На душе у меня стало смутно и тревожно. До этого я свободно разгуливал везде, прямо смотрел людям в глаза, а теперь делать этого не мог. В каждом встречном я видел человека, который мог схватить за плечо и спросить:
– Рыков, а ты что здесь делаешь?
Особенно это чувство усиливалось почему-то в трамвае, и я инстинктивно стал больше ходить пешком, а если все же попадал в трамвай, то прятал лицо в воротник и на вопросы кондуктора отвечал шепотом.
Встречаться с Лилей стало делом нелегким. Она тянула меня в людные места, а я предпочитал, как и всякий гриб, места побезлюдней и потенистей.
Кобзиков меня торопил.
– Тобою очень недовольны грибы, – говорил он. – Зарплату получаешь, а результатов никаких. Женитьбу Умойся ты провалил. Березкина упустил тоже. Если и с Семеновой ничего не получится – не знаю, что делать. И так говорят, что я тебе покровительствую.
– Я скоро…
Но дело с женитьбой двигалось туго.
Лиля была очень высокого мнения о себе и не терпела ничьих возражений. Лишь в вопросах космоса она снисходительно позволяла мне быть некоторым авторитетом.
Однажды мы поссорились серьезно. Как-то, спасаясь от зимней стужи, мы зашли с Лилей в здание лектория. Мы горели желанием послушать любую лекцию, на какую бы тему она ни оказалась.
Каково же было мое изумление, когда на трибуне я увидел Маленького Ломоносова!
В черном длиннополом пиджаке, в рубашке-косоворотке, Наум Захарович Глыбка яростно громил с трибуны вредителей сельского хозяйства. Волосы кандидата сельскохозяйственных наук растрепались, рукава были в мелу до плеч, лицо вспотело от возбуждения. Голос бывшего декана заполнял все уголки большого зала.
– За год суслик уничтожает десятки килограммов зерна, соломы, топчет посевы, его норки разрушают структуру почвы! Жилища же более крупных вредителей, например кротов, даже мешают продвижению тракторов, а иногда выводят их из строя! Грызуны – огромное, не поддающееся учету бедствие! За границей на борьбу с вредителями этого типа расходуются колоссальные средства! Сотни людей заняты тем, что круглый год производят отлов этих хищников… У нас пока не придают значения этому вопросу. Мы все чего-то ждем. Мы все благодушествуем. А грызуны между тем катастрофически размножаются. Скоро огромные полчища этих, с позволения сказать, тунеядцев, будут съедать урожай прямо на корню. Товарищи! По моим, далеко не полным подсчетам, в Советском Союзе живет около пятнадцати миллионов грызунов!
|
|
При этих словах зал пришел в волнение. По рядам пробежал возмущенный говорок.
– Какая тема лекции? – спросил я шепотом у соседа.
Тот недовольно оторвался от блокнота, в который что-то строчил, и буркнул:
– «Забытая опасность».
Сзади на нас зашикали.
– Что же надо делать? – крикнул кто-то с места лектору.
Глыбка мотнул головой, откидывая назад свой чубчик.
– Те, кто читал мои труды, сразу найдут ответ на этот вопрос. Только многолетние растения избавят нас от всех бед. Только хлебные деревья способны противостоять натиску грызунов! Не нужно бояться нового, товарищи! Будущее за многолетними растениями!
Грянули аплодисменты.
Председательствующий зазвонил в колокольчик.
– Прошу вопросы, товарищи!
– Твой коллега, – сказал я Лиле, – сверхгений.
Но Лиля не была склонна иронизировать. Она, кажется, увлеклась лекцией. Уверенный, небрежный Маленький Ломоносов расхаживал по сцене и собирал записки.
|
|
На доске мелом размашисто были изображены какие-то схемы и диаграммы.
– Это же революция в сельском хозяйстве, – восхищенно прошептала Лиля, вглядываясь в угол доски, где довольно похоже было нарисовано дерево, унизанное подобиями арбузов. Внизу на задних лапах стоял суслик.
Я достал блокнот и написал на листке бумаги огрызком карандаша: «Уважаемый Наум Захарович! А как же тогда летающая борона?»
Записка пошла по рядам.
– Что ты написал? – спросила Лиля.
– Мне не совсем ясно, чем питается суслик.
– Арбузами. Разве ты не видишь на доске?
– Я в этом не уверен.
– Что ты понимаешь в сельском хозяйстве! Ты небось и ржи от пшеницы от отличишь.
– А ты?
– Рожь черная, а пшеница белая.
– Эти сведения почерпнуты в хлебном магазине?
– Отстань!
Прочитав записку, Глыбка забегал по рядам глазами, отыскивая автора. Самоуверенность с него как рукой сняло. Я спрятался за чью-то спину. Хоть немножко испортить вечер этому типу!
Остаток лекции прошел скомканно. Наум Захарович отвечал на вопросы вяло и неинтересно. Потом что-то шепнул председателю.
