Искатель. 1967. Выпуск №5
Журнал «Искатель» – 41
ИСКАТЕЛЬ № 5 1967
К пятидесятилетию Великого Октября
«Закончилась гражданская война, и бывшие уральские рабочие вернулись в родные края. Как новые и отныне вовек не сменяемые хозяева, взяли они в свои руки бывшие владения российских заводчиков Демидовых – «князей Сан‑Донато».
Александр Шамаро, «Урал, станция Сан‑Донато».
«После первой схватки они стали солдатами. Теперь они были победителями, и любой из них понимал, что это чувство, это ощущение человека‑освободителя навсегда вошло в их жизнь и уже останется с ними до последней минуты».
3. Смирнова‑Медведева, «Неожиданный рейд».
«Так зачем же едут сюда, в Сибирь? Зачем спешат сюда пять тысяч таких, как Заки: из Молдавии и Башкирии, из Воронежской области и нефтяной «Мекки» – Баку?
Тюменская тайга… Она, подобно старателю, пропускает сквозь сито своих испытаний и трудностей человеческие характеры, оставляя золотые россыпи душ героев – сильных, гордых, закаленных».
Л. Шерстенников, «Нефтяной король».
Юрий ФЕДОРОВ
ТАМ, ЗА ХОЛМОМ, – ПОБЕДА
Рисунки П. ПАВЛИНОВА
В середине октября 1920 года в Дончека приняли телефонограмму: «Сегодня близ Азова бурей выбросило на мель судно «Атлант». На борту судна обнаружен труп матроса Александра Шевчука. Убит двумя выстрелами в грудь. О других членах команды ничего не известно…»
На этом разговор оборвался.
Телефонист крикнул:
– Алло! Алло!
Но трубка молчала. Телефонист до хрипоты кричал:
– Я слушаю!.. Слушаю!..
Ответа не было. Линия была старой, много раз чиненной, и телефонист, отчаявшись, бросил трубку. С треском выдрал из тетради лист, помусолил карандаш и записал сообщение из Азова. Затем поднялся единым махом, летя через две ступени, взбежал на третий этаж к дежурному. Дежурный, взглянув на криво и косо бегущие строчки, сказал:
– Хорошо, товарищ.
Через две минуты листок лежал на столе начальника Дончека Скорятина.
Скорятин был немолод. За плечами у него и ссылка, и каторга, и бои. Многие бои. В первые же дни освобождения Ростова от белоказаков его вызвали к командующему.
– Вас назначают начальником Дончека.
– Меня? – удивился Скорятин. – Боевого командира!
– Так нужно, – ответил командующий.
А через час Скорятин вышел из штаба и, закинув за плечо мешок с полученными дензнаками, пошагал с ординарцем подыскивать помещение под ЧК. В городе еще дымились от артобстрела дома. Булыжник мостовой был разворочен.
Скорятин долго бродил по городу, но, наконец, остановился у особняка бежавшего от наступающих частей Красной Армии сахарозаводчика. Дверь была закрыта. Скорятин дернул цепочку звонка. Где‑то в глубине дома надтреснуто звякнул колокольчик, но к дверям никто не вышел. Скорятин еще раз подергал цепочку, затем достал наган и грохнул в окованные бронзовыми гвоздями двери рукояткой. Дверь тотчас приотворилась. Швейцар, выставив в щель бороду патриарха, зло сказал:
– Господа уехали. Не велено никого пускать.
– Господ больше нет, папаша, – возразил Скорятин и, легко отстранив его, пошел вверх по лестнице.
Пыльный хрусталь люстр тонко позванивал, когда он шагал по залам.
– Что это? – спросил Скорятин, показав в одной из комнат на пышную, под балдахином, всю в точеных амурах, широченную кровать.
– Здесь опочивальня барыни, – пришепетывая, сказал швейцар, – это ее ложе.
– Так, – решительно заявил Скорятин. – Это вынести. Комнаты проветрить. Здесь будет помещаться революционная ЧК.
С тех пор прошло полгода.
В день получения телефонограммы, докладывая секретарю комитета партии обстановку в крае, Скорятин сообщил о случае с «Атлантом».
Секретарь Донкома, выслушав, сказал после недолгого молчания:
– Убежден, за этим случаем стоит что‑то серьезное.
Дождь стучал по подоконнику, словно стая торопливых и прожорливых голубей.
