Эванджелина Питре живет в ветхом белом доме на Мирабо-стрит в Жантийи, обсаженном деревьями рабочем квартале, застроенном преимущественно одноэтажными дощатыми зданиями. На город опускаются сумерки, когда Шон останавливает свой «сааб» позади потрепанной «Тойоты-Короллы», которая приткнулась к тротуару напротив входной двери. Напарник Шона только что сообщил нам, что эта машина принадлежит подозреваемой. Шон прячет в карман свой сотовый телефон и окидывает дом взором полицейского-ветерана.
– Джо разговаривал с детективами, которые допрашивали Питре после убийства ее отца. Они говорят, что не успели задать ей и несколько вопросов, как появился Кайзер и дальше повел допрос самостоятельно.
– Это меня не удивляет, – отвечаю я, стараясь не выдать голосом охватившее меня напряжение. – Ты думаешь, Кайзер ее заподозрил? Ведь он долгое время работал психологом-аналитиком в Куантико.
– Мог и заподозрить.
Шон разглядывает другую сторону улицы, потом переводит взгляд на перекресток впереди. Он уже дважды проехал здесь, высматривая признаки установленного за домом наружного наблюдения, но ничего не обнаружил.
– На этот раз мы с тобой зашли очень далеко, Кэт. Намного дальше, чем когда-либо себе позволяли. Если Кайзер уже подозревает Питре, мы можем загубить все дело.
Он смотрит на меня, и во взгляде его читается искреннее беспокойство.
Я отвечаю ему тяжелым взглядом, вылезаю из машины и торопливо иду по тротуару к входной двери, затянутой проволочной сеткой от насекомых. За спиной я слышу быстрые шаги Шона, он догоняет меня.
– Отойди от света, – говорит он.
Я стою в тени карниза, а Шон быстро обходит вокруг дома. Самым громким звуком в окрестностях остается шум кондиционеров, в который вплетается приглушенное бормотание работающих телевизоров.
– Ничего не видно, – сообщает Шон, подходя ко мне. – Повсюду на окнах задернуты занавески.
Прежде чем он успевает придумать причину, по которой нам надо выждать еще некоторое время, я поднимаюсь по трем бетонным ступенькам и стучу в дверь.
Внутри слышны торопливые шаги. Потом занавеска на окне слева от нас отодвигается и к стеклу приникает темный силуэт – кто-то смотрит наружу. Я не успеваю рассмотреть, кто это, как занавеска опускается.
– Кто там? – доносится до нас приглушенный женский голос.
– Полиция, – властно и уверенно произносит Шон. – Пожалуйста, откройте, мэм. Я покажу вам свое удостоверение личности.
Через несколько мгновений щелкает замок, и дверь приоткрывается на ширину цепочки. Шон открывает бумажник и подносит бляху к щели в дверном проеме.
– Детектив-сержант Шон Риган, мэм. Отдел по расследованию убийств, Управление полиции Нового Орлеана. Вы Эванджелина Питре?
– Может быть.
– Я был другом вашего отца.
– Я вас не помню. Что вам угодно?
– Вы Эванджелина Питре?
– Да. В чем дело?
– Речь идет об убийстве вашего отца.
Пауза.
– Я уже разговаривала с несколькими детективами. И с ФБР тоже.
– Мне это известно, мэм. Но мы очень серьезно относимся к смерти коллеги. Нам необходимо еще раз побеседовать с вами.
– В таком случае…
Дверь закрывается, но вот изнутри доносится короткий лязг, и она распахивается вновь, открывая лицо, уже знакомое мне по фотографии, которую я рассматривала при свете лампочки в автомобиле, пока мы ехали сюда. Эванджелина Питре в жизни выглядит старше, чем на снимке. И хотя по тому, как ее зовут, можно заключить, что она принадлежит к каджунам,[28] в ее жилах, очевидно, течет и кровь горцев. Темные глаза и волосы Эванджелины контрастируют с бледной кожей, а худощавая фигура наводит на мысль о дистрофии. Ее гладкие волосы свисают неопрятными прядями, как если бы их давно не мыли, а на шее виднеется фиолетовый синяк от засоса.
– Прошу прощения, – говорит она. – С тех пор как это случилось, я превратилась в параноика. Чем я могу помочь?
– Можно войти? – спрашивает Шон.
– Это займет много времени?
– Возможно. Надеюсь, вы понимаете, что мы ищем серийного убийцу.
– Так пишут в газетах. – Питре с сомнением оглядывается через плечо, словно не хочет, чтобы мы видели, в какой нищете и убожестве она живет. – Вам действительно нужно входить ко мне?
– Мы предпочли бы поговорить внутри. Вы же знаете, какими любопытными бывают люди.
В ее глазах на мгновение вспыхивает ненависть. Эванджелина Питре явно не ладит с соседями.
