коля, либо кто-нибудь еще. И они начинали говорить. Сперва, как положено, ругали власть Прежнего и весь мир, в котором она обитает. Нашу жизнь называли «сухим трупом», вспоминали никогда мной не виданный московский мавзолей, где лежит мертвый Основатель.
- Когда его засушили – это и был конец. Люди показали свое неверие в то, что они придут к такому миру, где Основателя можно будет увидеть живым и здоровым, и притом – хоть каждый час! И свое неверие вместе с мертвым телом они передали своим потомкам, чтоб и те ни во что не верили! Так и дошла очередь до появления Прежнего! – возмущался дядя Костя.
- А я вот задумался, что если мы научимся переходить в другие пространства, то ведь, что то же самое – сможем перепрыгивать и в иные времена. Математически все получается именно так. Могу свои выкладки показать, если вы в них что-нибудь поймете. И я задумался: будет ли тогда смерть? Каждому ясно, что смерть – свойство нашего тела, которое обитает в этом времени и в этом пространстве! – отвечал дядя Сережа.
Потом шел какой-нибудь интересный разговор, например – о мире, в котором нет смерти. Все сходились на том, что если вырезать смерть из нашего мира, то это будет беда. Для самого бессмертного – тоска от того, что все смертельно надоело, душа и тело пропитаны усталостью и хочется на покой, пусть даже и вечный. Но иное дело – это новый мир, в котором человек легко скачет из одной вселенной в другую, из одного миллионолетия – в прошлое или следующее. Там скучно не будет, значит и бессмертие к такому миру вполне подойдет. Умерших мы, понятное дело, не воскресим, но отыщем способ проникать в те времена, когда они жили, и, значит, видеть их живыми, а то и переносить вместе с собой в наш век.
Из всего, о чем говорили взрослые, я понимал едва ли треть. Но эта треть стоила многого, она затмевала собой все знания, принесенные из школы и из любимых книг вместе взятые. Я спокойно сидел в уголке и слушал, лишь иногда робко вставляя какой-нибудь скромный вопросик, вроде «Увижу ли я своего дедушку?». Мое нахождение при беседе требовалось взрослым как вода, даже – как живительный сок. Ведь я – тот человек будущего, для которого и придет Новый Мир!
Потом рассуждали о том, что предстоит сделать. Эта часть разговора, как и первая, всегда повторялась. Говорили о том, что никаких личных сбережений для изучения перехода между мирами вовек не хватит. Для этого нужны деньги всей страны, а получить их можно, если сделать новую революцию и убрать Прежнего.
Когда все расходились, я тайком допивал из рюмок остатки коньяка, и мечтал о будущем. Революция – это здорово, ведь я представлял ее чем-то вроде праздничной демонстрации вместе с хорошим фильмом, только еще в сто раз интереснее. Я воображал, как в тот будущий день все дружно станут кричать «Ура!». Это звонкое «Ура!» понесется из окон домов, из-за школьных дверей, из заводов и магазинов. Наверное, когда кричать станут все, включая самого себя, то покажется, будто ни то сам кричишь на миллиард глоток, ни то крик опускается с небес, вместе с синевой и лучами солнца. Тот день, конечно же, будет ярким и ясным, не как серое 7 ноября. Ну а потом? А потом ко мне подойдут все нынешние одноклассники, и дружно скажут, что очень хотят со мной дружить и попросят прощения за то, что раньше меня не понимали. Придут и учителя, и тоже будут извиняться за каждую поставленную мне «двойку». Я их всех, конечно же, прощу и приму в друзья, первым делом показав свою «космическую» комнату.
После долгих объятий с друзьями отец закрывал входную дверь и возвращался ко мне. Остатки коньяка были уже допиты, а мечты – выплеснуты.
- Ты только никому не говори о том, что мы говорили! – напоминал мне папа.
Я кивал головой. Зачем лишний раз повторять то, что и так давно поселилось под моей кожей?
Мои думы уже летели к тому времени, когда я опять смогу увидеть своего дедушку. Дед умер еще не старым, просто пошел за огурцами и не вернулся. Через неделю я видел его уже лежащим в деревянном ящике. Бледным, остроносым и совсем незнакомым. «Сердце у него разорвалось. Скоропостижно!», шептали многочисленные люди, стоящие рядом. Но пройдет немного времени, и я вновь увижу дедушку, бодрым и здоровым, веселым, с целым сердцем, которое бьется подобно моему: «Тук-тук!».
Я так и не задал своему отцу одного-единственного вопроса – «Когда?». Этот острый, как сабельный отблеск вопрос так и не созрел внутри меня, и не вытек наружу. В детстве время течет совсем иначе, и то, что помещается в нем дальше, чем завтра, уже кажется очень далеким.
Школьные годы сплошь проходят в ожидании чего-то нескорого, но обязательного. Ждешь праздников, ждешь каникул, ждешь конца учебы. Первое сентября – начало ожидания Нового Года с его каникулами. Начинается оно тогда, когда на деревьях еще висят зелененькие листочки, а в синем небе молодой осени еще нет ни одной крупицы снега.
Точно так же, как каникул, я ожидал Новый Мир. Ясно, что придет он не скоро, что сейчас не сыскать ни одной его частицы, но он обязательно придет.
Приходящие года засаливали в бочке памяти прошедшие, но всякий новый год приносил с собой ожидания не меньше, чем прежний. В детстве не принято жалеть о прожитом. Если бы проходящие дни были похожи на идущих людей, я бы с радостью подгонял их пинками под зад.
Но однажды будто молния сверкнула над вечно текущими водами жизни. Среди спокойных ожиданий каникул неожиданно появилось кое-что новое. Мне показалось, что я почуял что-то близкое к тому, что буду переживать, когда по родительской воле впервые шагну в другие вселенные.
Какая-то сила, едва ли подвластная мне, повернула меня в сторону одноклассницы Наташки. С удивлением я заметил, что она – есть, и каждый день я замечал ее снова и снова.