– Ку-ка-ре-ку!
Я вскочил с кровати и выглянул в окно. На крыше своей будки сидели «вооруженные силы» и горланили во всю глотку.
– Что за черт? – подал голос с кровати Вацлав. – Егорыч купил другого петуха?
– Да нет, вроде тот самый.
Кобзиков высунулся в окно и стал торопливо одеваться.
– Ну, уж нет, – сказал я. – Теперь ты его не тронешь! Понял? Это редкая птица.
– И наверно, чертовски вкусная. Пусти!
Но я скрутил локти куролова полотенцем.
– Мы даруем ему жизнь! Понял? Поклянись, что ты не тронешь его пальцем!
– Клянусь… – торопливо сказал планомерный донжуан, – не тронуть его пальцем, а тронуть топором.
Весь день у меня было хорошее настроение: слова Кобзикова «Теперь ты старший инженер совнархоза» не приснились мне. На этот раз ветврачу здорово повезло. Адель оказалась дочкой начальника отдела кадров совнархоза. Вчера вечером Кобзиков сделал ей предложение и получил неопределенный ответ: «Не знаю… Как посмотрит на это папа…» По мнению поднаторевшего в таких делах ветврача, папа должен посмотреть одобрительно.
Вацлав выклянчил у меня на представительство десятку и уехал продолжать натиск на сердце Адели.
– Сроки жмут, – так объяснил мне Вацлав свою торопливость.
После отъезда Кобзикова к нам явился Егор Егорыч с бутылкой «Рошу де десерт» и кругляком колбасы.
– Поговорить с тобой надо, – сказал он. – Закрой дверь.
Я набросил крючок. Егор Егорыч налил в стакан вина и пододвинул колбасу.
– Получил назначение? – спросил он.
– Ага.
– Куда?
– Далеко.
– Слушай, посоветоваться с тобой хотел… Ты по сельскому хозяйству учился… Прочитал я в газете: взаправду овощи на воде разводить можно?
– Чего ж, – ответил я, расправляясь с колбасой. – Есть такой способ. Гидропонным называется. Вода и железные ящики. И уплетай себе помидоры за обе щеки круглый год. А чего это ты вдруг сельским хозяйством заинтересовался?
|
|
– Удумал я себе такую штуку сделать. Потолков в моем доме на сто двадцать метров квадратных. Накуплю цинковых корыт, воду подведу, свет дневной сделаю, отопление. Жильцов жалко, у некоторых малые ребятишки, овощ-то нынче пойди на базаре укупи. А тут цельный год будут помидорчики да огурчики. Похрустывай себе мальцы на здоровье.
– Задумано, конечно, крепко, но без инженерных и агрономических знаний тебе, Егорыч, не потянуть. Гидропонный способ – дело тонкое.
– Так вот и я насчет этого. Берись.
– Ха-ха-ха! Инженер по механизации потолка?
– А ты не смейся. Обижен не будешь. Оклад хороший положу, и живи бесплатно… Опять же овощи круглый год. Опять же городская прописка.
– Нет уж, Егорыч, уволь. Благодарю за угощение, скорблю, что разорил тебя на бутылку, но уволь.
Президент забрал недопитое вино и сказал от порога:
– Жаль. Парень ты серьезный, положительный, не то что этот баламут Кобзиков. Мы бы с тобой сработались.
– Кончай, Егорыч, закругляйся. Живот от смеха болит.
Президент неожиданно обиделся.
– Думаешь, я для себя стараюсь? Да я за них и деньги брать не буду!
– Не сомневаюсь, Егорыч, но перестань, пожалуйста.
– Работаешь, работаешь для них, а все плох, – сплюнул Егор Егорыч и хлопнул дверью.
Я еле дождался из института Кима, который улаживал перед отъездом последние дела, чтобы сообщить ему про овощи.
Но капитан выслушал меня невнимательно.
|
|
– Выживший из ума индюк ощипанный, – выругался он беззлобно. – Тунеядец! Времени нет, а то бы я занялся его выселением из города. Ты знаешь, какую я новость принес?
– Какую?
– Догадайся.
– Нас допускают до защиты и оставляют в аспирантуре.
Ким удивился:
– Откуда ты узнал? Правда, в аспирантуре не оставляют, но дипломы защищать разрешили.
– Что?! – теперь пришла моя очередь изумиться.
– Да. Да. Все Кретов. Это он настоял. Звонили «сверху». Декан, скрежеща зубами, согласился, но, кажется, решил нас с треском провалить. Кретов сказал – готовиться во все лопатки, чтобы в расчетах ни единой ошибочки не было. Езжай за Тиной, будем сидеть день и ночь.
В этот день мы занимались до одурения. И только когда я, помножив два на два, получил шесть, Ким сказал:
– Отбой. Завтра начнем пораньше.
– Вы что, опять чокнулись? – спросил Кобзиков, входя в комнату. – Никак не можете расстаться со своей дурацкой сеялкой.