– Ну хорошо, – наконец соглашается она. – Входите.
Она отступает на шаг в сторону, давая нам возможность войти.
Передняя дверь открывается прямо в гостиную. Я видела много подобных жилищ в Новом Орлеане. Дверь на противоположной стене гостиной ведет в кухню. Через нее видны застекленные двери, которые выходят на зацементированный дворик снаружи. Справа от меня тянется коридор, ведущий к нескольким спальням (самое большее, трем) и к ванной в конце холла.
В гостиной в глаза сразу же бросается обитый цветастым гобеленом уголок, состоящий из маленького диванчика для двух человек и раскладной софы, превращающейся по ночам в спальное ложе. Уголок выглядит так, словно был куплен в магазине для бережливых. Софа стоит у стены напротив входной двери, а перед ней расположился прямоугольный кофейный столик. Диванчик типа «любовное гнездышко» повернут к левой стене, у которой стоит старенький телевизор, транслирующий передачу «Магазин на диване». Перед телевизором приткнулось раскладное кресло, а у стены позади себя я обнаруживаю старый комод с зеркалом. В воздухе лениво висят клубы сигаретного дыма. Проследив, откуда они поднимаются, я вижу на полу рядом с креслом пепельницу, в которой дымится недокуренная сигарета.
Эванджелина Питре еще ни разу не повернулась к нам спиной. Она попятилась в гостиную, потом скрестила руки на груди и продолжала медленно отступать к софе, мимоходом обогнув кофейный столик и даже не опустив на него глаз. Она или выросла в этом доме, или прожила здесь достаточно долгое время.
– Присядете? – предлагает она.
– Благодарю вас, – отвечает Шон.
Он разворачивает кресло лицом к софе и усаживается в него. Я, едва сдерживая любопытство, опускаюсь на краешек диванчика и кладу сумочку на колени. Эванджелина Питре сгибает колени и садится на софу, как птичка, готовая в любую секунду вспорхнуть.
– Мисс Питре, – начинает Шон, – мы бы хотели…
– Энджи, – перебивает она. – Зовите меня Энджи.
Шон улыбается ей своей самой обворожительной улыбкой, но его голос сохраняет сугубую официальность.
– Хорошо, Энджи. Моя коллега – судебно-медицинский эксперт, к чьей помощи мы иногда прибегаем при расследовании дел, подобных этому. Она хочет задать вам несколько вопросов относительно…
Слова его сливаются для меня в бессмысленный монотонный речитатив. Он следует сценарию, который мы разработали по дороге сюда, но теперь, оказавшись здесь, я думаю, что мы только зря теряем время. Не понадобятся сложные психологические трюки, чтобы заставить эту женщину открыться нам.
– Энджи… – Я разговариваю с ней, как с доброй приятельницей. – Детектив Риган не говорит вам всей правды.
Шон умолкает и смотрит на меня с открытым ртом.
– Я работаю судебно-медицинским экспертом, но пришла сюда не для того, чтобы говорить о судебной медицине. Я здесь для того, чтобы рассказать вам, что нам известно об этих убийствах.
Питре смотрит на Шона так, словно умоляет его помочь ей. Его официозная ложь понравилась ей куда больше моей откровенной правды. Но Шон молчит.
Я опускаю сумочку на пол, на секунду подумав о револьвере внутри, кладу руки на колени и улыбаюсь Питре своей самой доверительной улыбкой.
– Энджи, вы когда-нибудь видели меня раньше?
Она отрицательно качает головой.
– Я была близким другом доктора Натана Малика.
В лице ее что-то неуловимо меняется. Что? На скулах на мгновение набухли желваки? На шее запульсировала какая-то жилка? Что бы ни было тому причиной, я чувствую, что это нечто столь важное, как если бы с ее лица на меня уставилась вторая пара глаз. Глаз, в которых светится первобытный инстинкт – выжить любой ценой. Я никогда в жизни не встречала Эванджелину Питре, но знаю ее.
Она – это я. У меня тоже есть вторая пара глаз. Тех, которые отчаянно всматриваются в дрожащую темноту в ожидании, когда же придет он…
– В чем дело? – подает голос Энджи. – Вы так странно смотрите на меня.
– Энджи, меня зовут Кэтрин Ферри. Вам знакомо это имя?
Она медленно зажмуривает глаза, потом открывает их, как кошка, демонстрирующая скуку пробегающей мимо мышке.
– Нет.
– А я думаю, что знакомо.
Она делает глотательное движение.
– Я знаю, что ваш отец был плохим человеком, Энджи. Другие люди считали его хорошим, но я знаю, каким он был на самом деле.
В ее глазах появляется отсутствующее выражение.
– Я знаю, что он трогал вас, Энджи. Я знаю, что в темноте он приходил в вашу постель. Он наверняка причинил боль и другим детям. Вот почему он должен был умереть, не так ли?
