Гуля ничего не сказала. Взвалив на плечо подушку, словно это была бог весть какая тяжесть, она медленно пошла по направлению к белому павильону, где жили старшие девочки.
«Чего доброго, и в самом деле напишет! – думала она. – Вот будет здорово: сначала моя телеграмма, а потом этакое письмецо… Хоть домой не показывайся!»
Но делать было нечего, и в тот же вечер в окошко телеграфа была подана срочная телеграмма:
«Оказались непредвиденные экстренные расходы вышли пожалуйста на билет целую Гуля».
Возвращаясь в сумерках по берегу моря в санаторий, Гуля и Мирра обдумывали, какие расходы вообще можно считать «экстренными» и «непредвиденными». Текст был составлен по совету Мирры, и теперь Гуля ломала голову над тем, как она объяснит свою телеграмму дома.
– Утро вечера мудренее, – в конце концов сказала Гуля. – Да и до Киева ещё далеко.
Но оказалось, что и до утра ещё далеко.
Лёжа в постели без сна, Гуля думала, как ей выйти из того запутанного положения, в которое она попала. Ей нужны были деньги не только на билет в Киев. Она вспомнила, что она задолжала всем, кому только можно: и Вере, и пионервожатому Алёше, и даже Мирре, у которой взяла деньги на телеграмму.
Она с мучительной ясностью вспомнила, как, провожая её на вокзал, мама просила её быть благоразумной, не потерять деньги по дороге и не покупать на станциях всякую ерунду.
А она так легкомысленно растратила всё, что ей дала мама!
«Что теперь делать? Ах, что же теперь делать?»
Она стала высчитывать, сколько тратила в среднем каждый день. Но от этих подсчётов ей не стало легче. Она пришла в ужас. Вышло… по двадцать два рубля! И это при готовом питании! А мама, вспомнила Гуля, говорила ей при прощанье на вокзале, что даже ответственные работники получают во время командировки только двадцать рублей в сутки.
У Гули разболелась голова.
«Надо во что бы то ни стало найти какой-нибудь выход. Нельзя, чтобы из-за меня мама и папа мучились с деньгами. Но что делать? Продать что-нибудь? Что же можно продать? Голубой сарафан? Он уже не новый, выгорел на солнце».
И вдруг мелькнула мысль: часы!
Вот это действительно ценность! Гуля в темноте нащупала на столике у постели свои часики. Она поднесла их к уху. Колесики постукивали чётко и деловито, словно билось маленькое сердце.
– Милые вы мои часики! – сказала Гуля, гладя полированную крышечку.
Она не могла даже представить себе, как это она сможет отдать их навсегда в чьи-то чужие руки. Но другого выхода не было. Если из дому не пришлют денег, придётся продать здесь. А если пришлют, тогда в Киеве, чтобы отдать маме долг…
На этом Гуля успокоилась и перед самым рассветом наконец уснула.
ГУЛИНО ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Последние дни в санатории прошли для Гули невесело. Очень уж беспокойно было у нее на душе. Она сердилась на себя и на всех, даже на Мирру. Но больше всего, по обыкновению, раздражала её Ольга Павловна. Стычки между ними делались всё ожесточённее. Гуля еле сдерживалась, чтобы не грубить, а Ольга Павловна с каждым разом становилась всё суше и спокойнее.
Иногда Гуле казалось, что, если бы эта суровая, педантичная женщина хоть на минуту вышла из себя, разгорячилась или повысила голос, Гуля простила бы ей всё. Но Ольга Павловна оставалась невозмутимой даже в самой горячей перепалке.
«Памятник! Статуя! Мумия!» – придумывала ей прозвища Гуля.
А «статуя» при всей своей холодности и кажущейся неподвижности ухитрялась поспевать всюду, где был непорядок, и Гуля постоянно чувствовала на себе её зоркий, внимательный взгляд.
Последнее их столкновение произошло в самый канун Гулиного отъезда, под вечер.