– Разрешите поблагодарить товарища Глыбку, – поспешно сказал председательствующий, – он плохо себя чувствует.
Маленький Ломоносов ушел, вглядываясь в зал.
По дороге домой мы с Лилей поссорились. Причиной было сельское хозяйство. Моя невеста решительно отстаивала древовидные злаки.
– Он просто гений! Это революция! А ты еще усмехался! Великие открытия всегда осмеивались невеждами! Чем меньше человек смыслит в вопросе, тем с большим апломбом судит о нем.
|
|
– Ну хорошо, я гоже хочу стать гением. Я предлагаю выращивать коров в инкубаторах, как цыплят.
– Отстань ты со своей вечной иронией!
– Но почему – ирония?
– Глупость какая!
– Но почему? Почему? Почему у него не глупость, а у меня глупость?
– Потому что он кандидат наук, а ты в этом вопросе пешка!
– Ах, вот оно в чем дело! Только и всего?
– Только и всего.
– Значит, гением может стать только кандидат наук? Как же быть тогда с тобой?
– Отстань от меня! Я пойду домой одна.
– Да пожалуйста! Сколько угодно!
– До свиданья!
– Всего доброго!
Однако мы скоро помирились. На этот компромисс я пошел только из-за того, что приближался Новый год, а на Новый год должна состояться наша помолвка. То есть я должен был купить себе и Лиле золотые кольца и явиться к ее родителям – на смотрины.
Мозг мой, ища выхода, лихорадочно работал. Оставаться летчиком я больше не мог. Рано или поздно все выяснится, и тогда разразится величайший скандал. Открыть тайну, рассказать все – значит наверняка расстроить свадьбу. Третьего выхода не было.
Я сильно рассчитывал на случай. Вдруг, например, Лилин отец окажется мудрым, проницательным человеком, который полюбит меня, как сына, простит обман и устроит меня и товарищей на электростанцию?
Так или иначе, сначала надо было купить золотые кольца.
Деньги я решил занять у Ивана Христофоровича в счет моей зарплаты. Мне было неприятно обращаться к своему шефу, но я пошел на это ради Лили…
Заведующий выслушал меня, вися на кольцах вниз головой, как ленивец.
– Деньги у тебя под ногами, – сказал он.
Я посмотрел вниз. На полу валялась только раздавленная коробка от фотопленки.
– Не вижу.
– Значит, слепой.
Я еще раз внимательно оглядел пол, но не обнаружил ни копейки.
– Деньги везде. Из каждого пустяка можно делать рубли. Только нужно уметь. Хочешь поехать в командировку по области?
– Нет.
– Напрасно. Можно хорошо заработать.
– Что делать?
Заведующий упруго спрыгнул на пол.
– Будешь продавать фотомонтаж «Вокруг света за семь рублей».
– Что-то дешево.
– Не забывай, что мы работаем не для себя, а для Космической лаборатории.
– Но я не хочу для Космической лаборатории! Мне нужны деньги.
– Ты эгоист. Тебя учили пять лет, ты сбежал и еще требуешь деньги. Стыдись!
– Ну ладно. Не хотите давать – не надо.
– Постой. Решим дело так половина – тебе, половина – Космической лаборатории.
Мы ударили по рукам и приступили с заведующим к изготовлению экспозиции. По замыслу моего начальника, основную часть почти полуметрового снимка должен занимать земной шар, в центре которого было бы написано крупными буквами название деревни заказчика. Над деревней неслась ракета с изображением владельца экспозиции. В остальном Иван Христофорович положился на мое воображение. Я вооружился тушью, пером и засел. В качестве первого пассажира я избрал своего заведующего. Он сидел верхом на ракете, обхватив ее ногами, вцепившись в огненную гриву. Сбоку я изобразил грабли, вилы и трактор. Потом подумал и нарисовал в правом нижнем углу запрокинутое к звездам бледное женское лицо.
В таком виде фотокомпозиция «Вокруг света за семь рублей» была представлена на утверждение Ивану Христофоровичу.
Начальнику мое произведение понравилось. Он довольно хмыкнул.
– Недурственно. А это что?
– Женское лицо.
– Зачем?
– Отвлеченное. Так сказать, символ.
Иван Христофорович недовольно посмотрел на символ, но сказал:
– Ну, черт с ним. Давай сюда.
Я спрятал экспозицию за спину.
– Семь рублей.
– Какие семь рублей?
– А как же! Вокруг шара-то облетели?
– А! – рассмеялся Иван Христофорович и хлопнул меня по плечу мокрой от проявителя рукой. Это значило, что он понял и оценил мою шутку. После проявителя на одежде всегда остаются желтые пятна, которые не выводятся никакими средствами. Поэтому я окунул руку в раствор и, в свою очередь, похлопал по плечу заведующего.