На кратчайший миг ее взгляд устремляется в сторону коридора. Она собирается сбежать? Или ожидает помощи?
Шон быстро встает с кресла.
– Вы не возражаете, если я осмотрю дом?
Я ожидаю, что Энджи немедленно вскочит на ноги и начнет протестовать, но вместо этого она лишь откидывается на обшитую цветастым гобеленом спинку софы.
– Конечно, – отзывается она. – Будьте как дома.
Шон направляется в коридор, на ходу доставая пистолет из-под пиджака. Чтобы девушка не ударилась в панику, я стараюсь занять ее разговором.
– Энджи, вы были одним из первых членов «группы X»?
По ее губам пробегает слабая улыбка.
– Вы боитесь довериться мне, но вам нечего опасаться. Мне известно о фильме доктора Малика. Он хотел передать мне пленки на хранение, но я не смогла взять их. В то время за мной охотилось ФБР. И продолжает преследовать до сих пор.
– Почему они вас преследуют?
– Потому что они думают, что я замешана в убийствах. Я ничего не имею против. У них нет никаких доказательств. Кроме того, около четырех часов назад я убила человека. Он пытался меня изнасиловать, и я убила его.
Невидимая пара глаз ищет во мне признаки лжи и обмана, но не находит.
– Я чего-то не понимаю, – говорит Эванджелина. – Вы же пришли с полицейским.
– Шон не обычный полицейский. Он мой друг. Меня растлевали и насиловали, как и вас, Энджи. Так что мне известно, как это бывает и что при этом чувствуешь. И я пришла сюда не для того, чтобы причинить вам зло. Я здесь для того, чтобы помочь вам.
Она подозрительно прищуривается. Я могу только догадываться, что сделали с этой девушкой люди, которые обещали помочь ей.
– Но чтобы я сумела помочь вам, вы должны рассказать мне правду.
– Какую правду?
– Правду о том, как все начиналось. Я знаю, что шесть мужчин понесли наказание за то, что совершили когда-то. Но я должна знать, как все началось.
Лицо Энджи ничего не выражает – оно непроницаемо, как у манекена.
– Вы когда-нибудь встречались с женщиной по имени Энн Хильгард?
Впервые я замечаю в ее глазах страх. Почему упоминание имени моей тети должно вызывать страх у этой девочки?
– Энджи, если вы откажетесь разговаривать со мной сегодня вечером, Шон намерен сообщить оперативной группе те выводы, к которым я пришла в отношении этих убийств. О том, как вы в них замешаны. И после этого я уже ничем не смогу помочь вам.
Страх дает о себе знать, он прорывается наружу.
– О чем вы говорите? К каким выводам вы пришли? Что вы сумели вычислить?
Ага, начинается…
– Мне известно, что вы берете слюну у младенцев в Центре дневного ухода за детьми, где вы работаете, и смазываете ею следы укусов на телах мертвых мужчин.
У девушки испуганно расширяются глаза, а нижняя губа дрожит, как у насмерть перепуганного пятилетнего ребенка.
– Мне нужно знать, занимались вы этим в одиночку или кто-то помогает вам? Помогал ли вам доктор Малик? Я знаю, что ему было известно об убийствах. Он сам сказал мне об этом. Он собирался рассказать о них в своем фильме, верно?
Теперь у Энджи дрожат и руки, а левая нога так вообще подпрыгивает вверх-вниз. Она похожа на машину, которая вполне надежно служила двадцать два года, но сейчас идет вразнос. Шон был прав: Энджи Питре не могла совершить эти убийства в одиночку.
– Вы записывали убийства на пленку для доктора Малика, Энджи?
Она вскакивает настолько неожиданно, что я откидываюсь на спинку диванчика.
– Это нечестно! – кричит она, замахиваясь на меня мускулистой рукой. – Вы не должны так разговаривать со мной! У вас нет никаких доказательств!
Шон влетает в гостиную с пистолетом в руке.
– Что случилось?
– Ничего.
Я делаю ему знак убрать оружие.
Он не подчиняется.
– Вы набрали полную ванну горячей воды, – обращается он к Энджи. – Зачем?
– Я собиралась помыться.
Он показывает на сигарету, тлеющую в пепельнице у ножки кресла.
– А мне почему-то кажется, что вы смотрели телевизор.
– Я хотела купить себе серьги.
Он несколько мгновений внимательно изучает ее, потом прячет пистолет в кобуру и опускается в раскладное кресло «Лэй-зи бой».
– Что я пропустил? – любопытствует он, поглядывая в сторону коридора.
– Энджи собиралась рассказать мне, кто помогает ей наказывать этих мужчин.
– Что будет со мной, если я расскажу вам все? – спрашивает она у Шона.
Он бросает на меня многозначительный взгляд, расшифровать который не составляет труда: «Пора зачитать этой девушке ее права и посадить ее перед видеокамерой».
