– Гулька, знова до тебя листоноша! Держи лист, – сказала Фрося, когда Гуля вернулась домой.
И она протянула Гуле маленький, туго набитый конверт. На нём кривым, совсем детским почерком было написано: «Гуле лично».
Письмо было от Нади.
«Дорогая Гуля, – писала она, – не подумай, что я сошла с ума или у меня температура 40. Я решила экзаменов не держать и остаться на второй год».
Гуля усмехнулась: «Решила»… Ну и Надька! Можно подумать, что все только и ждут её решения!» И Гуля стала читать дальше:
«Впрочем, ещё не совсем решила. Я раньше хочу посоветоваться с тобой. Ведь ты моя единственная подруга, и, кроме тебя, у меня никого, никого нет. С бабушкой я об этом говорить не могу. Да и вообще я с ней четвёртый день не разговариваю. Она, конечно, подумает, что я просто лентяйка и не хочу заниматься летом. У нас с ней и так было слишком много разговоров из-за моих несчастных экзаменов. А уж сказать ей, что я сама, по своей воле решила остаться, об этом и думать нечего. Воображаю, какой ералаш поднимется у нас в доме!!! Лучше сказать об этом осенью, когда уже будет поздно…
Я здесь всё время скучаю. На даче тут очень плохо. Местность ужасная. Не знаю, что дачники находят хорошего в здешнем лесу и в речке. Ничего в них особенного нет. Погода, правда, чудная, но жара невыносимая. Только по вечерам ещё ничего, когда на небе звёзды и кругом мёртвая тишина. Знаешь, Гуля, от скуки я даже начала писать стихи – рифма у меня получается. Прочти и напиши своё мнение.
Посвящается Гуле К.
Я помню чудное мгновенье,
(эту строчку я взяла из Лермонтова, но дальше всё своё)
С тобой ходили мы гулять.
Вокруг звенело птичек пенье,
И звезды начали сиять.
И месяц в голубом просторе
Глядел, сияя, с высоты,
У наших ног шумело море…
Сидели молча я и ты.
Теперь сижу я одиноко
С раскрытой книгой у окна.
Мой милый друг теперь далёко,
А я одна, одна, одна…
Это правда, Гуля. Я здесь действительно совсем одна (если не считать, конечно, бабушки). Тоска ужасная. Знакомых ни души. Вокруг какие-то дачники с маленькими ребятишками. Даже новое платье надеть некуда. Папа приезжает только по выходным дням. А бабушка беспокоится только об одном: о питании. Как будто на свете нет никаких умственных интересов. Делать здесь, на даче, решительно нечего.
Если бы не кофточка, которую я тут начала себе вязать, я умерла бы со скуки. (Это будет совершенно заграничный джемпер! Треугольник красный, треугольник синий, а рукава красные, с синими обшлагами. Очень здорово получается! Когда мне надоедает вязать, я подсовываю джемпер бабке. Она немного ворчит, но вяжет.)
Знаешь, Гуля, я думаю, что остаться на второй год в девятом классе вообще имеет смысл, так как экзаменов мне всё равно не выдержать. Кроме того, мне будет легче учиться и останется время для чтения. Прочту всех классиков и что-нибудь научное. Напишимне про свою жизнь. Счастливая, я слышала, ты с вышек прыгаешь, рекорды берёшь, – не то что я, несчастная, должна киснуть на этой даче.
У нас тут очень много цветов. Они чудно пахнут по вечерам, если бы только не комары…
Жду ответа, как соловей лета… Целую тебя крепко.
Любящая тебя подруга Надя».
Прочитав письмо, Гуля расхохоталась.
«Ну и Надька! – подумала она. – „Остаться на второй год вообще имеет смысл“. И пусть остаётся на здоровье. Надо Мирре показать письмо – вот уж будет смеху!»
Гуля позвонила Мирре по телефону:
– Приходи, пожалуйста. Срочное дело.
И не прошло получаса, как Мирра явилась.
Усадив её на диван, Гуля дала ей Надино письмо.
Мирра поднесла листок к самым глазам. Сначала она читала молча, серьёзно, слегка нахмурив брови, и вдруг повалилась на диван, захлёбываясь от смеха.
– Знаешь что? – сказала она, вытирая слёзы. – По-моему, умнее твоей Нади никого и на свете нет! Конечно, ей прямой смысл остаться на второй год в девятом, если не может перейти в десятый. Ну, что ты ей ответишь? Ведь она ждёт ответа, как соловей лета.
– Так и отвечу: «Не томи свою душеньку – опущайся на дно! Если не можешь перейти, так оставайся».
– А про стихи что напишешь?
– Посоветую читать классиков и знать, у кого воруешь стихи. А то стащила строку у Пушкина, а говорит – у Лермонтова!..
Гуля увидела Надю только осенью, когда уже начались занятия. Они встретились в школьном коридоре на большой перемене. Надя благоразумно осталась на второй год, и учились они теперь в разных классах.
