Косаревский явно задавался. Он разгуливал по гаражу в синем халате и, помахивая связкой ключей, отдавал распоряжения первокурсникам:
– Двое – промыть фильтр! Ты, рыжий, почисть колесо!
Увидев меня, лаборант стал еще важнее. Вперевалку он подошел ко мне и похлопал по плечу.
– Как дела, Рыков?
– Ничего. А у тебя? – Я встал на цыпочки и тоже похлопал Косаревского.
– Отлично.
– Ну и прекрасно.
Мы опять похлопали друг друга.
– Работаешь, значит? – спросил я.
– Работаю. Вчера старшим лаборантом назначили. – Косаревский стал надуваться.
– Старшим лаборантом?! – я сделал изумленное лицо.
– Да. И одновременно буду учиться в аспирантуре.
– Здорово! Везет же людям!
– Да… Оклад – сто.
От важности Косаревский совсем превратился в статую.
– Но и работы здесь много, – покачал я головой.
– Конечно, много, – процедил старший лаборант.
– Почистить, помыть, заправить тракторы… Не успеваешь, наверно. Вот этот «Беларусь», мне кажется, совсем неисправен.
– «Неисправен»! – презрительно фыркнул Косаревский. – Да на нем хоть сейчас в поле.
Я с сомнением обошел вокруг новенького трактора.
– Смазан? Заправлен?
– Конечно.
– Инструмент на месте?
– Конечно.
– И пусковой шнур?
– Разумеется.
– Нет, ты все-таки молодец, Косаревский! – воскликнул я. – Кто же сторожит всю эту красоту?
Старший лаборант скромно пожал плечами.
– Я.
– И ночью?
Косаревский неопределенно промолчал.
За углом меня с нетерпением ожидал Ким.
– Ну как? – спросил он, едва я подошел.
– Трактор в полном порядке. Замок едва держится. Сторожа нет, – отрапортовал я.
Ким потер руки:
– Прекрасно. У тебя талант разведчика. Не будем терять время.
План, выработанный нами совместно с Кретовым, был дерзок и прост: увести ночью из гаража трактор и испытать сеялку. Под утро трактор можно незаметно поставить на место.
– А когда у нас будет конечный убедительный результат, – сказал Дмитрий Алексеевич, – летучая борона нам не страшна.
Еще задолго до наступления темноты мы стали готовиться к ночной операции, которую условно назвали операцией «СЛБ», что означало: «Смерть летучей бороне». Сеялку смазали и тщательно отрегулировали. Семена откалибровали. Мерина накормили. Для двигателя «Летучего Голландца» был сделан намордник – на тот случай, если ему вздумается заржать, а также приготовлены обмотки для копыт. Я еще предлагал надеть всем черные маски, но Ким был против излишней экзотики.
Операция началась ровно в двенадцать часов (тоже по моему настоянию, ибо все более-менее порядочные операции начинаются только в полночь). Во главе ударного отряда двигался я с зубилом и молотком, за мной Ким вел недоумевающего мерина: тот никак не мог понять, зачем ему закрутили веревкой челюсти. Замыкала шествие Тина. В ее обязанности входило слушать и смотреть.
Все дело заняло несколько минут. Я быстро вынул из двери скобу, Ким завел в гараж мерина и набросил на буксирный крюк постромки. Тина села за руль, а я принялся толкать трактор. Потом мы опять закрыли двери и пристроили замок.
Выехав за территорию института, мы развязали мерину челюсти и пустили его пастись на лугу, а сами завели трактор и поехали в условленное место, где нас ожидал Кретов с сеялкой и семенами.
– Порядок? – спросил он весело.
– Полный.
– Тогда поехали.
Я уселся за руль «Беларуси». Тина поместилась рядом. От быстрой езды ее рыжие волосы растрепались и в свете фар походили на пламя. Сидеть было тесно, и я чувствовал теплоту Тининого колена. Сзади, как лакеи на запятках кареты, стояли Ким и Дмитрий Алексеевич. Чтобы Ким не ревновал, я отодвинулся от Тины, но она сказала:
– Генка, не дергайся. Мне холодно.
– Не смею возражать. Сегодня ты симпатичнее, чем всегда.
– Ты, наверно, никогда не научишься говорить комплиментов толщиной хотя бы в корабельный канат.