– Это зависит от того, что вы нам расскажете, – отвечает он.
– Энджи, – мягко говорю я, – я знаю, вам трудно доверять людям. Это нелегко и для меня. Это одна из проблем, с которыми сталкиваются женщины вроде нас. Но сейчас вы должны внимательно выслушать меня. Потому что я не хочу, чтобы вы попали в тюрьму. Вы меня понимаете? Я единственный друг, который у вас когда-либо был.
Ее взгляд не утрачивает настороженности и бдительности, но теперь к нему примешивается замешательство. Она явно колеблется.
– Сделайте глубокий вдох, Энджи. Сделайте глубокий вдох и облегчите душу.
Энджи Питре медленно опускается на софу.
– Чья это была идея? – спрашиваю я. – Кто первым сказал: «Мы не можем просто сидеть сложа руки и скулить по этому поводу. Мы должны сделать что-нибудь»?
Глаза ее перебегают с одного предмета на другой, как у законченного наркомана. Потом она говорит:
– Понимаете, сейчас трудно сказать, кто был первым. Потому что все начиналось не совсем так.
Сердце болезненно стучит у меня в груди. Я сдерживаю себя, чтобы не посмотреть на Шона.
– Это был доктор Малик?
Она сутулится и обнимает себя за плечи, подобно расстроенному и мрачному ребенку.
– Вроде того. Я имею в виду, что он всегда рассуждал о том, что мужчины, которые так поступают, никогда не останавливаются. Понимаете? Что на них не действуют никакие методы лечения, кроме кастрации. Он говорил, что помешать им и дальше делать это может только смерть или пожизненное заключение.
– Говоря слово «это», вы имеете в виду надругательство над детьми?
– Да. Доктор Малик считал, что и для жертв насилия прежние методы тоже оказываются бесполезными. Они не заставляют чувствовать себя лучше. Когда вы вновь возвращаетесь в мир, он не может помешать вам делать плохие вещи, и это происходит из-за того, что произошло с вами, когда вы были ребенком. Понимаете? Вы спите с кем попало, принимаете наркотики, режете себе вены… что угодно. Он называл это притупляющим поведением.
Я киваю в знак того, что понимаю.
– Я превратилась в алкоголика, еще будучи подростком.
– Вот-вот, в самую точку. Именно поэтому доктор Малик и создал «группу X». Чтобы попробовать что-нибудь новое. Он говорил, что это похоже на исследование нового мира. Темного мира внутри нас.
– Сколько женщин было в этой группе?
Эванджелина качает головой, и в ее глазах опять появляется настороженный блеск загнанного зверя.
– И все члены «группы X» страдали подавленными воспоминаниями?
– Правильно. Наши жизни были искалечены, и мы не понимали, почему это произошло. Я попала в группу только потому, что посещала эту леди-врача в Центре психического здоровья и она направила меня к нему. У меня не было денег, вообще ничего не было.
– Понимаю. Итак, «группа X»…
– Да. Необычным было то, что доктор Малик восстанавливал утраченные и отодвинутые воспоминания прямо в комнате, в которой находились все мы. И это было круто, скажу я вам. Если мы не переживали заново того, что случилось с нами, то слушали, как кто-нибудь другой переживает то, что случилось с ним. И оттого, как доктор Малик проводил такие сеансы, слушать эти рассказы было невозможно. Если вы были его пациентом, он заставлял вас ощущать себя ребенком, каким вы были тогда, когда это случилось с вами. Вы разговариваете тоненьким голоском, как маленькая девочка, и все такое прочее. Это страшно. Я имею в виду, некоторые вещи, которые я слышала, были действительно ужасными. Кое-кто просто не мог этого вынести. Пару раз люди мочились прямо в креслах. Я серьезно. Думаю, из-за этого все и началось.
– Вы приняли решение убивать тех, кто был насильником?
Она кивает неожиданно серьезно и торжественно.
– Понимаете, несмотря на то, что все эти ужасные вещи случились с нами много лет назад, в «группе X» нам казалось, что все это происходит здесь и сейчас. Весь ужас и ярость, которые мы не могли выразить тогда, возвращались к нам с силой ядерного взрыва. И от этого мы сходили с ума. Все мы чувствовали себя одинаково. Даже доктор Малик. Это было видно по его лицу. Он хотел сделать этим мужчинам так же больно, как они когда-то сделали нам.
– И он предложил, чтобы вы сделали это?
Энджи отрицательно качает головой.
– Нет. Понимаете, как бы отвратительно мы себя ни чувствовали, то, что… ну, вы понимаете… началось все-таки не из-за этого. Просто мы начали разговаривать друг с другом. Мы должны были подружиться, понимаете? Нам не полагалось так делать, но мы начали встречаться после групповых занятий по средам. Мы отправлялись к кому-нибудь на квартиру или еще куда-нибудь, пили кока-колу и другие напитки. И разговаривали. И только там мы выяснили по-настоящему страшную вещь.