– Королёва, – сухо сказала она Гуле, – мне надо с тобой поговорить… Наедине!
– Ну, давай пройдём к окошку, – предложила Гуля. – Вот и будет наедине.
Они сели на подоконник. Надя молчала.
– Ну? – спросила Гуля.
– Неужели ты сама не понимаешь?.. – сказала Надя.
– Пока что нет.
– В таком случае, нам больше не о чем говорить! – произнесла Надя раздельно и отвернулась в сторону.
– Да перестань ты, Надька, комедию разыгрывать! Хочешь что-нибудь сказать, так и говори.
Надя резко повернулась к Гуле.
– Без комедий? Ладно! Ты не умеешь быть настоящим другом. Я никогда, никогда не думала, что наша дружба может так окончиться. Скажите пожалуйста! Она – в десятом, а я в девятом… Какие же у нас могут быть общие интересы?.. Ты целые перемены ходишь то с Холодовой, то с Аганян, то с Шуркой Жуковым, а на меня – нуль внимания… Как будто я умерла! Да и покойникам друзья на могилу цветы приносят…
У Нади на глаза навернулись слёзы.
– Я всегда считала, что дружба – это дружба! Ты на Северном полюсе, а я на Южном, и всё-таки мы дружим. А что нас с тобой разделяет? Одна стенка!
– Нет, – сказала Гуля серьёзно и тихо. – Не одна стенка.
– Две, что ли?
– Больше. Понимаешь, Надежда, вот мы с тобой сидим на подоконнике целых десять минут, и говорить нам не о чем. Ни до чего не договорились… Холодова, Аганян, Северный полюс, Южный – что за пустяки! Просто мы с тобой уже не маленькие, чтобы вместе в песочек играть. А почти взрослым людям из пустого в порожнее переливать незачем. Нет, я умею дружить, это ты неправду сказала!..
– С этой твоей Мирркой черномазой, что ли?
– Да, с Миррой. Я её и люблю и считаюсь с ней.
– Только потому, что она тебя обожает: «Гулька, ты талант!», «Гулька, ты гений!» А тебе того и надо. Не любишь правду слушать. А я уж такая: что думаю, то и говорю в глаза!.. Может быть, это грубо, что я тебе сейчас сказала…
– Не грубо, а глупо, если уж на то пошло! – сказала Гуля, слезая с подоконника. – Больше я с тобой объясняться не желаю.
– Передай привет и поцелуй своей Гарбель-Фар-бель! – крикнула Надя ей вслед.
Гуля посмотрела на неё через плечо и только улыбнулась.
– Вот ты так гений, Надежда, – сказала она. – Настоящий гений!
Через два дня Гуля получила по городской почте письмо.
«Гуля! – писала Надя. – За эти две ночи я очень много передумала. Нам необходимо ещё раз поговорить наедине. Завтра на большой перемене я выйду на лестницу и буду ждать. Ты не знаешь, как я переживаю. Верная тебе и любящая тебя Надежда».
Внизу была приписка: «Только, пожалуйста, не показывай это письмо Мирре Г. Она тебя не пустит… И вообще не доверяй ей! Если бы ты всё про неё знала…»
Письмо было глупое и неприятное, но Гуля всё-таки решила выйти на лестницу. Как-то неловко было отказываться от разговора с бывшей подругой.
Чуть прозвенел звонок, она вышла на площадку лестницы и огляделась. Никого не было. Гуля спустилась ниже и увидела Надю, окружённую несколькими девочками из её класса. Надя сидела на ступеньке без туфель, в одних чулках и показывала девочкам свои новые туфли, лакированные, с какими-то особенными кисточками.
– Видите, видите! – с азартом говорила Надя. – Этот лак нипочём не треснет, хоть по воде ходи. И каблук стаканчиком!
Девочки рассматривали туфли, а Надя продолжала:
– Правда, прелесть? Это мне папа из командировки привёз. Ну, давайте туфли. Меня наверху ждут.
Но никто не ждал её наверху. Гуля давно уже вернулась в коридор, чтобы не мешать Наде показывать свои новые туфли и переживать свои старые огорчения.
ЖИТЬ ХОРОШО!
Это был последний школьный год.
Уже кончался октябрь, но солнце ещё грело по-летнему. Казалось, лето нарочно замедлило свой уход, чтобы люди успели вдосталь наглядеться на синее тихое небо, на бронзово-коричневые, будто вырезанные из тиснёной кожи листья дубов.
В трамваях люди везли из окрестностей города целые букеты осенних пёстрых веток. Тротуары были усыпаны, точно золотыми монетами, опавшей листвой. В книгах и тетрадках школьниц лежали между страницами багряно-красные лапы кленовых листьев.
Комсомольцы готовились в это время к своему торжественному вечеру в Оперном театре.
В городском комитете комсомола сказали Гуле:
– Ты у нас артистка. Будешь читать стихи. Выбери сама, что тебе нравится.