– Нет, серьезно. Я даже слегка завидую Киму. Он хоть целоваться-то умеет? Что вы делаете на свиданиях?
– Рассуждаем о проблемах скоростного сева.
– Не умно с Кимовой стороны. В двадцать три года девушке этого мало.
– Не хами!
Нас трясло и швыряло, пожалуй, не меньше, чем на мерине.
– Гена, – сказала Тина, – ты веришь в эту затею?
– Какую затею?
– Ну, сеялку…
Я с удивлением посмотрел на невесту Кима. Что за сомнение накануне победы?
– Главное, в нее верит Кретов.
– А ты не думал о том, что мы можем остаться без дипломов?
– Не думал и не собираюсь думать. За нашей спиной Дмитрий Алексеич.
– А я думала. Глыбка, если мы пойдем против него, раздавит нас, как букашек. И Кретова тоже. Он здесь ничего не значит.
– Если у нас будет конечный результат…
– Конечный результат ничего не изменит.
– Рыков! Увеличь скорость! – крикнул сзади Ким.
Я прибавил газ. Затрясло сильнее. На одном из ухабов Тину бросило на меня. Ее лицо оказалось совсем рядом.
– Гена, давай делать борону…
– Брось дурить!
– Я боюсь, Гена…
– Не бойся! – крикнул я сквозь грохот и свист ветра. – Впереди слава и успех! Впереди прекрасное будущее! Да здравствует «Летучий Голландец»!
– Стой! – Донеслось сзади. – Стой, говорю! Семяпровод потеряли!
Я остановил трактор. Ким и Кретов пошли искать семяпровод. Тина, бледная, соскочила на землю.
– Извини, я больше не могу. Езжайте одни.
– Посиди здесь. На обратном пути мы тебя заберем.
Испытание сеялки шло отлично. За какие-то десять минут мы высеяли двадцать килограммов. Семена ложились строго по два-три в гнездо, пропусков не было. На втором круге голос трактора как-то ослаб, а в картере появились подозрительные стуки и ёканье. Вскоре стуки стали настолько явственными, что их услышал даже Ким и закричал:
– Эй! Останови! Что-то с трактором неладно!
Я сбросил газ. В картере уже скрежетало. Стрелка масляного манометра билась на нуле, как муха.
– Да глуши же мотор, индюк ощипанный! – заорал Ким.
Трактор напоминал остывающий труп. Из его брюха тоненькой струйкой, как черная кровь, бежало масло. Раной зияла дыра.
– Подшипники поплавились… – Ким неумело выругался. Стоишь – руки в брюки! Угробил трактор, и…
– Придержи язык, – сказал я.
– Да, да! Теперь конец всему!..
Ким сел на траву и обхватил голову руками. После вспышки у него всегда наступала обратная реакция. Подошла Тина и погладила Кима по пыльным волосам:
– Ну, успокойся. Может, они еще не поплавились.
– Отстань.
– Не сердись, Кимочка. Кто же виноват…
Из всех нас один Кретов оставался спокойным. Он осмотрел трактор со всех сторон, потом аккуратно заткнул дырку тряпкой и запустил мотор на малых оборотах. Внутри гремело и стучало.
– Да, – вздохнул Дмитрий Алексеевич. – Нужен капитальный ремонт.
– Это я виноват! – воскликнул Ким. – Я не проверил пробку. Эх, дурак, дурак!
– С кем не бывает, – сказал Кретов.
Возвращение наше напоминало похоронную процессию. Мерин тащил трактор, как катафалк. Возле гаража мы расстались. На глазах Кима были слезы.
– Идите по домам, ребята, – посоветовал Кретов. – Надо отдохнуть. Предстоит тяжелый день.
– Мы вас не выдадим, Дмитрий Алексеевич, – заверил я. – Скажем, что сами взяли. Ведь оно таки было.
Ким тронул Кретова за плечо.
– Простите нас, Дмитрий Алексеевич, что так получилось. Но мы действительно не скажем никому. Я даю слово.
Кретов усмехнулся:
– Идите, идите, ребята. Это уже не вашего ума дело. Я и не в таких переплетах бывал.
Когда мы утром явились в институт, он был полон слухов. По коридорам метался бледный, с остановившимися глазами Косаревский, хватал каждого за рукав и доказывал, что он не виноват. От важности у старшего лаборанта и следа не осталось.