– Не твое дело, – пробурчал Ким.
– Неужели нельзя заниматься в читальном зале? Я теперь жених, и мне нужен полный покой и усиленное питание. Понятно?
– Ты настоящий жених? – спросил я.
Вацлав пожал плечами:
– Какой может быть разговор? Ген, выйди на минутку.
Мы вышли в сени.
– Подали заявление сегодня, – прошептал ветврач
– Ну? – удивился я. – Так быстро?
– Да, был у тестя. Договорился насчет работы. Он говорит, их сильно ругают за сельскохозяйственное образование, но ради нас он сделает исключение. Меня берет каким-то консультантом по крупному рогатому скоту, а тебя инспектором.
– Ты же говорил – старшим инженером!
|
|
– Это пока. Понял? Мумия ты! Еще недоволен! Как же он тебя возьмет инженером, если ты без диплома?
– Диплом должен быть. Нас допускают к защите.
– Ну, а если будет, то и место будет. Понял? Вот так надо действовать. Ким куда едет?
– Трактористом к Кретову.
– Жаль. Тракторист с вышестоящими никакого дела не имеет. А вот если бы он поехал механиком, ты бы ему каждый месяц циркуляры присылал за своей подписью и раскрутку давал. Вот так, брат, оно в жизни бывает. Окончили вместе, один лямку тянет, а другой циркуляры ему строчит… Так что считай – Вацлав Кобзиков тебя в люди вывел, и помни…
* * *
Мы защищались последними. В окна глядел фиолетовый вечер. Жасмин в стеклянной банке из-под консервов «Частик мелкий в томате» завял. Члены комиссии украдкой посматривали на часы. Только один Глыбка все никак не мог успокоиться. Он кружил возле нас, как жужжащий шмель, и все придирался, все придирался. У Кима по лицу катились крупные капли пота, глаза покраснели, как у алкоголика.
Наконец, видимо, сам Глыбка устал. Он замолк на полуслове и плюхнулся в свое председательское кресло. По комнате прошуршал вздох облегчения.
– Записывать их, Наум Захарович? – спросил Косаревский, он вел ведомость.
– «Записывать»! «Записывать»! А где же выводы изобретателей, с позволения сказать, «скоростной» сеялки?
– Если бы вы дали нам трактор, они были бы, – дерзко ответил Ким.
– Ах, трактор! – Декан задохнулся. – Вы мне угробили лучший трактор и еще смеете упрекать! Да вас надо было отдать под суд!
– Разрешите мне? – поднялся с места Кретов. – Как-никак я был у этих ребят руководителем дипломного проектирования… Я скажу по-простому, безо всяких формул. Летающая борона работать не будет. Кричащие пугала нам тоже не нужны. И кроты селу без надобности. А скоростная сеялка нужна. Ох, как нужна! Вы были когда-нибудь на весеннем севе, Наум Захарович?
– Попрошу вас говорить по существу вопроса!
– Так вот, по существу… Не ученый вы, Наум Захарович!
Кретов зачем-то боком поклонился и сел. В комнате стало очень тихо. Я затаил дыхание, ожидая, что будет. Из-за воротника рубашки декана стала выползать густая краснота, а щеки были белые-белые.
– Прошу студенчество выйти! – прохрипел Глыбка.
В коридоре было темно. Мы с Кимом уселись на подоконник. Тина повернулась лицом к окну и стала смотреть во двор. За полчаса мы не произнесли ни слова.
Наконец дверь открылась, и мимо нас пробежал Глыбка, волоча пухлый портфель. Следом повалили члены комиссии. Подошел Кретов.
– Поздравляю. Инженеры, – сказал он.
И только тут я заметил, что дрожу противной мелкой дрожью, от которой чуть не щелкали зубы.
– Ну, пойдемте, чего стоять, – сказал Кретов.
Коридоры института были пусты и гулки. Впереди с горящими глазами промчался кот. У входа, склонив голову на стол, спала дежурная. У нее на плечах лежала шаль, сотканная из лунного света. Небо было рябым от звезд.
– Какая чудная ночь, – сказал я, – а дежурная спит.
На перекрестке дорожек мы остановились.
– Ты куда? – спросил я Кима.
– Помогу Дмитрию Алексеевичу уложить вещи. Завтра мы уезжаем.
Я заметил, что Ким не спускает глаз с Тины.
– Ты проводишь меня? – спросил он ее.
– Нет… у меня заболела тетка.
– Тогда… всего хорошего.
– До свидания!
Мы пожали друг другу руки.
– Пишите, как у вас сложатся дела, – сказал Кретов.
– Хорошо, Дмитрий Алексеевич…
Они с Кимом ушли.
Мы с Тиной спустились к реке.
Теплый ветер забирался под пиджак, трепал волосы. Опять ветреная ночь… В Сосновке шумят сады и порывами, как отдаленная канонада, разносится кваканье лягушек.
