Как меня принимали в партию




 

 

Я засветло ушел в политотдел

и за полночь добрался до развалин,

где он располагался. Посидел,

газеты поглядел. Потом — позвали.

 

О нашей жизни и о смерти

мыслящая,

все знающая о добре и зле,

бригадная партийная комиссия

сидела прямо на сырой земле.

 

Свеча горела. При ее огне

товарищи мои сидели старшие,

мою судьбу партийную решавшие,

и дельно говорили обо мне.

Один спросил:

— Не сдрейфишь?

Не сбрешешь?

— Не струсит, не солжет, —

другой сказал.

А лунный свет, валивший через бреши,

светить свече усердно помогал.

 

И немцы пять снарядов перегнали,

и кто-то крякнул про житье-бытье,

и вся война лежала перед нами,

и надо было выиграть ее.

 

И понял я,

что клятвы не нарушу,

а захочу нарушить — не смогу.

Что я вовеки

не сбрешу,

не струшу,

не сдрейфлю,

не совру

и не солгу.

 

Руку крепко жали мне друзья

и говорили обо мне с симпатией.

Так в этот вечер я был принят в партию,

где лгать — нельзя

и трусом быть — нельзя.

 

 

Баллада о догматике

 

 

— Немецкий пролетарий не должон! —

майор Петров, немецким войском битый,

ошеломлен, сбит с толку, поражен

неправильным развитием событий.

 

Гоним вдоль родины, как желтый лист

гоним вдоль осени, под пулеметным свистом

майор кричал, что рурский металлист

не враг, а друг уральским металлистам.

 

Но рурский пролетарий сало жрал,

а также яйки, млеко, масло,

и что-то в нем, по-видимому, погасло,

он знать не знал про классы и Урал.

 

— По Ленину не так идти должно! —

но войско перед немцем отходило,

раскручивалось страшное кино,

по Ленину пока не выходило.

 

По Ленину, по всем его томам,

по тридцати томам его собрания,

хоть Ленин — ум и всем пример умам

и разобрался в том, что было ранее[38].

 

Когда же изменились времена

и мы — наперли весело и споро,

майор Петров решил: теперь война

пойдет по Ленину и по майору.

 

Все это было в марте, и снежок

выдерживал свободно полоз санный.

Майор Петров, словно Иван Сусанин,

свершил диалектический прыжок.

 

Он на санях сам-друг легко догнал

колонну отступающих баварцев,

он думал объяснить им, дать сигнал,

он думал их уговорить сдаваться.

 

Язык противника не знал совсем

майор Петров, хоть много раз пытался.

Но слово «класс» — оно понятно всем,

и слово «Маркс», и слово «пролетарий».

 

Когда с него снимали сапоги,

не спрашивая соцпроисхождения,

когда без спешки и без снисхождения

ему прикладом вышибли мозги,

 

в сознании угаснувшем его,

несчастного догматика Петрова,

не отразилось ровно ничего,

и если бы воскрес он — начал снова.

 

 

«Всем лозунгам я верил до конца…»

 

 

Всем лозунгам я верил до конца

и молчаливо следовал за ними,

как шли в огонь во Сына, во Отца,

во голубя Святого Духа имя.

 

И если в прах рассыпалась скала,

и бездна разверзается, немая,

и ежели ошибочка была —

вину и на себя я принимаю.

 

 

«Я строю на песке, а тот песок…»

 

 

Я строю на песке, а тот песок

еще недавно мне скалой казался.

Он был скалой, для всех скалой остался,

а для меня распался и потек.

 

Я мог бы руки долу опустить,

я мог бы отдых пальцам дать корявым.

Я мог бы возмутиться и спросить,

за что меня и по какому праву…

 

Но верен я строительной программе…

Прижат к стене, вися на волоске,

я строю на плывущем под ногами,

на уходящем из-под ног песке.

 

 

Лопаты

 

 

На рассвете с утра пораньше

по сигналу пустеют нары.

Потолкавшись возле параши,

на работу идут коммунары.

 

Основатели этой державы,

революции слава и совесть —

на работу!

С лопатою ржавой.

Ничего! Им лопата не новость.

 

Землекопами некогда были.

А потом — комиссарами стали.

А потом их сюда посадили

и лопаты корявые дали.