Это привело Ивана Христофоровича в восторг, и он в избытке чувств наступил мне на ногу. Я не замедлил сделать то же самое.
– Люблю хорошую шутку, – сказал заведующий, крепко стиснув мне плечи.
– Я тоже.
С этими словами я провел прием французской борьбы. Посыпались склянки и мензурки. Заведующий захохотал.
– Молодец! Что красиво, то красиво.
Но я видел, что его тело напряглось для прыжка. Не знаю, чем кончился бы обмен любезностями, если бы в этот момент не вошла в комнату Тоня.
– Иван Христофорович, – сказала она, – вас кто-то спрашивает.
Я вышел вместе с заведующим и остолбенел. Перед нами стояла девушка с родинкой.
– Круглов Иван Христофорович?
– Да…
– Два года назад окончили физкультурный?
Я дал задний ход, но спрятаться за ширму не успел.
– Это ваш помощник? По-моему, мы где-то виделись.
– В-вряд ли… – пролепетал я.
– Но мне кажется, вы окончили СХИ.
В минуту смертельной опасности человек становится находчивым.
– У м-меня четырехлетка.
– Что ж так мало? Молодой, здоровый парень…
– Я только что из за-к-ключения…
Наверно, это меня и спасло. Тычинина не стала расспрашивать дальше из чувства деликатности.
– Зайдите завтра в горком, – сказала она. – Устроим вас в вечернюю школу. Хорошо?
– Хо-р-ро-шо… – ответил я, не сдержав зубной дрожи.
Девушка улыбнулась нам обоим на прощание, тряхнула косичками и упорхнула в дверь.
Иван Христофорович схватился за голову и заходил по комнате.
– Странно, – бормотал он. – Чертовски странно! Откуда она?.. Откуда она знает, что я два года назад?..
– Вы?
– Да! Два года назад я окончил физкультурный институт…
Ноги у меня ослабели, и я опустился прямо на банку с проявителем, обалдело тараща глаза. Он тоже гриб!
– Вот какие пироги, Гена…
Заведующий был жалок. Губы его дрожали, и в глазах качалась коровья тоска.
И тогда я (не без некоторого торжества) рассказал ему про эту «кошечку с бантиками». О ее «методе веры человеку». Об эксперименте над Кобзиковым. О гибели Тихого ужаса. О трагическом конце карьеры Березкина.
Иван Христофорович слушал безмолвно. Казалось, он даже не дышал.
– Что же теперь делать?..
– А здорово сработано, – сказал я почти с восхищением. – Куда ни ткнись – заколдованный круг. Выход один – покаяться.
– В горком?! Не пойду!
Два часа Иван Христофорович метался на кольцах, прыгал и рычал. Он был похож на раненого орангутанга. А потом, притихнув и поразмыслив, сорвал черную повязку – совершенно здоровый глаз испуганно взглянул на меня – и исчез.
Вернулся он вечером, меланхоличный и слегка похудевший.
– Ну, как дела? – спросил я.
– Новодевичий район, село Верхние Дергуны.
Так я стал заведующим фотографией артели инвалидов.
Пережитый страх давал себя знать. Я вздрагивал от скрипа половиц, от телефонных звонков. Чтобы дать отдых потрепанным нервам, я решил заняться реализацией фотомонтажа «Вокруг света за семь рублей».
В колхозах фотокомпозиция пошла «на ура». Побывав в пяти деревнях, я получил изрядное количество заказов.
По пути на вокзал меня застал буран. Я сбился с дороги и три часа шел, не зная куда, увязая почти по пояс в снегу. Ветер валил с ног. Впереди маячил кто-то большой, лохматый, нелепо размахивал руками и бормотал: «Бу-у-у-у… уф… уфу-у-у-у». Я бежал, шел, полз за этим белым, лохматым, а он все отбегал, глядя на меня сквозь снег грустными стариковскими глазами.
Я уже начал замерзать, когда наткнулся на ферму. Это было так фантастично, что я не сразу поверил, что эта ферма – реальность, а не плод воображения моего замерзающего мозга.
На стук выглянула краснощекая девушка в платке, ахнула:
– Батюшки! Шо це за чудо?
Как раз закончилась вечерняя дойка, и у девчат было свободное время. Жалея и причитая, они нажарили яиц, напоили меня парным молоком. Я сидел на лавке под плакатом с доброй упитанной коровой и бессмысленно, глупо улыбался. Мое тело медленно оттаивало, словно опущенное в теплую воду. Было хорошо-хорошо. Девушки казались красивыми и милыми, мычание коров было как чудесная музыка. Если бы сейчас произошло чудо, я бы ничуть не удивился. Я даже был уверен, что чудо случится.
И чудо случилось.
Вошла Катя.
Она увидела меня еще с порога и замерла. Из-под ее ног вырывались дымящиеся волны морозного пара, катились по полу и таяли, исчезали. Катя напоминала мне возникшую из пены Афродиту. Афродита в валенках и теплом платке.
