На дневку расположились прямо в степи – от одной лесополосы изрядно оторвались, до следующей же оставалось километров десять. Отдаленный гул моторов со стороны дороги известил о приближении очередной мотоколонны. Собственно говоря, движение на дороге не прекращалось и ночью. Время от времени какой‑нибудь лихач‑водитель вспарывал темноту белыми мечами света резервных, не «подсиненных» фар. Однако это не мешало нам. Гитлеровцы не отклонялись от основного маршрута.
Другое дело – день. С высоты кузовов громоздких трехосных машин открывался, наверное, отличный обзор, а рисковать понапрасну Самусев не хотел. В неглубокой, полого уходящей на север ложбинке дозорные обнаружили ветхий, полуразвалившийся сарай. Родничок струил понизу ледяную, чистую, как роса, воду. Даже сейчас, осенью, поднималась вокруг сочная трава. В тени развесистых ив сохранились крепко вбитые колья не то от скамей, не то от общего бригадного стола. В прежние времена тут располагался, наверное, полевой стан.
Здесь‑то и разместилась на дневку наша команда, которую со вчерашнего утра мы именовали не иначе, как «Севастопольский батальон». Четверо с автоматами ушли в дозор. Остальные, истосковавшиеся по живой, немеряной воде, едва не осушили ручей, впервые за двое суток по‑настоящему умылись. Потом блаженно развалились на ворохах соломы, на старой ветоши, захрапели на разные голоса.
Единственные, кому долгожданный привал не обещал необходимого отдыха, были Маша и я. Нам предстояло идти в разведку, выяснить, что ожидает группу по ту сторону полосы, темной бахромой оторочившей по горизонту сияюще‑синий купол неба.
Самусев понимал, что после двухсуточного марша еще один почти тридцатикилометровый переход будет для нас мучительно трудным. Нам предстояло днем обернуться в оба конца, а ночью вести за собой группу до следующего подходящего укрытия. Но все определял наряд, добытый на «Варином хуторе» и совершенно преобразивший Иванову и меня.
Инструкция, которой Самусев напутствовал нас, была предельно проста.
– Далеко за полосу не уходите, километров на пять‑семь, не больше. Оружия не берите, не в нем ваша сила. Хорошо бы ориентиры наметить, чтобы ночью с дороги не сбиться. Встретите немцев – держитесь спокойно, а в случае чего – идете с хутора Криничного. Слышали, что на выселках близ Верховской совхоз большой разогнали, хотите там овец прикупить. Деньги – вот.
Мы двигались рубежами – от крутобокого валуна к встопорщенным кустам орешника, от брошенной, видно, еще прошлой осенью, развалившейся телеги к копешке полусгнившего сена.
Маша намечала маршрут. Я – за «слепые» месяцы в госпитале моя память необычайно обострилась, – как школьница, шевеля губами, заучивала ориентиры и дистанции. Хотя карандаш и пачка папиросной бумаги были заготовлены, делать заметок не решались. В случае обыска они выдали бы нас с головой.
Около полосы увидели следы недавней схватки. Черные проплешины минных разрывов, наспех, видно, под огнем отрытые окопчики, россыпи стреляных гильз. Вдоль опушки чернозем был взрыт танковыми гусеницами, деревья иссечены очередями. В воздухе стоял едкий запах гари. Бой, видно, шел совсем недавно – день, может быть, два назад. Поколебавшись, мы вошли в полосу, раздвигая руками влажные от росы ветви.
В косых лучах солнца, пробившегося сквозь плотные кроны, плыли зыбкие волны испарений, толстый ковер опавшей листвы, мягко пружиня, гасил звуки шагов. По‑рассветному дружно, наперебой заливались птахи. Я прислушивалась – в птичьем хоре не слышалось тревожного сорочьего стрекота, полоса была безлюдна.
Шагов через тридцать, за густым и низким, словно приплюснутым, бордюром опушки перед нами опять открылась степь. Стерня до самого горизонта бугрилась неубранными копешками. Мы огляделись.
Слева, километрах в трех, полоса круто, почти под прямым углом уходила к северу. Справа, тоже не близко, неподалеку от основной дороги, у самой кромки леса что‑то темнело. Впереди прямо по маршруту, примерно на такой же дистанции, круглилась небольшая рощица.
Посовещавшись, мы решили дойти до нее и потом возвращаться. Но когда прошли с полдороги, стало ясно, что мы ошиблись. Не рощица – одно‑единственное дерево – высоченная, кряжистая верба‑великанша раскинула над полем могучие ветви, раскинула так широко, что издали казалась группой деревьев. Не воспользоваться такой идеальной наблюдательной вышкой было попросту глупо.
Однако задача оказалась не так проста. Маша с разбегу пыталась допрыгнуть хотя бы до первого из нижних суков – ничего не получалось. Собрали и подтащили все каменюки, которые отыскали по соседству, и этого трамплина не хватило. Тогда я, взобравшись на шаткую пирамиду, опустилась на колени, лицом к бурой, щелястой коре.
– Лезь! Лезь, становись на плечи.
Маша повиновалась. Цепляясь пальцами за ствол вербы, я выпрямилась. Сразу резко застучало в висках, глаза застлали скачущие радужные кольца.
– Достаешь?
– Нет, Зоя, чуточку не хватает… – виновато отозвалась Маша.
– Становись на голову.
– Ой, что ты? Ведь рана…
– Да быстрее, черт… Упаду ведь… Ну!
Резко оттолкнувшись от живой опоры, Маша схватилась зa толстенную бугристую ветвь, зацарапала, заскребла босыми ногами по стволу, подтянулась и белкой исчезла среди листвы.
Я отошла от вербы шатаясь, легла ничком, спрятав лицо в ладони, стараясь дышать ровнее и глубже. Медленно уплывала боль, обручем стиснувшая голову. Серая пелена перед глазами светлела, начала таять.
Прошло, наверное, с полчаса, но Иванова все еще не спускалась. Присев, я внимательно просмотрела крону, но нигде не было видно серого лоскута Машиной юбки.
– Маша, ты что там? Заблудилась?
– Им бы заблудиться, фашистюгам… Прут и прут по дороге машины, восемьдесят семь штук насчитала. И все на юг. А вон и танки… Десяток… Еще десяток… Еще… Слушай. Там, у полосы, тоже ведь танк стоит. И дымок вроде от костра поднимается. Нет, здесь напрямую идти не стоит. Правей, на угол полосы держать нужно. Ну, я спускаюсь, насмотрелась.
Несколько минут спустя, когда, забирая круто на север, мы зашагали по полю, из‑за здоровенной прошлогодней скирды нам навстречу выступил невысокий человек в накинутой на одно плечо лягушачьей, с разводами немецкой плащ‑палатке. Из кармана грязных синих бриджей выглядывала рубчатая рукоять пистолета.
– А ну! Девчата, подождите, не спешите. Ходите сюда, будем знакомиться.
Убегать было бесполезно. На таком расстоянии и пацаненок не промахнулся бы из рогатки. Белобрысый, обросший щетиной незнакомец держался спокойно и уверенно.
– В вороньих гнездах яйца искали? Так осень, пустых скорлупок и тех не найдешь.
– Ни, дяденька, – мгновенно перейдя на местный русско‑украинский диалект, ответила я. – Телка мы шукаем, рыжий и такась во лбу беленька ласочка. Третий день не ворочается, проклятущий, боюсь, не солдатики ль его в котел…
– Постой‑постой… – перебил белобрысый и весь подался вперед, пристально всматриваясь мне в лицо. – Вот оно что… Быстро ты приспособилась… Петлицы твои где, сержант?
– Якись петлицы? – Я, похолодев, пыталась не сбиться с взятого тона.
– Ну, хватит дурочку валять. При каком хуторе пригрелись, защитнички?
– Та не с хутора мы, со станицы Верховской. Телок вот…
– Из госпитальной вы команды, сочинской. Обе. Тебя не помню, – грязным пальцем он ткнул в сторону Ивановой, – а эту видал. Два дня назад вас под Ейском десант разогнал пулеметами. А теперь вы вон где. Может, с частью? Тогда ведите к своим.
Мысли лихорадочно метались, обгоняли одна другую, путались. «Тоже из команды? Не было такого. Сослепу не разглядела? Но ведь и Маша его не знает. Опознал меня сразу, может, и взаправду шел с нами? Но на нем же немецкая форма! Перекинулся, пошел в полицаи? Тогда должен сразу гнать нас на пост. Хочет проследить, добраться до наших? Что делать?»
Белобрысому, видно, надоело затянувшееся молчание.