– Да ведь я не драматическая, – смутилась Гуля. – Я только в кино снималась, и то давно уже. А читать стихи, да ещё на большой сцене в Оперном, я ни за что не решусь.
– Ладно, ладно, наберись храбрости!
И Гуле снова пришлось набраться храбрости.
Она долго перелистывала страницы любимых поэтов и всё не могла выбрать стихи. То ей хотелось читать «Кинжал» Лермонтова, то отрывок из «Русских женщин» Некрасова, то «На поле Куликовом» Блока. В конце концов она выбрала ни то, ни другое, ни третье, а поэму Маяковского «Хорошо».
Я
земной шар
чуть не весь
обошёл, —
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо! —
повторяла она полным голосом, расхаживая по комнате, и внезапно останавливалась с гордо поднятой головой.
А в нашей буче,
боевой, кипучей,
и того лучше!
Гуля поднимала руку, а из кухни выглядывало испуганное лицо Фроси.
– Ничего, ничего, Фросенька, – говорила Гуля, – это я стихи учу. Фрося удовлетворённо кивала головой и скрывалась за дверью.
Вечером Гуля бежала к Мирре узнать, как идут дела у неё, – Мирра тоже должна была выступать на концерте в Оперном театре.
– Ничего не получается! – с отчаянием говорила Мирра. – Руки не идут, просто не идут. Провалюсь я на этом концерте. И концерт провалю.
– Нет, за тебя я не боюсь, – говорила Гуля. – А вот знаешь, кто провалится? Я!
– Нет, с тобой этого не бывает.
– Да ты сама подумай, Мирра! В последний раз я читала стихи со сцены, когда мне было двенадцать лет, – на пионерском слёте. Тоже Маяковского – «Кем быть?». А с тех пор мне не случалось…
– Всё равно не провалишься, – говорила Мирра. —
Я тебя знаю!
Такой разговор повторялся чуть ли не каждый день до самого концерта. А когда Гуля с Миррой пришли в Оперный театр за полчаса до начала торжественного заседания и глянули из-за кулис в огромный пустой зал, на душе у них стало ещё тревожнее.
– Ух! Как в холодную воду лезть! – прошептала Мирра.
– А мне жарко, – сказала Гуля.
– Ну, так согрей мне руки. Они у меня совсем окоченели. И как это я играть буду!
Гуля принялась растирать холодные пальцы Мирры.
А между тем огромный зал постепенно наполнился людьми. Вразнобой заговорили скрипки, флейты и контрабас в оркестре. Распорядители оправили красную скатерть на столе. А потом вдруг всё стихло. Занавес задрожал, раздвинулся, и началась торжественная часть вечера.
Гуля и Мирра стояли за кулисами. Слова со сцены доносились сюда как-то по-иному: хоть и ближе, а глуше. Аплодисменты поднимались снизу, как морской шум.
Уверенные, твёрдые голоса ораторов успокоили Гулю. Она крепко сжала Миррину руку и шепнула ей:
– Всё будет хорошо. Увидишь!
Она уже волновалась теперь больше за Мирру, такую маленькую в этом огромном зале, чем за себя.
В перерыве Гуля мимоходом на минуту подбежала к зеркалу. Из глубины стекла на неё смотрела почти взрослая белокурая девушка в чёрном шёлковом платье с белым кружевным воротничком. Лицо чуть широковатое, с круглым и твёрдым подбородком, с губами спокойными и нежными, с повелительными, пристально глядящими глазами.
«Нет, я и в самом деле не провалюсь!» – подумала она.
А на сцену уже выкатили рояль, подняли блестящую крышку, и в ней, будто в чёрном зеркале, заиграли огоньки люстры.
Мирра побледнела и посмотрела на Гулю, как утопающая.
– Мендельсон! – торжественно воскликнул на эстраде комсомолец Миша, словно вызывая сюда самого Мендельсона. – «Рондо каприччиозо»!
Вместо Мендельсона на эстраду робко вышла худенькая девочка с чёрными косами, уложенными вокруг головы, в синем бархатном платье.
– Ученица Киевской консерватории Мирра Гарбель! – представил её публике Миша и ушёл за кулисы с таким видом, как будто самое важное дело уже сделано.
Мирра сидела перед роялем и смотрела на клавиши.
«Почему она не начинает? – подумала Гуля со страхом. – Неужели всё забыла от волнения?»
Но в эту самую минуту Мирра качнулась на своём стуле, решительно подняла руки и опустила их на клавиши.
В зале раздались первые робкие и тихие звуки.
«Кажется, вначале и нужно так тихо», – подумала Гуля, успокаиваясь, и сердито посмотрела на какого-то толстого человека в первых рядах, который так некстати закашлялся.
Мирра играла всё увереннее. В каждом звуке чувствовалось, что она овладела собой, инструментом, слушателями.
Рядом с Гулей за кулисами стояли двое: мужчина с актёрской внешностью и красивая немолодая женщина.