– О ходе следствия сообщайте немедленно.
– Есть! – по‑военному ответил Скорятин и начал собирать разложенные на столе документы в папку.
Время вихрилось событиями. На дорогах Донщины еще гремели выстрелы, и большие и малые «батьки» гуляли до станицам и буеракам, по‑волчьи скаля зубы на молодую Советскую власть. Мослак, Фомин, Черный Ангел… Банды рыскали по степным шляхам…
Секретарь поднялся из‑за стола.
На мостовой дождь пузырил лужи. На противоположной стороне улицы, у магазина, толпились женщины.
«За хлебом», – подумал секретарь и, отойдя от окна, сказал Скорятину:
– Так, держи меня в курсе дела.
Вернувшись в ЧК, Скорятин вызвал дежурного.
– В Азов пошлите следователя Романова.
На улице посерело. Смеркалось. Скорятин услышал, как крикнули в коридоре:
– Романова к дежурному!
Затем в гулкой тишине простучали шаги, и все смолкло.
«В ночь поедет, – подумал о следователе начальник Дончека. – Надо дать сопровождающего. Опасно».
Следователь Дончека Романов приехал на судно ранним утром, проскакав за ночь верст пятьдесят.
«Атлант» помнят на Дону немногие, но в свое время ходил он по всей реке, гулял по быстрине, а гудок его, низкий и хриплый, знали и в Ростове, и в Таганроге, и в Константиновке. Спустившись в его трюмы, по давним запахам можно было понять, что «Атлант» на своем веку служил долго и видел всякое. В трюмах стоял неистребимый запах знаменитого донского рыбца, бесчисленных солений, яблок и многого другого, что так обильно и щедро дает людям богатая донская земля.
Романов поднялся на борт «Атланта» и прошел в машинное отделение, где лежал убитый. Металл палубы прозвенел под сапогами. Волна била в борт.
Романов был недавним сотрудником ЧК. О его прошлом говорила выцветшая буденовка и простреленная и пробитая во многих местах длиннополая шинель конника. Еще год назад ходил он в конном строю в атаку и хорошо знал, что такое бой и что такое пулевая рана.
«Да, – подумал он, склонившись над убитым матросом, – укатали тебя добре».
У матроса были рыжеватые волосы, смуглое, обожженное солнцем лицо, которое даже смерть не смогла испортить. Разглядывая это лицо, Романов неожиданно почувствовал симпатию к незнакомому человеку. Симпатию и жалость.
Широко раскинутые руки матроса были задубевшие, рабочие.
Через несколько минут следователь поднялся на палубу. Ветер подхватил полы его шинели. Романов оглянулся. У трапа, перекинутого прямо с берега, его ждали двое. Ничего им не сказав, он прошел в рулевую рубку.
Ожидавшие мерзли под непрестанно моросившим дождем, покуривали, зябко пряча головы в поднятые воротники. Ветер играл волной.
Романов был худой, высокий, губы на бледном лице давно недоедавшего человека плотно сжаты; и один из ожидавших, подумав было крикнуть, что, мол, холодно, товарищ, и надоело ждать, промолчал, только глубже спрятал голову в поднятый воротник. На Азове осень всегда холодна.
Романов оглядел дыбившиеся волны, глинистый берег. Прикинул: «Если команда ушла на шлюпке, по такой волне не больно‑то выгребешь».
У горизонта хмурились тучи, горбились, обещали долгую непогодь.
Романов помедлил. «Так с чего начинать?» Это было его первое следствие.
На облезлом берегу топорщились неуютные кустики. Ветер посвистывал в запутанных тросах на мачте.
Следователь помедлил еще мгновение и прошел в каюту капитана. Дверь оказалась незапертой. Остановившись на пороге, Романов внимательно, предмет за предметом, осмотрел все и только тогда вошел в каюту.
Ничто не бросилось в глаза, ничто не задержало внимания. Но все же Романов отметил – обычная каюта, прокуренная, продымленная, почему‑то отделана красным деревом, медными бляхами, обставлена мягкими диванами.
Под столом следователь нашел груду пустых винных бутылок. Коньяк, виски. Вина была дорогие.
«Ну и что? – подумал он. – Капитан все это мог купить в Таганроге, на иностранных судах…»
В платяном шкафу висели тщательно отутюженный костюм капитана, пальто, стопкой лежали крахмальные рубашки.