Говорили всякое, но большинство склонялось к мнению, что тут налицо свинья. Кто-то из врагов или завистников Косаревского подложил ему свинью. Косаревский составил список своих врагов и бегал с ним, постоянно вписывая и вычеркивая фамилии. Он собирался передавать его в уголовный розыск. Глыбка еще не пришел. Кретов тоже.
Четкого плана, как жить дальше, у нас не было. До прихода декана мы решили провести совещание и с этой целью удалились в столовую.
В большом зале было почти пусто. На полу пыльными львиными шкурами лежали квадраты солнца. На люстре сидел воробей, чирикал и вертел во все стороны головой. Он выглядел очень довольным – наверно, потому, что питался бесплатно.
– Пусть первым говорит Ким, – предложил я.
Ким откинулся на спинку стула. Я вдруг заметил, что он сильно похудел. Лицо его, и так длинное, еще больше вытянулось, скулы выперли наружу, и только одни глаза, большие и влажные, как у больного, лихорадочно блестели.
– Во-первых, надо опередить Кретова. Пойти самим к Глыбке и все рассказать.
– Принимается, – сказал я.
– Принимается, – сказала Тина.
– Во-вторых, не впутывать Косаревского. У парня может полететь аспирантура.
– Принимается.
– Принимается.
– В-третьих, сказать Глыбке, что мы, конечно, виноваты и готовы понести наказание, но он тоже виноват. Почему он упорно не давал нам трактор. Мы же не для себя стараемся. У нас тема государственной важности!
– Ну что ж, – сказал я. – Можно рискнуть подискутировать с Глыбкой.
– Я не согласна, – сказала Тина. – Это лишне. И ничего не даст.
– И в-четвертых, – невозмутимо продолжал капитан, – сказать ему, что над сеялкой мы работать не бросим, несмотря ни на что. Пока есть возможность, надо использовать мерина. Если подкормить его, километров двадцать пять он даст. Я жертвую стипендию.
– Вопрос можно? – спросил я.
– Давай.
– А если Глыбка не допустит нас до защиты?
– Ну и пусть! Поедем работать со справками!
– А на следующий год защитим экстерном. Зато закончим сеялку.
– А как же с аспирантурой?
– Это сделать никогда не поздно.
– У тебя все?
– Все.
– Тина, говори.
– Ким сошел с ума.
– Твои предложения?
– Пойти к Глыбке и пасть на колени.
Я почесал затылок.
– Два противоположных мнения. У меня есть компромиссное решение. Так сказать, стратегический ход. Согласиться работать над этой самой летучей бороной. Это даст нам и диплом и аспирантуру. А потихоньку можно испытывать и «Голландца».
– Чепуха! – воскликнул Ким. – Чепуха! «Голландцу» тогда амба.
Я вдруг разозлился. До чего же упрямый человек! Заладил: «Голландец», «Голландец»!
– В конце концов и пусть амба. На нашем пути этих «голландцев» будут сотни, лишь бы поступить в аспирантуру. Что, на нем свет клином сошелся?
Ким открыл рот – наверное, хотел сказать что-нибудь вроде своего «ощипанного индюка», но к нам подошел Кретов.
– Ага! Им и горя мало! Уплетают треску за обе щеки, а я за них кашу расхлебывай!
– Да вот, ищем выход из тупика, Дмитрий Алексеевич, – сказал я.
– Выход есть, ребята, – завкафедрой был подозрительно весел. – Все сложилось как нельзя лучше. Я уезжаю в свой колхоз и беру вас с собой вместе с «Голландцем». Поработаете годик трактористами, доведете до нормы сеялку и тогда – на все четыре стороны. Условия я вам создам, как в научно-исследовательском институте. Да и приоденетесь. У меня трактористы зарабатывают – будь здоров!
– Вы были у декана? – догадался я.
– Был.
– Представляю, что там делалось!
– Ничего особенного. Просто поговорили откровенно. Высказали, что друг о друге думаем. Он, конечно, прав: здесь я не на своем месте.
– Что вы, Дмитрий Алексеевич!..
– Да, ребята. Нечего было лезть из механиков в ученые.
