Я снова оказываюсь в проржавевшем грузовичке-пикапе, за рулем которого сидит мой дед. Мы поднимается по пологому склону холма на старом пастбище. Мне ненавистен запах внутри грузовичка. Иногда порыв ветра с реки выдувает его из кабины, но сегодня воздух над островом неподвижен, словно бы закупоренный под перевернутой чашей серо-стальных облаков. Дед стиснул зубы и молча крутит баранку. С того момента, как мы выехали из дома, он не произнес ни слова. С таким же успехом меня может и не быть рядом. Но я сижу возле него. И скоро мы поднимемся на вершину холма – перевалим через нее и увидим пруд на другой стороне.
Я не хочу видеть пруд. Я не хочу видеть, как мой отец, подобно Иисусу, идет по воде и разрывает рану у себя в груди. Я уже знаю, что он хочет мне сказать. Я уже знаю, что убила его. Почему он не оставит меня в покое? Если бы я могла извиниться перед ним, то в этом сне мог бы быть какой-то смысл. Но я не могу. Я вообще не могу разговаривать.
– Проклятый дождь, – бормочет дедушка.
Он переключает передачу, прибавляет газ, и мы переваливаем через холм. Коровы ждут нас, как ждут всегда, и в их стеклянных глазах написано безразличие. Позади них лежит пруд, совершенное серебряное зеркало, в котором отражается только небо. Справа от меня бык-чемпион взбирается на корову и начинает покрывать ее.
Дедушка улыбается.
Страшась увидеть в воде отца, я закрываю глаза ладошками. Но раньше или позже, а мне придется взглянуть туда. Я осторожно подсматриваю в щелочку между пальцами и заранее сжимаюсь от ужаса, который, я знаю, непременно наступит.
Но ничего не происходит. Сегодня пруд пуст. Отец не плавает на его поверхности с раскинутыми в стороны руками, словно распятый на кресте.
|
|
Безукоризненное зеркало пруда остается нетронутым.
Мы подъезжаем к пруду. Дедушка нажимает на тормоза, и мы останавливаемся в двадцати ярдах от берега. Я чувствую запах разложения, гниющих водорослей и рыбы. Где же отец? Что случилось с моим сном? Сейчас даже настоящий ужас кажется мне лучше неизвестности. Я оборачиваюсь к дедушке, но не знаю, о чем хочу спросить его. В любом случае я не могу задать вопрос. В груди у меня поселился страх, который, подобно загнанному животному, стремится вырваться наружу.
Гнилостные ароматы, доносящиеся от пруда, перебивает другой запах. Он принадлежит чему-то, сделанному руками человека. Это лосьон, который дедушка втирает себе в волосы. «Лаки тайгер».
– Проклятый дождь, – снова повторяет он.
Я смотрю сквозь лобовое стекло, и тут на окружающий мир, подобно гигантской серой тени, опускается пелена дождя, и листья деревьев трепещут под ее тяжестью. В мгновение ока вода в пруду вскипает, и мне кажется, что я смотрю в гигантскую кастрюльку. Пирли как-то сказала, что каждый человек похож на каплю дождя: небеса отправляют его в дорогу в одиночку, но в конце пути он должен встретиться с другими. Я не помню, какие они, небеса, а это значит, что я покинула их давным-давно… Но все равно, мне предстоит еще такое долгое падение…
– Ну хорошо, достаточно, – говорит дедушка.
Он наклоняется, берет меня за коленки и разворачивает, как мешок с картошкой. Он придвигается ко мне, и я взглядом умоляю его не трогать меня. Он колеблется, подобно мужчине, который забыл ключи от машины. Потом сует руку под сиденье, достает оттуда Лену-леопарда и сует ее мне в руки. Я закрываю глаза, прижимаюсь щекой к ее мягкой шерстке и чувствую, как мое тело становится легким и невесомым, словно я погружаюсь в теплую воду. Дедушка заставляет меня откинуться на сиденье. В это мгновение грузовичок накрывает дождем, и в ушах у меня звучит назойливый барабанный стук капель по оцинкованной крыше. Когда большие руки деда расстегивают на мне джинсы, я не чувствую их. Когда его широкий кожаный ремень поскрипывает и звякает пряжкой, я не слышу его. Мы с Леной пребываем за миллион миль отсюда, пробираемся по джунглям, прислушиваясь к безостановочной музыке дождя.
|
|
А потом начинается это.
Когда меня будят лучи яркого солнечного света, бьющие в окно спальни Майкла, я уже знаю и помню все.
Подобно Саулу, шедшему в Дамаск, с глаз у меня спадает пелена. Мой повторяющийся кошмар, оказывается, вовсе не кошмар, а воспоминание. Воспоминание, которое пыталось проникнуть в мое сознание любым способом. А видение моего отца, идущего по воде, лишь наложилось на него. Это совершенно другое послание от подсознания, смысл которого мне еще предстоит узнать.