Ребята играли в волейбол на площадке, ещё не просохшей после короткого, но бурного ливня.
Если бы Ольга Павловна была дома, этот вечерний матч на сырой площадке наверное бы не состоялся.
Но вышло так, что как раз в этот вечер она ушла на пристань – провожать приезжего профессора-консультанта.
На площадке играла мужская команда против женской. Успех клонился на сторону мальчиков, но несколько метких ударов неожиданно повернули всё дело.
– Держись, девчата! Мы им покажем! – кричала Гуля, забыв все беды и неприятности последних дней.
Но как раз в эту самую минуту на горизонте появилась Ольга Павловна в клеёнчатом дождевом плаще с острым капюшоном.
– Это что? – сказала она, застыв на месте. – Сейчас же в помещение!
– Ольга Павловна! Мы сейчас доиграем! Минуточку! – кричали девочки.
– У меня сегодня последний день, Ольга Павловна, – сказала Гуля, стараясь говорить как можно приветливее.
– Что же, ты хочешь заболеть именно в последний день? – спросила Ольга Павловна, как всегда отчеканивая каждое слово. – Сию же минуту ступай в павильон. После захода солнца тебе нельзя быть на воздухе, да ещё после дождя!
– Но, Ольга Павловна, ведь завтра в дороге мне всё равно придётся выходить после захода солнца…
– Тем более надо поберечься сегодня.
Гуля с размаху бросила мяч об землю и, опустив голову, бегом побежала в свою спальню.
Там она яростно стала приготовлять себе постель на ночь.
– Ты что, уже спать собралась? – спросила Мирра.
– Да.
– А ужинать?
– Не буду! Мне надо беречься! Вот лягу в постель, намажусь с ног до головы йодом и положу на голову компресс.
– Да что с тобой, Гуля?!
Гуля ничего не отвечала и, глотая слёзы, стала ещё ожесточённее теребить простыни.
– Осторожнее, Гуля, разорвёшь!
Благоразумная Мирра нечаянно сказала Гуле под руку опасные слова.
– И разорву! – крикнула Гуля.
Надкусив простыню зубами, она дёрнула за углы в разные стороны. Простыня с треском разорвалась.
– С ума сошла! – ахнула Мирра.
– Ничуточки! – сказала Гуля, с каким-то удивлением глядя на два длинных белых лоскута, в которые превратилась простыня. – Это ей наука. Отравила мне всё лето!
Мирра, ни слова не говоря, вышла из комнаты.
А Гуле сразу же стало стыдно и тяжело. Она взяла иголку, нитки и принялась торопливо сшивать куски простыни, то и дело поглядывая на дверь.
Раза два её окликали из коридора, звали ужинать, но она, прикрыв свою работу, отвечала, что у неё разболелась голова и есть ей не хочется.
Ей и в самом деле не хотелось есть.
«Скверно! Позорно! – думала она. – Мама права: у меня нет характера, нет выдержки, нет настоящей воли! Лечу, как под откос, и удержаться не могу. Хороша „дочь партизана“, которая в советском санатории простыни рвёт! И главное – из-за чего? Из-за волейбола! Нет, уж лучше не дошивать. Пускай все видят, что я натворила!»
Но всё-таки она зашила простыню до конца и улеглась в постель, прежде чем в спальню вернулись Мирра и другие девочки.
Всю ночь чувствовала она под собой этот злополучный шов, напоминавший о её преступлении.
«Ничего, – говорила она себе в полусне. – Хоть я и зашила, а завтра всё равно пойду к Ольге Павловне и сознаюсь. Пусть делает со мной что хочет. Вот у неё-то настоящий характер, не то что у меня. Молодчина! Кремень! Ни разу даже не крикнула на меня, а ведь стоило кричать: дисциплину нарушала, все деньги растратила… Вспомнить совестно!»