– Поздравляю вас, – сказал мужчина шёпотом, – она настоящая, почти законченная артистка.
Гуля догадалась, что пышноволосая седеющая женщина – Миррин профессор.
«Ну-ка, ну-ка, что они ещё скажут?» Гуля придвинулась к ним поближе.
– Чудесное дарование, – шёпотом говорила своему соседу женщина-профессор, – свежее, тонкое. И так умеет работать!..
Гуля с особенным умилением смотрела теперь на свою подругу, которая так мало рассказывала ей о своих удачах и так высоко ценила каждую удачу Гули.
«Милая моя девочка! – думала она. – Как хорошо, как просто держится она на эстраде! Можно подумать, что она уже сто раз выступала здесь, в Оперном театре… А как волновалась! Настоящий талант всегда скромен».
Гуля не успела сказать всё это Мирре. Чуть только отшумели аплодисменты и счастливо возбуждённая Мирра показалась за кулисами, с эстрады прозвенел весёлый голос Миши:
– Владимир Маяковский, «Хорошо», прочтёт Гуля Королёва.
– А если плохо прочтёт? – шепнула ему на бегу Гуля и, не чуя под собой ног, выбежала на эстраду.
– Ишь ты! Ещё острит! – сказал ей вслед Миша.
А на высокой, просторной сцене уже звучали те самые слова, которые каждый день слышала за последнюю неделю Фрося:
Я
земной шар
чуть не весь
обошел, —
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо!
Слушатели как-то сразу поверили и Маяковскому и Гуле. Такими убедительными казались в устах этой сильной, стройной девушки простые, звонкие слова:
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо!
Гуля чувствовала, что все понимают её, согласны с ней, невольно повторяют про себя те строчки стихов, которые она бросает со сцены. И голос её от этого становился всё шире, сильней, богаче:
Лет до ста
расти
нам
без старости.
Год от года
расти
нашей бодрости.
Славьте,
молот
и стих,
землю молодости!
Гуля кончила.
– Вот это аплодисменты! – сказала ей Мирра, встречая её за кулисами. – Ты только послушай, как тебе хлопают.
– Это не мне, это Маяковскому, – сказала Гуля. – А вот когда хлопали тебе, так уж это было тебе!
– А может быть, Мендельсону?
– Ну, и Мендельсону отчасти! – засмеялась Гуля.
И обе они с лёгкой душой побежали в зал смотреть, как другие участники концерта будут переживать тревоги, которые только что пережили они сами.
КЕМ БЫТЬ?
Снова лето, щедрое, гостеприимное, ласковое. Гуля уже сдала последние экзамены, и выпускники в складчину отпраздновали окончание школы.
Теперь для всех вчерашних школьников всерьёз, вплотную встал вопрос: кем быть?
Гуля привыкла во всём советоваться с Миррой. И, не дожидаясь возвращения её с дачи, Гуля сама поехала к ней, чтобы подумать вместе и потолковать.
В сосновом лесу пахло нагретой за день смолистой хвоей. Гуля приехала с шестичасовым поездом. Уже низкое солнце широкими полосами ложилось на устланную иглами землю и красноватые стволы сосен. Мирра увидела Гулю из окна кухни, где шли приготовления к ужину. С радостным криком: «Гулька приехала!» – она высунулась из окна, размахивая кухонным ножом.
– Ты, кажется, хочешь меня зарезать? – сказала Гуля смеясь.
Она вбежала в кухню и сразу приняла участие в стряпне.
– Дай мне передник, Миррка, – сказала она.
И, засучив рукава, надев передник, Гуля взялась за работу – начистила целую миску картошки, а потом принялась крошить на доске свёклу и морковку.
Миррина мать ласково поглядывала на Гулю, любуясь весёлой домовитостью, с которой та хозяйничала у них на кухне.
– Твоя Гуля – прелесть, – сказала она дочери, когда Гуля, схватив ведро, побежала за водой.
– А что я тебе говорила? – с гордостью ответила Мирра.
– Куда ж мы положим нашу гостью? – спросила мать Мирры, когда Гуля вернулась.
– Обо мне не беспокойтесь, – сказала она. – Я уже выбрала себе место: у вас тут есть замечательный чердачок.
– Но там же не на чем спать.
– Мы с Миррой сена притащим. Встанем чуть свет – и купаться. Да, Миррочка? Что человеку ещё нужно?
Мирра согласилась с Гулей, что больше человеку ничего не нужно.
Ночью на чердаке, на охапках свежего сена, от которого пахло полынью и мятой, девушки вели большой и серьёзный разговор.
– Знаешь, что мне пришло в голову? – говорила Гуля. – Я хочу поступить в Гидромелиоративный институт. Кончу его – и куда-нибудь в пустыню: прокладывать каналы, бороться с песками…
– В пустыню?! Вот ещё нашлась пустынница! Да ведь ты без людей жить не можешь. Нет, это тебе совсем не подходит.
– Подходит! – упрямо сказала Гуля. – О пустынях неправильно думают, Мирра. Мне рассказывал хлопец один, который недавно вернулся из экспедиции, что там идёт удивительная работа. Он очень уговаривает меня идти в этот институт.
– Ну и пусть уговаривает! Не слушай его. Пустыня – это такая мертвечина. И потом, ты так любишь воду, плаванье, греблю, а в пустыне только и воды, что в какой-нибудь походной бутылке или манерке!
– В том-то и дело, что пустыне надо дать воду, – перебила её Гуля. – И тогда она вся зазеленеет, превратится в сад. И это может сделаться на твоих глазах, под твоими руками. Нет, я хочу в пустыню!
– А театр, кино? Я всегда думала, что ты поступишь в театральную школу. А тут вдруг – нате, какой-то гидро… мидро… даже выговорить невозможно.
– Я и сама сначала хотела идти в театральную школу. Но знаешь, если бы я была настоящая, прирождённая артистка, я бы и думать не могла ни о чём другом, кроме сцены. А у меня тысяча желаний. И больше всего мне хочется участвовать в каком-то трудном, серьёзном деле, хочется бороться, встречаться с разными людьми, ездить и ходить по нашей стране.
– Ты, Гуля, ужасно любишь жизнь. Вот в чём дело!
– Да, правда, люблю. Мне бы, кажется, три жизни дали – и всё бы мало было: четвёртую подавай. А уж если всего одна в запасе, так неизвестно, с чего и начинать… И того хочу и другого – и всего по полной тарелке!
– Жадина, – сказала Мирра.
– Ага!
Гуля негромко засмеялась в темноте.
– Верно, Миррочка, верно, голубушка, я жадная. Но ты не думай, я и щедрая. Мне много нужно – и ничего не жалко. Мне кажется, ради какого-нибудь большого дела я бы и жизнь отдала. И даже не призадумалась бы. Ты мне веришь? Я не хвастаюсь.
– Верю, – вполголоса сказала Мирра. – Я это в тебе и люблю. Только мне всегда за тебя как-то страшно.
– Ну, что там!
Гуля нашла в темноте руку Мирры с тонкими, хрупкими и в то же время сильными пальцами и погладила её.
– Не бойся, Миррушка. Всё будет чудно. У нас впереди замечательная жизнь. Недаром мы родились в такое время и в такой стране.
В маленькое чердачное окошко заглянула луна и точно снегом покрыла рыхлые и пушистые охапки сена.
Девушки невольно подняли головы.
– Как хорошо! – сказали они разом.
Обе засмеялись этому совпадению мыслей и слов.
– Пойдём побродим, – сказала Гуля.
– А я только что хотела тебе это предложить! Они ощупью разыскали в сене свои туфли и, надев их на босу ногу, осторожно спустились с чердака в сад.
Тёмное небо было битком набито звёздами, а луна как будто сидела на верхушке чёрного тополя.
Мирра долго смотрела вверх, приставив к глазам очки и закинув назад голову.
– Видишь, – сказала она, – это Кассиопея, такое созвездие… Если бы не музыка, я бы непременно стала астрономом. Но мне выбирать не приходится, у меня одна дорога.
– Это тоже счастье! – сказала Гуля. Мирра кивнула головой.
Невольно притихшие, вслушиваясь в звон каких-то ночных насекомых, они пошли по дорожке, перерезанной лунными полосами и чёрными тенями деревьев.
– Мирра! – вдруг негромко сказала Гуля. – Ты слышишь меня?
Мирра вздрогнула и повернула к ней побледневшее от луны лицо.
– Что, Гуленька?
– Не знаю, как и сказать тебе… – начала Гуля нахмурившись. – Это очень, очень серьёзно.
Оне перевела дыхание и сломала ветку, которую держала в руках.
– Понимаешь, мне кажется, я люблю одного человека… Да нет, не кажется! Я так люблю его, что мне и страшно, и весело, и даже больно как-то… Я знаю, это уж не пройдёт. Это навсегда.
Мирра нежным движением своих лёгких пальцев погладила её руку.
– Кто же он, Гуленька? – спросила она шёпотом. Гуля помолчала минутку.
– Пока не скажу. Ты не сердись на меня. Мне почему-то трудно назвать его сейчас по имени. Понимаешь? Ведь до сих пор об этом знали только я да он. И мне ещё немножко жалко совсем расставаться со своей тайной… Лучше когда-нибудь я приведу его к тебе. Ты, наверно, сразу узнаешь, что это он. Только, пожалуйста, сделай вид, что не узнала. И сейчас не спрашивай меня ни о чём. Хорошо?
– Как хочешь, – сказала Мирра. – Я так рада за тебя, так рада…
Они долго ещё ходили по лунным дорожкам, по сверкающей от росы траве, счастливые и благодарные друг другу.
Мирра чувствовала себя гордой оттого, что именно ей первой доверена такая милая, такая драгоценная тайна.
А Гуля думала, поглядывая сбоку на Мирру, что на всём свете нет человека с более умным и чутким сердцем.
НА РАССВЕТЕ
День за днём, месяц за месяцем – пробежал ещё один год. Настал июнь сорок первого года.
По ночам шли тёплые проливные дожди. Днём ярко синело небо. Пахло свежей листвой каштанов и розами. Розы продавались на каждом углу – красные, белые. Цветочные корзины стояли прямо на тротуарах.
По всему Киеву были расклеены огромные афиши:
В воскресенье 22 июня
СОСТОИТСЯ ОТКРЫТИЕ СТАДИОНА.
Гуля перешла на второй курс Гидромелиоративного института. Она была уже замужем за тем самым хлопцем, который так замечательно рассказывал ей о пустынях. Это его – Сергея, Серёженьку, Серьгу – не хотела она назвать в ту памятную лунную ночь, когда они вдвоём с Миррой бродили по дорожкам сада.
Сергей был такой же заядлый спортсмен, как и она сама. Открытие нового стадиона было для них обоих событием и настоящим праздником.
Но, как назло, с вечера небо покрылось тучами. Выглянув в окно, Гуля сказала Сергею:
– Хоть бы за ночь прояснилась погода! А то весь праздник пропал!
Ночь была тихая, тёмная, влажная. Акация за окном стояла, не шелестя ни одной веткой. В комнате было душно. Проснувшись среди ночи, Гуля подумала: «Наверно, собирается гроза. Скорей бы уж! Дышать нечем».
И в самом деле, сквозь сон до неё донеслись какие-то гулкие, отдалённые удары, похожие на раскаты грома.
Рано утром Гулю разбудили мама и Сергей. Оба они были уже совсем одеты.
– Который час? – спросила Гуля. – Разве нам пора?
– Пора, Гулюшка, – сказала мама. – Пора. Одевайся скорее.
Гуля посмотрела на них обоих внимательно и по их озабоченным, необычно суровым лицам ноняла: что-то случилось.
– Что случилось? – спросила она.
Торопливо, скупыми и беглыми словами ей рассказали всё. Едва только стало рассветать, немецкие бомбардировщики сбросили на киевские пригороды свой страшный груз. Горит аэродром на Соломенке, горит Пост-Волынский.
– Значит, это была не гроза, – сказала Гуля. – Значит, это война!
И только тут, произнеся это слово, Гуля со всей ясностью поняла, что с прежней счастливой и мирной жизнью надолго покончено, что в страну ворвался жестокий враг и он уже здесь – над самым городом.
– Ну, я пошёл, – сказал Сергей и взял свою кепку, будто собираясь в институт, на лекцию.
– В военкомат? – спросила Гуля.
Сергей кивнул головой и, поцеловав её, вышел.
– Надо, наверно, собрать ему вещи, – сказала растерянно мама. – А что берут с собой в армию?
– Самое простое, – ответила Гуля, – Смену белья, полотенце… Кажется, ложку.
– Ой, лишенько! – запричитала Фрося, услышав об этих сборах, но Гуля на неё посмотрела строго и укоризненно.
– Что ты, Фрося! – сказала она. – Разве у нас есть время плакать?
И Фрося послушно утёрла слёзы.
В полдень все три женщины прильнули к чёрному диску репродуктора, и Гуля услышала правительственное сообщение, в каждом слове которого звучали гнев и решимость.
Гуля слушала, боясь пропустить хоть одно слово, а когда голос в репродукторе произнёс торжественные и простые слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами», ей показалось, что только этих слов она и ждала.
Теперь уж ничто не страшно. Трудиться сверх сил, воевать, терпеть все невзгоды, которые пошлёт война.
Дело наше правое. Мы победим.
Гуля посмотрела на мать и на Фросю. Их лица были торжественны и спокойны.
ЖИК
Поздней ночью, пробираясь во мраке по пустынным улицам, Гуля с матерью уходила из родного города. Киев, оглушённый, насторожившийся, словно к чему-то прислушивался. Только что отзвучал отбой воздушной тревоги. Нужно было торопиться, чтобы до новой тревоги успеть на поезд. Через час далеко на восток уходил эшелон Украинской Академии наук. С этим эшелоном уезжала и Гуля.
В руке она несла небольшой чемодан. Там лежали крошечные кофточки, распашонки, маленькие простынки для её будущего ребенка. Как бережно готовила Гуля вместе с матерью и Фросей всё это детское приданое! Пользуясь каждой свободной минутой между занятиями, она кроила, вязала, вышивала. Как уверена была она, что у её ребёнка будет всё, что так нужно в первые годы жизни, – светлая комната, удобная кроватка, ванночка, коляска. Но вышло совсем по-другому. Все его вещи уместились в одном легоньком чемодане.
Что будет с этим маленьким, ещё не рождённым человеком? Гуля шла во мраке, не узнавая знакомых с детства улиц. Ей казалось, что притихшие дома с каким-то мрачным укором провожают её.
Но разве ехала бы она отсюда далеко в тыл, если бы не ребёнок? Она взяла бы в руки винтовку – стрелять она умеет – и вместе с Сергеем пошла бы на фронт.
А сейчас её всё равно не возьмут. И она во что бы то ни стало должна сохранить своего сына (она была почему-то уверена, что у неё непременно родится сын). Сохранить вопреки той смерти, которая надвигается, точно грозовая туча, на всё живое.
Гулин ребёнок впервые открыл глаза в далёком от фронта городе – в столице Башкирии, Уфе. Там он и провёл свою первую зиму.
Холодный степной ветер завывает в трубе. За окнами – окраинная улица, срывающаяся в овраг. В одной из комнат трёхэтажного белого дома сидит на кровати Гуля. Рядом на подушке лежит её маленький сын. Она теребит его светлый хохолок, за который он, её маленький Саша, получил прозвище «Ёжик». Ёжик потягивается, высунув из-под одеяла пухлые ручки, и показывает матери два маленьких розовых кулачка. Гуля уже хорошо знает все его милые повадки: и это потягивание после сна, и гортанные звуки, похожие на воркование, и быстрые движения ножек, попеременно то одной, то другой.
– Мама, смотри! – смеялась Гуля. – Ёжик как будто на велосипеде катается!
Ребёнок казался Гуле таким родным и давнишним, словно он был у неё всю жизнь.
Любуясь этим беленьким, весёлым мальчиком, она наклонялась к нему низко-низко и невольно своими волосами щекотала его, а он смеялся таким грудным заливчатым смехом, показывая два зуба на нижней десне, и от радости колотил её по голове ножонками, обутыми в первые свои вязаные башмачки.
Ёжик был теперь для Гули самой большой радостью. Без него – когда он спал или гулял с бабушкой – ей было непереносимо тяжело…
В Уфе ещё мало чувствовалась война. По вечерам в домах, как в мирное время, светились окна, горели на улицах фонари, и было странно, что все спокойно к этому относятся, что никто не требует, чтобы завесили окна и выключили свет на улицах. В сущности, уфимцы даже не знали, что такое затемнение. Война была отсюда так далеко! Однако всё чаще и чаще проходили по улицам с песней ряды солдат. Это была новая военная песня, с припевом, полным суровой и грозной решимости:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идёт война народная.
Священная война.
А радио и газеты приносили каждый день такие вести, от которых становилось темно в глазах. Когда из репродукторов раздавались тонкие, падающие, как звонкие капельки воды, звуки позывных, у Гули замирало сердце. Она чувствовала, что сейчас скажут: «После долгих кровопролитных боёв наши войска оставили…»
– Мама, – сказала Гуля в один из таких тревожных и печальных дней, – подумай только: двадцати-четырёхлетняя лётчица-фашистка расстреляла на берегу моря в Анапе маленьких ребят! Тут даже имя её напечатано: Хелене Рейч…
Гуля отбросила в сторону газету и прикрыла глаза рукой. Нет, об этом и читать трудно, а уж представить себе – просто невозможно!
И всё-таки против её воли перед ней сама собой вставала ясная до предела, до самых отчётливых подробностей, картина того, что произошло.
Белый, мягкий, золотистый песок морского пляжа. Тёплые волны легко набегают на прибрежный песок и тихонько откатываются назад. Маленькие загорелые голыши, деловито нагнувшись, лепят что-то из влажного песка. По всему пляжу видны их белые панамки. Самые храбрые из ребят подбегают к морю и с визгом бегут обратно, когда за ними с шумом гонится седая от пены волна.
Детей приводят сюда каждое утро из всех детских санаториев, какие только есть в Анапе.
И вдруг в ярко-синем небе показывается самолёт. Он спускается всё ниже, ниже и неожиданно на бреющем полёте открывает огонь. Огонь по этим беззащитным голеньким крошкам!
Песок залит детской кровью. А самолёт, сделав своё дело, спокойно взмывает, как ястреб, и скрывается за облаками.
Гуля старалась не думать больше о том, что произошло на солнечном морском берегу, и не могла не думать. Какова она – эта Хелене Рейч? Наверное, белокурая, с голубыми глазами, может быть, даже красивая.
Но как же стало известно её имя? Значит, самолёт Удалось сбить? Хорошо бы, если бы это было так. Но ведь сколько ещё таких же, как она, носится над советской землёй, готовя смерть нашим детям!
А осенью, в один из тёмных, дождливых дней, радио из Москвы донесло страшные слова:
«После многодневных ожесточённых боёв наши войска оставили Киев».
Гуля пролежала в постели целый день.
С тех пор стоило ей только закрыть глаза, как она видела перед собой Киев, своё детство, свою юность.