– Закрывайте дверь, Катерина Денисовна! – закричали девчата.
Катя вошла, сбросила полушубок на лавку и стала греть руки у печки, повернувшись к нам спиной.
– А к нам фотограф приблудился! – закричали девушки. – Чуть не замерз под окнами. Еле отогрели.
– Да? – Катя обернулась. – Что ты здесь делаешь… Гена? – Ее красные руки, прислоненные к печке, заметно дрожали, наверно от мороза.
– В командировке, – сказал я. – Фотографировал скоростную сеялку для диссертации…
– Значит, дело идет?
– Идет… А ты зачем сюда?
– Даю консультации. Девушки собираются поступать в институт… и вот попросили…
– Ну, не буду мешать. Мне пора.
– Подожди меня. Пойдем вместе.
Мы шли долго, очень долго, по снегу, хрустевшему, как крахмал. Буран утих. Стояла высокая, до самых звезд, тишина. Постройки давно скрылись из виду.
– Гена, – сказала Ледяная принцесса глухим голосом. – Ты прости меня за то, в кафе… Я вела себя как девчонка. И вообще за все… Больше я тебе надоедать не буду. Я многое передумала за это время. Ты очень хороший. Очень… Я даже рада, что не вышла за тебя. Я бы не узнала, какой ты. Если у меня будет сын, я назову его Геной… Пусть о тебе память… Иногда на душе так тяжело, так тяжело… И тогда я думаю о тебе, что есть на земле ты, справедливый… Ты все правильно делал, Гена… Я гадкая…
У первого дома Катя остановилась.
– Не надо дальше… Прощай… Дай тебя поцелую, Геночка… Честное слово, в последний раз! Мы ведь никогда с тобой не целовались… Только тогда, на платформе…
Она прижалась ко мне щекой.
– Прощай, Геночка!.. Спасибо за все…
Мне стало нестерпимо стыдно самого себя, своего тела, рук, одежды, этого дурацкого фотоаппарата, того, что из-за меня были сорваны черные розы…
Когда я завернул за угол дома, стыд стал настолько жгучим, нестерпимым, что я не выдержал и побежал к мерцавшим вдали огням города по хрустящему снегу.
* * *
Вскоре произошли события, в корне потрясшие устои «королевства».
Дотоле тихие верноподданные жильцы шептались теперь по углам. Слышались крамольные речи. Началось брожение умов.
Каша заварилась с того, что в один прекрасный момент у нас в комнате появился Егор Егорыч и, пряча глаза, нерешительным голосом потребовал, чтобы я и Кобзиков съехали с квартиры.
– Когда я сильно выпью, то стараюсь поменьше раскрывать зев, ибо в эти моменты мой язык извергает чепуху, – витиевато ответил на это Вацлав.
Но хозяин «Ноева ковчега» тоскливо настаивал. Когда мы с Вацлавом убедились, что он совершенно трезв, спросили:
– Но почему?
Егор Егорыч долго бормотал что-то об ожидаемом приезде племянницы, о необходимости произвести капитальный ремонт (зимой!) и о том, что когда-то здесь жил какой-то студент-химик, который занимался опытами и, возможно, заразил комнату радиоактивными веществами.
Все это, разумеется, нас не убедило, и Кобзиков отправился на переговоры с самой «королевой». Вернулся он сильно озабоченным.
– Дело дрянь. Разгневанная тигрица. Требует, чтобы мы умыкнулись немедленно. Говорит, что не потерпит в своем доме морального разложения. Особенно на тебя нападала.
– Пошла она к черту! – сказал я.
Вечером пришел монтер и отключил у нас свет. С радиопроводкой справился сам хозяин. Мы изготовили сложное устройство и подключились к соседнему столбу. Затем мы поставили на окна мощные шпингалеты, на дверь – килограммовый крючок и торжественно заявили, что отказываемся вносить квартплату.
На следующий день в качестве парламентера пришел Егор Егорыч.
– Уходите по-хорошему, – сказал он.
– На каком основании? – спросили мы.
– Он пристает к моей жене, – «король» ткнул грязным пальцем в мою сторону,
– Это она сказала?
– Я сам вижу.
– Ты тряпка, Егорыч!
– Ребята, – сказал плачущим голосом «король», – ну уйдите! Что вам стоит?
– Не уйдем!
И началась борьба. У нас выставили окна. Мы заделали их фанерой. Не стали топить печку. Мы купили «буржуйку». Отключили водопровод. Мы перешли на пиво.
Жильцы «Ноева ковчега» с интересом следили за схваткой. Они были явно на нашей стороне. Хозяев ругали и в глаза и за глаза. Кто-то предложил написать в газету жалобу, но мы боялись привлечь к себе внимание.
Тогда Тина увеличила квартплату на пять рублей. Это был удар в спину. Сим мероприятием «королева» рассчитывала восстановить против нас общественное мнение.