«Не наш брат пролетарий, – подумал следователь, катая в пальцах мягкое, шелковистое сукно рукава форменной капитанской куртки, – богач…»
Он не доверял богатству, так как за свои недолгие двадцать два года слишком много повидал несправедливости, жестокости, лжи, ненависти. И все это – и несправедливость, и жестокость, и ложь, и ненависть – соединялось для него в людях сытых и богатых.
Следователь захлопнул шкаф и, подойдя к столу, потянул ручку дверок.
В одном из ящиков он нашел судовой журнал, карту, какие‑то записи на разрозненных листках.
Романов бегло прочитал записи, сложил в стопку журнал, письма, карту и, завернув все в газету, вновь вышел на палубу.
Ожидавшие его у трапа, видимо, окончательно продрогли, и тот, что был постарше, сказал:
– Товарищ, долго мы еще здесь валандаться будем?
Следователь позвал их на палубу и повел за собой в машинное отделение.
Эти двое были работниками Азовского порта. Они знали о случившемся на судне, знали об убийстве и все же, спустившись в машинное отделение и увидев труп матроса, как‑то сразу сникли, остановились у трапа, не решаясь идти дальше.
Следователь прошел к котлам и, повернувшись, позвал:
– Посмотрите, судно может идти своим ходом?
Осторожно ступая между бортом и навзничь лежащим человеком, портовики прошли к машине и, негромко переговариваясь, завозились у рычагов, манометров и рукояток.
Следователь присел в сторонке.
Позвякивая металлом, перебрасываясь односложными фразами, азовцы осмотрели котел, для чего‑то заглянули в топку, затем подняли люк в днище, и один из них спустился в раскрывшуюся черную дыру.
Романов молчал. В тишине слышно было, как волны плещутся о борт, стучатся, не смолкая, что‑то говорят долгое и неспокойное, но никак не могут договориться.
Прошло минут двадцать. Неожиданно Романов спросил!
– А что это такое?
Он наклонился и поднял согнутый в баранку лом. Металл был измят и искорежен. Азовское море – гнилое море. Желтый налет ржавчины садится на металл мгновенно. Надраенная поверхность металла, шелковисто отливающая зеркальным блеском, за сутки‑двое покрывается рыжей трухой коррозии.
Блестящие притиски металла на ломе были свежими.
Один из портовиков оглянулся и шагнул к тускло отсвечивающему масляной поверхностью коленчатому валу.
– Лихое дело, товарищ, – сказал он через минуту, – вал потревожен. Лом кто‑то полыхнул в шатуны.
* * *
В Ростов возвращался Романов к вечеру.
Матроса похоронили. Каюты и трюмы на «Атланте» следователь опечатал и дал команду отбуксировать судно в ковш.
Дождь, было утихший днем, начался вновь, и дорогу окончательно развезло.
– Может, подождешь до завтра, товарищ? – сказал Романову начальник азовской милиции. – Глядишь, распогодит…
– Нет, – ответил Романов, – поеду.
Вставив ногу в стремя, он легко кинул в седло свое длинное тело и уже сверху кивнул начальнику милиции.
– Будь здоров, товарищ.
Начальник милиции поднес руку к козырьку фуражки. Романов выехал со двора.
Сильный, мышастой масти жеребец, утопая по бабки в грязи, вспотел на третьей версте, но шел ходко.
Романов бросил повод и закурил. Дым острой, щемящей волной вошел в грудь.
С хлюпаньем жеребец выдирал копыта из грязи. На дороге Романов был один. Он так и не взял с собой милиционера, сказав накануне дежурному:
– Каждый человек на счету. Не привыкать. Отобьюсь, если что…
Самокрутка догорела до пальцев, и Романов, швырнув ее в лужу, запахнул полы шинели, тронул плотный бок жеребца каблуком.
– Ну, милый…
Жеребец пошел шибче, ветер мягкой волной толкнулся в лицо.
Много лет Романов провел в седле, хороший конь всегда радовал его, и сейчас от доброго шага, которым этот подбористый жеребец мерил уже десятую версту, стало у Романова как‑то веселее в груди. Сидел он в седле крепко, угрелся и мог бы задремать, чуть ослабив повод, но мысли вились вокруг «Атланта», убитого рыжеволосого матроса, искореженного лома.
«Что же у них там произошло? Парень наверняка наш», – думал он, но ответа не находил.