– А Глыбка на месте? – спросил Ким. – Из-за этого «изобретателя» мне иногда учиться не хочется. Руки опускаются.
– Что он решил с нами делать? – спросила Тина.
– Не допускает к защите и лишает стипендии.
– Вот индюк ощипанный! – выругался Ким.
Мы сидели подавленные. Хорошенькие новости!
– Ну как, ребята? Поедете со мной?
– С вами я хоть куда, – не задумываясь, ответил Ким.
Мы с Тиной переглянулись.
– Надо подумать…
В коридоре на нас налетел Иван Иванович Березкин и схватил меня за рукав:
– Пряхин, почему не на заседании? Тебе что, особое приглашение? У нас кворуму нет! Бегом в триста семнадцатую! За каждым гоняйся!..
– Я не Пряхин, – сказал я.
Иван Иванович озадаченно опустил на пол свой огромный портфель.
– Извини… Совсем замотался… Правильно, вспомнил, ты не Пряхин… Ты Беленький. Да… Председатель восьмого подсовета шестого совета. Постой…У вас же должно сейчас быть совместное заседание с двенадцатой комиссией! Какого же ты черта разгуливаешь?! Срываешь работу? Выговор захотел?
– Я не Беленький, – сказал я.
Длинная хлипкая фигура Ивана Ивановича дрожала, как натянутая струна. По лбу скользил пот, глаза смотрели сквозь меня. Березкин был похож на мышь, которая неожиданно родила гору и теперь с ужасом чувствует, что та может ее раздавить.
Иван Иванович неожиданно взорвался.
– Пряхин, Беленький – какая разница? Я знаю, что ты в каком-то совете! Сачкуешь? Вот возьму сейчас и отведу к Глыбке!..
Инструктор слишком сильно взмахнул портфелем, и его унесло в противоположный конец коридора.
* * *
Я проснулся сразу, словно от толчка. На песке, отбрасываемые неровностями, лежали причудливые тени. Пляж был пуст. Только неподалеку сидел старик с удочкой. Стуча зубами от холода, я стал одеваться.
Над утонувшим в зелени городом доисторической птицей кружил самолет. Высоко в небе неподвижно висели освещенные заходящим солнцем белые облака. Казалось, боги, воспользовавшись хорошей погодой, вывесили сушить белье.
Одевшись, я побрел через мост в город. На страшной скорости, похожие на чудовищ с горящими глазами, проносились мимо автомобили.
«Как же теперь быть? – думал я. – Что делать? Все рухнуло сразу, как карточный домик. Ни славы, ни успеха, ни аспирантуры, ни диплома. Да, даже нет диплома. Хорошо, что еще не платить за угробленный трактор. Не стоило идти к Глыбке унижаться. Два часа унижался! Два часа демагогической болтовни!
Да, но как же теперь быть? Ехать с Кретовым? Или идти работать в колхоз к матери… трактористом? Нет, только не туда! Предстать перед Ледяной принцессой трактористом? Выслушивать Димкины приказания?»
К памятнику поэта я опоздал на двадцать три минуты, но Тина ждала меня. На ней была короткая черная юбка с бантом и белая кофточка. В полумраке сквера невеста Кима была как девочка-восьмиклассница на первом свидании.
– А ваша милость опытный донжуан, заставляете себя ждать, – сказала Тина, беря меня под руку. – Пойдем на танцы.
Я посмотрел на свои мятые брюки.
– Лучше погуляем.
Мы молча шли среди праздничной толпы. Франты в черных костюмах с галстуками-шнурками недоуменно поглядывали на меня. Сцепившиеся в ряды семиклассницы хихикали вслед. Кто-то сказал: «Это битник».
Мне было непонятно, почему я назначил свидание Тине, и тем более – почему она пришла.
Из кафе-кондитерской тянуло запахом жареных пирожков. Я вдруг почувствовал, что сильно голоден.
– Зайдем?
– Как ты хочешь, – покорно ответила Тина.
Кафе было расписано под дно моря. По стенам плыли розовые рыбы с выпученными глазами. Из-за батареи парового отопления выглядывал морской еж. Рыба-меч с любопытством разглядывала табличку «Распитие спиртных напитков категорически воспрещается». Под табличкой двое разливали водку в стаканы из-под сметаны. Было шумно и дымно. Официант, похожий на водоросль, колебался над столиками с блокнотом в руках. Мы выбрали себе место в углу под картиной, изображавшей не то девятый вал, не то половинку арбуза.
