* * *
Уже совсем к ночи следователь пришел в Дончека. Все окна в здании светились. У подъезда строились красноармейцы, позвякивали удилами кони. По мостовой были разбросаны клочки сена.
«Видно, опять где‑то банда объявилась», – подумал Романов, предъявляя пропуск часовому.
Переступая через ноги сидящих на лестнице усталых бойцов, только что вернувшихся с патрулирования, он поднялся на второй этаж и хотел пройти в свой кабинет, но его остановил дежурный:
– Романов, к начальнику.
Когда следователь вошел в кабинет Скорятина, тот слушал доклад командира эскадрона.
– Ладно, – прервал разговор Скорятин, – через полчаса выступаем.
И, повернувшись, спросил следователя:
– Ты что, Романов, ранен? Садись, Банда вот опять в Морозовской объявилась… Выступаем..
Отпустив командира эскадрона, Скорятин спросил:
– Серьезно ранен?
– Нет, – сказал Романов и рассказал о случившемся.
– Да… – протянул Скорятин. – За опыт каждый из нас платит шишками; на том уж, видно, и держится земля.
Но на разговоры времени у него уже не было. Он только спросил:
– Ты на квартире капитана «Атланта» был?
– Нет.
– То‑то… А с этого, наверное, и надо было начинать… В дежурке сидит беспризорник. Ребята наши задержали. Поговори с ним… Я буду в Ростове через два дня. Все. Иди.
Следователь встал и пошел к дверям.
– Постой, Романов, – остановил его Скорятин.
Следователь повернулся. Начальник Дончека помолчал, затем сказал, подбирая слова:
– Ты конник и был в боях, но все же я хочу тебе сказать. Лоб под пули подставлять ты не имеешь права. Все мы – солдаты Революции и нужны ей… Запомни это…
Беспризорник оказался парнишкой лет двенадцати‑тринадцати, с шустрыми темными глазами, резко выделявшимися на бледном, даже, казалось, голубоватом, давно не мытом лице. Одет он был в какую‑то рвань, нисколько не гревшую его, так как, сидя в дежурке на высокой скамье, он зябко ежился, натягивая воротник драного пиджака на уши.
– Пойдем со мной, – позвал его Романов и повел на второй этаж.
В кабинете было теплее, чем в выстуженной дежурке, и, войдя, парнишка сказал:
– Гарное помещение… Теплынько здесь…
Но сел подальше от окна. Из форточки дуло.
Следователь достал банку с махоркой.
– Дай и мне, дядька, закурить, – сказал беспризорник.
Романов промолчал.
– Дашь или нет? – повторил беспризорник.
Следователь прикурил, сказал:
– Гуляешь ты, парнишка…
– А что, – сказал беспризорник, – другие дают. Так не дашь?
– Нет.
– Ладно…
И, вдруг потеплев, добавил:
– Батька бы мой, наверное, тоже не дал.
– По шее бы дал тебе батька, а не закурить.
– Это точно, – засмеялся беспризорник, но тут же поскучнел. – Да вот батьки только нет…
– Откуда ты? – спросил Романов.
– Из Кагальника, мабудь, знаешь?
– Знаю. А где родители?
– Матка умерла, батька с фронта не вернулся. Я и пошел гулять. Есть‑то надо, – по‑взрослому строго сказал пацан.
– Так… – протянул Романов… – А как тебя зовут?
– Антоном, а по‑уличному – Подкова.
– Ну, уличную кличку мы забудем. Ты чаю хочешь?
И тут же следователь понял, что спросил напрасно. У пацана даже нос заострился, тень пошла по лицу.
«Что ж они, – подумал о дежурных Романов, – не могли кипятку дать мальцу, что ли?»
Он поднялся.
– Ты подожди, я сейчас.