Три года гражданской войны ходил Романов с клинком в руке в атаку, последний год водил за собой эскадрон. А бой не легкое дело… И все же тогда, когда лава хрипящих коней шла в бешеном намете навстречу гремящим пулеметам, было для него все ясным и понятным. Перед тобой враг – его надо смять, опрокинуть и гнать по степи. И золотые погоны будут разбросаны по буеракам, а ветер, как перекати‑поле, развеет офицерские фуражки. А сейчас не пела труба, зовя вперед, не гремели пулеметы и враг не стоял на противоположных холмах. А убитые были, и дежурный по ЧК, отправляя его в путь, выдал полный боевой комплект патронов, и заглянул он в глаза убитого товарища, и видел кровь.
Романов потуже подобрал в костистых пальцах повод. Дорога пошла под уклон.
«Не поет труба, – подумал, – а враг, наверное, даже злей».
Дорога петляла по осенней степи, вилась, уходя к горизонту.
Лицо Романова зачугунело под ветром, резче обозначились скулы.
Впереди показалась деревушка. Обгорелые хаты торчали на холмах. Рыбьей костью дыбилась посреди печных труб колокольня. Наверху вместо креста полыхал красный флаг.
Подъехав ближе, Романов услышал, как где‑то на задах наяривала гармонь. Ветер донес обрывки голосов. Потянуло запахом печеного хлеба. Романов пришпорил коня, За околицей степь вновь расстилалась без края. Земля казалась усталой, притихшей. Степь ждала покоя. Но Романов знал, что покоя не было.
Брезгливо ставя копыта в жидкое месиво дороги, жеребец спустился в лог. Дорога легла меж холмов. На старых, давно выбеленных дождем и солнцем телеграфных столбах горбилось мокрое воронье. Провожало одинокого всадника равнодушным карканьем. Степь хмурилась. Ближе к Дону потянуло ветром, дорога стала суше. Жеребец побежал веселее, а уж на мост взбежал совсем бойко, словно и не было дальней дороги.
Перед въездом в Ростов следователь придержал коня, вытер ему морду, протер ноздри и, вновь поднявшись в седло, пустил шибко. Считал: надо торопиться, дело в Азове оставалось неясным.
Копыта простучали по деревянному настилу моста, прозвенели по булыжнику, и Романов свернул на темную, без единого фонаря Садовую.
На заднем дворе следователь отдал повод подоспевшему конюху и, разминая ноги, затекшие от долгого сидения в седле, пошел к крыльцу. За сутки он проскакал больше ста верст. Перегон немалый, даже по самым крутым временам, В дверях Романова встретил дежурный. Романов знал его давно, по Первой Конной, да и в ЧК направили их в одно время; но за многие годы не помнил Романов, когда бы тот закрыл рот. «Яблочко» не сходило с уст парня. Где бы ни остановился эскадрон – в поле ли, в деревне ли, – стучал тот в землю коваными каблуками, тянул свое «Яблочко». Бойцы его любили. С таким не соскучишься. К тому же был он парнем незлобивым. И сейчас, выйдя навстречу, спросил:
– По каким буеракам тебя носило? Ишь всю морду грязью захлестал. Давай солью.
Пока Романов снимал шинель, дежурный вынес толстый, пузатый, неизвестно как попавший в ЧК графин и тут же, с края крыльца, полил Романову на руки. Умывшись, Романов спросил:
– Начальник здесь?
– Здесь, – ответил дежурный и тут же добавил: – А ты рыбки, часом, из Азова не привез?
– Нет, – ответил Романов, – какая уж рыбка…
– Эх, народ! – вздохнул дежурный. – Никто не расстарается для ближнего…
Романов шутя толкнул его локтем.
– Но ты‑то уж насчет пожрать себя не обидишь.
И пошел наверх к начальнику.
Скорятин был один.
– Заходи, – сказал он, увидев Романова. – Быстро ты обернулся. Садись.
Видно было, что Скорятин ждал его и беспокоился. Даже вперед подался на стуле.
Романов рассказал об увиденном в Азове. Скорятин выслушал его молча, затем сказал:
– Вот что, Романов, помощников дать тебе не могу. Знаешь – с людьми трудно… Опытом помочь – времени нет. Сам добывай опыт. Классовая бдительность у тебя есть… Революцию ты завоевывал своим хребтом. Вижу – дело сложное, но что ж, разбирайся.