– А ты не боишься, что на тебя донесут? – спросила Тина.
– О чем и кому?
– Твоей девушке. Скажут – видели с какой-то крашеной блондинкой. Меня все считают крашеной. В наш век бесполезно быть натурально рыжей.
– У меня нет девушки.
– А я слышала – есть. Замужняя.
– Болтовня.
Тина рассмеялась.
– Правильно. Ты ведешь себя как рыцарь.
– Официант! – крикнул я. – Пару кофе!
– Ты счастливчик. Любовь замужних надежней и долговечней.
– Вот расскажу Киму, какие у тебя добродетельные взгляды, он и не женится на тебе.
– Он и так не женится.
– Поругались?
– Да так… У нас это давно уже тянется. Несходство характеров, а главное – взглядов. Он считает правильным только то, что делает сам. Убеждения других для него не существуют. Потребовал в категорической форме, чтобы я следовала за ним в колхоз к Кретову. Когда я отказалась – устроил сцену.
– А почему ты отказалась?
– Думаешь, я боюсь колхоза? Нет, я могу поехать на край света за тем, в кого верю. А в Кима я не верю. Он неудачник. Мир всегда жесток к неудачникам, и я не исключение.
– Вот тебе раз! – удивился я. – Человек изобрел скоростную сеялку – и он неудачник!
Тина поморщилась:
– «Сеялка»! «Сеялка»! Она у меня в зубах навязла. Изобрести сеялку мало, Гена. Главное, чтобы люди сказали: «Он может изобретать сеялки». А Ким всю жизнь будет изобретать сеялки, но о нем так никогда не скажут. Он принадлежит к тем людям, которые таскают на гору санки, а катаются на них другие.
– Слишком сложно на голодный желудок. Официант, обслужите наконец!
– Если бы он был похож на тебя! Вот за тебя бы я с удовольствием вышла. И была бы верной женой.
Тина катала по столу крошки, не поднимая на меня глаз.
– Это чертовски смахивает на объяснение в любви, – сказал я.
– Тебе неприятно?
– Нет, почему же… Лестно.
– А вообще все это ерунда. Просто на меня вдруг что-то нашло. И поругались мы с Кимом совсем не из-за этого. Из-за вафель. Он очень любит вафли, а я их ненавижу. Но лучше разойтись из-за вафель, чем из-за сеялки, правда? Слушай, Гена, мне жарко. Пойдем отсюда.
Около дверей я поймал за фалду официанта-водоросль.
– Как ваша фамилия?
– А что? – напыжился официант.
– Мы прождали целых двадцать минут.
– А кто вы такие будете?
– Мы из ВКИРЧАСНИССА.
«Водоросль» вытаращил глаза.
– Пожалуйста, проходите, – засуетился он. – Вот свободный столик. Одну секунду…
– Мы еще увидимся, – пообещал я.
Прошел дождь, и тротуары блестели, отражая огни фонарей. Пахло прелыми листьями и грибами. Этот запах принес из леса дождь. Я взял Тину под руку и закрыл глаза. Сразу запахло сильнее, шум мокрой листвы тополей стал явственнее, и было совсем похоже, что мы в лесу. «Как с Тиной спокойно и хорошо! – подумал я. – Она действительно…»
Мы шли и шли по мокрым улицам, а сверху моросил дождь, и было очень тепло. Из-под асфальта пробивался робкий запах земли. Окна домов светились в темноте, как иллюминаторы кораблей, разными цветами, но преобладал розовый цвет уюта и счастья.
Мы остановились где-то в темном переулке. Здесь не было асфальта, и земля разъезжалась под ногами. Тускло поблескивали скользкие дорожки. Над высокими заборами свисали, как чубы, ветки деревьев.
Сразу стало тихо и спокойно, словно мы попали в другой мир или в другой век.
– Я промокла насквозь, – сказала Тина, – но ничуть не замерзла – дождь теплый.
Кофточка облепила ее спину и грудь. Мокрая, она сделалась совсем прозрачной.
– Зачем мы пришли сюда? – спросила Тина.
– Не знаю.
– Ты можешь поцеловать меня, я теперь не невеста. Если тебе, конечно, не противно.