Тина шла рядом. Узкое черное платье делало ее стройнее и выше. Рыжие волосы были собраны в тугой узел, словно сноп пшеницы.
В ларьке я купил бутылку вина и твердых, засахарившихся конфет.
– Егор Егорыч сделал мне предложение, – сказал я. – Выращивать на потолках овощи. Оклад приличный.
Тина молчала.
– Чего же ты не смеешься?
– Не смешно.
Дальше мы шли молча. С грохотом, преградив дорогу, промчался пассажирский поезд.
Мы прошли немного против течения и поднялись на десятиметровую вышку по шатким ступенькам. Сооружение напоминало забредшего по колено в воду и озябшего великана. Оно раскачивалось и жалобно скрипело. Отсюда открывался великолепный вид на ночной город. Миллионы огней сплелись в фантастические узоры. Огни шевелились, переползали, тухли, загорались, меняли окраску, жили своей особой жизнью, о которой даже не подозревали люди там, внизу, и о которой знали только мы с Тиной. А дальше, за этим скопищем огней, было темно и загадочно. Там что-то шевелилось призрачно-белое, бесформенное. Там начиналось неведомое. Неведомое, откуда прилетал зов.
Мы выпили вино прямо из горлышка, а бутылку бросили вниз. Река проглотила ее с жадным всхлипом.
– За твое будущее, – сказала Тина. – Может, через несколько лет ты будешь пить из золоченых кубков. Ты добьешься всего, чего захочешь. Вы, мужчины, можете себе это позволить. Вас готовят для подвигов с детства.
– А вас?
– Нас – замуж. Это наш единственный козырь в игре, называемой жизнью. Ты даже не представляешь, какое это трудное искусство – искать мужа. Вы видите на танцах смеющихся, веселых существ, которые порхают, строят глазки, говорят милые глупости, но не знаете, как тяжело делать все это сотни раз. Один-единственный просчет, и пропала вся жизнь. За те десять минут, когда ты танцуешь с ним, нужно понять его всего, увидеть насквозь… Говорят, минер ошибается один раз. Девушка…
Мне была почему-то неприятна Тинина откровенность.
– Перестань, – сказал я.
Но выпитое вино оказало на Тину действие.
– Да. Подцепит тебя какая-нибудь выдра, которая и мизинца твоего не стоит, а ты будешь считать ее божеством. Я жалею, что упустила тебя. А то бы сейчас… Слышишь, женись – или я брошусь с вышки!
Тина подошла к краю и заглянула вниз. Ветер обрисовывал ее фигуру. Скрипели и раскачивались деревянные стропила.
– Не бросишься, – усмехнулся я.
– Ты так думаешь?
Тина наклонилась еще ниже над черной пропастью.
– Ты так думаешь? – повторила она шепотом, заглядывая все дальше и дальше, точно река притягивала ее.
Я схватил ее за руку.
– Не дури! Ты пьяная.
– Пусти!
Тина сделала шаг и вдруг вскрикнула. Тело ее мелькнуло у меня перед глазами. Снизу донесся глухой плеск.
Скрипела жалобно вышка. Над ухом пищал комар. Река молчала. И вдруг, почувствовав какую-то жалость к себе и в то же время восторг, я оттолкнулся и прыгнул вниз головой в бездну.
Через пятнадцать минут, насквозь мокрые, мы стояли на берегу. Тина плакала и смеялась одновременно.
– Я просто оступилась. Я просто оступилась, – повторяла она.
Потом ей стало плохо.
Я снял брюки и стал их выкручивать. Дул теплый ветер, ветер, который всегда приносит зов. Мерцали огни города, смешиваясь со звездами. Рядом беспокойно шевелилась река.
И вдруг я вздрогнул. Кто-то тихо-тихо позвал меня. «Ге-н-н-а… Ге-н-н-а…» – шептал ветер, лаская мое тело. Неожиданная радость охватила все мое существо, пронизала его тысячами шипучих иголок. Я свободен! Я защитил диплом! Завтра я иду искать тебя. Кто ты, зовущая меня в ветреные ночи?
Когда я оделся, подошла Тина и положила мне руки на плечи.
– А как же теперь? – спросила она, стараясь во тьме заглянуть мне в глаза.
– Ничего не изменилось, Тинок, – сказал я, – ты ведь… оступилась.
Тина убрала руки с моих плеч.
– Пойдем, – сказала она вдруг резким и хриплым голосом. – Мне холодно.
Мы простились у первого фонаря. Я знал, что больше никогда не увижу невесту своего друга.
– Прощай, Тинок, – сказал я с облегчением. – Мне очень жаль, что так все вышло…
– Прощай, Гена. Желаю тебе удачи. – Тина поднялась на цыпочки и осторожно поцеловала меняв лоб. – Пожелай и ты мне.
– Желаю большой, большой удачи, до неба… Ты куда поедешь?
– Не знаю… Еще не решила. А пока буду выращивать у Егорыча овощи…
Горькая ирония, показалось мне, скользнула в ее словах.