На этом разговор закончился. Начальника Дончека вызвали по телефону. Следователь поднялся. Скорятин, на мгновение опустив трубку, показал ему рукой – мол, посиди еще, но, видно, на другом конце провода сказали такое, что он только махнул: ладно, иди!
Романов вышел из кабинета.
Следователь жил в старой гостинице, когда‑то по‑купечески пышной, с зеркалами в золотых рамах в вестибюле, с тяжелыми бархатными портьерами, с лепными розовощекими амурами на потолках. Но купеческие времена для гостиницы прошли. За годы гражданской войны в ней побывали и дроздовцы, и деникинцы, и анархисты, и каждый оставил свой след. Пустые и оттого гулкие коридоры щерились изломанным и исковерканным паркетом, ободранные портьеры свисали с окон, зеркала жалко поблескивали осколками в разбитых рамах.
Прошагав по коридору, Романов остановился у дверей своего номера и долго рылся в карманах, отыскивая ключ. Ключ оказался за подкладкой, провалившись сквозь прореху в кармане.
Отворив дверь, Романов прошел в комнату, снял длиннополую шинель и устало бросил ее на стул. Затем сел к столу и опустил голову на сжатые кулаки. Так он отдыхал.
Когда он поднял голову, на лице его по‑прежнему лежали серые бессонные тени, но глаза посветлели и не было в них прежней напряженности. Из кармана шинели он достал ломоть хлеба, налил кружку воды и вновь сел к столу. Ужин занял пять минут. Всего только пять… Потом он смел со стола крошки и подвинул к себе газетный сверток с судовым журналом, картой и письмами капитана «Атланта».
Журнал он читал долго, внимательно, страницу за страницей. Потом просмотрел список судовой команды и взялся за письма. Писем было около пятнадцати. Написаны они были одним человеком, и по почерку следователь уже знал, что это была рука капитана, Почерк был заметным – угловатым, строгим, буквы чуть валились налево.
Романову было известно, что капитан «Атланта» – немец. И, перечитывая письма, он отчетливо вспомнил строгие готические буквы вывески над магазином немца‑купца, который торговал на их улице, когда Романов был еще мальчишкой.
О Ростове, старом русском городе, до революции кто‑то метко сказал, что он скорее напоминает Франкфурт‑на‑Майне, так много жило в нем немцев.
«…Дорогой Отто!» – писал капитан «Атланта» какому‑то адресату в Ейск. Дальше шли поклоны знакомым, советы, какие‑то объяснения. Писал капитан длинно, нудно, скучно и о пустячных делах. Но Романов настойчиво читал письмо за письмом. Эти письма пока были единственной возможностью, чтобы составить мнение о человеке, который наверняка знал все, что случилось на «Атланте».
Волосы Романова сползали на лоб, он отбрасывал их и вновь продолжал читать, шевеля губами.
Письма были адресованы в Ейск, Екатеринодар, Бердянск, Мариуполь и даже в Москву и Харьков…
В конце каждого письма было неизменное приглашение приехать погостить, Романов сличил числа на конвертах. Оказалось, что письма написаны за одну неделю. Примерно два месяца назад. В середине июля.
«Что ж он, – подумал Романов, – за несколько дней пригласил к себе погостить почти пятнадцать человек». Такое широкое гостеприимство удивляло. Следователь просмотрел фамилии приглашенных и вновь достал из судового журнала список команды. Почти полностью команда была составлена из людей, которым капитан написал письма с добрыми домашними советами и родственными поклонами.
Романов дочитал письма, затем сложил, как прежде, журнал, карту, записки капитана, завернул их в газету и поднялся, накинув шинель.
Комната была тесной: пять шагов от окна к дверям. Узкий диван, кровать, покрытая серым солдатским одеялом. Романов прошагал по неровному паркету.
На бульваре ветер мял акации, срывал последнюю листву. Редкие фонари тускло светили синим глазом.
«Ишь ты, – глядя на свет фонарей, подумал Романов, – богатеем. Фонари зажгли».
У городского Совета едва хватило средств на эту редкую цепочку фонарей. Их зажигали поздно и рано гасили. Но все‑таки их зажгли. И они светили в листве акаций.
«Сейчас бы работать и работать», – подумал Романов. Он взглянул на свои крепкие руки. Когда он только что пришел в Первую Конную, командир сказал ему: «Видишь холм? Возьмем его, и там, за холмом, – победа!»
Потом был бой. И холм взяли, А впереди был новый холм. И командир опять сказал: «Ничего. Видишь холм?.. Возьмем его, и… победа».
И опять взяли холм. А потом множество других. Командир погиб. Романов стал на его место. И теперь уже он повел людей. Желтые от конской мочи дороги, мат и крики ездовых, скрип бесчисленных телег… Все было. Серебряным горлом пела труба…
Следователь побарабанил пальцами по мокрому стеклу. Подумал: «А до того холма, за которым победа, я, пожалуй, еще не дошел. Нет, не дошел…»
Паркет проскрипел под сапогами. Пять шагов от окна к двери, пять шагов от дверей к окну. Вспомнились слова Скорятина: «Сам добывай опыт. Помочь тебе времени нет». Помощи Романов не ждал. Знал, время такое, что требует от каждого всех сил, без остатка. Побарабанил еще раз пальцами по стеклу, подумал: «Ну ладно, посмотрим…»
* * *
Осень двадцатого года в Ростове была ранней. Незаметно с севера подобрались холода, и в одну ночь пожелтели деревья, сникли луга в Задонье, дождь нахлестал лужи. Дон поднялся и, выйдя из берегов, тяжело катил мутные серые волны, жгутами свивавшиеся на быстрине. Поднявшаяся вода срывала бакены, валила поставленные по фарватеру вехи, намывала песчаные перекаты в самых неожиданных местах. За несколько дней октября было два или три случая, когда суда, сойдя с фарватера, садились на мель.
Но все‑таки порт жил. Грузы шли из Керчи, из Ейска, Бердянска. Грузы скапливались на набережной горами пшеницы, подсолнуха, штабелями вяленой рыбы, И все это надо было отправлять на север срочно, до холодов, до ледостава. Москва голодала, голодал революционный Питер, голодала Центральная Россия.
Командование Донского военного округа направило в порт полк знаменитой боевой 9‑й Донской дивизии. Красноармейцы грузили суда, и пароходы, тревожно перекликаясь в тумане, шли на север. Жизнь в порту не замирала ни на минуту. Суда уходили днем, вечером, ночью…
Когда Романов пришел в порт, у причала под парами стояло тяжелое судно. Следователь остановился, оглядываясь.
Красноармейцы, выстроившись в цепочку, с рук на руки передавали тяжелые мешки. Прямо на Романова из‑за бухт канатов, сваленных в грязь причала, вынырнул невысокий тучный человек с какими‑то бумагами в руках. Размахивая бумагами, он кричал, срываясь на визгливые нотки:
– Вы понимаете, уважаемый, судно не может идти с такой загруженностью! Фарватер непостоянен, перекаты… А перегрузка судна увеличила осадку…
Он повернулся к идущему следом здоровяку в распахнутом бушлате.
– Вы понимаете?
Здоровяк запахнул бушлат и сказал неожиданно низким голосом:
– Вот что, капитан. Я все понимаю. А понимаешь ли ты, что голодают дети? Судовой комитет постановил провести судно, и ты на дороге не маячь…
Нависая над толстяком, он загремел с высоты своего роста:
– И меня на «понял» не бери…
Капитан ссутулил плечи и юркнул к трапу.
Романов шагнул к здоровяку в бушлате.
– Я из Дончека, – сказал он, – вот мой мандат.
Тот взял алую книжку мандата, внимательно прочитал от первой до последней буквы и, возвращая, протянул руку.
– Здравствуй, товарищ Романов. Я – Ремизов, из портового комитета. Видишь, воюем. Саботируют старые капитаны.
Серые, широко расставленные глаза его прищурились.
– Ты что, с разговором каким?
– Да, – ответил Романов.
– Тогда пойдем.
По жиденьким доскам, проложенным через грязь, они зашагали к конторе. Ремизов шел впереди, басил:
– Не все, конечно, саботируют. Большинство стало на нашу сторону. Но есть и такие, как видишь…
Сзади, от причала, раздался хриплый отвальный гудок.
– Пошел, старый черт, – повернулся Ремизов. – Груз у него – хлеб…
В конторе никого не было. Ремизов сел к щербатому, изрезанному столу, отодвинул в сторону какие‑то листы, пузырек с чернилами, сказал:
– Слушаю тебя, товарищ.
– Ты коммунист? – спросил следователь.
– Коммунист.