Я перевожу взгляд на Шона. Рассказ его буквально загипнотизировал.
– И что же это было, Энджи? Что показалось вам действительно страшным?
– То, что те люди, которые так поступали с нами, наверняка продолжают заниматься этим. – Она прикусывает нижнюю губу и кивает, как будто разговаривая сама с собой. – Не с нами, с другими детьми. Понимаете? Поэтому мы начали следить за ними, пытаясь решить, что же нам делать. Но со стороны многого не разглядишь, верно? Если только вы не живете с ними вместе, в одном доме… А у большинства из нас была работа или другие занятия.
– Разумеется.
– Но я просто знала, понимаете? В квартале, где жил мой отец, есть один парнишка, он целыми днями остается один дома… – Энджи с неожиданной яростью встряхивает головой. – Как бы то ни было, с этого все и началось. Мы хотели не просто наказать их. Я хочу сказать, что мы надеялись заставить их признаться в том, что они делали. Потому что сами они на это никогда не согласились бы, понимаете? Вы собираетесь с духом, обвиняете их в изнасиловании и растлении, а они нагло все отрицают. Просто все отрицают. Доктор Малик миллионы раз видел подобное. Они смотрят так, как будто это вы сошли с ума, а потом начинают рассказывать, как сильно они вас любят и все такое. Это отвратительно. После такого поневоле начинаешь думать, что ты и вправду спятила.
– Вы не сумасшедшая, Энджи. Я знаю это.
Шон снова пристально смотрит на меня, пытаясь обратить на себя внимание. Он уже готов немедленно приступить к официальной процедуре. Но я пока что не хочу звонить Кайзеру.
– Получается, что, в общем, вы все были согласны с тем, что собирались сделать?
Энджи медленно кивает, подтверждая мои слова. Она перенесла свою симпатию с Шона на меня.
– Сколько всего вас было, Энджи?
– Шестеро.
– А теперь шестеро мужчин мертвы.
Она снова кивает.
– И можно считать, что вы покончили с местью?
– Ага.
Она неуверенно улыбается мне.
– Вы все принимали участие в совершении преступлений?
Она не отвечает.
– «Моя работа никогда не закончится», – цитирую я слова, написанные кровью. – Кто это придумал?
Она улыбается мне заговорщической улыбкой, потом отрицательно качает головой.
– Я не могу рассказать вам больше ни о ком.
– Но ваша работа закончена. Вы ведь это хотите мне сказать?
– Да. Закончена полностью.
Почему-то я была уверена в этом еще до того, как приехала сюда. Именно поэтому я не позволила Шону вызвать оперативную группу.
– Кто убил доктора Малика, Энджи?
Улыбка на ее лице сменяется откровенным страхом.
– Не знаю. Никто не знает, что теперь делать.
Неужели она лжет?
– Это очень важно, Энджи. Кто из вас решил, что надо сделать так, чтобы совершаемые преступления выглядели серийными убийствами? Почему вы просто не убивали этих мужчин одним выстрелом, а потом не инсценировали ограбление со взломом или что-нибудь в этом роде? Что-нибудь простое и незамысловатое?
– А ведь это было круто, верно?
Шон громко откашливается, но я не смотрю на него. В глазах Энджи появляется странный свет.
– Хотите взглянуть? – спрашивает она.
– Взглянуть на что?
– Вы сами знаете. На то, что мы делали.
У меня учащается пульс.
– На убийства, вы имеете в виду?
– Свои действия мы называли не так. Мы называли их приговором. Вынесением приговора.
Теперь уже я смотрю на Шона, у которого такой вид, как будто его вот-вот хватит удар.
– У вас есть видеозапись, Энджи?
Она показывает в угол рядом с телевизором, где под маленьким круглым столиком стоит картонная коробка.
– Господи Иисусе… – шепчет Шон.
– Это коробка доктора Малика? – спрашиваю я, чувствуя, как вспотели ладони. – Та самая, в которой он хранил все материалы для своего фильма?
Энджи кивает, потом подходит к коробке и достает из нее видеокассету.
– Это единственная запись в стандарте VHS, которая подходит для бытового видеомагнитофона. Все остальные материалы хранятся на маленьких кассетах. Цифровых, что ли. Мини-DV или как там они называются.
– Кэт, – шепчет Шон.
Я чувствую в голове знакомое комариное жужжание. С помощью пленок в этой коробке я смогу упрятать деда в тюрьму до конца его дней.
– Поставьте кассету в плейер, Энджи. Я хочу посмотреть ее.
Глава шестьдесят пятая
Подобно ребенку, собирающемуся продемонстрировать мне видеозапись своего сольного выступления на концерте хореографии, Энджи Питре вставляет кассету в видеомагнитофон и замирает в ожидании.