Это всё ещё было так близко, что Гуле минутами казалось: если сильно захотеть, всё может вернуться, как случалось в детстве, когда снился плохой сон. Бывало, подумаешь во сне: пусть всё будет опять хорошо! Повернёшься на другой бок, и вместе с тем повернётся по-другому и сон.
Гуля старалась не думать о Киеве. И не могла не думать о нём. Сердце холодело у неё, когда хоть на минуту она представляла себе, что у них в квартире, в её комнате, хозяйничают фашисты, что весной снова зацветёт перед окном акация и будет цвести при фашистах, что всё так же величаво и широко разольётся Днепр и всё так же будут отражаться в Днепре тополя у водной станции… У той самой водной станции, которую они с Сергеем так любили и называли «наш речной дом».
И Гуле вспомнился солнечный и ветреный день на Днепре. Они вдвоём плыли на лодке, тренируясь перед летними соревнованиями. Вдали шёл, вздымая тяжёлые волны, большой белый теплоход.
Кивком головы Гуля показала в ту сторону, откуда бежала к ним волнистая рябь. Сергей понял её без слов. Улыбаясь, он налёг на вёсла, и лодка быстро побежала к высокому, как дом, борту теплохода. Крутая, упругая волна подняла их на своём хребте, и целый дождь мелких брызг обрушился на их головы и плечи.
Так, покачав их, словно на качелях, огромный теплоход ушёл своей дорогой, а они с Сергеем опять повернули к водной станции, мокрые с головы до ног и счастливые, как дети.
В тот же вечер они вдвоём долго бродили по тихим окраинным улицам, залитым неподвижно-голубым светом луны, и Сергей читал Гуле стихи о любви.
– А теперь почитай о чём-нибудь другом, – попросила Гуля.
– О другом не могу, – сказал Сергей.
И она была рада, что он не может читать ни о чём другом.
Как недавно всё это было! Как давно это было! Гуля никак не могла примириться с мыслью о том, что эти благоухающие улицы, эта синяя гладь Днепра, милый город её юности, её счастливой любви, – всё это отнято у неё, запретно для неё, недоступно.
Кровь стыла у неё при мысли, что всё это теперь доступно врагам, что они могут теперь смотреть на Киев с высокой горы и видеть, как широко и вольно раскинулся он над рекой. Для них ли строились эти дворцы и парки, для них ли готовился милый новый стадион?
Но, может быть, от Киева остались только развалины? Цела ли школа?
И Гуле представилась холмистая улица, вся обсаженная вековыми каштанами. Как любила Гуля эту улицу – улицу Ленина! Особенно хорошо здесь бывало весной, когда каштаны цвели. И ещё в первые весенние дни, после дождя, когда сверху вниз бурно неслись ручьи. Ребятишки пускали в этих ручьях кораблики, и плыли эти кораблики далеко вниз – до самого Крещатика! А наверху, за аркой, каменные ступени вели к четырёхэтажному белому зданию. Это и была школа, где училась Гуля…
Где-то сейчас бедный старый дядя Опанас? Может быть, замучили его фашистские палачи? Он старик гордый, кланяться не станет. А что стало с Фросень-кой? Она не поехала с Гулей, не хотела уезжать далеко от стариков родителей, оставшихся в деревне. Кто знает, что с ней сделали немцы. Верно, угнали в Германию, в немецкое рабство, как множество других украинских женщин. А Мирра? Мысль о ней терзала Гулю день и ночь. Ведь Мирра еврейка, а гитлеровцы убивают всех евреев, даже таких маленьких детей, как Ёжик. Что, если Мирра не успела уехать из Киева? «Где сейчас испанские ребята? – думала Гуля. – У них ведь свои счеты с фашистами. А где смелый, весёлый Барасби? Где самый лучший друг детства Эрик? Конечно, все они на фронте, все воюют… Ах, милые мальчики, милые товарищи! Какая широкая жизнь открывалась перед вами, будто море, увиденное в Артеке с горы, без берегов, без края, поблёскивающее на солнце!»
И вот всё оборвалось. Раненая, изрытая фугасами, истощённая тяжёлой поступью танков, родная Украина вставала у Гули перед глазами, и с каждым днём всё острее становилась тревога за Москву, за всё самое дорогое на свете.
Гуле трудно было представить себе Москву тёмной, суровой, ощетинившейся. Ей казалось, что она всё такая же, какой была до войны, – светлая, шумная, праздничная, бурлящая жизнью, что всё так же сияют по ночам рубиновые звёзды Кремля.
С тоской и трепетом прислушивалась Гуля к сводкам по радио. Всё ближе и ближе подходит враг к Москве… Тяжкая ненависть, непримиримая обида растёт у Гули в сердце… А какой-то внутренний голос говорит: «Не поддаваться унынию, не терять мужества! Мстить!»
«Смогу ли? – думает Гуля. Хватит ли силы, упорства? И как уйти? Ведь вот она тут, вся моя жизнь!»
Гуля склонилась над Ёжиком, а он жадно схватил её за прядку волос и так потянул к себе, что Гул<