Я привлек ее к себе за мокрые плечи, и мы так постояли немного под фонарем. Потом я ушел не оглядываясь. На душе было грустно, но на самом дне, как неразгоревшийся уголек, тлела радость.
Когда я вернулся домой, ночь уже была на исходе. Кровать ветврача пустовала – три дня назад он как защитил диплом, так с тех пор и не появлялся. Вся наша комната была пропитана странным запахом, сильным и резким. Я зажег лампочку и увидел на тумбочке, у своего изголовья, букет черных роз.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОГГ
Голос из-под земли
Поезд пришел вечером. Я взял чемодан и вышел на перрон. Чемодан был тяжелый: мама ухитрилась каждый уголок его заполнить баночками, мешочками, свертками. К крышке были привязаны большой фотографический портрет отца и ковер. Это для новой квартиры – не может же старший инженер совнархоза жить долго в общежитии! Интересно, как дела у Кобзикова? За два месяца, наверно, он окончательно освоился на новом месте. Консультирует вовсю. Когда я уезжал к матери, дела у ветврача шли блестяще. С будущим тестем они, кажется, нашли общий язык. Надо зайти глянуть на строительство. Сильно ли продвинулся дом, в котором мне должны дать квартиру? Или сначала к Кобзикову? Он говорил, что временно поселится у тестя…
Нет, в первую очередь надо посмотреть дом.
Дождь начинался совсем близко: где-то в трех метрах над головой. Мелкий, как пыль водопада, он стлался туманом над тротуарами, обволакивал кисеей рано зажегшиеся фонари. Иногда с крыш многоэтажных домов срывался ветер, и тогда белый вихрь мчался по улице вслед за убегающим трамваем.
Было безлюдно и сумрачно. Над тележками с надписью «Горячие пирожки» висели пузатые, полные воды тенты. Милиционер в непромокаемом плаще читал расползшуюся на клочья газету. На противоположной стороне, прогибая ветки деревьев, сидели галки, похожие на комья грязи от проехавшей машины.
В ботинках у меня сразу стало сыро. Вода стекала по волосам за шиворот. Где-то очень далеко на камне сидела девушка в белой панаме и, жмурясь от слепящего солнца, смотрела в даль океана. Соленый, пахнущий йодом ветер брызгал ей в лицо и на ноги пеной, ласкал стройное загорелое тело. На горизонте висел едва заметный дымок парохода. «В сберкассе денег накопила…» Девушка ждала меня.
Скоро. Скоро. Потерпи. Я обязательно тебя найду!..
Улыбаясь, я шлепал по лужам.
Из открытого люка канализации высунулась голова. Чумазый парень жадно глотнул дождливый воздух.
– Эй, человек! Закурить нет?
– Некурящий.
Вдруг парень весело вскричал:
– Постой, да это никак Рыков!
Я растерянно взглянул в перемазанную физиономию.
– Не признаешь? Однако, быстро ты, брат, зазнался! Колхозным механиком стал? Или даже председателем колхоза?
Я узнавал его и не узнавал. Неужели Кобзиков? Ну, разумеется, он! В грязном комбинезоне, с гаечным ключом в руках, ветврач весело скалился из канализационного люка.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я, когда оправился от изумления.
– Разве не видишь? Канализацию ремонтирую. Труба лопнула.
– Хватит трепаться. Зачем ты сюда залез? Почему не на работе?
– Сейчас все расскажу. – Кобзиков наклонился над люком и крикнул: – Пахомыч! Кончай сам! Друга встретил! Тридцать лет не виделись!
– Рассказывай! Что случилось? – Я тревожно посмотрел на зоотехника.
– Дома. Дома. Рассказ будет длинный.
– А ты где сейчас живешь?
– У Егорыча.
– А как же…
– Потерпи. Все узнаешь.
На нашей улице по-прежнему стояла непролазная грязь. Журча, к реке неслись потоки желтой глины. Возле того места, где должна быть хижина Егора Егорыча, я с изумлением остановился. Ее не было. В трех шагах от меня возвышался громадный двухметровый забор из нового, еще не окрашенного теса. Доски вверху были заострены, как зубцы ограды какого-нибудь замка; поверху вилась колючая проволока.
Я удивился. Или президент совсем сошел с ума, или на месте «Ноева ковчега» воздвигнут военный объект.
Кобзиков заколотил ногами в новые ворота. Прошло довольно много времени, прежде чем послышались шаги. Ворота со скрипом приоткрылись.
– Кто тут?
– Принимай гостей, король!
– Кого я вижу! – засуетился Егор Егорыч.
Из конуры, из резиденции петуха, высунулся щенок и визгливо тявкнул. Егорыч, значит, обзавелся собакой.
Крыльцо тоже было из новых досок. Что-то произошло.