Преобразовавшие землю

снова

тычут

лопатой

в планету

и довольны, что вылезла зелень,

знаменуя полярное лето.

 

 

Доигрывание после домашнего анализа

 

 

Доигрываю проигранную

давным-давно игру.

Дотягиваю, как проигрыватель

дотягивает муру.

 

Как роты, когда поведено,

досматривают кино.

О том, что дело потеряно,

я знаю уже давно.

 

О том, что дело не выгорело,

догадывался всегда,

и все же из дела не выдворила

большая даже беда.

 

И что я себе ни внушаю,

но все же, покуда живой,

фигуры не смешаю

на доске мировой.

 

И на пол не стряхну я

игру эту со стола.

Еще потяну, потяну я,

была или не была.

 

 

Болезнь

 

 

Досрочная ранняя старость,

похожая на пораженье.

А кроме того — на усталость.

А также — на отраженье

 

лица в сероватой луже,

в измытой водице ванной:

все звуки становятся глуше,

все краски темнеют и вянут.

 

Куриные вялые крылья

мотаются за спиною,

все роли мои — вторые! —

являются передо мною.

 

Мелькают, а мне — не стыдно,

а мне — все равно, все едино.

И слышно, как волосы стынут

и застывают в седины.

 

Я выдохся. Я — как город,

открывший врагу ворота.

А был я — юный и гордый

солдат своего народа.

 

Теперь я лежу на диване.

Теперь я хожу на вдуванья.

А мне — заданья давали.

Потом — ордена давали.

 

Все, как ладонью, прикрыто

сплошной головною болью —

разбито мое корыто.

Сижу у него сам с собою.

 

Так вот она, середина

жизни. Возраст успеха.

А мне — все равно. Все едино.

А мне — наплевать. Не к спеху.

 

Забыл, как спускаться с лестниц.

Не открываю ставен.

Как в комнате,

я в болезни

кровать и стол поставил.

 

И ходят в квартиру нашу

дамы второго разряда,

и сочиняю кашу

из пшенного концентрата.

 

И я не читаю газеты,

а книги — до середины.

Но мне наплевать на это.

Мне все равно. Все едино.

 

 

Говорит Фома

 

[39]

 

Сегодня я ничему не верю:

глазам — не верю,

ушам — не верю.

Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю —

если на ощупь — все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,

печальные пленные 45-го года,

стоящие — руки по швам — на допросе.

Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.

— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.

— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!

— А мне вы верите? — Минута молчанья.

— Господин комиссар, я вам не верю.

Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

Если бы я превратился в ребенка,

снова учился в начальной школе

и мне бы сказали такое:

Волга впадает в Каспийское море!

Я бы, конечно, поверил. Но прежде

нашел бы эту самую Волгу,

спустился бы вниз по течению к морю,

умылся его водой мутноватой

и только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!

Ложь! Зимой 33-го года

я жил на тощей, как жердь, Украине.

Лошади ели сначала солому,

потом — худые соломенные крыши,

потом их гнали в Харьков на свалку.

Я лично видел своими глазами

суровых, серьезных, почти что важных

гнедых, караковых и буланых,

молча, неспешно бродивших по свалке.

Они ходили, потом стояли,

а после падали и долго лежали,

умирали лошади не сразу…

Лошади едят овес и сено!

Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.

Все — пропаганда. Весь мир —

пропаганда.

 

 

«Ценности сорок первого года…»

 

 

Ценности сорок первого года:

я не желаю, чтобы льгота,

я не хочу, чтобы броня

распространялась на меня.

 

Ценности сорок пятого года:

я не хочу козырять ему,

я не хочу козырять никому.

 

Ценности шестьдесят пятого года:

дело не сделается само.

Дайте мне подписать письмо.

 

Ценности нынешнего дня:

уценяйтесь, переоценяйтесь,

реформируйтесь, деформируйтесь,

пародируйте, деградируйте,

но без меня, без меня, без меня.

 

 

«Я в ваших хороводах отплясал…»

 

 

Я в ваших хороводах отплясал.

Я в ваших водоемах откупался.

Наверно, полужизнью откупался

за то, что в это дело я влезал.

 

Я был в игре. Теперь я вне игры.

Теперь я ваши разгадал кроссворды.

Я требую раскола и развода

и права удирать в тартарары.

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-03 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: