Глава 7. Рокк
Неизвестно, точно ли хороши были лефортовские ветеринарные прививки,умелы ли заградительные самарские отряды, удачны ли крутые меры, принятые поотношению к скупщикам яиц в Калуге и Воронеже, успешно ли работалачрезвычайная московская комиссия, но хорошо известно, что через две неделипосле последнего свидания Персикова с Альфредом в смысле кур в Союзереспублик было совершенно чисто. Кое-где в двориках уездных городковвалялись куриные сиротливые перья, вызывая слезы на глазах, да в больницахпопадались последние из жадных, доканчивая кровавый понос со рвотой. Людскихсмертей, к счастью, на всю республику было не более тысячи. Большихбеспорядков тоже не последовало. Обьявился было, правда, в Волоколамскепророк, возвестивший, что падеж кур вызван ни кем иным как комиссарами, ноособого успеха не имел. На волоколамском базаре побили несколькихмилиционеров, отнимавших кур у баб, да выбили стекла в местном почтово-телеграфном отделении. По счастью, расторопные волоколамские власти принялимеры, в результате которых, во-первых, пророк прекратил свою деятельность,во-вторых, стекла на телеграфе вставили. Дойдя на севере до Архангельска и Сюмкина Выселка, мор остановился самсобой по той причине, что идти ему было дальше некуда, - в Белом море, какизвестно, куры не водятся. Остановился он и во Владивостоке, ибо далее былокеан. На далеком юге - пропал и затих где-то в выжженых пространствахОрдубата, Джудьбы и Карабулака, а на западе удивительным образом задержалсякак раз на польской и румынской границах. Климат, что ли, там был иной илисыграли роль заградительные кордонные меры, принятые соседнимиправительствами, но факт тот, что мор дальше не пошел. Заграничная прессажадно обсуждала неслыханный в истории падеж, а правительство советскихреспублик, не поднимая никакого шума, работало не покладая рук. Чрезвычайнаякомиссия по борьбе с куриной чумой переименовалась в чрезвычайную комиссиюпо поднятию и возрождению куроводства в республике, пополнилась новойчрезвычайной тройкой, в составе шестнадцати товарищей. Был основан"Доброкур", почетными товарищами председателя в который вошли Персиков иПортугалов. В газетах под их портретами появились заголовки: "Массоваязакупка яиц за границей" и "Господин Юз хочет сорвать яичную компанию".Прогремел на всю Москву ядовитый фельетон журналиста Колечкина,заканчивающийся словами: "Не зарьтесь, господин Юз, на наши яйца, - у васесть свои!". Профессор Персиков совершенно измучился и заработался в последние тринедели. Куриные события выбили его из колеи и навалили на него двойнуютяжесть. Целыми вечерами ему приходилось работать в заседании куриныхкомиссий и время от времени выносить длинные беседы то с Альфредом Бронским,то с механическим толстяком. Пришлось вместе с профессором Португаловым иприват-доцентом Ивановым и Борнгартом анатомировать и микроскопировать кур впоисках бациллы чумы и даже в течении трех вечеров на скорую руку написатьброшюру: "Об изменениях печени у кур при чуме". Работал Персиков без особого жара в куриной области, да оно и понятно,- вся его голова была полна другим - основным и важным - тем, от чего егооторвала куриная катастрофа, т. е. от красного луча. Расстраивая здоровье,урывая часы у сна и еды, порою не возвращаясь на Пречистенку, а засыпая наклеенчатом диване в кабинете института, Персиков ночи напролет возился укамеры и микроскопа. К концу июля гонка несколько стихла. Дела переименованной комиссиивошли в нормальное русло, и Персиков вернулся к нарушенной работе.Микроскопы были заряжены новыми препаратами, в камере под лучом зрела сосказочной быстротой рыбья и лягушачья икра. Из Кенигсберга на аэропланепривезли специально заказанные стекла, и в последних числах июля, поднаблюдением Иванова, механики соорудили две новых больших камеры, в которыхлуч достигал у основания ширины папиросной коробки, а в раструбе - целогометра. Персиков радостно потер руки и начал готовиться к каким-тотаинственным и сложным опытам. Прежде всего, он по телефону сговорился снародным комиссаром просвещения, и трубка наквакала ему самое любезное ивсяческое содействие, а затем Персиков по телефону же вызвал товарищаПтаху-Поросюка, заведующего отделом животноводства при верховной комиссии.Встретил Персиков со стороны Птахи самое теплое внимание. Дело шло о большомзаказе за границей для профессора Персикова. Птаха сказал в телефон, что онтотчас телеграфирует в Берлин и Нью-Йорк. После этого из Кремляосведомились, как у Персикова идут дела, и важный и ласковый голос спросил,не нужен ли Персикову автомобиль? - Нет, благодарю вас. Я предпочитаю ездить в трамвае, - ответилПерсиков. - Но почему же? - спросил таинственный голос и снисходительноусмехнулся. С Персиковым все вообще разговаривали или с почтением и ужасом, или желасково усмехаясь, как маленькому, хоть и крупному ребенку. - Он быстрее ходит, - ответил Персиков, после чего звучный басок втелефон ответил: - Ну, как хотите. Прошла еще неделя, причем Персиков, все более отдаляясь от затихающихкуриных вопросов, всецело погрузился в изучение луча. Голова его отбессонных ночей и переутомления стала светла, как бы прозрачна и легка.Красные кольца не сходили теперь с его глаз, и почти всякую ночь Персиковночевал в институте... Один раз он покинул зоологическое прибежище, чтобы вгромадном зале Цекубу на Пречистенке сделать доклад о своем луче и одействии его на яйцеклетку. Это был гигантский триумф зоолога-чудака. Вколонном зале от всплеска рук что-то сыпалось и рушилось с потолков ишипящие дуговые трубки заливали светом черные смокинги цекубистов и белыеплатья женщин. На эстраде, рядом с кафедрой, сидела на стеклянном столе,тяжко дыша и серея, на блюде влажная лягушка величиною с кошку. На эстрадубросали записки. В числе их было семь любовных, и их Персиков разорвал. Егосилой вытаскивал на эстраду представитель Цекубу, чтобы кланяться. Персиковкланялся раздраженно, руки у него были потные, мокрые, и черный галстуксидел не под подбородком, а за левым ухом. Перед ним в дыхании и в туманебыли сотни желтых лиц и мужских белых грудей, и вдруг желтая кобурапистолета мелькнула и пропала где-то за белой колонной. Персиков ее смутнозаметил и забыл. Но, уезжая после доклада, спускаясь по малиновому коврулестницы, он вдруг почувствовал себя нехорошо. На миг заслонило черным яркуюлюстру в вестибюле, и Персикову стало смутно, тошновато... Ему почудиласьгарь, показалось, что кровь течет у него липко и жарко по шее... И дрожащеюрукой схватился профессор за перила. - Вам нехорошо, Владимир Ипатьевич? - набросились со всех сторонвстревоженные голоса. - Нет, нет, - ответил Персиков, оправляясь, - просто я переутомился...да... Позвольте мне стакан воды. * * * * * Был очень солнечный августовский день. Он мешал профессору, поэтомушторы были опущены. Один гибкий на ножке рефлектор бросал пучок острогосвета на стеклянный стол, заваленный инструментами и стеклами. Отваливспинку винтящегося кресла, Персиков в изнеможении курил и сквозь полосы дымасмотрел мертвыми от усталости, но довольными глазами в приоткрытую дверькамеры, где, чуть подогревая и без того душный и нечистый воздух в кабинете,тихо лежал красный сноп луча. В дверь постучали. - Ну? - спросил Персиков. Дверь мягко скрипнула, и вошел Панкрат. Он сложил руки по швам и,бледнея от страха перед божеством, сказал так: - Там до вас, господин профессор, Рокк пришел. Подобие улыбки показалось на щеках ученого. Он сузил глазки и молвил: - Это интересно. Только я занят. - Они говорят, что с казенной бумагой с Кремля. - Рок с бумагой? Редкое сочетание, - вымолвил Персиков и добавил, -ну-ка, давай его сюда! - Слушаю-с, - ответил Панкрат и как уж исчез за дверью. Через минуту она скрипнула опять, и появился на пороге человек.Персиков скрипнул на винте и уставился в пришедшего поверх очков черезплечо. Персиков был слишком далек от жизни, он ею не интересовался, но тутдаже Персикову бросилась в глаза основная и главная черта вошедшегочеловека. Он был страшно старомоден. В 1919 году этот человек был бысовершенно уместен на улицах столицы, он был бы терпим в 1924 году, в началеего, но в 1928 году он был странен. В то время, как наиболее даже отставшаячасть пролетариата - пекаря - ходили в пиджаках, когда в Москве редкостьюбыл френч - старомодный костюм, оставленный окончательно в конце 1924 года,на вошедшем была кожаная двубортная куртка, зеленые штаны, на ногах обмоткии штиблеты, а на боку огромный старой конструкции пистолет маузер в желтойкобуре. Лицо вошедшего произвело на Персикова то же впечатление, что и навсех - крайне неприятное впечатление. Маленькие глазки сомтрели на весь миризумленно и в то же время уверенно, что-то развязное было в коротких ногах сплоскими ступнями. Лицо иссиня-бритое. Персиков сразу нахмурился. Онбезжалостно похрипел винтом и, глядя на вошедшего уже не поверх очков, асквозь них, молвил: - Вы с бумагой? Где же она? Вошедший, видимо, был ошеломлен тем, что увидел. Вообще он был малоспособен смущаться, но тут смутился. Судя по глазкам, его поразил преждевсего шкап в 12 полок, уходивший в потолок и битком набитый книгами. Затем,конечно, камеры, в которых, как в аду, мерцал малиновый, разбухший в стеклахлуч. И сам Персиков в полутьме у острой иглы луча, выпадавшего изрефлектора, был достаточно странен и величественен в винтовом кресле.Пришелец вперил в него взгляд, в котором явственно прыгали искры почтениясквозь самоуверенность, никакой бумаги не подал, а сказал: - Я Александр Семенович Рокк! - Ну-с? Так что? - Я назначен заведующим показательным совхозом "Красный луч", - пояснилпришлый. - Ну-с? - И вот к вам, товарищ, с секретным отношением. - Интересно было бы узнать. Покороче, если можно. Пришелец расстегнул борт куртки и высунул приказ, напечатанный навеликолепной плотной бумаге. Его он протянул Персикову. А затем безприглашения сел на винтящийся табурет. - Не толкните стол, - с ненавистью сказал Персиков. Пришелец испуганно оглянулся на стол, на дальнем краю которого в сыромтемном отверстии мерцали безжизненно, как изумруды, чьи-то глаза. Холодомвеяло от них. Лишь только Персиков прочитал бумагу, он поднялся с табурета и бросилсяк телефону. Через несколько секунд он уже говорил торопливо и в крайнейстепени раздражения: - Простите... Я не могу понять... Как же так? Я... без моего согласия,совета... Да ведь он черт знает что наделает!! Тут незнакомец повернулся крайне обиженно на табурете. - Извиняюсь, - начал он, - я завед... Но Персиков махнул на него крючочком и продолжал: - Извините, я не могу понять... Я, наконец, категорически протестую. Яне даю своей санкции на опыты с яйцами... Пока я сам не попробую их... Что-то квакало и постукивало в трубке, и даже издали было понятно, чтоголос в трубке, снисходительный, говорит с малым ребенком. Кончилось тем,что багровый Персиков с громом повесил трубку и мимо нее в стену сказал: - Я умываю руки. Он вернулся к столу, взял с него бумагу, прочитал ее раз сверху внизповерх очков, затем снизу вверх сквозь очки, и вдруг взвыл: - Панкрат! Панкрат появился в дверях, как будто поднялся по трапу в опере.Персиков глянул на него и рявкнул: - Выйди вон, Панкрат! И Панкрат, не выразив на своем лице ни малейшего изумления, исчез. Затем Персиков повернулся к пришельцу и заговорил: - Извольте-с... Повинуюсь. Не мое дело. Да мне и неинтересно. Пришельца профессор не столько обидел, сколько изумил. - Извиняюсь, - начал он, - вы же, товарищ?.. - Что вы все товарищ да товарищ... - хмуро пробубнил Персиков и смолк. "Однако", - написалось на лице у Рокка. - Изви... - Так вот-с, пожалуйста, - перебил Персиков, - вот дуговой шар. От неговы получаете путем передвижения окуляра, - Персиков щелкнул крышкой камеры,похожей на фотографический аппарат, - пучок, который вы можете собрать путемпередвижения объективов, вот N 1... и зеркало N 2, - Персиков погасил луч,опять зажег его на полу асбестовой камеры, - а на полу в луче можетеразложить все, что вам нравится, и делать опыты. Чрезвычайно просто, неправда ли? Персиков хотел выразить иронию и презрение, но пришелец их не заметил,внимательно блестящими глазками всматриваясь в камеру. - Только предупреждаю, - продолжал Персиков, - руки не следует совать влуч, потому что, по моим наблюдениям, он вызывает разрастание эпителия... Азлокачественны они или нет, я, к сожалению, еще не мог установить. Тут пришелец проворно спрятал свои руки за спину, уронив кожаныйкартуз, и поглядел на профессора. Его руки были насквозь прожжены йодом, аправая у кисти забинтована. - А как же вы, профессор? - Можете купить резиновые перчатки у Швабе на Кузнецком, раздраженноответил профессор. - Я не обязан об этом заботиться. Тут Персиков посмотрел на пришельца словно в лупу. - Откуда вы взялись? Вообще... Почему вы?.. Рокк, наконец, обиделся сильно. - Извини... - Ведь нужно же знать, в чем дело!.. Почему вы уцепились за этот луч?.. - Потому, что это величайшей важности дело... - Ага. Величайшей? Тогда... Панкрат! И когда Панкрат