– Я по поводу «Атланта», – без обиняков начал Романов.
Красное, задубевшее под ветром и солнцем лицо Ремизова было хмуро, Слушая, он изредка поглаживал ладонью крышку стола, а когда следователь закончил, сказал:
– Да, братишка… Дело дрянь. Чувствую, и портового комитета вина здесь есть… Недоглядели за «Атлантом».
Он опять помолчал. Затем сказал:
– Сашку Шевчука я знал хорошо. Хлопец он наш. Может, не дюже грамотный, но нутро у него пролетарское. Жаль, погиб…
Широкой ладонью он провел по столу, словно смахивая крошки, но щербатые доски и так были чисты. Сказал еще раз:
– Жаль…
По тому, как это было сказано, Романов понял, что Ремизов, наверное, увидел сейчас лицо знакомого ему Шевчука и действительно пожалел, что не ходить тому больше по земле.
Широкая ладонь собралась в кулак.
– За здорово живешь Сашка бы голову под пулю не подставил. Видно, круто пришлось…
Он стукнул кулаком по столу.
– Гады, не дают они нам спокойно жить!.. Капитана «Атланта» я тоже знаю. Барин. Не раз с ним собачился. Захребетник. Нашего брата не пожалеет. И башковитый. Понимает: или они нас, или мы их… А вот что он задумал? Значит, на судне все брошено и никого?
– Да, – ответил Романов.
– Закавыка…
Они проговорили еще с полчаса. Порешили на том, что Ремизов сегодня же и завтра с утра соберет все сведения, какие удастся, о капитане «Атланта» и команде. Романов же попытается узнать, не обнаружили ли где‑нибудь по Дону и на Азовщине баркас с «Атланта», на котором ушли команда и капитан после убийства Александра Шевчука, Когда они вышли из конторы, стемнело. Низкое осеннее небо, без звезд и просветов в облаках, придавило и Дон и землю.
– До завтра, товарищ, – сказал следователь.
– До завтра, – пробасил Ремизов, сжимая ладонь Романова, и вдруг, задержав ее, хрипло сказал: – Стой!
Ремизов смотрел мимо Романова куда‑то вдаль. Следователь резко повернулся по направлению его взгляда.
Вдали, под фонарем, стоял человек.
– Помощник капитана «Атланта», – сказал Ремизов, приглушая голос, словно тот мог услышать.
Человек под фонарем, задержавшись на мгновение, шагнул в тень пакгаузов.
– Эй, друг, постой! – крикнул Ремизов.
Но человек заспешил куда‑то в темноту.
– Уйдет! – выдохнул Ремизов, и они, не сговариваясь, вдвоем бросились к пакгаузам.
Они бежали по грязи, спотыкаясь на каких‑то рытвинах, запинаясь о брошенные доски, мотки проволоки. Слышно было, как впереди чавкала земля под ногами бегущего человека.
– К грузовому двору идет, гад, там не найдешь, – на бегу прохрипел Ремизов, И сейчас же из темноты в лица им хлестнули выстрелы: один, затем второй, третий…
Следователь, падая, выхватил наган и выстрелил на звук раз и еще. Когда грохот выстрелов смолк, они услышали, как зашлепали по воде весла. Ремизов и Романов поднялись и бросились к берегу. С лодки прогремели два выстрела. Пули с визгом ударили в стену пакгауза.
– Все, – сказал Ремизов. – Теперь не догонишь, ушли. Лодка его ждала.
Уключины еще стучали вдалеке и, наконец, смолкли.
Ремизов повернулся к следователю и увидел, что тот прижимает рукой бок.
– Что, зацепил? – тревожно спросил он.
– Да, есть немного, – сказал Романов, чувствуя под пальцами, как все больше и больше промокает от крови гимнастерка. – Царапнуло.
Они вернулись в контору. На гимнастерке Романова расплылось темное пятно. Ремизов сказал:
– Беглец наш, видно, офицер, бьет ничего. Умеет…
Кровь не унималась. Ремизов с треском оторвал нижний край тельняшки.
– Жена будет ругаться. Скажет: «Где это тебя черти драли?»
Романов, стиснув зубы от пронзившей его боли, сказал:
– Тельняшка‑то еще новая.
– Эх, ты! – засмеялся Ремизов. – Себя под пулю подставил – не пожалел, а тельняшку жаль стало. Давай поворачивайся, перевяжу.