Но еще большее ожидало меня в «нашей» комнате. Я так и застыл на месте. Я стоял в будуаре графини. Стены были выкрашены в голубой цвет с золотыми разводами, на окнах висели тюлевые занавески, пол блестел как зеркало. На одеяле, отороченном кружевами, в ботинках лежал Иван-да-Марья и читал пожелтевшую газету.
– Какими судьбами, елка-палка!
Через пятнадцать минут мы вчетвером сидели за бутылкой «Кубанской любительской». Вацлав рассказывал свою печальную историю.
– Купили они мне костюм. И шляпу фетровую купили. Ах, Гена, какая это была шляпа: мягкая, горячая! Ласковая, как кошка! Бывало, надену и иду, а она так и ластится, так и ластится и словно мурлычет. И еще купили они мне нейлоновую рубашку. Ты, Гена, никогда не носил нейлоновых рубашек? А я вот носил целых четыре дня. И еще они купили мне шарф шерстяной. Страстный, как южанка, и толстый, как портфель. И еще, Гена, купили они мне шкары на манер ковбойских и корты на толстой каучуковой подошве. Английские корты. Идешь, а они «учь-учь-учу-учу» лопочут, значит, по-своему, по-английски. И еще, братцы, сморкался я в японские батистовые платочки. Да… Разве все перечтешь, что они купили!
Кобзиков подпер голову ладонью и задумался.
Мы молчали. В комнате слышались только чавкающие звуки.
– Ближе к делу, – сказал я.
– Звали они меня на «вы», Вацлавом Тимофеевичем, – ветврач поднял голову. В глазах его стоя ли слезы. – Поили рябиной на коньяке. Ел я, Гена, гусей каждый день, курил ростовский «Казбек», а вечером прошвыривался по проспекту на «Москвиче». И вся эта жизнь-малина была с понедельника по четверг включительно. А в пятницу, Гена, отняли у меня и шляпу и нейлоновую рубашку. И стал я опять гол как сокол и свободен как ветер.
От нехорошего предчувствия у меня замерло на мгновение сердце.
– Значит, ты не женился? – спросил я упавшим голосом.
– Нет.
– И не работаешь в совнархозе?
– Нет.
– Но почему, почему? Что ты натворил? – за кричал я.
– Так сложились обстоятельства, Гена. Ты не кричи, пожалуйста, на меня, я и так расстроен.
– Плевать на твое расстройство!
– Ну… тогда слушай…
Рассказ Вацлава Кобзикова о том, как у него отняли ласковую фетровую шляпу, нейлоновую рубашку, английские говорящие ботинки на толстой каучуковой подошве, японские батистовые платочки и другие предметы мужского туалета.
По мнению Вацлава Кобзикова, дело не обошлось без вмешательства его ненормального рока. Потому что вся история опять получилась глупой до идиотизма.
Ссора произошла накануне регистрации в загсе. В пятницу утром Вацлав и Адель должны были расписаться, а в четверг вечером поссорились.
Поссорились из-за чепухи. Накануне мать Адели, Розалия Иосифовна, закончила оборудование спальни новобрачных. Спальню обставили в стиле модерн. Что это за стиль, Вацлав Кобзиков до сих пор твердо себе не уяснил.
Например, подстригли коту хвост, привесили на шею какую-то медаль – и кот стал в стиле модерн. Отныне его нельзя было брать на руки, кормить объедками со стола и заставлять ловить мышей.
Или вот такой пример. Чтобы обед прошел в стиле модерн, надо вести себя за столом как можно развязнее, громко чавкать, рассказывать анекдоты, а слова выговаривать сквозь зубы.
Хотя Кобзикова одели шикарно, в дорогие заграничные вещи, он не был в стиле модерн, так как держал неправильно мизинец на левой руке. Его надо было держать согнутым под углом 30 – 35 градусов, а Вацлав давал угол градусов на 10 – 15.
Вся семья Исаенко была помешана на стиле модерн. Главным законодателем являлась Розалия Иосифовна. Она пропадала целыми днями по магазинам, выискивая «модерные» вещи. По ее собственным словам, эти вещи ей весь век не нужны, а делает она все ради Льва Борисовича и его дочери, чтобы им «не стыдно было людям в глаза смотреть».
Лев Борисович тоже увлекался этим самым стилем. Оказывается, модерн распространялся не только на вещи, но и на методы руководства, на производственные дела. Лев Борисович с приходившими к нему на квартиру людьми держался грубовато-просто, угощал водкой и говорил: «Братец ты мой» и «Кровь из носа, а сделай».
Оборудование спальни отняло у семьи Исаенко массу сил. Без конца вносились и выносились вещи, снимались и вешались картины. В комнате не только спать, но и сидеть было негде. Кобзиков уже наловчился путешествовать по ней на манер Тарзана, но тут все вещи были вынесены, картины сняты. Остались кровать, два стула и стол. Розалия Иосифовна объявила, что это и есть спальня в стиле модерн, хотя в ней чего-то не хватает.