На другое утро, едва только Гуля проснулась, ей принесли деньги от мамы. Но это её даже не обрадовало. Она расплатилась со всеми, кому была должна, и собралась уже идти к Ольге Павловне для последнего покаянного разговора, но Ольга Павловна сама вошла к ней в спальню с письмом в руке.
– Вот, отдашь это письмо маме, – сказала она.
– Маме? – переспросила Гуля и каяться уже не стала.
Ольга Павловна внимательно осмотрела, хорошо ли упакован Гулин багаж, посоветовала ей и Мирре застегнуть пальто на все пуговицы, потому что сегодня свежо, и ушла, пообещав проводить их на пристань.
Гуля всё ещё держала в руках письмо. Оно было не запечатано – очевидно, Ольга Павловна не потеряла ещё к ней последнего доверия.
Спрятав письмо в карман, Гуля быстро обежала все павильоны. На душе у неё стало светлее – все так ласково прощались с ней, говорили ей такие хорошие слова, хвалили её, благодарили за что-то.
«Значит, не такая уж я плохая», – думала Гуля, вбегая в павильон, где жили маленькие испанцы.
Тут её ждало столько крепких рукопожатий, поцелуев и даже слёз, что у неё закружилась голова. На память ей дали целую кучу фотографий, камешков, ракушек, кто-то подарил ей бусы из косточек маслин, кто-то надел ей на руку костяной браслет…
Она бы, наверное, опоздала на катер, если бы её не поторопила Мирра.
Когда они прибежали на пристань, из тучи выглянуло солнце, ярко позолотив поручни катера и всю остальную медяшку.
Гуля совсем повеселела – как будто всё плохое в её жизни прошло навсегда.
– Скорей, скорей! – кричали вокруг. – Опоздаете!
Девочки взбежали по трапу. Только с палубы катера они увидели Ольгу Павловну. Она стояла на пристани в стороне от всех, в своей неизменной, выгоревшей от солнца тюбетейке, и слегка махала рукой.
Гуле почему-то показалось, что ей грустно.
Сколько смен ребят проводила она с этой пристани – одинокая, озабоченная, усталая!
И, верно, никто даже не поблагодарил её как следует…
«Только зачем она моей маме письмо написала? – с горечью подумала Гуля. – Маме будет больно, а меня „записками к родителям“ не исправить…»
И, когда берег совсем исчез в тумане, Гуля с какой-то неожиданной для себя самой решимостью достала из открытого конверта листок.
«Надо знать, что она пишет обо мне, – подумала Гуля. – Должно быть, здорово ругает».
Но какой-то внутренний голос как будто остановил ее: «А разве можно читать чужие письма?»
Гуля сунула листок в конверт.
«Да, но ведь конверт не запечатан, – мысленно возразила она себе самой. – Наверное, Ольга Павловна это сделала нарочно, чтобы я прочла письмо».
И, вынув листок снова, она стала читать ровные, очень разборчивые строчки.
Это было совсем не такое письмо, какого ожидала.
«…Ваша дочь – даровитая и хорошая девочка… – писала Ольга Павловна. – Все у нас её очень полюбили – и воспитатели, и дети. Но доктора находят (Вы, наверное, это уже сами знаете), что частые простуды несколько отразились на её сердце. Ей нужен строгий режим, что трудно осуществить при живости её характера. Я бы советовала Вам…» Дальше на двух страницах следовали длинной вереницей всякого рода советы, наставления, предостережения. И ни одной жалобы на дерзость и непокорность!
К письму была приложена бумажка с печатью:
«Характеристика находившейся на излечении от 20 июня по 20 августа ученицы киевской школы Гули Королёвой.
Режим выполняла, вела себя отлично. Саннавыки привиты, опрятна. Очень любит коллектив и пользуется любовью товарищей».
Гуля, озадаченная, села на влажную от морской пены скамью.