Вечером Иван-да-Марья долго ходил по квартирам, о чем-то шептался, потом сказал мне:
– Только пока держи язык за зубами. Все решили уйти из дома.
А все началось с ананасов.
Однажды нам с Кобзиковым попались ананасы. Особой нужды в тропических лакомствах не было, но в магазине стояла такая аппетитная давка, так все заразительно ругались и толкались, что Кобзиков не выдержал первым.
– Надо достать, Гена, – сказал он. – Чем мы будем питаться на Новый год?
Вацлав нахлобучил на глаза кепку и, припадая на одну ногу, ринулся в самую гущу.
– Инвалидам Отечественной войны без очереди! – закричал он. – Пропустите! Да освободите же проход! Вот ты, чего растопырился! А ну, тетка, убери с дороги свою европу!
Мы уже были близко от цели, когда продавщица сказала:
– Ананасы кончились! Не стойте больше, граждане!
Очередь загалдела.
– Как это кончились? Почему по десять кило давали? Ишь вот сколько эта набрала! Целую сетку!
– А вам какое дело? – неожиданно вмешался знакомый голос.
Я приподнялся на цыпочки и увидел Тину. Кобзиков тоже заметил ее и рванулся вперед, расталкивая соседей.
– Привет, Тиночка! Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь? С наступающим Новым годом!
– Вас тоже, – буркнула Тина.
– Боже, какой запах! – простонал ветврач, принюхиваясь. – Какой идеальный запах!
– А вам не досталось? – смягчилась Тина.
– Увы!
– Могу уступить немного.
– Нет, это сон. В действительности так не бывает, – прошептал Кобзиков.
Хозяйка положила в нашу кошелку несколько ананасов и сказала:
– Вчера здесь бананы давали. Я взяла себе три килограмма.
– И один, конечно, на нашу долю?
– Пожалуйста, если хотите…
– Нет, это научно-фантастическая повесть, – мотнул головой ветврач. – Гена, придется тебе пойти домой, а я побегу в соседний «Гастроном». Там польскую карамель должны выбросить.
Кобзиков исчез. Мы остались с Тиной одни. На бывшей невесте моего друга было темно-коричневое пальто в талию с меховой оторочкой и красная шапочка, придававшая ей юный и легкомысленный вид. Я незаметно попятился, собираясь исчезнуть в толпе, но Тина схватила меня за рукав:
– Ты же собирался пойти со мной за бананами.
На улице крупными косыми струями шел дождь.
Снег на тротуарах превратился в грязное месиво и хлюпал под ногами прохожих. Под голым, как использованный веник, деревом топталась запряженная в телегу лошадь и грустно разглядывала номер впереди стоявшего «Москвича». Тина открыла дверцу машины:
– Садись.
Я взобрался на мягкое сиденье.
Автомобиль появился в «королевстве» недавно – автомобиль, холодильник, сервант и еще многие другие вещи. Ким был прав, не таким уж безденежным оказался Егор Егорыч. Тина сделала правильный ход.
Моя хозяйка вела машину уверенно. Я подумал, что ей не хватает только закурить папироску, чтобы стать похожей на рекламную картинку из заграничного журнала.
– Здесь меньше трясет, чем на «Летучем Голландце», – заметил я.
– Гена, не надо. Я же знаю – ты добрый.
Егорыча дома не оказалось, Тина открыла дверь своим ключом.
Я остановился возле порога, рассматривая нарядную комнату. Пахло обоями и свежевыкрашенным полом.
– Раздевайся, проходи, – сказала Тина, бросая мне комнатные туфли.
– Не нужно. Давай бананы, и я пойду.
– Эх, Гена, Гена! Когда ты выучишься хорошим манерам? Если тебя приглашает в комнату женщина, отказываться не принято. Есть хочешь?
– Нет.
– Знаю, что хочешь. Вы всегда с Кобзиковым голодные.
Тина сбросила пальто и, подпоясавшись фартуком, захлопотала у стола. Через минуту из буфета появились сыр, колбаса, бутылка коньяку и лимон в сахаре.
– До свиданья, – сказал я.
Тина грустно посмотрела на меня.
– Не уходи, Гена.
– Меня ждет Кобзиков. До свиданья, – повторил я, не сводя глаз с расставленных на столе яств.
Тина подошла ко мне и решительно сняла пальто.
– Не пущу. Можешь звать на помощь.
«Проклятый желудок, – подумал я, сбрасывая калоши. – Он всегда ведет себя как предатель». «Королева» ушла в соседнюю комнату и через минуту появилась в нарядном платье, слегка озябшая и веселая.
– Будем решать философские проблемы. Как тогда, помнишь? С чего начнем?
Тина включила радиоприемник и села напротив.