– Что-нибудь, знаете… этакое… – Розалия Иосифовна делала неопределенный жест. – Законченное, необычное, чувственное.
Вацлав Кобзиков считал, что в спальне многого не хватает, но благоразумно помалкивал, так как боялся попасть впросак с этим стилем модерн. А ветврач решил вынести все ради места консультанта по крупному рогатому скоту.
Семья Исаенко принялась деятельно искать это «что-то». Розалия Иосифовна даже похудела на двести тридцать граммов. В квартире теперь без конца толпились какие-то люди. Они разглядывали спальню, невесту и жениха и сыпали советами. Лев Борисович тоже приводил знатоков, но загадочное «что-то» по-прежнему не находилось.
Наконец в четверг за ужином Розалия Иосифовна с таинственным видом объявила, что оборудование спальни завершено. Сегодня она совершенно случайно купила у одной знакомой по страшно дорогой цене заграничные мухоморы-липучки. Разбросанные в живописном беспорядке по столу, они очень эффектны и придают спальне модерн законченный вид.
Все, конечно, заохали, заахали, повскакивали из-за стола и повалили в спальню смотреть мухоморы-липучки. Один Вацлав Кобзиков остался сидеть, прикованный ужасом к стулу. Дело в том, что пять минут назад он съел эти самые мухоморы-липучки. Придя вечером домой, ветврач увидел на столе красивые цветные плиточки. Так как Кобзиков свободно владел английским языком в объеме пяти классов, то он, естественно, надпись не разобрал, решил, что это Адель купила ему заграничных конфет, и съел мухоморы.
Розалия Иосифовна возвратилась в столовую взъерошенная, как наседка,
Это вы, Вацлав Тимофеевич? – спросила она дрожащим голосом.
Они не гармонировали, – пробормотал Вацлав, – и я их съел.
– Съел?! – ужаснулась Розалия Иосифовна. – Мухоморы?!
– Они были ни к селу ни к городу, – оправдывался Кобзиков. – Они вносили в комнату дисгармонию.
– Мухоморы – дисгармонию! – закричала Розалия Иосифовна. – Вы ничего не понимаете! Лева! Твой зять…
Из спальни вышел Лев Борисович и уставился на Кобзикова, как на дикобраза.
– В самом деле, ты, братец, тово… нехорошо… – сказал он.
– Вы уж много понимаете, – перебил его Кобзиков. – Придумали какую-то чепуху и носитесь с ней, как с мумией египетского фараона!
Вацлаву не надо было этого говорить. Матовая бледность покрыла щеки Розалии Иосифовны. Когда дело доходило до ущемления ее вкусов, сердце матери семейства делалось каменным.
– Оказывается, вы еще и невоспитанный грубиян, – сделала она вывод.
Но Вацлав уже закусил удила.
– А разве бывают воспитанные грубияны?
– Вы еще и пошлый остряк!
– А вы безжалостная модернистка. Меня надо срочно в «Скорую помощь» отправить, а вы тут при вязались с чепухой!
– Лева! Лева! Твой зять просто-напросто хам!
– Гм… ты братец того… действительно чересчур нахальный…
– А вы тряпка!
С Розалией Иосифовной сделалась истерика. С Адель тоже. Вацлав испугался. Он начал просить извинения, даже сделал попытку встать на колени, но все было тщетным. У него отняли все вещи и указали на дверь.
– В сущности говоря, – сказал Кобзиков, покидая дом Исаенко, – ваше семейство мне не понравилось сразу. Модернисты чертовы. Мне просто надо было устроиться на работу.
О последних словах сейчас Вацлав жалел. Может быть, все-таки удалось бы помириться? Купить где-нибудь эти дурацкие липучки…
* * *
– Старый обжора, – сказал я, когда ветврач закончил свой рассказ. – Черт тебя дернул сожрать мухоморы! Что теперь мне делать? Проломить тебе голову? Куда я денусь? Ты мне испортил жизнь!
– Что делать? Продолжай держаться за Вацлава Кобзикова. Не пройдет и нескольких дней, как ты будешь работать на станкостроительном заводе. Теперь все дело провернет Иван-да-Марья, то есть Иван-да-Глория. Он на днях женится на дочке директора завода.
– Ты что, совсем окосел? А Марья где же?
– Марья тю-тю. Выгнали мы ее. Зачем ему нужна Марья, если за ним ухлестывает Глория? Карьера будет сногсшибательная. Уже сейчас Ванюша мастер. Понял?
– Это все твои штучки? – догадался я.
– Она мне изменяла, – сказал Иван-да-Глория.
Кобзиков незаметно подмигнул мне.
– Ясное дело – изменяла. Курсы кройки и шитья. Га-га-га!
– Выпьем еще! – сказал хмуро новоиспеченный мастер.
– Гена… – Кобзиков посмотрел на меня доверчивыми голубыми глазами.
Моя рука потянулась в карман и бросила на стол десятку. Кобзиков небрежно сунул ее президенту.
– На всю, Егорыч.