Шон делает мне знак подойти. На лице его написана тревога и беспокойство. По всем юридическим канонам сейчас самое время арестовать Эванджелину Питре. Но я нахожусь здесь не в качестве служителя закона. Я здесь для того, чтобы понять. И только потом буду знать, что делать. И очень может быть, что только моя угроза рассказать супруге Шона все о нашем романе удерживает его от того, чтобы немедленно позвонить Джону Кайзеру.
Экран телевизора вспыхивает голубым цветом. Потом в левом нижнем углу начинают быстро меняться какие-то цифры. Я подхожу к коробке в углу комнаты и заглядываю в нее. На дне ее тремя рядами лежат мини-кассеты. На пленках красным маркером написаны имена женщин. На одной из них я вижу надпись «Энн Хильгард». Я наклоняюсь, беру ее из коробки и прячу в карман.
– Смотри, – говорит Шон.
Экран телевизора заполнило темное, двигающееся резкими рывками изображение: входная дверь. Слышится чье-то быстрое дыхание, кому-то не хватает воздуха, человек буквально задыхается. В кадре появляется рука в прозрачном пластиковом рукаве, вставляет ключ в дверь и поворачивает его.
– Что это за пластик? – шепотом спрашиваю я.
– Костюм полной биологической защиты, – отвечает Энджи, не сводя глаз с экрана. – Жуть, правда?
Дверь отворяется, и объектив заливают лучи света.
Камера так быстро перемещается по дому, что возникает ощущение, словно я смотрю сцену погони из сериала «Полиция Майами». Налет на притон наркоторговцев, точнее. Но в происходящем есть что-то знакомое. Я уже видела этот дом раньше. Это одно из мест преступлений НОУ. Второе по счету.
– Будь я проклят! – шепчет Шон. – Будь я проклят!
– Это дом Ривьеры? – напряженным голосом спрашиваю я.
– Да, – отвечает Энджи.
Камера останавливается на открытой двери в спальню. Седовласый мужчина с брюшком, одетый в одни лишь белые широкие трусы, поворачивается от комода с зеркалом. Андрус Ривьера, фармацевт на пенсии, шестидесяти шести лет от роду. То, что он видит в дверях, приводит его в ужас.
– Повернись! – командует приглушенный голос. Похоже, он принадлежит женщине.
– Когда на тебе этот костюм, они тебя плохо слышат, – поясняет Энджи. – Зато в доме не остается волос и других следов.
– Кэт? – подает голос Шон. – Кэт, мы…
– Лицом к стене! – выкрикивает голос. – Подними руки!
Андрус Ривьера поворачивается спиной к камере и задирает вверх пухлые, дряблые руки.
– Берите, что хотите, – произносит он дрожащим голосом. – Деньги… Вам нужны деньги?
На спине его расцветает ярко-красный цветок.
– Проклятье! – вскрикивает Шон.
Ривьера валится на пол, как подстреленный на бегу олень.
Сердце гулко стучит у меня в груди, пока камера рывками двигается по спальне. На мгновение я вижу только потолок. Потом в кадр снова попадает Ривьера. Он лежит на спине, в лице у него ни кровинки. Он пытается пошевелиться и вскрикивает от боли.
– Что ты сделал с Кэрол? – спрашивает приглушенный голос.
– Я не могу пошевелить ногами! – стонет Ривьера. – О господи…
– Говори, что ты сделал с Кэрол!
– С кем?
– С твоей дочерью, Кэрол Лантана! Ты занимался сексом с Кэрол, когда она была маленькой девочкой?
Глаза Ривьеры выкатываются из орбит, так что я даже начинаю бояться, что они вот-вот лопнут. Для Андруса Ривьеры женщины в костюмах биологической защиты являются живым воплощением ада.
– Кэрол? – эхом вторит он. – Нет! Нет… Нет!
– Ты насиловал Кэрол? – настаивает голос.
– Нет! Это безумие! Я никогда не делал ничего подобного.
Камера отходит назад. Потом обернутая в пластик рука упирает ствол револьвера в лоб Ривьеры.
– Примирись с Господом. Признайся в том, что совершил.
Старый фармацевт рыдает во весь голос, по подбородку у него стекает струйка слюны.
– Кэрол? Это ты?
– Признайся в том, что ты совершил! – пронзительно выкрикивает голос. Совершенно определенно, женский.
Ривьера яростно трясет головой.
На экране еще одна фигура, одетая в костюм биологической защиты, опускается на колени рядом с Ривьерой и раздвигает челюсти черепа, который я обнаружила в мотеле на коленях у доктора Малика. Рука прижимает череп к груди Ривьеры и стискивает челюсти на его бледной коже.
Ривьера визжит от боли.
– Господи! – шепчет рядом со мной Шон.
Фигура изо всех сил сжимает челюсти. Ривьера снова пронзительно кричит, и после этого череп убирают.
По лицу Ривьеры ручьем текут слезы. Он хватает воздух широко открытым ртом, словно ему нечем дышать.
– Укуси его еще раз! – выкрикивает голос.
– Нет! Хорошо… Хорошо! Я ничего не мог с собой поделать… Не мог остановиться. Вы ведь и сами знаете это, правда? – Лицо Ривьеры искажено болью. – Мне нужен врач! Пожалуйста!
– Сколько лет было Кэрол, когда ты надругался над ней?
Ривьера закрывает глаза и качает головой.
– Я не помню… не помню.
Рукоятка пистолета разбивает ему переносицу.
– Три годика? Четыре? – причитает он. – Я не помню!
– Ты раскаиваешься?
Глаза его снова вылезают из орбит, теперь страх в них почти осязаем.
Приглушенный голос неумолим и неутомим:
– Ты раскаиваешься?
Ривьера внезапно покаянно кивает головой, как отъявленный грешник, увидевший путь к искуплению.
– Да! Я раскаиваюсь… раскаиваюсь. Я знаю, что это было нехорошо. Мне нужна помощь! Пожалуйста, помогите мне!
– Я пришла сюда, чтобы помочь тебе.
Рука снова упирает ствол пистолета в лоб Андрусу Ривьере и нажимает на курок, вышибая ему мозги.
Я вздрагиваю от неожиданности, не в состоянии осознать тот факт, что своими глазами наблюдаю за реальными событиями, которые пыталась воссоздать на месте преступления. Но ни одна реконструкция не способна передать всю жестокость только что увиденной мною казни. И внезапно я понимаю, что мое намерение остановить этих женщин, не раскрывая их имен ФБР, на самом деле представляет собой лишь фантазию, заблуждение, порожденное моей собственной болью и наивностью. Конечно, Андрус Ривьера больше никогда не причинит зла другому ребенку. Но кто может гарантировать, что женщина, которая нажала на курок, не решит завтра, что кто-нибудь другой, не столь виновный, как Ривьера, тоже заслуживает смертной казни? Приемный отец Маргарет Лавинь уже стал первой невинной жертвой.
– Кэт, пришло время позвонить кое-кому, – негромко говорит Шон.
Он прав.
– Кэт? Я вынужден…
Глухой удар прерывает Шона на полуслове.
Обернувшись, я вижу обнаженную блондинку, которая держит в одной руке зеленую пластмассовую гантель, а в другой – мясницкий нож. Полчаса назад я рассматривала ее фотографию, лежавшую на моем кухонном столе. Ее зовут Стейси Лорио, возраст – тридцать шесть лет, младшая медсестра и дочь полковника Франка Морленда, нашей первой жертвы. От одного ее удара Шон потерял сознание. Пока я смотрю как завороженная на Стейси, она опускается на колени перед Шоном, выдергивает у него из кобуры «глок» и направляет его мне в грудь.
– Я спряталась в грязном белье в гардеробе, – говорит она Энджи, задыхаясь от возбуждения. – На мгновение мне показалось, что он увидел меня.
– Зачем вы его ударили? – наконец обретаю я голос, стараясь не смотреть в сторону своей сумочки, лежащей на полу рядом с диванчиком.
– Заткнись! – выпрямляясь, резко бросает мне Лорио. Она ненамного выше Энджи Питре, но ее худощавое тело состоит из одних мускулов. Грудь у нее слегка обвисла, кое-где заметны следы растяжек, но в целом она выглядит поджарой и крепкой, как замерзший кусок ветчины.
– Мы пришли сюда не для того, чтобы арестовывать кого-то, Стейси.
Она смеется, не отрывая взгляда от Энджи.
– Позволь мне самой судить об этом, ты, богатая шлюха.
Лицо у нее раскраснелось, грудь усыпана ярко-красными пятнышками.
– Ты знаешь, кто я такая, Стейси?
– А как же иначе? Твоя тетка и оказалась той самой стервой, которая исковеркала всю мою жизнь.
– Что?
– Ну да, она появилась здесь со своими безукоризненными зубами, туфлями за тысячу долларов и бархатным юным голоском, и он совсем потерял голову.
– Кто?
– Господи! Ты на самом деле такая дура?
Внезапно мне все становится ясно. Эта женщина состояла в связи с Натаном Маликом, пока не появилась моя тетя, которая и увела доктора у нее. И чему я удивляюсь? Энн как-то уже соблазнил один из ее прежних психиатров. А когда я спросила в беседе по телефону о том, почему она заплатила залог за Малика, она вела себя так, словно это самый обычный и вполне естественный поступок.
– Это вы убили Малика, – размышляю я вслух. – И это вы в мотеле оглушили меня ударом по голове.
– Он не оставил мне выбора, – заявляет Стейси. – Он собирался выдать нас полиции.