Через полчаса за кипятком с черным хлебом беспризорник рассказал, что утром в порту его остановил какой‑то человек и, назвав адрес – Сенная, 15, квартира 3, – дал ключи и поручил сходить, открыть квартиру и, взяв из стола портфель с бумагами, принести назад в порт вечером или назавтра к вокзалу.
– Сказал, заплатит, – поднял глаза на Романова беспризорник.
О том, что произошло дальше, следователь уже знал: парнишку задержали, когда он пытался взломать замок в дверях.
– Что же ты ключом не открывал? – спросил Романов.
– Ключ я обронил, – сказал пацан, – карманы‑то драные.
Он пил уже вторую кружку и даже порозовел. Глаза оживились. Романов пододвинул ему свой кусок хлеба. Беспризорник взглянул на него.
– Ничего, – сказал Романов, – ты ешь, я сыт.
– Вижу, какой ты сытый, – неожиданно ответил беспризорник, – штаны еле держатся.
Романов засмеялся.
– Ну, тогда пополам.
Он переломил хлеб и, отдав половину, дожевал свой кусок, запивая обжигающим кипятком.
– Ну, теперь во как сыт! – сказал беспризорник, проведя ладонью по горлу. – Спасибочко.
Он отодвинулся от стола, прислонился к стене. Усталость, видно, брала свое. Романов посмотрел на него, подумал: «Тебя бы сейчас спать уложить – ожил, глядишь…» Но надо было идти. И он поднялся, сказал:
– Ладно, поспишь потом, а сейчас пойдем посмотрим, что там за портфель.
В коридорах ЧК опустело. На лестнице, где еще недавно сидели вдоль стен бойцы конного эскадрона, только белели затоптанные самокрутки.
Шевельнулась беспокойная мысль: «Что там, в Морозовской?» Он знал: дороги сейчас плохи, кони устали.
Где‑то далеко, в одной из комнат стучала пишущая машинка. Редко: тук‑тук… тук‑тук… Кто‑то стучал одним пальцем. Романов и беспризорник миновали часового и вышли на улицу.
Дом на Сенной оказался приземистым двухэтажным особняком с высокими окнами, лепными карнизами. Света в окнах не было. Следователь тронул дверь подъезда, и она легко отворилась.
– Квартира на втором этаже, – сказал сиплым от сырости голосом беспризорник.
Лестница была широкой, мраморной, барской. Они поднялись на второй этаж. Следователь осмотрел замок, вытащил из‑под ремня небольшой ломик и, вставив в щель у замка, нажал плечом. Замок треснул, и дверь подалась. Все еще держа ломик в руке, следователь шагнул в темноту квартиры.
В доме стояла тишина. Романов нащупал выключатель в прихожей, распахнул дверь в комнату. Свет широкой полосой упал на пол, на стену, на окно. Форточка была открыта. Цепляясь за стену, под сквозняком шелестела, шлепала соломенная штора. Романов вошел в комнату, включил свет и огляделся. Несмело, боком, в дверь протиснулся беспризорник.
– Вот что, Антон, – спросил Романов, – так о каком портфеле говорил твой знакомый?
– Не знаю, – сказал Антон, – говорил – в столе лежит.
У окна стоял тяжелый, массивный стол, заваленный книгами, безделушками, бумагами.
Следователь раскрыл ящик. Стопкой лежали книги. Романов взял первую. Прочел на обложке: «Лоция Черноморского бассейна».
– Не то, – сказал он и, положив книгу, открыл второй ящик.
Под газетами лежал желтый кожаный портфель. Замки, медные, тяжелые, были закрыты. На широкой пластинке, прикрепленной посреди портфеля, было выгравировано: «За долгую и беспорочную службу». Число и подпись: «Парамонов».
– Хозяин подарил, – сказал Романов, пытаясь открыть замок. Но замок не поддавался.
– Давай я открою, – потянулся к портфелю Антон. – У меня это мигом.
Он взял портфель, вытащил из кармана какую‑то проволочку и, сунув ее в замок, не спеша начал поворачивать. Замок щелкнул и открылся.