Хозяин заспешил к дверям. Только тут я обратил внимание на перемены в его внешности. Егорыч был одет по последней моде. Узкие брюки, красная рубашка, черные туфли с узкими носами. Волосы подстрижены под «канадку».
– Что это значит? – спросил я Кобзикова. – Забор, собака, омоднение Егор Егорыча? Вы тут с ума все посходили, что ли?
– Ци-ви-ли-за-ци-я! – сказал ветврач загадочно. – Веяние времени. Миссионеры идут в народ.
– Он еще не знает? – встрепенулся Иван-да-Глория.
– Нет. Не говори. Мы устроим ему сюрприз. Боюсь только, заикой станет.
Я внимательно посмотрел на своих собеседников. Физиономии у них были красные и таинственные.
– Ну ладно, черт с вами! Сюрприз так сюрприз. Расскажи, где работаешь, как живешь.
– Работаю учеником слесаря по ремонту канализации.
– Кем, кем? – захохотал я.
– Учеником слесаря, – несколько обиделся Кобзиков. – А что здесь такого?
– Брось дурака валять, – сказал я. – А как же диплом?
Ветврач уставился на меня:
– Ты что, с Нептуна упал? У меня нет никакого диплома. Не веришь? Пойди поинтересуйся в отделе кадров. Шесть классов начальной школы. Комсорг каждый день агитирует учиться дальше. Сейчас я усиленно занимаюсь – хочу сдать на разряд. Вот так-то, брат!
Я был сражен.
– Хорошо. Но почему ты пошел именно учеником слесаря, да еще канализации? Ты что, ушибленный? Разве нет других работ?
Кобзиков покачал головой:
– Эх, Гена, Гена. Я вижу, ты совсем не в курсе дела. С нашими дипломами ты же никуда не сунешься. Везде один ответ: «Мы вас приняли бы, но ваш долг – поднимать сельское хозяйство». Горком комсомола проводит рейды под лозунгом: «Работай по специальности». Кто попадется – проработка. Не уедет – опять проработка. На совесть бьют. Глядишь, и раскаялся, распустил нюни… Я лучше всех устроился. Под землей. Не так-то просто обнаружить. В городе такого брата, как я, порядочно оказалось. Поустраивались – кто официантом, кто кондуктором, кто привратником. Всего тридцать два человека из нашего выпуска.
– Откуда у тебя такие точные сведения?
– Понимаешь… Только никому! Поклянись!
– Ну ладно, ладно!
– Впрочем, тебе можно. Организовали мы общество. «Общество грибов-городовиков» называется. Сокращенно ОГГ. Был тут в газете фельетонишко «Грибы-городовики», про тех, кто в городе остался. Сильный фельетон. Представляешь, чистый асфальт, а на нем семейство грибов-городовиков. Растут, черти, на асфальте, значит, вместо того, чтобы селиться на унавоженном черноземе. Так здорово было написано, что я действительно грибом каким-то себя почувствовал. А вообще-то худо нам было. Денег ни шиша, отовсюду гонят. Подтянешь, бывало, пояс потуже, выпьешь стаканов пять чистой газировки, чтобы живот не урчал, и ложишься дремать на лавочку в парке. Глядишь – дня и нету. Один гриб не вынес голодухи, побираться пошел.
А потом нам повезло. Один из грибов женился на городской. Богатая попалась, продавцом в магазине работала. Вот когда для нас малина наступила! Заляжем, бывало, утречком у него в огороде и гложем капусту, как зайцы. Как только жена на работу – он с кошелкой к нам бежит, угощает всякими остатками. Бывало, вкусные вещи, приносил. Один раз, помню, кость от окорока досталась. Хорошее время было…
Вот этот женатый гриб и навел меня на мысль организовать общество женихов. Все ищут жену одному, но потом он в течение некоторого времени должен платить в общество налог. Пристроили таким образом мы несколько человек, видим – дело можно солиднее поставить, если жениться только на дочерях начальства. Ведь начальник зятя обязательно куда-нибудь на работу пристроит, а тот уже других за собой потянет. Здорово придумано?
– Недурно.
– Ну вот. Сейчас ближе всех к удаче Иван. Он у нас заведующий промышленным отделом.
– У вас и отделы есть?
– А как же! И отделы. И членские взносы. И правление.
– Кто же председатель правления?
Кобзиков скромно потупился.
– Поздравляю, – сказал я. – Ты сделал головокружительную карьеру.
Но ветврач не уловил иронии.
– Избран единогласно, – сказал он самодовольно. – Оклад двадцать рублей в месяц.
– Даже оклады есть?!
– Тем, кто в аппарате правления.
– Солидно поставлено.
– Если хочешь, я возьму тебя в отдел коммунального хозяйства. Нам там как раз инструктор требуется. Устроим на работу. Будешь вместе со мной канализацию ремонтировать. Обязанности инструктора несложные: собирай информацию о семьях руководящих работников коммунхоза и еще некоторые поручения. Соглашайся. Оклад – пятерка.
