Пулемет был готов встретить врага. Всматриваясь в прорезь прицела, я видела поспешно поднимающиеся по склону цепочки в серо‑зеленых мундирах. И в каждом из них я видела убийцу своей подруги – Нины Ониловой.
Не слыша ни единого выстрела, не потеряв на половине пути ни одного убитым или раненым, гитлеровцы двинулись едва ли не как на параде.
Ладони у меня стали мокрыми от волнения.
– Ну… Чего не начинаешь? – зашептал мой второй номер – Самарский.
– Подождем… минутку…
– И полминутки хватит!
– Хватит…
– Забросают гранатами. Смотри, как бы поздно не было.
Тут на левом фланге ударил автоматно‑ружейный огонь. Гитлеровцы откатились вправо, поближе к доту, пошли кучнее. И тогда мой «максим» выпустил длиннющую очередь. Потом я стала стрелять короткими.
Я видела, что не мажу, что пули находят цель.
И поредевшая цепь отхлынула.
За ней пошла вторая. Однако опять была вынуждена отойти.
Вдруг совсем – неподалеку, в «мертвом пространстве» для пулемета, я увидела двух фашистов. Они подползали с гранатами.
– Толя! – успела я крикнуть Самарскому. Но он уже и сам заметил смертельную опасность, грозившую нам, кинулся к запасной амбразуре, успел метнуть гранату… Тут же около дота взорвались немецкие. Потом ударила брошенная Самарским.
Второй пулемет, установленный на левом фланге, молчал. Тогда я еще не знала и только могла догадываться, что случилось непоправимое: дзот уничтожен, а случайно оставшийся в живых Морозов, взяв автомат, залег в цепи. С левого фланга не было видно, что гитлеровцы поднимались по склону балки все ближе и ближе к нашему укрытию.
Но теперь, когда наше положение оказалось особенно трудным, Самарский перестал нервничать. Он спокойно, не спеша ладонью обтер пыль от взрыва фашистской гранаты, покрывшую крышку короба, поправил ленту, посмотрел на меня, будто спрашивая: «Снова ждешь?»
Я ждала еще с полминуты, а потом открыла огонь.
Цепь словно скосило. Вторая, двигавшаяся за ней, прижалась к земле, стала отстреливаться из автоматов. По колпаку дота часто застучали пули.
Я перестала отвечать, буркнув Самарскому:
– Этак патронов не хватит.
За второй цепью гитлеровцев появилась третья, потом четвертая.
Высокий, широкоплечий фашистский офицер поднялся, обернулся к солдатам, прокричал слова команды, размахивая парабеллумом. Но тут меткая пуля, посланная кем‑то из наших, свалила его. Пошатнувшись, офицер разрядил парабеллум по своим же солдатам, упал ничком и покатился по склону в балку.
Бой не продолжался и часа. Фашисты, рассчитывавшие, видимо, на силу артподготовки, так ничего и не добились.
Усталость заставила меня сесть.
– Что ж на левом фланге случилось? – спросил Самарский.
– Ладно, пойду посмотрю. – Мне стоило огромных усилий подняться. Рассовав по карманам бинты, я вышла.
Дзот на левом фланге был разрушен. Но оттуда доносился чей‑то тихий голос. Кто‑то разговаривал сам с собой. Я с трудом разрыла проход и увидела неузнаваемо закопченное лицо бойца. Обе его ноги были перебинтованы. На повязках проступила кровь.
– А, Зоя… Жива? Мы отвоевались. Погиб мой Ваня. Патронов нет. «Максим» разбит.
– Рано отвоевался, – ответила я. – Еще вылечат.
– Вылечат… – согласился боец. Он потерял много крови и был апатичен, а потом совсем поник. Я подложила ему под голову плащ‑палатку. Побежала к себе в дот: начался новый артналет, и необходимо было быть на месте, чтобы встретить врага. Он мог подойти под прикрытием своего огня совсем близко.
Заглянула в дот Ткаченко, пожаловалась, что нет воды для раненых. Мы с Самарским отдали ей свои полупустые фляжки. В это время вошел Морозов с перевязанной головой и строго взглянул на санинструктора.
– Не за водичкой ли пожаловала?
– За водичкой. Только норму «максима» я не ущемила. Пулеметчики свои фляги отдали, – и Ткаченко ушла.
– Ну, как вы тут, дети мои, живы? – спросил Морозов, подходя к пулемету, и быстро оглядел его, потом посмотрел на меня, – на Самарского. – Ну и слава богу, что живы.
Младший лейтенант стал вытирать пот с лица. Очень душно было в доте.
– Во время боя никак не мог прийти, – продолжал Морозов. – У других совсем плохо было.
– Я знаю.
– Сбегала? Успела?
– Думала помочь…
– Ишь ты, страдалица, – улыбнулся Морозов. – Нельзя уже помочь. Левый фланг гол как сокол… А вас я все время слышал. Спокоен был. Много патронов истратила?
– Две ленты – пятьсот штук.
– С ума сошла! Ну‑ка, ну‑ка… – Морозов заглянул в амбразуру на склон, где валялись трупы фашистских захватчиков. – Ну ладно. В случае чего, я в расчете старшего сержанта Зайцева буду. Там пулеметчик тяжело ранен.
Началась новая атака гитлеровцев, которую мы отбили. Потом опять артналет, во время которого были убиты Оля Ткаченко и ее муж – политрук нашей роты.
После артналета на рубеж пошли вражеские танки. Перед ними выросла стена заградительного огня. Но машины упрямо двигались – вперед, и многие миновали ее. За танками бежали пьяные пехотинцы. Время от времени фашисты возобновляли обстрел. Сильно контузило командира роты Саму‑сева. Он передал командование Зайцеву.