– Да, – сказал Романов, беря портфель, – потрепала тебя жизнь…
Антон сконфуженно посмотрел на Романова, но тот уже открыл портфель и, вытащив из него наган, сказал:.
– Серьезные здесь люди живут…
Во втором отделении портфеля лежал распечатанный продолговатый почтовый конверт. Из конверта выпали аккуратно сложенные листки письма. Почерк был незнакомым.
В последних строчках капитана «Атланта» приглашали приехать погостить. Обратного адреса на конверте не было.
Следователь вернулся к столу и, положив наган и письмо в портфель, защелкнул замки.
– Так… – сказал он. – Что здесь еще интересного?
Если утром он располагал только письмами капитана «Атланта» и это была единственная возможность составить какое‑то мнение о человеке, которого он никогда не видел, то теперь он был в его квартире, где все говорило о привычках капитана, образе жизни, желаниях, взглядах.
На стене висела большая карта Донского бассейна, Азовского моря, Черноморья. Два уютных кресла стояли у карты, на полу лежал ковер.
Следователь прошел в соседнюю комнату. Это была спальня. Капитан, наверное, жил один. Узкая деревянная кровать стояла у стены. Рядом – платяной шкаф. У окна небольшой столик, стулья. В кухне на столе громоздились бутылки из‑под спиртного. Но и в кухне, и в спальне, и в гостиной было чисто, прибрано, как в корабельной каюте.
Следователь вернулся в гостиную и сел в кресло у карты.
Антон, разморенный теплом квартиры, навалившись грудью на стол, уснул, по‑детски положив щеку на руку.
В широкий подлокотник кресла была вделана бронзовая пепельница. На краю ее лежали две недокуренные сигары и большой черный карандаш. Следователь взглянул на карту, потом на карандаш, и какая‑то догадка шевельнулась в нем. Он встал и, повернув лампу так, что она ярко высветила карту, вгляделся в голубые очертания Дона, Азовского моря, Керченского пролива. Цифры глубин тянулись вдоль фарватера Дона, чернели у отмелей Азовщины… От одной отметки к другой тянулся паутиный след черного карандаша. Он пролег к Керченскому проливу и уходил в Черноморье, к нейтральным водам…
Отчетливо, с предельной ясностью Романов представил себе, как, уютно устроившись в креслах, сидят два человека и, покуривая, беседуют. Они говорят долго. Сигары горят медленно. Затем один из них встает и, едва касаясь карандашом карты, показывает путь корабля и вновь садится в кресло…
Было уже за полночь, когда следователь тронул за плечо Антона.
Антон испуганно встрепенулся и со сна забормотал торопливо:
– Я ничего… Я ничего не сделал.
– Пойдем, Антон, – как можно мягче сказал Романов.
– А… – потянулся Антон. – А мне приснилось, будто я в поезде качу и кондуктор меня поймал…
* * *
Булыжная мостовая влажно блестела. Романов и Антон пересекли улицу и пошли в тени домов. Прохожих не было видно. Романов, глубоко засунув руки в карманы, шагал широко, и Антон едва‑едва поспевал за ним. Романов молчал. Они прошли переулком, и впереди засветились редкие фонари. К ЧК надо было сворачивать направо. На перекрестке Романов остановился. Остановился и Антон и, подняв голову, вопросительно взглянул на следователя. Романов вдруг представил, как он отведет его в ЧК и сдаст дежурному.
«В дежурке, наверное, холодно, – подумал Романов, – а малец совсем замерз. Завтра его посадят в поезд и отправят в Кагальник; а там у него ни души – и опять пойдет мотаться по поездам без куска хлеба…»
Ни слова не сказав, он повернул налево.