– Одна моя знакомая уверяет, что человечество идет к матриархату. Через сто лет всеми делами вершить будут женщины, а мужчины возьмутся нянчить детей. Свою теорию она проверяет на собственном муже.
– Ты тоже сейчас работаешь над этой проблемой?
– Да, – засмеялась Тина. – Ну ладно, бог с ними, с мужьями. Выпьем за старую дружбу.
– За старую можно.
– И за новую тоже.
– Сразу за два тоста не пьют.
Тина поставила свою рюмку на стол. Рюмка была сделана под золотой кубок. Я усмехнулся:
– Вот и сбылось твое пророчество. Из золотых кубков пьем.
– Гена, – сказала Тина, – зачем нам травить друг друга? Ты ведь знаешь, что я… Разве мы виноваты, что так сложились наши судьбы? Наконец-то мы сможем быть с тобой рядом. Гена! Живем один раз! Гена, не суди меня слишком строго. Я тебя люблю…
Я смотрел на нее и думал: «Тина добилась своего и счастлива. Неужели и я стремился к этому? Деньги, автомобиль… живет в городе… Теперь можно и покрутить немного… Это ведь входит в комфорт».
Тина пристально посмотрела на меня.
– Гена, это все из-за Кима. Я знаю, он всегда стоял между нами. Идеалист! Ах, какая я была тогда дура!
Я поднялся.
– Куда же ты?.. Геночка, останься. Я… Слышишь? Это ведь самое главное!
Я бежал уже по лестнице.
– Ты просто неудачник! Ты мне завидуешь! – крикнула Тина вслед. – Это я тогда отвинтила у трактора пробку!
* * *
– Дурак, – заключил Кобзиков, узнав результаты моего похода за тропическим лакомством. – Упустил бананы, не говоря уже о женщине.
Однако потеря бананов, Тины и квартиры меня не огорчила. Я все-таки собирался жениться. В этом смысле дела продвигались довольно успешно. Лиля была близка к тому, чтобы пригласить меня домой «на предмет представительства» предкам.
Однажды я задержался в фотографии допоздна. Это было за два дня до Нового года. В соседней комнате Тоня бубнила:
– Таким образом, экспериментальное изучение адсорбции из раствора на твердых веществах заключается прежде всего в изменении начальной и равно весной концентрации…
Таким образом, Тоня готовилась поступать в университет. Голос секретарши звучал торопливо. Ей не терпелось быстрее запомнить определение адсорбции. Я знал, почему будущая студентка так жадно поглощает знания, – с минуты на минуту за ней должен был зайти новый заведующий отделом парикмахерских и фотохудожественных работ Дынин, гриб скромный, но с большими претензиями.
Преуспевание Дыни было для меня неожиданным. Тоня буквально светилась от счастья. Она надевала на работу самые лучшие платья, часто бегала в парикмахерскую делать укладку и для повышения эрудиции усиленно зубрила классиков.
Дынин уже сделал предложение, получил благожелательный ответ, и скоро все у них должно было закончиться обычным порядком.
Хлопнула дверь. Наверно, это пришел Дыня.
– Рабочий день кончился, – послышался голос нашей секретарши. – Зайдите завтра.
Вошедший в чем-то горячо ее убеждал. Голоса доносились до меня минут десять. Потом Тоня крикнула:
– Геннадий Яковлевич! Выйдите на минутку.
Я положил снимок в закрепитель и открыл дверь. Посреди комнаты стояла Лиля.
– Геннадий Яковлевич, – сказала Тоня, делая большие глаза. – К вам клиентка. Хочет сфотографироваться на ракете. А я ей говорю, что рабочий день у нас уже кончился. А она говорит, что ей к Новому году позарез нужно. Сюрприз хочет сделать жениху.
Но я не слышал ничего. Я смотрел на Лилю. На ее лице были сразу изумление, испуг и брезгливость.
– Лиля, – пробормотал я, машинально вытирая руки ватой. – Лиля, я все тебе сейчас объясню. Это все чепуха… Понимаешь, так получилось…
Но из глаз девушки, пахнущей апельсином, уже капали злые слезы.
– Лжец, – прошептала она и бросилась вон из комнаты.
Оставив Тоню стоять с раскрытым от изумления ртом, я, как был в войлочных туфлях и халате, кинулся за ней. На улице стоял крепкий мороз. Падал редкий снег.
Лилю я догнал возле трамвайной остановки.
– Ну выслушай же меня! – сказал я, переводя дыхание. – Произошла страшная нелепость. Это скорее смешно… Сейчас я расскажу тебе все…
Лиля круто повела плечом, сбрасывая мою руку,
– Не нужно. Обманщик! Уйди!
– Подожди… послушай!
Лиля, не оглядываясь, уходила.
Измена
Измену открыл сам Кобзиков. Задавая корм кроликам, он нашел под полом смятый черновик письма. Не отличаясь особой щепетильностью, ветврач прочитал письмо, и волосы у него встали дыбом.Вот что там было:
«Дорогая Тамара! Сообщаю фамилии и места работы еще пяти грибов (далее следовало перечисление фамилий). Все идет отлично! Никто меня не подозревает. Жду указаний».