«Ничего-то я не вижу вокруг, ничего не понимаю! – говорила она себе, глядя в ту сторону, где скрылась маленькая пристань. – Вот, если бы сейчас вернуться на тот берег, я бы знала, что сказать Ольге Павловне…»
Но катер отходил от того берега всё дальше и дальше.
В поезде Гуля написала карандашом такое письмецо:
«Милая, дорогая Ольга Павловна! Спасибо Вам за все ваши заботы, и, пожалуйста, простите меня за то, что я была такой недисциплинированной девчонкой. Вы ещё, наверное, не знаете всех моих преступлений. Если Вам покажут сшитую из двух кусков простыню, то знайте: это моя работа. Я и разорвала, я и сшила. Но я даю Вам слово, что больше со мной этого не случится. Я всегда буду вспоминать, как Вы умеете держать себя в руках.
Ещё раз прошу Вас простить меня. Большой, большой привет всем. Гуля».
Чем ближе подъезжала Гуля к дому, тем тревожнее было у неё на душе. Ещё в вагоне ей пришла в голову мысль, что мама из-за неё отказалась от отпуска и что надо во что бы то ни стало вернуть ей растраченные деньги.
Поэтому она в первый же день по приезде снесла часовщику свои часики и попросила их продать.
– Такие часики продать нетрудно, – сказал часовщик. – Хорошие часики!
Гуля вздохнула и вышла на улицу.
За вечерним чаем мама спросила, что за «экстренные» расходы были у неё в санатории.
– Да всякие, – сказала Гуля. – Одним словом, личные.
Мама удивлённо пожала плечами и стала расспрашивать Гулю о санатории, о тамошних порядках.
– Вот в это время мы уже собирались спать, – сказала Гуля и, по старой привычке, посмотрела на руку.
– А где же твои часы, Гуля? – спросила мама. – Почему ты их не носишь?
– Замочек на браслете испортился.
– Покажи-ка. Может быть, сами поправим.
– Да нет! Часы тоже испортились, и я отдала их часовщику.
– Когда же они будут готовы? Гуля нерешительно тряхнула головой.
– Мама, я отдала их не чинить, а продать.
– Этого ещё не хватало! Зачем?
– Чтобы отдать тебе то, что я растратила в санатории. Ведь это, по совести говоря, были не «экстренные» расходы, а просто дурацкие – на мороженое, на конфеты, на поясок, на всякую ерунду. Только тех денег не жалко, что я на испанских ребят потратила. А все остальные можно было и не тратить. Пускай теперь продадут часы. Я сама за себя отвечаю.
Мама ничего не ответила, только искоса посмотрела на Гулю.
– Ты думаешь? – спросила она наконец негромко и даже как-то грустно. – Нет, Гуля! Ты слишком легко сбиваешься с дороги и слишком легко расскаиваешься. Этак не будет толку!
– Ты думаешь, мне легко было расстаться с моими часиками? – сказала Гуля. – Я люблю их так, как будто они живые… Но я хочу отдать тебе деньги.
– Дело вовсе не в деньгах. Завтра же с самого утра ступай к часовщику и возьми назад свои часы. Я не позволяю их продавать, а с деньгами как-нибудь обойдемся. Я нынче получила отпускные, а поехать куда-нибудь мне всё равно не удастся: работы много.
Гуле неловко было сознаться себе самой, но она была рада тому, что трудный разговор, которого она так боялась, наконец уже позади.
И как хорошо, что часики опять вернутся к ней и снова будут легонько и нежно постукивать у неё на руке. Только бы часовщик не продал их за сегодняшний вечер! Ведь он сам говорил, что такие продать легко – всякий купит. Ну, да авось не продаст, не успеет.
Гуля наклонилась к матери и сказала ей на ухо:
– Вот ты увидишь, какая теперь пойдёт у меня жизнь. Ты даже удивишься, мамочка!
ПРАВО НА РАДОСТЬ
Но удивляться маме не пришлось.
Жизнь пошла так, как она чаще всего шла у Гули до сих пор – то вверх, то вниз, то победа, то поражение.