Дождь кончился. С Дона тянуло сырым ветром. До гостиницы было рукой подать. Они прошли под акациями, ронявшими на головы холодные капли с голых ветвей, и вышли на Таганрогский проспект. Гостиница глянула на них рядами уже темных окон. Но в подъезде горела лампочка, тускло светясь сквозь пыльные стеклянные двери.
Когда они вошли в вестибюль, с подоконника поднялся навстречу человек.
– Товарищ Романов, – сказал он, – а я вас по всему городу ищу. Из ЧК меня сюда направили.
Это был Ремизов.
– Новости есть, – пробасил он.
– Поднимемся ко мне, – оказал следователь.
Войдя в номер, Романов показал Антону на единственную кровать, сказал:
– Ложись, спи.
Антон удивленно посмотрел на него.
– А вы?
– Ложись, ложись, – сказал Романов, – я устроюсь.
Антон лег и сразу же уснул. Следователь снял шинель и накрыл его.
Ремизов, молча наблюдавший, как Романов укладывал Антона, сказал, улыбнувшись:
– Только до подушки и дотянул…
– Малец, – сказал следователь, – устал. Ему бы еще у мамки быть… А вот мотается…
– Сынишка? – спросил Ремизов.
– Нет, – просто ответил Романов, – беспризорник.
Он взглянул на спавшего Антона, повторил:
– Беспризорник… Сколько детей сейчас вот так мается! Уверен, что в ближайшее время этим займутся самым серьезным образом. Так дальше не может быть…
Накрыв шинелью Антона, следователь сел к столу.
– Ну, так что за новости?
– Баркас с «Атланта» нашли, – сказал Ремизов. – Наш буксир с Азовщины пришел и привел его. Где‑то около Синявок подобрал. Рыбаки сказали. Баркас целехонек, даже анкерок с водой под банкой лежал.
– Так… – сказал Романов. – Интересно…
– Я думаю вот что, – наморщил лоб Ремизов, – с «Атланта» они снялись и куда‑то хотели путь держать. Но в тот день буря была и силенок выгрести у них не хватило. Ветер, между прочим, был с юга – их и понесло к Таганрогу. Но в Таганрог баркасом с «Атланта» идти не резон – сразу заметят, они и пристали у Синявок. Пешком от Синявок до Таганрога – рукой подать, да к тому же берегом не видно, кто идет да что… Так что искать их, думаю, надо в Таганроге.
– В Таганроге, – повторил Романов. – Говоришь, в Таганроге? Ладно.
Ремизов поднялся.
– Я уже час тебя, товарищ, жду, да вот проговорили еще. Побегу в порт. Два судна поставили под погрузку. Беспокоюсь. Люди с ног валятся. Если до ледостава не успеем грузы вывезти – труба… Бывай!
Он протянул Романову руку, застегнул бушлат и заторопился.
Следователь вновь сел к столу. Достал из портфеля капитана «Атланта» конверт и вытащил письмо.
В коридорах не было слышно ни звука. Гостиница спала.
Романов перечитал письмо раз, затем еще… Хотелось есть.
Читая, Романов опустил руку в ящик стола, отыскивая хлеб. Но ящик был пуст, и рука, пройдя по чистому листу газеты, вернулась на стол.
«А почему письма, – подумал он, – отправленные капитаном «Атланта», оказались в столе? Они же должны были остаться у этих людей».
Романов поднялся, прошел по комнате, по привычке побарабанил пальцами по холодному стеклу. Ночь была черна, Начинался дождь. Ветер рванул на бульваре акации, бросил в окно желтые листья.
«Может быть, капитан «Атланта» не знал людей, которым писал письма, – ему были известны только адреса? А по приезде приглашенные капитаном предъявляли его письма как пароль, и они вновь оказались у него. Может быть, так, а может, и нет. Но если это так, то письмо, найденное в портфеле капитана, тоже пароль… Кто пригласил его в гости? Кому он должен предъявить письмо?»
Задача все больше и больше усложнялась. Возникали новые вопросы. Почему капитану или его людям так был нужен портфель с письмом? Почему они подвергали себя из‑за этого письма риску? Или человек, которому нужно было предъявить письмо, тоже не знал капитана «Атланта»?
Только к утру следователь ненадолго уснул, устроившись на крохотном и шатком диване. Рана давала знать: в боку саднило, и, видимо, поднимался жар – губы сохли, хотелось пить.
Засыпая, он еще раз подумал об Антоне. Тот спал, чуть слышно посапывая. Романов не привык жить одиноко. Так сложилась жизнь, что всегда были вокруг него люди. На фронте, в казарме ли, в случайной ли хате, в окопе ли – постоянно рядом раздавались голоса, люди говорили, мечтали, спорили, готовились к бою или отдыхали после боев, но так или иначе кто‑то живой находился рядом, и последнее время одинокое житье в гостинице Романова тяготило. То, что сейчас рядом он слышал дыхание пусть даже незнакомого человека, его радовало.
* * *
Проснулся Романов от мягкого солнечного тепла, щекотавшего лицо. Солнце поднялось, и его лучи, ворвавшись в комнату, упали на диван. Романов поднялся и, не мешкая, пошел умываться. Когда он вернулся, Антон уже встал, и Романов, передав ему мыло и полотенце, накинул шинель и спустился на первый этаж.
По утрам в коридоре первого этажа бывало людно. Весь гостиничный народ собирался здесь. Это были люди в гимнастерках, в шинелях, в бушлатах, в кожаных куртках. На первом этаже выдавали многочисленным командировочным и старым жильцам гостиницы утренний паек – осьмушку хлеба и половину вяленой воблы или горько‑соленой селедки, иногда половину рыбца. Народ подбирался в гостинице все больше здоровый, крепкозубый, которому и рыбец и осьмушка хлеба были, как говорится, «на один укус», но уныния на первом этаже никогда не бывало. Громко раздавались голоса, гремели сапоги, слышались смех, шутки.
Антон ждал Романова. Позавтракали они быстро, запили воблу холодной водой, завернули портфель в старую газету и, спустившись на улицу, зашагали к вокзалу.
Антон шел впереди шагов на двадцать. Так они договорились еще в гостинице.
День был хорош. Так бывает в Ростове поздней осенью. Сегодня льет дождь, ветер гремит по крышам, низкие облака придавили город, и кажется, что это надолго, уже до холодов, до снега, а назавтра, смотришь, ушли облака, и бездонной голубизны небо распахнулось над городом, утих ветер, и словно вновь вернулись мягкие и теплые дни бабьего лета. Медленно летит и кружит в воздухе паутина.
Антон шагал по тротуару, довольно щуря глаза под солнцем.
Давно ему не было так хорошо – и сыт был, и выспался, и знал, что к вечеру будет у него над головой крыша. Для человека, который сейчас шел сзади него и внимательно следил за ним взглядом, Антон был готов сделать все, что бы тот ни приказал.
Так прошли они по Таганрогскому проспекту, свернули на Садовую, прошли один переулок, второй, спустились к Темерничке. Впереди загудел паровоз и смолк. Антон внимательно приглядывался к идущим навстречу людям. За переездом зарябила пестрая привокзальная площадь.
Вокзал жил лихорадочной, нездоровой жизнью. Поезда отправлялись нерегулярно. Когда к перрону, отдуваясь, подходил длиннющий состав, сформированный и из пассажирских вагонов, и из товарных теплушек, и из каких‑то фантастических горбатых вагончиков не то с немецкими, не то с венгерскими орлами, желтым намалеванными на стенах, привокзальная площадь поднималась разом и штурмом брала вокзальные ворота. Ни милиция, ни железнодорожники, замотанные бессонными ночами и неурядицами, – ничто не могло удержать людского потока. У вагонов разгорались жестокие схватки. Паровоз бессильно и жалобно гудел и трогался. Счастливцы свисали с крыш, с торжеством восседали на буферах. Неудачники вновь возвращались на площадь, к привычной уже обстановке вокзального житья. На площади все что угодно можно было купить, обменять, продать.