– Зачем ему это было нужно?
– Чтобы спасти самого себя от тюрьмы, – говорит Энджи Питре.
– Доктору Малику не грозила опасность быть обвиненным в убийстве.
– Ты не можешь этого знать, – заявляет Лорио. – Малика волновал лишь его собственный крестовый поход. Его грандиозный план. Он хотел, чтобы мы предстали перед судом. Он хотел, чтобы весь мир увидел, что сделало с нами сексуальное надругательство.
– А мне плевать, кто и что знает, – говорит Энджи, внезапно смирившись и уйдя в себя. – Мы сделали все, что могли. И одному Богу известно, скольких детей мы спасли.
Лорио смотрит на Энджи взглядом старшей сестры, защищающей и оберегающей младшую.
– Ты права, Энджи. Но нет никакой необходимости проводить остаток дней в тюрьме. Во всяком случае, не для того, чтобы сделать старину Натана знаменитостью. Мир все равно не поймет, что мы совершили. А многие мужчины приложат все силы, чтобы нам вынесли смертный приговор.
– Мне кажется, ты ошибаешься, Стейси, – произношу я самым мирным голосом, какой мне только удается изобразить. – Я как раз думаю, что вас поймут очень многие.
Она смеется.
– Тебе легко говорить… Но я не собираюсь всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме только из-за того, чтобы стать звездой недели в шоу Опры Уинфри. Мы сделали то, что собирались. И теперь все кончено.
– В самом деле? А что будет со мной? – Я опускаю взгляд на Шона, который по-прежнему лежит неподвижно. – И с ним?
– Вы двое сунули нос туда, куда не следует. Так что моей вины здесь нет.
– Вы собираетесь убить меня? А ведь я такая же, как вы, Стейси. Меня изнасиловали так же, как и вас.
– Ты такая же, как и я? – Глаза ее холодны. – Ты ничуть не похожа на меня.
– Вы настолько слепы, Стейси? Вы думаете, что если человек растет, не зная нужды, это может уберечь его от собственного отца? Или собственного деда?
Энджи Питре начинает заламывать руки.
– Стейси, это ведь не то, о чем мы договаривались, понимаешь? На такое никто больше не согласится.
Лорио бросает на нее колючий взгляд.
– Но ведь ни у кого не хватило духу сделать то, что мы решили, правильно? Они просто сидели и ждали, пока мы с тобой делали за них всю грязную работу. Они смотрели, как на экране телевизора люди, которые причиняли им боль, умоляют о прощении, но пошевелили ли они хоть одним своим поганым пальцем? Или, может, они запачкали руки в крови?
Энджи качает головой.
– Я все понимаю, понимаю, но тем не менее…
– Тем не менее что?
– Стейси, она такая же, как и мы!
Лорио тычет дулом пистолета в Шона.
– А он? Он же полицейский. Детектив из отдела по расследованию убийств! Он хочет отправить тебя в камеру смертников. Ты слышала, что он сказал. Самое время позвонить кое-кому… Ты хочешь получить смертельную инъекцию, Энджи? Черт возьми, да тебя тошнит от одного вида крови!
– Я знаю, но… Господи, я ничего не знаю!
Губы Лорио сжимаются в тонкую белую линию.
– Зато я знаю, малышка. Ты ступай в кухню, а я позабочусь здесь обо всем.
Свободной рукой Стейси Лорио берет с дивана подушку, и я понимаю, что наступили последние мгновения моей жизни. Я сумела избавиться от Билли Нила. Но больше мне так не повезет. Глаза мои опускаются к сумочке на полу, но с таким же успехом она может находиться за целую милю отсюда. Лорио делает шаг ко мне, упирает ствол пистолета в подушку и стреляет.
События галопом срываются с места, но я смотрю на них словно со стороны. Лошадь ударяет меня копытом в живот. Крошечные обрывки микропористой резины взлетают в воздух. Теплая красная кровь ручьем течет у меня по животу, а в ушах звучит эхо приглушенного взрыва. Потом раздается женский крик.
– Что? – спрашиваю я, пытаясь удержаться на ногах.
– Стейси, нет!
Стейси снова направляет на меня подушку, из разорванных внутренностей которой торчит черное дуло «глока» Шона. Она стоит от меня не далее чем в двух футах, когда на спину ей прыгает Энджи Питре и хватает за руки. Они падают на пол бесформенной кучей судорожно размахивающих рук и ног.
Я хочу помочь Энджи, но вместо этого мешком опускаюсь на любовное гнездышко.
– О господи! – стонет кто-то рядом.
Это я. Кровь пропитала мне низ блузки и джинсы. Пистолет стреляет снова, кто-то кричит, но женщины продолжают бороться.
Я вижу свою сумочку на полу, но не могу наклониться и взять ее.
Стейси Лорио