– Нет, спасибо.
– Хочешь в одиночку работать? Не членов нашей организации мы безжалостно убираем с пути. – В голосе ветврача зазвучали металлические нотки.
– Не угрожай, пожалуйста. Завтра я уезжаю.
Кобзиков понял, что он зарвался.
– Я тебя никуда не отпущу! – сказал он. – Мы же с тобой друзья!
Появился Егор Егорыч. Из карманов его модного костюма торчали горлышки бутылок.
– Уже закрылся. Еле упросил.
– Президент, вы очень изменились, – сделал я комплимент своему бывшему хозяину.
– Тссс! – зашипел Кобзиков, озираясь. – Не называй его президентом! У нас монархия. Произошел государственный переворот. К власти пришла королева.
– Что ты плетешь?
– Егор Егорыч низвергнут. Издан уже целый ряд законов, как-то: установлена твердая квартирная плата – пятнадцать рублей с носа; воспрещается пользоваться после двенадцати электрическим светом; воспрещается приводить к себе в комнату женщин, рвать самовольно огурцы, устраивать на территории государства коллективные выпивки; нельзя выражать свои чувства нецензурными словами и так далее. Всего не упомнишь. Верно, господин король?
– Так точно, – подтвердил Егорыч. Губы его расплылись в широченную улыбку. Глаза совсем скрылись в морщинках.
В смежной комнате, где раньше жил Иван-да-Марья, послышалось движение.
– На колени! – завопил Кобзиков. – Ее величество!
В дверях, щурясь от яркого света, стояла Тина.
– Матушка! – заголосил ветврач, бухаясь на колени. – Не вели казнить, а вели миловать! Токмо по случаю приезда друга!
– Не юродствуй, – начала Тина и вдруг увидела меня.
Она не вскрикнула, не сделала ни одного движения, только ее желтые глаза стали мертвыми, как опавшие на снег листья. Широкое выщербленное временем лицо древней богини застыло маской.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Я не выдержал первым. Я глупо заухмылялся и ткнул вилкой в огурец. Когда я снова поднял глаза на Тину, ее уже не было. Сразу протрезвевший Егорыч поспешно прятал бутылки под стол. Вацлав беззвучно смеялся.
– Ты врешь, – сказал я. – Ты врешь, гад!
Кобзиков обиженно поднял плечи:
– Глупо.
– Она не могла этого сделать!
Иван-да-Глория налил полный стакан водки.
– Выпей, – вздохнул он. – Женщины лживы.
– А я Тину понимаю, – сказал Вацлав. – Ей хуже нашего приходилось. Девке копейка во как нужна! Больше, чем парню! Бровки подкрасить надо? Надо. Коготки полирнуть, перышки почистить, то-се. А Егорыч ее на одних харчах держал, жмот. За тарелку борща все чертежи и расчеты теплиц ему сделала. Верно, Егорыч?
Хозяин заухмылялся.
– А где я деньги возьму? Эта проклятая установка всю книжку сожрала. Да…
– Вот она и мыкалась, бедная. Все жениха себе искала. Выпросит у меня тридцать копеек, бежит на танцплощадку, возвращается в полночь. Да, видно, ничего путного не попадалось. Тина-то с лица не ахти какая красавица. Чтобы понравилась – с ней походить надо, а молодежь сегодня такая, что ходить ей некогда, торопливая молодежь. Тут и подсунулся Егорыч. Шутка сказать – дармовой работник наклевывается. Да еще с высшим образованием! Этому жучку малограмотному никогда бы инженера не подцепить. Верно, Егорыч?
– Все правильно.
– Самолюбие в ней сыграло. Надоело ей себя на танцах в жены предлагать. Ну, а тут рядом Егорыч крутится, добренький, застенчивый, суконное рыло. Утешает, советует… Ну и расписались, значит… Расписались потихоньку, Егорыч даже на бутылку не раскололся, жмотина. Так ведь было?
– Все правильно, Тимофеич.
– Понял? Я уже Вацлавом Тимофеевичем стал. Знает, жучок, что со мной полезно дело иметь. Я сейчас у него на полуобщественных началах зоотехником работаю.
– Каким еще зоотехником?
– Обыкновенным. Вот прислушайся.
Мы перестали жевать. Скрипел, хныкал, жаловался на жизнь старый дом, журчала в стенах подаваемая на чердак вода. И вдруг под своими ногами я услыхал странный хруст и возню. Кобзиков подошел к Ивановой кровати, открыл у ее изголовья небольшой люк и поманил меня пальцем. Я заглянул в дыру. Там было темно. Зоотехник ухмыльнулся и нажал кнопку в стене – раздался пронзительный электрический звонок. И сразу заходил ходуном пол. Вацлав нажал вторую кнопку, под полом вспыхнула лампочка, и я остолбенел. Снизу смотрели десятки любопытных кроличьих глаз.