Антон с портфелем под мышкой не спеша пробирался между вокзальным людом. Вертя головой, он все высматривал и высматривал знакомое лицо.
Прошло более получаса, но к нему так никто и не подошел.
Романов, издали наблюдая за Антоном, подумал: «Не придут. Да, не придут…»
Антон тем временем поднялся на высокое вокзальное крыльцо и, сняв с портфеля скрывавшую его газету, прошелся вдоль крыльца раз, затем еще и еще… И вдруг кто‑то закрыл Антона от Романова. Следователь мгновенно кинулся вперед. От Антона его отделяло шагов двадцать, но между ним и крыльцом стояло с десяток человек, своими мешками, узлами, чемоданами загромождавшими дорогу. Романов опрокинул чей‑то мешок, толкнул какой‑то котел, неизвестно как очутившийся здесь, и выскочил к крыльцу.
Дорогу Антону преграждал неуклюжий дядька с мешком на плече.
– Ты что, хлопчик, сигаешь, как жеребенок? – басил он.
– Вот тот, тот, – крикнул Антон, показывая Романову в толпу, – выхватил у меня портфель!
– От ворюги, – басил невозмутимый дядька, – у дитя тянуть!
Романов нырнул в людскую круговерть. Впереди, между возами, он успел увидеть человека, выхватившего портфель.
Антон остался где‑то позади. Незнакомец, лавируя между горами мешков, тюков, чемоданов, то и дело заходя за телеги, быстро уходил к виадуку.
Поравнявшись с крайними возами, он задержался на мгновение и оглянулся. Романов остановился, скрытый телегой с узлами и чемоданами. У человека, вырвавшего из рук Антона портфель, было приметное продолговатое лицо, холеное, барское и злое. Взгляд его, ни на чем не задерживаясь, скользнул по толпе, человек повернулся и торопливо пошел к стоящей у тротуара пролетке.
Романов понял, что допустил сегодня вторую ошибку.
Кони с места взяли рысью.
Романов с минуту смотрел вслед катившей к городу пролетке, затем решительно шагнул к какому‑то парню, сгружавшему с телеги сундуки. В отворотах бушлата у парня голубели полоски морской тельняшки.
– Браток, – сказал следователь, – я из ЧК. Видишь, он, – Романов показал на трусившую по булыжному подъему пролетку, – уходит! Надо догнать!
Парень в бушлате от неожиданности растерянно взглянул на Романова, на пролетку, опять на Романова и, видно, только тогда понял, чего тот от него хочет.
– Кто он? – спросил парень.
– Контра, – сказал Романов, не ища других слов.
Пролетка уже скрылась за домами.
– Ах, гад! – поднялся парень. – Не уйдет! Маланья! – закричал он в толпу. – Маланья!
Из‑за возов вывернулась разбитная бабенка.
– Береги сундуки! – крикнул парень и развернул коней.
– Куда ты, скаженный? – закричала баба, но голос ее потонул в грохоте колес.
Парень хлестал коней.
Пролетку они догнали, когда та, миновав подъем, выехала на Большую Садовую и поворачивала в переулок.
Издали приметив ее, следователь сказал парню:
– Теперь шагом. Они не должны нас видеть.
Парень потянул вожжи, и кони мерно зацокали по мостовой.
– Я сам матрос, – говорил парень, – только три месяца как вернулся домой. Ногу мне зацепило осколком…
Он похлопал себя по искалеченной ноге. Следователь, слушая его вполуха, следил за пролеткой.
– Да ты не волнуйся, – сказал парень, – никуда он от нас не уйдет…
Пролетка, свернув в переулок, катила все дальше и дальше к окраине. Колеса дребезжали по булыжнику. Наконец пролетка стала.
Матрос тут же соскочил с телеги и, задирая морды коням, заорал:
– Ах, хвороба, дышло свернули!..
Человек, за которым следователь гнался с вокзала, вышел из пролетки и пошел к воротам.
Звякнуло кольцо в калитке, во дворе взбрехнула собака, пролетка развернулась и покатила к центру города.
– Надо ждать, – сказал Романов.
Матрос оказался на редкость покладистым и сообразительным. Казалось, забыв о своей Маланье и брошенных сундуках, он снял дышло, достал из передка телеги какие‑то инструменты и с озабоченным видом пристроился на камне у обочины.
Романов, тоже присев на край все еще зеленевшей травой канавы и односложно отвечая на вопросы парня, внимательно приглядывался к дому.
Домик был небольшой, самый обычный, каких немало строили в те годы на окраинах Ростова. Сад – десятка полтора яблонь, груш и вишен, летняя кухня во дворе, сараи. За сараями желтел поздним листом виноградник. Забор был невысоким, и весь двор, и сад, и виноградник видны были как на ладони.
Прошло с полчаса. Из дома никто не выходил. Только собака уныло бродила около крыльца, и, наконец, сомлев от жары, ушла к сараям, и улеглась, устроившись, в тени.
– Что будем делать, товарищ? – подсел матрос к следователю, вытирая измазанные дегтем ладони пучком травы.
– Зайди‑ка ты в дом, – сказал Романов, – и спроси что‑нибудь. Приглядись…
Матрос поднялся.
– Это дело, а то что ждать…
Он прошел к калитке и, распахнув ее, шагнул к крыльцу. Собака, сморенная жарой, даже не тявкнула.
Романов видел, как матрос стукнул в дверь раз и другой, но дверь не открылась. Тогда матрос, подождав минуту, уже основательно взялся за ручку. Дверь отворилась, и матрос, что‑то сказав, шагнул в сени.
Он отсутствовал минут пять, затем дверь вновь растворилась, и он вышел во двор. У сарая поднялась собака. Матрос невозмутимо прошагал к калитке, вышел на дорогу и, зайдя за телегу так, что его никак нельзя было увидеть из окон злополучного домишка, заговорщически подмигнул следователю. Романов поднялся и подошел к нему, все же искоса наблюдая за домом.
– Растерялся хозяин, – торопливо зашептал матрос, – растерялся… замешкался… И не хозяин он вообще… Я спросил пробой – сказал, оковка с дышла сорвалась, надо новое ушко пробить… «Нет, – говорит, – ничего, помочь не могу…» Так у хозяев не бывает. Может, какой другой от жадности по хозяйству и не поможет, но уж раз телега на дороге стала, то возчик возчику всегда помощь окажет – это закон. Чужой он человек, и речь чужая, и повадки… Чужой… – И спросил: – Что будем делать?
Натура его требовала действия.
– Вот что, – сказал следователь, – на тебе записку… – Он чиркнул несколько слов на бумаге. – И иди в ЧК, отдашь дежурному, а я пока здесь побуду.
Матрос сунул записку в карман и зашагал, пыля клешем. Романов обошел телегу, отпряг коней, огладил и пустил к траве на обочину.
В доме напротив по‑прежнему было тихо. Собака, позевывая, сидела на крыльце.
Романов лег на траву и закинул руки за голову. Облака медленно плыли в осеннем небе. Кони похрустывали подорожником.
«Видно, нужно им это письмо, – думал Романов. – Ох, нужно!»
Он припомнил, как кинулся этот человек в толпу, как шел, пригибаясь, меж возов и вынырнул неожиданно к пролетке.
«Побеспокоился заранее пролеточку подогнать, – думал Романов, – все предусмотрел. Видно, печет. Печет…»
Кони пофыркивали. Время потянулось томительно.