Срочно вызванный начальник КОГГ (комитет охраны грибов-городовиков) ничего не знал. Рассвирепевший председатель устроил ему разнос и обязал в течение трех часов найти предателя. На поиски агента царицы Тамары были брошены все силы внутренней безопасности. К вечеру изменника ОГТ схватили.
Им оказался Косаревский.
Старшего лаборанта заточили в Егорычево подземелье. Сам председатель ОГГ не вылезал из застенка, допрашивая предателя, но Косаревский упорно молчал.
Прошли сутки. Косаревскому было отказано даже в воде.
Косаревский не сдавался.
Тогда приступили к пыткам. В глубине камеры поставили стол, и вокруг него уселись четверо палачей. С чавканьем и хрустом палачи поедали всевозможные лакомства, запивая их шампанским (ради такого дела Кобзиков не поскупился). Косаревский глотал слюнки, корчился, но по-прежнему молчал. Вскоре палачи вошли в роль и так расчавкались, что даже Кобзиков, оставив «протокол допроса», не выдержал и побежал к столу.
Косаревский заговорил лишь после того, когда один из палачей подбежал к нему, с дьявольской ухмылкой провел по губам предателя горячим куском колбасы, с которого капало сало. Старший лаборант лязгнул зубами.
– Черт с вами… гады! Пишите… Только дайте потом колбасы.
Писал протокол я и хорошо помню его содержание.
Протокол №1
допроса предателя Косаревского Григория Самуиловича, выдавшего восемь членов ОГГ.
ВОПРОС: – Расскажите подробно особой коллегии, когда и при каких обстоятельствах вы встали на путь измены?
ОТВЕТ: – Прямо уж, измены!.. Не валяйте дурака, ребята. Я тут ни при чем. Я сделал все, что было в моих силах. Пруд этот проклятый, как рай расписал. Даже на ватмане цветной тушью нарисовал, сидел три дня и три ночи.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: – Ближе к делу.
КОСАРЕВСКИЙ: – Согласен. Ближе к делу – ближе к колбасе. Короче, заинтересовал я ее этим прудным морем. Стали мы с ней осматривать местность. Она охает, ахает, восхищается пестиками да тычинками, но я держусь крепко: про пантюхинцев помню. Она меня подловила на другом. Постоянно затевала разговор о справедливости. А это дело – моя слабость. Вот как-то я и брякнул: «Справедливо разве, что одни в селе всю жизнь живут, а другие в городе?» Тычинина и завелась, и такие правильные умные вещи она говорила, что все это наше дело мне ужасно глупой затеей показалось.
ВОПРОС: – Вы и сейчас считаете ОГГ глупой организацией?
ОТВЕТ: – В меньшей степени, но да… Охмурила она меня, ребята. Рассказал я ей все, конечно, весело так, с юмором. Она здорово смеялась, я никогда не видел, чтобы девушки так здорово смеялись.
ВОПРОС: – И ты смеялся?
ОТВЕТ: – Да… И обещал ей помочь… Она славная девушка, вот в чем дело, ребята, и я, кажется, первый раз в жизни…
ВОПРОС: – В чем заключалась твоя помощь Тычининой?
ОТВЕТ: – Я составлял списки вашей организации и передавал Тамаре
(Выкрик из-за стола: «Иуда!»)
ВОПРОС: – И тебя ни разу не мучила совесть?
ОТВЕТ: – Нет. Хватит играться, ребята. Все равно ведь в колхоз, рано или поздно. Давайте кончать. Жрать хочется.
Особая коллегия КОГГ присудила Косаревского Григория Самуиловича к высшей мере наказания. Приговор приводили в исполнение сам Кобзиков, я и один из палачей.
Мы повели старшего лаборанта рано утром, когда было темно и безлюдно. Косаревский шел впереди, постоянно оглядываясь. Он ни о чем еще не догадывался, но держался великолепно. «Вы можете даже убить меня, – было написано на его лице, – но не устрашите». Позади приговоренного шел Кобзиков, держа руку в правом оттопыренном кармане.
Когда мы пришли на вокзал, Косаревский заволновался:
– Что вы хотите со мной делать?
Кобзиков промолчал. Только по лицу его скользнула мефистофельская улыбка.
Вышли на перрон. На первом пути стоял зеленый блестящий экспресс «N. – Сочи». Кобзиков вытащил руку из кармана. В ней оказалась пачка бумаг.
– Косаревский Григорий Самуилович, – сказал председатель ОГГ. – Особая коллегия КОГГ приговаривает вас к высшей мере наказания: месячному заключению в один из санаториев города Сочи. Курортная карта, железнодорожный билет и суточные вручаются перед отходом поезда. Решение коллегии является окончательным и обжалованию не подлежит.