появился: - Погоди, Панкрат, я подумаю. И Панкрат покорно исчез. - Я, - говорил Персиков, - не могу понять вот чего: почему нужна такаяспешность и секрет? - Вы, профессор, меня уже сбили с панталыку, - ответил Рокк, - вы жезнаете, что куры издохли все до единой. - Ну так что же из этого? - завопил Персиков, - что же вы хотите ихвоскресить моментально, что ли? И почему при помощи еще не изученного луча? - Товарищ профессор, - ответил Рокк, - вы меня, честное слово,сбиваете. Я вам говорю, что нам необходимо возобновить у себя куроводство,потому что за границей пишут про нас всякие гадости. Да. - И пусть себе пишут... - Ну, знаете, - загадочно ответил Рокк и покрутил головой. - Кому, желал бы я знать, пришла в голову мысль растить кур из яиц... - Мне, - ответил Рокк. - Угу... Тэк-с... А почему, позвольте узнать? Откуда вы узнали освойствах луча? - Я, профессор, был на вашем докладе. - Я с яйцами еще не делал!.. Только собираюсь! - Ей-богу, выйдет, - убедительно вдруг и задушевно сказал Рокк, - вашлуч такой знаменитый, что хоть слонов можно вырастить, не только цыплят. - Знаете что, - молвил Персиков, - вы не зоолог? Нет? Жаль.. Из васвышел бы очень смелый экспериментатор... Да... только вы рискуете...получить неудачу... и только у меня отнимаете время... - Мы вам вернем камеры. Что значит? - Когда? - Да вот, я выведу первую партию. - Как вы это уверенно говорите! Хорошо-с. Панкрат! - У меня есть с собой люди, - сказал Рокк, - и охрана... К вечеру кабинет Персикова осиротел... Опустели столы. Люди Роккаувезли три большие камеры, оставив профессору только первую, его маленькую,с которой он начинал опыты. Надвигались июльские сумерки, серость овладела институтом, потекла покоридорам. В кабинете слышались монотонные шаги - это Персиков, не зажигаяогня, мерил большую комнату от окна к дверям... Странное дело: в этот вечернеобъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими институт, иживотными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и стрекотализловеще и предостерегающе. Панкрату пришлось ловить в коридорах ужа, которыйушел из своей камеры, и когда он его поймал, вид у ужа был такой, словно тотсобирался куда глаза глядят, лишь бы только уйти. В глубоких сумерках прозвучал звонок из кабинета Персикова. Панкратпоявился на пороге. И увидал странную картину. Ученый стоял одиноко посредикабинета и глядел на столы. Панкрат кашлянул и замер. - Вот, Панкрат, - сказал Персиков и указал на опустевший стол. Панкрат ужаснулся. Ему показалось, что глаза у профессора в сумеркахзаплаканы. Это было так необыкновенно, так страшно. - Так точно, - плаксиво ответил Панкрат и подумал: "Лучше б ты ужнаорал на меня!" - Вот, - повторил Персиков, и губы у него дрогнули точно так же, как уребенка, у которого отняли ни с того, ни с сего любимую игрушку. - Ты знаешь, дорогой Панкрат, - продолжал Персиков, отворачиваясь кокну, - жена-то моя, которая уехала пятнадцать лет назад, в оперетку онапоступила, а теперь умерла, оказывается... Вот история, Панкрат милый... Мнеписьмо прислали... Жабы кричали жалобно, и сумерки одевали профессора, вот она... ночь.Москва... где-то какие-то белые шары за окнами загорались... Панкрат,растерявшись, тосковал, держа от страха руки по швам... - Иди, Панкрат, - тяжело вымолвил профессор и махнул рукой, - ложисьспать, миленький, голубчик, Панкрат. И наступила ночь. Панкрат выбежал из кабинета почему-то на цыпочках,пробежал в свою каморку, разрыл тряпье в углу, вытащил из-под него початуюбутылку русской горькой и разом выхлюпнул около чайного стакана. Закусилхлебом с солью, и глаза его несколько повеселели. Поздним вечером, уже ближе к полуночи, Панкрат, сидя босиком на скамьев скупо освещенном вестибюле, говорил бессонному дежурному котелку,почесывая грудь под ситцевой рубахой. - Лучше б убил, ей бо... - Неужто плакал? - с любопытством спрашивал котелок. - Ей... бо... - уверял Панкрат. - Великий ученый, - согласился котелок, - известно, лягушка жены незаменит. - Никак, - согласился Панкрат. Потом он подумал и добавил: - Я свою бабу подумываю выписать сюды... Чего ей в самом деле в деревнесидеть. Только она гадов этих не выносит нипочем... - Что говорить, пакость ужаснейшая, - согласился котелок. Из кабинета ученого не слышно было ни звука. Да и света в нем не было.Не было полоски под дверью.