* * *
Подходя к зданию ЧК, Романов еще издали увидел светлые вихры Антона, маячившего на ступеньках у подъезда. Антон разговаривал с часовым. Часовой, увидев подходившего следователя, что‑то сказал пацану. Тот кубарем скатился со ступенек.
– А я вас ищу, ищу… – заторопился он.
– Ты не ел, наверное? – спросил Романов. – Вот тебе ключ от номера в гостинице, получишь за меня паек, поешь и жди меня дома… Понял?
Антон хотел что‑то возразить, но Романов сказал:
– Иди, времени у меня в обрез. А если поздно вернусь, укладывайся спать без меня.
Из подъезда вышла группа красноармейцев и начала строиться, в колонну.
– Давай – одна нога здесь, другая – там, – еще раз сказал Антону Романов и пошел к дверям.
Часовой посторонился, пропуская его в ЧК.
Поднявшись к себе в кабинет, следователь прежде всего позвонил в порт Ремизову. Телефон гудел сиплыми сигналами, хрипел, но порт не отвечал. Романов раз двадцать крутнул ручку, и, наконец, чей‑то замирающий вдали голос ответил:
– Река слушает…
– Мне Ремизова, – сказал следователь.
– Нет Ремизова, – ответил голос и стих, растворился в треске и хрипе проводов.
– Ремизова, Ремизова, – повторил следователь, – разыщите и скажите, что звонил Романов, пускай срочно приедет в ЧК. Очень важно.
Голос чуть оживился. Ответил:
– Хорошо.
Ожидая Ремизова, Романов прошел к дежурному, узнал, когда приедет начальник Дончека. Скорятина ждали часа через два.
«Это хорошо, – подумал следователь. – К этому времени я многое успею выяснить».
У дома на окраине остались два товарища, присланные дежурным.
Романов мог не волноваться – оттуда и муха не вылетит незамеченной, – и все же ему было неспокойно. Ему казалось, что он сделал что‑то не так и не то. А ошибаться он не имел права.
Романов вновь с ожесточением начал крутить ручку телефона, Но ему по‑прежнему ответили, что Ремизова еще нет.
Люди, с которыми он боролся, торопились. Это следователь отчетливо понял.
Убийство на «Атланте» произошло двое суток назад. Баркас обнаружили у Таганрога. Вчера вечером помощник капитана «Атланта» был в Ростовском порту. Затем сегодняшний случай с портфелем. Да, они торопились. Он был убежден в этом. Торопились, но действовали обдуманно и методично.
«Нет преступлений нераскрываемых, – вспомнил следователь слова, часто повторяемые начальником Дончека, – есть преступления еще не раскрытые. И надо помнить, что успех в раскрытии преступления во многом зависит от нашей оперативности».
Следователь взглянул на часы. Прошел час, как он вернулся в ЧК. Ремизова все не было.
Романов еще раз позвонил в порт.
Уже знакомый, чуть слышный голос ответил, что Ремизов ушел в ЧК.
Следователь положил трубку, и в это время в дверь постучали.
Это был Ремизов. И куртка, и брюки, и сапоги его были белы от муки. И можно было, не спрашивая, сказать, чем гружен пароход, который он только что отправил.
«Дергаю я его, – подумал Романов, – а ведь у него и своих дел невпроворот».
Ремизов сел к столу, и стул под ним жалобно заскрипел. Словно поняв мысли следователя, Ремизов сказал:
– Видишь, какой я здоровый, мебель не выдерживает – жалуется. Вторые сутки на ногах, жена шумит: «Свалишься!» Но ничего, выдюжим, надо выдюжить!. Да, как твоя рана?
– Ничего, – сказал Романов, – подживает. День‑другой – и сниму повязку.
– Добре… Живуч ты… Так говори, зачем позвал.
– Опиши мне, – сказал Романов, – как выглядит помощник капитана «Атланта».
Ремизов подумал минуту, сказал:
– Высокий, поджарый, смуглолицый… Хваткий такой мужчина… Молодой еще…