Наказание было придумано в расчете на психологию человека. Кто устоит перед бесплатной курортной картой в приморский санаторий? Косаревский поник. Он ожидал чего угодно, только не этого.
– За что? – спросил бывший старший лаборант.
– Что заслужил, то и получай, – жестко сказал Кобзиков.
Палач подал Косаревскому чемодан, Вацлав вручил документы. Поезд дернулся.
– Впрочем, – сказал Кобзиков с издевкой, – ты можешь не ехать, если не хочешь.
Вагон плавно тронулся. Секунду поколебавшись, Косаревский вскочил на подножку.
– Гады! Инквизиторы! – крикнул он, вытирая кулаком слезы. – Я вам это припомню, когда вернусь!
Ликвидация предателя не улучшила положения ОГГ. Косаревский успел многое разболтать. Люди таяли, как свечи. Наконец дошла очередь и до Кобзикова: его вызвали в горком.
На «собеседование» мы пошли вдвоем. На душе было так нехорошо, что я даже не мог волноваться: не было сил. Вацлав пытался острить.
– Главное, чтобы я не влюбился. Если выйду из ее кабинета и скажу: «А она ничего», – бей меня по морде.
Из кабинета Тычининой Кобзиков вышел ровно через час и десять минут. С председателем ОГГ произошла странная перемена. Кобзиков в эту минуту сильно напоминал мне барана-мериноса, и я не особенно удивился, когда на мой вопрос: «Ну, что?» – зоотехник ответил блеяньем.
– Э-э-э… – протянул он тоскливо и поплелся по коридору.
Я догнал его у дверей.
– Посылают в колхоз?
– Не-е… В том-то и дело. Об этом даже и раз говора не было.
– О чем же вы говорили? – удивился я.
– Так… о жизни вообще. О моих организаторских способностях. За самую манишку с ходу взяла.
– А с колхозом как все-таки?
– Вскользь так сказала… Мол, уезжайте без шумихи, подобру-поздорову, все равно ваша песенка спета. Но не в этом дело, Гена. Дело в том, что я свалял большого дурака. Я даже не ожидал… Это все рок. Он, гад.
– Да что случилось?
– Она племянница министра, Гена…
– Что?!!
– Да… Гена. И говорит, я ей нравился, когда еще был в институте…
Ночью Вацлав спал плохо. Он разговаривал во сне, метался и под самое утро прошептал: «Слушай, а она ничего». Но я не стал бить его по морде: у меня и так много неприятностей.
* * *
Ввиду серьезности положения было решено созвать третий съезд ОГГ.
Третий съезд начал свою работу рано утром в воскресенье. На нем присутствовало в два раза меньше делегатов, чем на втором. Гимна «Женим Вацу на Яге» не пели. Доклад Кобзикова о положении дел в ОГГ делегаты выслушали в гробовом молчаний. Затем начались прения.
– Это все из-за Кобзикова и других некоторых разных там подхалимов, не указывая пальцем, – проскрипел Умойся. – Кабинет. Зачем Кобзикову кабинет? Диван. Зачем диван? А зачем секретарша? Кобзиков обюрократился. Он перестал бывать на местах. Он возвел себя в культ. Окружил себя некоторыми разными там подхалимами, не указывая пальцем. Подхалимы пробрались на ответственные посты, расхищают ценности, ничего не делают, отбивают у других объекты. Отдел атомных электростанций. Зачем отдел атомных электростанций? Не указывая пальцем, Рыков. Что делает Рыков? Ест, пьет, расхищает ценности. Почему до сих пор не женился?
Съезд забурлил. Кобзиков потерял бдительность, кричали все. Люди гибнут пачками, а он попивает себе чаек! Чтобы пробиться к председателю, надо потратить целый день! Вчера влепил затрещину заведующему отделом спортивных организаций! Называет себя великим стратегом, а сам спасовал перед девчонкой с родинкой!
Съезд распался на фракции. Одни считали, что во главе общества надо поставить триумвират. Другие неожиданно пошли за Дыней, который сейчас был вместо Умойся заведующим отделом парикмахерских и фотохудожественных работ. Надо ехать в районные центры, заявил он, там жизнь легче, быстрее женишься, найдешь работу. Левое крыло «районников» даже звало ехать в большие села, те, что близко от железных дорог и от города удалены не более чем на 50 – 100 километров. Кто-то советовал пойти к Тычининой и пасть на колени.
– Предатели! Изменники! – кричал из президиум ма Кобзиков. – Начальник КОГГ! Всех в подвал!
Оскорбленные «районники» покинули съезд. В комнате осталась жалкая, притихшая кучка делегатов. Это был крах ОГГ. Я с любопытством наблюдал за председателем. Кажется, теперь рок все-таки его доконал.
Заключительное слово Кобзикова было кратким и неожиданным.