И сегодня я его узнаю.
Там, где рядом со мной лежал Майкл, я обнаруживаю на подушке записку, придавленную ключом от дома. В ней сказано: «Ушел на работу. Пытался тебя разбудить, но безуспешно. Можешь оставаться столько, сколько захочешь. Позвони мне в офис, когда проснешься. Майкл».
Я беру с ночного столика телефон Майкла и набираю номер Шона.
– Детектив Шон Риган.
– Расскажи мне, что написано в отчете о вскрытии.
|
|
– Кэт, я перевернул небо и землю, чтобы достать этот проклятый отчет, но это невозможно. Джон Кайзер охраняет его так, словно от этого зависит национальная безопасность. Если тебе нужен отчет, придется попросить об этом его. Прошу прощения, малыш. Я сделал все, что мог.
Я раздумываю недолго.
– Дай мне номер сотового Кайзера.
– Проклятье! Ты уверена? Бюро все еще разыскивает тебя.
– Если бы Кайзер действительно хотел меня найти, я бы уже сидела в тюрьме.
– Да. Наверное, ты права.
Шон диктует мне номер. Я заношу его в память телефона, нажимаю кнопку «отбоя» и набираю его.
У Кайзера перехватывает дыхание, когда он слышит мой голос.
– У вас есть что-нибудь для меня? – спрашивает он.
– Нет. Зато мне нужно кое-что от вас.
– Это не тот ответ, которого я ждал, Кэт. Единственная причина, по которой вы еще не в тюрьме, заключается в том, что я надеялся на вашу помощь в раскрытии этого дела.
– Я могу и хочу помочь вам. Но это как раз тот случай, когда я рассчитываю на ответную услугу. Вы помогаете мне, я помогаю вам.
– Господи! Что вам нужно на этот раз?
Если я продемонстрирую чрезмерную заинтересованность в отчете о вскрытии, Кайзер запросто может не дать мне его.
– Расскажите, как продвигается дело об убийствах. Что показали культуры, выращенные из слюны? Уже есть рост бактерий Streptococcus mutans?
– Еще нет. Патологоанатом считает, что еще слишком рано, что мы увидим их по прошествии тридцати шести часов.
– Нет. В том случае, если они есть, двадцати четырех часов вполне достаточно. Слюна в ранах от укусов или взята у кого-то без зубов, или у того, кто принимает пенициллин с гентамицином. Вы не обнаружили никого из родственников жертвы, кто подходил бы под это описание?
– Мы нашли пару родственников-мужчин, которые носят зубные протезы. Я вплотную занимаюсь ими, но, по-моему, оба чисты.
– Побеседуйте с их семьями. Если они хотя бы изредка надевают зубные протезы, значит, слюна взята не у них. А как насчет антибиотиков?
– Вот это установить очень трудно, – жалуется Кайзер. – Здесь любой может солгать. Мы же не можем делать анализ крови каждого родственника всех шести жертв.
– Почему нет? Результаты ДНК-тестирования показывают, что носителем является мужчина, и это единственная ваша реальная зацепка. В одном городке британская полиция однажды взяла анализ крови у нескольких тысяч человек, чтобы раскрыть убийство.
– Здесь Америка, Кэт, а не Англия.
– Ну хорошо, хорошо. В культурах обнаружены следы анаэробных спирохет? Бактероидов melaninogenicus? Анаэробных вибрионов? Они являются специфичными для зубов, так что мы сможем исключить беззубых людей.
– Черт. Я смотрю… В общем, пока я не вижу ничего подобного.
– Еще слишком рано, чтобы следы этих бактерий стали заметны. Да и вырастить их бывает довольно трудно. Я подумаю что еще можно сделать. Что вы выяснили о черепе, который лежал у Малика на коленях?
– Ничего. Единственные отпечатки, которые мы на нем обнаружили, принадлежат Малику.
– Естественно. Что еще?
Кайзер утомленно вздыхает.
– Мы проверяем все лаборатории по проявке и обработке фото- и кинопленки на случай, если кто-то из них делал такую работу для Малика. В его квартире мы не обнаружили видеооборудования, но я все равно надеюсь, что нам повезет и мы что-нибудь найдем.
– Что-нибудь еще?
– По моей просьбе парни из отдела технического обслуживания пытаются восстановить данные на жестких дисках, которые мы изъяли из офисных компьютеров Малика, но пока что ничего не получается. Я думаю, его фильм – наш единственный шанс. Но если убийца забрал его после того, как разделался с Маликом… мы в глубокой… э-э-э… мы по уши в неприятностях.