Вчера её перед всем классом хвалили за сочинение, даже читали его вслух, а сегодня «плохо» по физике, и Гулю отчитывают опять-таки перед всем классом.
– Способная ученица, а никакой системы, никакой дисциплины.
Ах, если бы знали они все, как мечтает Гуля выработать в себе именно эти свойства характера – систематичность, дисциплинированность! Только где их взять, если к ним с детства нет привычки!
Это ведь не то что научиться делать самые трудные фигуры на коньках или взять рекорд в беге на короткую дистанцию. И потом – на свете слишком много интересного!
Вот уж Гуля исправила отметку по физике – два «отлично» после одного «плохо», штурмом взяла геометрию и вызубрила всю хронологию по русской истории.
И вдруг – новая радость, от которой трещат по швам кое-как налаженные «система и дисциплина».
Гуля возвращалась с катка румяная, весёлая, с коньками под мышкой. Она с удовольствием думала о том, что ей осталось всего только раскрасить уже нарисованную географическую карту. А это очень приятное занятие! Гуля любила рисовать, и карты у неё выходили лучше, чем у всех в классе.
В глазах у неё ещё сверкали огни, отражённые в ледяном зеркале катка. В ушах ещё звучал весёлый марш, прорезывавший морозный воздух.
Тихонько напевая, взбежала Гуля на лестницу и увидела за решёткой почтового ящика конверт.
– От кого бы это?
Гуля вытащила письмо и узнала почерк Эрика.
Тут же, на площадке лестницы, прочитала она письмо от строки до строки. Оно было короткое. Эрик звал Гулю в Москву на каникулы.
Он писал, что зима в Москве в этом году чудная, снежная, что в Сокольниках будет замечательный лыжный кросс и «мировое» состязание на беговых коньках.
А в конце письма говорилось, что Гулин отец тоже ждёт её и обещал достать билеты во все театры.
В Москву!.. У Гули захватило дыхание при одной только мысли о поездке. Подумать только – побывать во всех театрах, во всех музеях, от Третьяковки до Зоологического и Этнографического! Побродить с Эриком по старым местам, которые они обошли и обегали в детстве. А вечером посидеть с папой за чаем, рассказать ему про всё, что было без него, и поздно-поздно, часов в двенадцать, вдруг пойти гулять с ним под лёгким снежком по московским улицам и слушать играющий звон часов на Красной площади… Только где взять денег на дорогу? Можно потратить совсем мало, взять билет без плацкарты, чтобы было подешевле. Ведь это совсем не обязательно – спать в вагоне. Выспаться можно и потом. В Москве тоже много денег не нужно – разве только на метро. А пропущенное в школе Гуля нагонит после каникул – будет заниматься круглые сутки. Ей не впервой догонять.
Гуля влетела в комнату и, не раздеваясь, всё разом выложила матери.
Мама в это время писала что-то за столом. Она молча выслушала Гулю. Потом посмотрела на неё пристально и сказала:
– Никуда ты не поедешь. Право на радость нужно сначала заработать.
Больше мама ничего не сказала. Но этих слов было достаточно. Гуле показалось, что не мама, а она сама сказала такие верные суровые слова. Право на радость надо заработать, а пока что оно не заработано.
Ах, как хочется ехать в Москву – прямо до смерти хочется! Но, может быть, ещё лучше остаться наперекор себе дома и отодвинуть праздник до тех дней, когда можно будет с полным правом дать себе отпуск? А зима пройдёт? Ну и пусть проходит – будет другая зима!
Больше она о Москве с матерью не говорила ни разу.
Мать поглядывала на неё даже с какой-то тревогой. Она знала, как сильно Гуля умеет хотеть чего-нибудь и как трудно ей отказываться от своих планов.
Но Гуля была спокойна, приветлива и даже как будто чему-то рада. Чему же это?
А у Гули уже возник новый план.
