Глава 2. Цветной завиток

Итак, профессор зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор на длинномэкспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то инструментамина столе... Многие из 30 тысяч механических экипажей, бегавших в 28-м году поМоскве, проскакивали по улице Герцена, шурша по гладким торцам, и черезкаждую минуту с гулом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16,22, 48 или 53-го маршрута. Отблески разноцветных огней забрасывал взеркальные стекла кабинета, и далеко и высоко был виден рядом с темной игрузной шапкой храма Христа туманный, бледный месячный серп. Но ни он, ни гул весенней Москвы нисколько не занимали профессораПерсикова. Он сидел на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табакупальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в которыйбыл заложен обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб. В тот момент,когда Персиков менял увеличение с 5 на 10 тысяч, дверь приоткрылась,показалась остренькая бородка, кожаный нагрудник, и ассистент позвал: - Владимир Ипатьевич, я установил брыжжейку, не хотите ли взглянуть? Персиков живо сполз с табурета, бросил кремальеру на полдороге и,медленно вертя в руках папиросу, прошел в кабинет ассистента. Там, настеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка былараспята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянутыиз окровавленного живота в микроскоп. - Очень хорошо, - сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа. Очевидно, что-то очень интересное можно было рассмотреть в брыжжейкелягушки, где, как на ладони видные, по рекам сосудов бойко бежали живыекровяные шарики. Персиков забыл о своих амебах и в течении полутора часов поочереди с Ивановым припадал к стеклу микроскопа. При этом оба ученыхперебрасывались оживленными, но непонятными простым смертным словами. Наконец Персиков отвалился от микроскопа, заявив: - Сворачивается кровь, ничего не поделаешь. Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах былиявственны слова: "сволочи вы, вот что..." Разминая затекшие ноги, Персиков поднялся, вернулся в свой кабинет,зевнул, потер пальцами вечно воспаленные веки и, присев на табурет, заглянулв микроскоп, пальцы он наложил на кремальеру и уже собирался двинуть винт,но не двинул. Правым глазом видел Персиков мутноватый белый диск и в немсмутных белых амеб, а посредине диска сидел цветной завиток, похожий наженский локон. Этот завиток и сам Персиков, и сотни его учеников виделиочень много раз и никто не интересовался им, да и незачем было. Цветнойпучок света лишь мешал наблюдению и показывал, что препарат не в фокусе.Поэтому его безжалостно стирали одним поворотом винта, освещая поле ровнымбелым светом. Длинные пальцы зоолога уже вплотную легли на нарезку винта ивдруг дрогнули и слезли. Причиной этого был правый глаз Персикова, он вдругнасторожился, изумился, налился даже тревогой. Не бездарная посредственностьна горе республике сидела у микроскопа. Нет, сидел профессор Персиков! Всяжизнь, его помыслы сосредоточились в правом глазу. Минут пять в каменноммолчании высшее существо наблюдало низшее, мучая и напрягая глаз над стоящимвне фокуса препаратом. Кругом все молчало. Панкрат заснул уже в своейкомнате в вестибюле, и один только раз в отдалении музыкально и нежнопрозвенели стекла в шкапах - это Иванов, уходя, запер свой кабинет. За нимпростонала входная дверь. Потом уже послышался голос профессора. У кого онспросил - неизвестно. - Что такое? Ничего не понимаю... Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стеныинститута. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе.Профессор побледнел и занес руку над микроскопом, так, словно мать наддитятей, которому угрожает опасность. Теперь не могло быть и речи о том,чтобы Персиков двинул винт, о нет, он боялся уже, чтобы какая-нибудьпосторонняя сила не вытолкнула из поля зрения того, что он увидел. Было полное белое утро с золотой полосой, перерезавшей кремовое крыльцоинститута, когда профессор покинул микроскоп и подошел на онемевших ногах кокну. Он дрожащими пальцами нажал кнопку, и черные глухие шторы закрылиутро, и в кабинете ожила мудрая ученая ночь. Желтый и вдохновенный Персиковрастопырил ноги и заговорил, уставившись в паркет слезящимися глазами: - Но как же это так? Ведь это же чудовищно!.. Это чудовищно, господа, -повторил он, обращаясь к жабам в террарии, но жабы спали и ничего ему неответили. Он помолчал, потом подошел к выключателю, поднял шторы, потушил всеогни и заглянул в микроскоп. Лицо его стало напряженным, он сдвинулкустоватые желтые брови. - Угу, угу, - пробурчал он, - пропал. Понимаю. По-о-нимаю, - протянулон сумасшедше и вдохновенно, глядя на погасший шар над головой, - этопросто. И он вновь опустил шипящие шторы и вновь зажег шар. Заглянул вмикроскоп, радостно и как бы хищно осклабился. - Я его поймаю, - торжественно и важно сказал он, поднимая палецкверху. - Поймаю. Может быть, и от солнца. Опять шторы взвились. Солнце было налицо. Вот оно залило стеныинститута и косяком легло на торцах Герцена. Профессор смотрел в окно,соображая, где будет солнце днем. Он то отходил, то приближался, легонькопританцовывая, и наконец животом лег на подоконник. Приступил к важной и таинственной работе. Стеклянным колпаком накрылмикроскоп. На синеватом пламени горелки расплавил кусок сургуча и краяколокола припечатал к столу, а на сургучных пятнах оттиснул свой большойпалец. Газ потушил, вышел и дверь кабинета запер на английский замок. Полусвет был в коридорах института. Профессор добрался до комнатыПанкрата и долго и безуспешно стучал в нее. Наконец, за дверью послышалосьурчанье как бы цепного пса, харканье и мычанье, и Панкрат в полосатыхподштанниках, с завязками на щиколотках предстал в светлом пятне. Глаза егодико уставились на ученого, он еще легонько подвывал со сна. - Панкрат, - сказал профессор, глядя на него поверх очков, - извини,что я тебя разбудил. Вот что, друг, в мой кабинет завтра утром не ходить. Ятам работу оставил, которую сдвигать нельзя. Понял? - У-у-у, по-по-понял, - ответил Панкрат, ничего не поняв. Онпошатывался и рычал. - Нет, слушай, ты проснись, Панкрат, - молвил зоолог и легонько потыкалПанкрата в ребра, отчего у того на лице получился испуг и некоторая теньосмысленности в глазах. - Кабинет я запер, - продолжал Персиков, - такубирать его не нужно до моего прихода. Понял? - Слушаю-с, - прохрипел Панкрат. - Ну вот и прекрасно, ложись спать. Панкрат повернулся, исчез в двери и тотчас обрушился в постель, апрофессор стал одеваться в вестибюле. Он надел серое летнее пальто и мягкуюшляпу, затем, вспомнив про картину в микроскопе, уставился на свои калоши,словно видел их впервые. Затем левую надел и на левую хотел надеть правую,но та не полезла. - Какая чудовищная случайность, что он меня отозвал, - сказал ученый, -иначе я его так бы и не заметил. Но что это сулит?.. Ведь это сулит чертзнает что такое!.. Профессор усмехнулся, прищурился на калоши и левую снял, а правуюнадел. - Боже мой! Ведь даже нельзя представить себе всех последствий... -Профессор с презрением ткнул левую калошу, которая раздражала его, не желаяналезать на правую, и пошел к выходу в одной калоше. Тут же он потерялносовой платок и вышел, хлопнув тяжелою дверью. На крыльце он долго искал вкарманах спички, хлопая себя по бокам, нашел и тронулся по улице снезажженной папиросой во рту. Ни одного человека ученый не встретил до самого храма. Там профессор,задрав голову, приковался к золотому шлему. Солнце сладостно лизало его содной стороны. - Как же раньше я не видал его, какая случайность?.. Тьфу, дурак, -профессор наклонился и задумался, глядя на разно обутые ноги, - гм... как жебыть? К Панкрату вернуться? Нет, его не разбудишь. Бросить ее, подлую,жалко. Придется в руках нести. - Он снял калошу и брезгливо понес ее. На старом автомобиле с Пречистенки выехали трое. Двое пьяных и наколенях у них ярко раскрашенная женщина в шелковых шароварах по моде 28-гогода. - Эх, папаша! - крикнула она низким сиповатым голосом. - Что ж тыдругую-то калошу пропил! - Видно, в Альказаре набрался старичок, - завыл левый пьяненький,правый высунулся из автомобиля и прокричал: - Отец, что, ночная на Волхонке открыта? Мы туда! Профессор строго посмотрел на них поверх очков, выронил изо ртапапиросу и тотчас забыл об их существовании. На Пречистенском бульварерождалась солнечная прорезь, а шлем Христа начал пылать. Вышло солнце.