Все ближе подходили танки, все отчетливее виднелись их башни, пулеметы, черные кресты с белой каемкой по краям.
Человек пятнадцать оставшихся в живых бойцов готовились встретить врага. Я понимала, как трудно нам придется. По лицу стекали ручейки липкого пота, учащенно стучало сердце. Я чувствовала, что боюсь, и знала, что этот страх не заставит меня отступить. Ведь на своих постах оставались даже те, кто едва стоял на ногах.
Если посмотреть вправо, то видно стоящего на своем посту бойца Усова. Правая рука у него была оторвана по локоть, плечо перетянуто ремнем вместо жгута. Прямо посмотришь – фашистские танки. Влево – полуразваленный изгиб траншеи, а около – твои товарищи, раненные, истекающие кровью, но непоколебимые.
Танки стреляли на ходу и били из пулеметов. Снаряды рвались у траншей, присыпая мертвых и тех, в ком еще теплился огонек жизни.
И тут сзади нас послышался хлопок выстрела. Я обернулась. Маленькая противотанковая пушчонка вступила в поединок с десятью стальными чудовищами. Артиллеристы били прямой наводкой. Я узнала старшего лейтенанта Фокина, командира батареи.
Несколько минут длилась дуэль. Три танка запылали у самой траншеи, окутавшись чадным пламенем. Из‑за этой «дымовой завесы» вывернулся четвертый, приостановился, ударил. Взрывом пушку отбросило в сторону. Артиллеристов не осталось в живых.
Зайцев выскочил на бруствер и метнул под днище танка гранату. Столб черно‑красного пламени вырвался из сорванного люка. Старший сержант стоял и смотрел на танк, словно желая твердо убедиться в том, что тот никогда не двинется с места, устало вытер пот.
И снова из клубов дыма от горящей машины появился еще танк. Зайцев свалился.
Тогда на бруствер прямо против фашистского танка выполз Усов. Он держал связку гранат в левой руке, а обрубком правой помогал себе ползти. Наверное, у него не хватило сил подняться. Танк был метрах в пятнадцати от траншеи. Усов полз прямо под сверкающие траки гусеницы, рванулся и потонул во взрыве.
Остальные вражеские машины повернули обратно. Пехота, боясь быть раздавленной своими же танками, подалась вправо. И тут уж мы с Самарским отвели душу. Амбразура ограничивала сектор обстрела. Мы быстро вытащили пулемет из дота и успели как следует расплатиться с гадами за гибель своих товарищей.
Я не верю в предчувствия, но, когда в эту минутную передышку Самарский вдруг спросил, напишу ли я ему, коли что случится, я разозлилась на него всерьез.
Вот тогда‑то и поднялся перед пулеметом желтый огненный столб.
Все для меня потонуло в странном звонком тумане…
Капитан‑окулист знал, чем кончаются такие осложненные ранения. Правый глаз – 0, левый – 0,7–0,9 процента зрения. Это был самый оптимистичный прогноз, на который я могла рассчитывать. И медицина в данном случае не ошиблась. Неделя, вторая, третья, пятая, процедуры, уколы, перевязки, вливания, в полутемном кабинете снимается, наконец, повязка. На пять минут. На десять. На двадцать. И вот распахивается госпитальный подъезд. Первая самостоятельная прогулка.
Сочи, город, в котором я оказалась впервые, но о котором много слышала, город моря и пальм, дворцов, утопающих в зелени, каким ты окажешься на самом деле?
Море было. Откуда‑то издалека доносилось его ровное, спокойное дыхание, степенно перекликались гудки портовых буксиров, бодрящий, простором пахнущий ветер приятно холодил разгоряченное лицо. Были и пальмы. Приземистые, с волосатыми, словно укутанными в медвежьи шубы стволами. Подошла к углу дома. Почему‑то обязательно стало нужно узнать название улицы, на которой стоит госпиталь. Но ровная строчка белых букв на темно‑синем фоне таблички расплывалась, дрожала, ускользала от взгляда.
Опустив голову, до крови прикусив губу, я повернула обратно. Нет, не надо таких прогулок, лучше…
Пустела палата, один за другим покидали госпиталь новые знакомые, и только Маша, самая близкая, самая дорогая, по‑прежнему оставалась рядом. Ведь мы познакомились с ней еще под Одессой.
Тогда мы не догадывались о нарушении строгих инструкций по отчислению выздоравливающих, на которое из‑за меня пошел персонал госпиталя. Начальник его по просьбе капитана‑окулиста задержал выписку Ивановой, оставил ее со мной. Опытный врач, знавший цену психотерапии, надеялся, что присутствие близкого человека поможет течению процесса.
И вот последний день, последний обед в госпитале. На семи столиках – особенно чистые, прямо из прачечной, скатерти, самые щедрые порции мясного борща. Самые пышные букеты осенних цветов. На семи. Двадцать восемь солдат покидают госпиталь.
Молча вышли из столовой во двор. Мужчины свернули самокрутки подлинней да потолще, чтоб продлить удовольствие. Откурились до последней, жгущей пальцы затяжки.
– Станови‑и‑ись!
Старший по команде, старший лейтенант Самусев, по списку проверил людей, осмотрел шеренгу придирчивым командирским взглядом, сделал замечание Ивановой, которая еще утром была для него просто Машенькой, щегольским жестом, подняв палец, проверил, точно ли над переносицей звездочка сдвинутой набекрень пилотки.
– Ша‑агом ар‑рш!