– Я дотронулся до ее холодных губ своей щекой.
– Зачем, Тина?
– Да… зачем…
За оградой гремела цепью собака.
* * *
Дом Егора Егорыча спал. Большеголовый, дряхлый, он накренился набок и, полузакрыв подслеповатые глаза-оконца, кажется, слегка похрапывал. На крыльце курил Вацлав Кобзиков. Я удивился: было всего одиннадцать часов, а ветврач уже дома.
– Пришел? – осведомился грек, попыхивая папиросой.
– Ага. А ты?
– Только иду. К тебе тут одна краля приезжала. Слушай, а ты все-таки нехороший. Дружишь, паршивая морда, с такими женщинами и молчишь. Не женщина, а роза, как любили говаривать наши сентиментальные предки. Муж, случайно, у ней не начальник?
– Начальник.
– Начальник? – оживился Вацлав. – Слушай, а он меня не смог бы устроить на работу?
– Смог бы. Заведующим МТФ.
– Тьфу! Никогда бы не подумал, что у такой женщины сельскохозяйственный муж.
– Как у тебя дела? Напал на след дочери министра?
– Пока нет. Зато в совнархозовском доме засек одну. Социальное положение папаши еще не выяснено, но доподлинно установлено, что он владеет «Москвичом» и дачей.
– Наверно, крупная шишка.
– Во всяком случае, не парикмахер. Все дело осложняется тем, что у дочки уже есть…
– Тогда мертвое дело.
– Дело-то, допустим, не мертвое. Надо только чем-то поразить ее воображение. На женщин это действует. Есть у меня одна идея. Просто гениальная идея, но для ее выполнения нужен помощник. Ты не согласишься? Всего на два-три часа в воскресенье. Помоги в беде!
– У меня своих бед хватает. Не допустили к защите.
Кобзиков присвистнул:
– Врешь!
– Вот тебе и «врешь»!
– Что же ты будешь делать?
– Придется ехать в колхоз трактористом.
– Слушай, твое счастье, что с тобою рядом я! Хочешь работать в совнархозе?
– Отстань с чепухой.
– Через месяц будешь в совнархозе, чучело ты фараона! Понял? Слово Кобзикова! Только помоги мне в воскресенье. Поможешь?
– Там будет видно.
– Ты говори сразу! Мне же надо готовиться! Будут шпроты и пиво «Сенатор».
– Поклянись!
– Клянусь дочерью министра!
– Но, надеюсь, твоя гениальная идея ничего общего не имеет с предметами дамского туалета?
– Heт! Нет! – заверил ветврач.
– И уголовным кодексом не карается?
– Будь спокоен.
– Ну ладно… Мне сейчас все равно делать нечего.
Вацлав погасил папироску и с серьезным выражением лица исполнил что-то наподобие лезгинки.
– Мы посрамим тебя, фрайер! – крикнул он.
– Кр-р-р-р! – ответил из будки петух.
Я пошел в комнату.
Ким лежал, уткнувшись в подушку. Я сдернул одеяло со своей кровати. Зашуршал какой-то листок. В колеблющемся свете спички запрыгали неровные строчки. Казалось, что они шевелятся, дышат, словно живые.
«Была в городе. Заезжала к тебе, но не застала. Очень жалею. Сегодня видела тебя во сне. Так явственно… Почему ты не приезжаешь в С?»
Я лег, накрылся простыней и пролежал до рассвета с открытыми глазами.
Потомок Чингисхана
С утра шел дождь. Ким с Кретовым уехали в городскую библиотеку, а я сидел в застекленных сенях, которые мы, сильно греша против истины, называли верандой, и, усыпив свою совесть чистым листком бумаги, ничего не делал. В двух шагах бесновался дождь. Он топал по крыльцу тоненькими голыми ножками, дразнился на разные голоса. На пыльных стеклах веранды неподвижно блестели залетевшие брызги, и мне казалось, что со дворе прильнуло к окну и смотрит чье-то заплаканное лицо.