ГУЛИНА ТАЙНА
Ещё весь дом спал, когда Гуля проснулась.
«Что за последнее время случилось хорошего? – подумала она. Такая уж у неё была привычка: просыпаясь утром, оглядываться на вчерашний день. – Письмо от Эрика? Нет, письмо принесло только огорчение. Катание на коньках? Нет, не то… Ах да! Мой план! Моя тайна…»
И Гуля начала быстро одеваться.
«С сегодняшнего дня всё пойдёт по-другому».
Она вскочила, открыла форточку. В комнату ворвался поток свежего воздуха.
Гуля тихонько запела:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река…
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?
Это была песенка из нового кинофильма.
Сделав зарядку, Гуля принялась стелить кровать. Покрывая подушку вышитой накидкой, она постаралась придать своей белой кроватке самый аккуратный и строгий вид.
Она и на столе своём прибрала так, что он стал неузнаваем.
Раньше книжки лежали на нём вперемешку с тетрадями, тут же валялись обломанные карандаши, чернильница стояла боком, угрожая залить чернилами библиотечные книги. Теперь же всё стало на свои места: книги перешли на свою постоянную квартиру – на полку, а тетради аккуратной стопочкой скромно разместились в сторонке. Чернильница, накрытая металлическая крышечкой, взобралась на верхнюю площадку своей мраморной лестницы. Наконец очередь дошла и до карандашей. Гуля их все отточила, и теперь из высокого деревянного бокала весело выглядывали их заострённые кончики. На самом почётном месте, на мраморной площадке, рядом с гордой чернильницей, приютились и Гулины часики.
Испуганная всей этой возней, белка взобралась на самую верхнюю полку и, спрятавшись за толстый словарь, недоверчиво поглядывала вниз на непривычный порядок.
Гуля погрозила ей пальцем и уселась за чистый, спокойный, уютный стол.
В квартире царила та благодатная утренняя тишина, при которой так приятно думается, так просто и легко всё запоминается.
Незаметно прошло утро. Впереди ещё предстоял целый день, а Гуля уже успела решить с десяток задач по алгебре и прочесть всё, что было пройдено по истории за целую неделю.
«Если так пойдёт, – думала она по дороге в школу, – ещё, чего доброго, выйду наконец в отличницы. Тогда уж наверно добьюсь своего».
Прошло несколько дней. Мать смотрела на Гулю и удивлялась. Что с ней такое? То еле-еле удавалось выпроводить её вовремя в школу, а тут она вскакивает ни свет ни заря. Прежде, бывало, убежит и оставит постель неубранной, на столе творилось такое, что и подойти к нему нельзя, а теперь после её ухода и убирать не нужно. Приходит из школы – занимается, да и по хозяйству успевает помочь домашней работнице Фросе.
«Старается заработать поездку в Москву», – думала мама.
А Гуля о поездке совсем и забыла. У неё была теперь совсем другая забота.
Во Дворце пионеров она записалась в группу прыгунов в воду.
«Займусь водным спортом, – думала Гуля. – Как следует потренируюсь, тогда уж обязательно примут. Только надо лохмы свои подстричь».
Она сунула в портфель свой купальный костюм и по дороге во Дворец пионеров забежала в парикмахерскую.
– Подстригите меня «под мальчика», – попросила она парикмахера, усаживаясь в кресло.
Парикмахер взял в руки гребёнку и ножницы и сказал, качая головой:
– А жалеть не будете, гражданочка? Лучше бы к лету подстриглись…
– Ничего, – ответила Гуля, – к лету второй раз подстригусь.
И под острыми ножницами рассыпались по простыне, накинутой Гуле на плечи, светлые крупные пряди волос.
«Не так уж плохо, – подумала она, увидя в зеркале задорную мальчишечью голову, – только шее прохладно».
И Гуля помчалась во Дворец пионеров.
Она представляла себе, что, как только войдёт в зал бассейна, её сразу же поведут на вышку.