– Прошу прощения, что не сумела пока что оказать вам более существенную помощь. У меня полно своих проблем.
– От вас требуется всего лишь назвать имена женщин, входивших в состав «группы X». Сделайте это, и я спасу вас от тюрьмы.
– Я стараюсь, Джон. Но мне тоже нужна ваша помощь.
– Что вам нужно? – В голосе его чувствуется настороженность.
– То же, что я просила у вас вчера. Отчет о вскрытии моей тети.
– Что вы надеетесь в нем найти? Причину смерти?
– Вы знаете, что мне нужно. Информация о ее репродуктивных органах. Вы обнаружили что-либо необычное?
На этот раз Кайзер раздумывает, прежде чем ответить.
– Я не должен сообщать вам этого.
У меня перехватывает горло.
– Разве не вы говорили, что Энн была одержима стремлением родить ребенка?
– Да.
– В таком случае у вас концы с концами не сходятся, Кэт.
– Что вы имеете в виду?
– Потому что ваша тетя была стерильной. И давно, несколько десятилетий. Скорее всего, еще с того времени, когда была подростком.
– О чем вы говорите? Как она могла быть стерильной?
– У нее были перевязаны трубы.
Внутри у меня все обрывается.
– Это невозможно! Патологоанатом наверняка ошибся.
– Вам виднее, – усталым голосом откликается Кайзер. – И процедуру стерилизации тоже никак нельзя назвать нормальной. Вот почему патологоанатом решил, что она была проведена много лет назад.
– Как она была проведена?
– Совершенно очевидно, что перевязка маточных труб выполняется ближе к окончанию фаллопиевых труб. В случае с вашей тетей они были перевязаны почти сразу же за ресничкой, отверстием в форме бутона чуть ниже яичника. Они были перевязаны шелковыми нитями, и во время вскрытия выяснилось, что шелк по-прежнему оставался внутри зарубцевавшихся тканей. Патологоанатом говорит, что акушеры-гинекологи уже несколько десятков лет не используют шелковые нити для подобных операций.
Я словно в тумане. Мой мозг отказывается воспринимать происходящее.
– Я знаю, это дело наталкивает вас на мысли о своем положении, Кэт. Пожалуйста, постарайтесь сохранять спокойствие, о'кей? Может быть, вам стоит позвонить доктору Гольдман.
– Патологоанатом сказал что-нибудь еще?
– Он сказал, что гинеколог не стал бы отрезать ресничку. Но именно так поступил бы хирург общей практики, если бы ему понадобилось быстро стерилизовать кого-то. Ему это показалось чертовски странным.
Руки у меня дрожат, но на этот раз не от страха, а от ярости.
– Мне нужно идти, Джон.
– Нет! – быстро говорит он. – Вы не можете просто так взять и уйти. Я дал вам достаточно длинный конец веревки, чтобы поиграть с ним, и теперь боюсь, что вы собираетесь повесить нас обоих. У меня есть начальство, перед которым я должен отчитываться, нравится вам это или нет. И с каждым часом, который вы проводите на свободе, их доверие ко мне уменьшается. Так что я рассчитываю на вашу помощь.
Будильник Майкла показывает пять минут восьмого.
– Дайте мне восемь часов, Джон. За это время я или найду кое-что для вас, или вернусь в Новый Орлеан, и тогда вы сможете бросить меня на растерзание волкам.
Молчание на другом конце линии кажется мне бесконечным.
– Что такого вы можете выяснить в Натчесе, что может мне помочь? – наконец спрашивает он.
Скорее всего, ничего, но мне на это плевать. Я просто хочу, чтобы ты не дышал мне в затылок хотя бы некоторое время.
– Восемь часов, – негромко говорит он. – Кэт, если я не получу от вас известий сегодня к пяти часам пополудни, то распоряжусь, чтобы полиция Натчеса арестовала вас по обвинению в убийстве.
Если только они смогут найти меня…
– Спасибо, Джон. Кстати, можете передать мне по факсу отчет о вскрытии?
Еще одна пауза.
– Ради бога, я же член ее семьи! Пожалуйста.
– Вы жуткая зануда и лишняя головная боль для меня, вот что я вам скажу. Хотите, чтобы мы выслали его по тому же номеру, что и материалы на Малика?
– Прекрасно. Я позвоню вам до пяти.
– Кэт…
Я даю отбой, потом встаю и бегу в ванную. Сегодня из земли извлекут тело отца, и ничто не должно этому помешать. Если судье потребуются письменные показания под присягой от моей матери, чтобы дать разрешение на эксгумацию, он их получит. Больше не будет никакого отрицания со стороны женщин семейства ДеСалль.
Отрицание – это смерть.