Почему-то было грустно… Хотелось, как в детстве, забраться на широкую печь, улечься на спину и смотреть на закопченный, весь в трещинах потолок, по которому, сонно гудя, ползают черные мухи. Лежать и думать, что в полях сейчас сумрачно, свежо и слышно, как истомленная зноем земля, жадно вдыхая, пьет влагу, словно голодный теленок. А потом с работы приходит мать. Она вся мокрая, усталая, из-под платка выбилась прядь волос. Комната сразу наполняется запахом дождя и мокрой коровьей шерсти. В избе становится зябко и уютно. Я сворачиваюсь в клубок, накрываюсь пушистым платком. А за окном все идет и идет мелкий по-осеннему дождь. Кажется, что он зарядил надолго, но я знаю, что завтра утром побегу по влажной, блестящей на солнце траве в ближний лесок собирать только что вылезшие из земли скользкие подберезовики…
Сколько я уже не писал домой?
Я потянулся к листу бумаги, но в это время дверь с визгом распахнулась, и шум ливня ворвался на веранду. На пороге стояла Катя. По ее лицу и рукам текли струйки воды.
– Здравствуй, – сказала она. – Не ждал?
– Здравствуй.
– Один, что ли?
– Один…
– А меня в город за партами послали. Дай, думаю, зайду. Вчера меня Алексеевна встретила, жалуется, что не приезжаешь и не пишешь.
– Работаю. Да ты садись…
Катя сняла прозрачный плащ с капюшоном, бросила его на спинку стула, потом разулась и подошла ко мне, маленькая, босая.
– Направление получил уже?
– Да. Оставляют в аспирантуре.
– Значит, к нам не хочешь?
Я пожал плечами.
– Ну, конечно, ты теперь заважничал…
Больше всего я боялся, что сейчас появится кто-нибудь из ребят. Тогда не оберешься разговоров.
– Ты надолго?
– Выгоняешь? – усмехнулась Катя.
– Нет… Скоро защита. Чертовски много работы.
– Тогда я пойду.
Катя надела плащ и туфли, но не уходила. Глаза ее пристально смотрели на меня.
– Недавно сон видела, – сказала она, – когда спала в саду. Про тебя. Как будто ты стоял возле моей кровати, а потом наклонился и поцеловал в лоб…
– Странный сон.
– Очень… И знаешь, я его уже третий раз вижу.
– Что ты говоришь!
– Да… И так явственно… Как будто ты действительно приезжал.
Я чувствовал, что Катины глаза ищут мои, но продолжал разглядывать чистый листок.
– Очень странно, – повторил я.
– Да, – согласилась Катя. – Ну, до свидания. – Катя взялась за ручку двери. – Гена… Тебе нечего сказать мне?
– А что… можно сказать?
– Ну, что-нибудь…
– Что-нибудь могу. На горе стоит мочало.
Хлопнула дверь, потом за окном захлюпала грязь.
Ушла. Я опять придвинул к себе чистый листок и написал: «Здравствуй, мама!» Приникшее к стеклу лицо теперь уже плакало. Капельки слились в маленькие ручейки и медленно текли вниз, извиваясь, словно по морщинам. В трамвае сейчас слякотно и холодно. Катя будет всю дорогу смотреть в забрызганное окно, а потом два часа идти по дождю. Конечно, она приезжала не за партами.
Я поспешно надел плащ и галоши. Проклятый слабый характер! Ведь решил же… решил. И чем все это кончится?
На улице дождь хлестал вовсю. Лужи рябило.
Катя стояла на остановке одна. С капюшона текли светлые тоненькие струйки, завесив ее лицо хрустальными колеблющимися сосульками.
– Забыл, – сказал я. – Передай маме, что в воскресенье приеду утром. Пусть напечет пирогов с грибами.
– Гена…
– Что?
Она смотрела на меня сквозь качающиеся подвески, похожая на Ледяную принцессу.
– Я не могу больше…
Подошел трамвай. За стеклами были видны нахохлившиеся как воробьи люди.
– До свидания.
– До свидания.
Катя дотронулась до моей щеки.
– Простудишься. Фуражку хотя бы надел.
Рука была горячая и сухая.
Трамвай ушел, а я побрел домой по скользкому булыжнику. Струи воды разбивались о камень, и было похоже, что по дороге прыгают маленькие человечки. Я шел и думал об этой глупой до идиотизма истории, которая никак не может окончиться, о пухлой пачке писем, которую надо было сжечь и которая никак не сжигается. Почему эта история приключилась именно со мной?