Но оказалось, что до прыжков ещё далеко. Прежде чем попасть в зал, где находился бассейн, новички обычно проходили несколько этапов: их осматривал врач, потом они принимали душ и делали гимнастику. Гуля узнала, что множество очень сложных гимнастических упражнений, которые ей пришлось преодолеть, служат для развития мышц.
Свежая, бодрая, в купальном костюме с белой чайкой на груди, Гуля вошла наконец в залитый светом зал бассейна. За окнами падали хлопья снега, а здесь было лето – настоящее лето с мягким теплом и плеском воды.
– Начнём с высоты одного метра, – сказала черноволосая девушка в синем купальном костюме.
Это была Олеся, тренер женской группы.
Гуля поднялась вместе с ней на несколько ступенек по крутой металлической лестнице. Почти у самых ног тихо плескалась вода.
Первые прыжки дались Гуле легко и просто: ведь она не раз уже прыгала в воду со скал в Артеке.
– А теперь, – сказала Олеся, когда Гуля немного отдохнула, – будешь прыгать с трёх метров.
И она повела Гулю ещё на несколько ступенек выше. Гуля посмотрела с площадки вниз.
«Ничего, не так уж страшно», – подумала она, вспоминая, что скалы на артекском берегу были ненамного ниже.
– Ну вот, – сказала Олеся.
И она объяснила Гуле, что первые прыжки, с которых начинается тренировка, называются не прыжки, а «спады» и что они служат подготовкой для прыжков в воду.
Олеся стала лицом к воде.
– Нужно вот так выпрямиться, – сказала она, – и, не сгибаясь, упасть вперёд. Тогда ты обязательно войдёшь головой в воду.
– Я так не смогу, – проговорила Гуля. – Это очень страшно – падать вниз головой.
– Научишься – и не будет страшно, – сказала Олеся.
И, не сгибаясь, словно ей это ничего не стоило, она легко, всем корпусом, наклонилась вперёд и полетела… Миг – и она вошла головой в воду.
– Ой! – вскрикнула Гуля и даже зажмурилась.
Но Олеся уже выходила из воды как ни в чём не бывало. Теперь прыгать нужно было Гуле. «Сверну шею, убьюсь!» – подумала она, но сдержалась и ничего не сказала. Выпрямившись, она замерла в ожидании команды.
– Прыгай! – крикнула Олеся.
У Гули задрожали колени. С шумом и плеском врезалась она в воду.
– Ничего, неплохо, – сказала Олеся, когда Гуля, отряхиваясь на ходу, поднималась наверх из бассейна. – Только не надо отталкиваться ногами, когда падаешь. Ну-ка давай ещё разок.
И тренировка началась. Когда Гуля научилась входить в воду не сгибаясь и без толчков, Олеся сказала:
– А теперь будешь прыгать солдатиком.
– Как – солдатиком? – удивилась Гуля и подумала: «Вот хорошо! Это, наверно, как раз от меня и потребуется».
Олеся снова стала лицом к воде, приложила руки к бокам так, как если бы руки у неё были припаяны к туловищу, и прыгнула в воду ногами вниз.
Гуля опять на мгновение закрыла глаза. Но Олеся, живая и невредимая, уже выходила из воды.
Гуля молча подошла к краю площадки. Выпрямившись, она застыла, словно вылитая из металла, и, как только раздалась команда «прыгай», она оторвалась от площадки и полетела вниз…
– Добре, – сказала Олеся, встречая Гулю на ступеньке бассейна. – Научишься – будешь прыгать ластивкой.
– Ласточкой! – обрадовалась Гуля. – А скоро это будет?
– Что, не терпится? Всему своё время. И птицы тоже не разом научаются летать.
– А мне бы нужно разом, – сказала Гуля.
Но «разом» ничего не делается. Дни проходили один за другим в спортивных упражнениях и в подготовке к экзамену. И всё это надо было делать незаметно, между прочим, чтобы никто не догадался о Гулиной тайне.
И вот наконец наступил долгожданный день. Выйдя из дому, Гуля сама почувствовала, что держится теперь как-то по-другому, чем прежде. За последний месяц она выпрямилась и подтянулась.
На углу её ждала Мирра Гарбель. Мирра была единственным человеком, которого Гуля посвятила в свою тайну.
– Ну почему им меня не принять? – рассуждала Гуля, шагая рядом с Миррой и по-мужски поддерживая её под руку. – Как ты думаешь, Мирра, ведь примут? Здоровье – слава тебе господи. Мама говорит, что, когда мне исполнился всего один год, я уже получила премию за здоровье.
– А ты же потом болела, – напомнила Мирра.
– Ну когда это было! – сказала Гуля. – Было, да прошло. В санатории меня всё-таки славно подлечили, спасибо Ольге Павловне. А выносливость у меня сама знаешь какая. Трусостью тоже как будто не отличаюсь. Да и с учёбой теперь стало хорошо, почти отлично.
– Ну конечно, примут, – успокоила её Мирра, но почему-то вздохнула.
Гуля пристально посмотрела на неё.
– Ты, видно, против?.. Не одобряешь?
– Я не хочу тебе мешать. Раз ты так решила, поступай. Но я бы на твоём месте пошла лучше в театральную школу. У тебя, наверно, талант…
– Вот ещё! Какой там талант!
Гуля тряхнула головой и взялась за ручку большой, тяжёлой двери. Мирра крикнула ей вдогонку:
– Ни пуха ни пера!
Поджидая Гулю, Мирра долго ходила по тротуару. Был яркий, солнечный день. Началась оттепель, и дворники лопатами сгребали с панелей потемневший мокрый снег.
Мирре было чуточку грустно.
«Вот так люди на свете и расходятся, – думала она. – Теперь у Гульки начнётся совсем другая жизнь. Пожалуй, и видеться не будем, не то что дружить. И почему её так тянет к самому трудному?»
И Мирре вспомнились строчки из лермонтовского «Паруса»:
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой…
Прошло больше часу. У Мирры озябли ноги. Солнце перешло на другую сторону, и повеяло вечером.
Наконец тяжёлая дверь опять открылась. Со ступенек, стуча каблуками и весело переговариваясь, сбежало несколько юношей. Они зашагали по улице, чётко отбивая шаг.
«Вот этих наверно приняли, – подумала Мирра. – А девочек что-то не видно. Неужели одна Гуля поступает в военную школу?»
И вот наконец дубовая дверь снова скрипнула, и на пороге показалась Гуля.
– Ну что? – спросила Мирра одними губами. Гуля махнула рукой.
– Нашли в глазах что-то, – сердито буркнула она. – Всю жизнь видела замечательно, даже в театр бинокля не брала, а тут заставили чуть ли не за целую версту какую-то бессмысленную чепуху читать – набор букв «а»… «щ»… «ы»… Даже «ять» и «фита», кажется… Знала бы, что эти таблицы там вывешены, вызубрила бы их заранее наизусть… И всё тут.
– А где бы ты их взяла? – засмеялась Мирра.
– Ну, где-нибудь раздобыла бы. У любого глазника – у Остроухова или у Финкельштейна.
– Да ведь у каждого глазника может быть своя таблица, – сказала Мирра. – Я-то это хорошо знаю.
– А ты, кажется, радуешься, что меня не приняли? Вон, даже повеселела. Хороша подруга!
– Не сердись, Гуля, – сказала Мирра. – Я не то чтобы рада, но, по-моему, совсем не обязательно девочке учиться в военной школе. Ну подумай сама, почему тебе непременно нужна военная карьера?
– Да нет, совсем не в этом дело, – сказала Гуля. – Но ты понимаешь, мне иногда так трудно бывает жить. Я надеялась, что эта школа мне поможет… Приучит меня к настоящей дисциплине.