– Не хотите отвечать? И не надо. – Он вынул из‑под плаща левую руку с зажатой в пальцах толстой куцей сигарой, щелкнул зажигалкой. – Гуляйте себе. – И, демонстративно отвернувшись, засвистал: «На закате ходит парень…»
Медленно, словно обреченные, поминутно оглядываясь, мы пошли. Куда – обе не знали. Идти к месту дневки – значит выдать своих. На хуторок, который остался по ту сторону полосы? Там уже могли быть немцы, да и этот белобрысый не оттуда ли появился? Стоять, пережидая? Тоже бессмысленно.
Единственное, что подсказывал не разум – инстинкт, – продолжать двигаться в прежнем направлении. Не показывать, что неожиданная встреча нарушила наши планы. Кстати, двигаясь к стыку лесополос, мы вроде бы держали курс на хутор.
– Ты хоть следи за ним, Машенька. Не упускай из виду, – прошептала я, когда мы прошли шагов пятьдесят.
– Сидит, покуривает, вроде бы и дела ему нет до нас, скотине.
– Ну, пошли, пошли. Что‑нибудь да придумаем.
Трудно, ох, как трудно идти под палящим солнцем, по жесткой, колючей стерне, понимая, что любой твой шаг может оказаться последним. Шагнешь – и вдруг щелкнет за спиной пистолетный выстрел. Шагнешь – и в этот самый миг белобрысый решит, что не след ему далеко отпускать добычу, кликнет своих, схватят, поволокут…
И все‑таки мы шли. Молча, прямо, одеревеневшими спинами ощущая черный зрачок пистолетного дула.
Как во сне, добрались мы до полосы, притаились в кустах. Иванова осторожно выглянула из‑за ветвей.
– Вон он идет. Видишь – вот он! – Маша крепко стиснула мою руку. Но я не могла разглядеть завернутую в камуфляжный брезент фигуру.
– Куда?
– Назад. К вербе.
«Может, и вправду наш, из команды? За те несколько часов марша, после того как мы вышли из автобуса, Маша могла и не запомнить каждого. Но, с другой стороны, у него пистолет, а личное оружие могло остаться только у командира. Разве Самусев не жаловался тогда, в разговоре с начальником пересыльного пункта, что на семь десятков бойцов надо бы еще хоть одного взводного? Если это враг, то почему он нас не преследует? Если свой – как мог так спокойно, почти равнодушно примириться с тем, что мы отказываемся его признавать? Почему не требовал, не настаивал?»
Мы еще некоторое время выжидали, наблюдая за одиноким путником, пока тот не скрылся из глаз. А потом, пробравшись сквозь кустарник, выбрались в степь и что есть духу кинулись к своим. Ни я, ни Маша не подозревали, что в накинутой камуфляжной палатке к старой вербе уходил не белобрысый незнакомец, а совсем другой человек.
Когда, удостоверившись, что тот, в плащ‑палатке, и не думает следить за нами, мы перебегали полосу, на опушке нас уже поджидал отлично замаскировавшийся наблюдатель.
Солнце катилось к закату, когда запыхавшиеся, измученные мы добрались, наконец, до своих. По нашему взволнованному, встревоженному виду Самусев сразу понял, что произошло что‑то неожиданное.
– Подъем! В ружье! Пять минут на сборы! – скомандовал он.
Потом, отведя нас в сторону, спросил:
– В чем дело? Быстро!
Однако докладывать не пришлось. В распахнутую дверь донеслись громкие голоса, появился дозорный, без особой деликатности подгоняя дулом автомата давешнего белобрысого незнакомца. Его втолкнули в сарай. И мгновенно наступившую тишину нарушил возглас Самусева:
– Нечипор! Чертушка аэродромный!..
В следующий миг, по‑медвежьи стиснув друг друга, они затоптались на месте. Радостно зашумевшие бойцы окружили их тесным кольцом, и только мы, сгоравшие от стыда за двойной провал, – не опознали своего, проморгали «хвост», – забились в угол. Смотреть в глаза друг другу не хотелось.
Обросший белобрысый незнакомец оказался тем самым Георгием Нечипоренко, командиром, которого Самусев все‑таки выговорил себе у начальника пересыльного пункта. Нечипоренко лежал в каком‑то другом госпитале, был нам совсем не знаком. И все же мы не могли простить себе этой ошибки.
Оставшись с группой безоружных бойцов, Нечипоренко тоже не растерялся. Сориентировавшись по сохранившейся в полевой сумке десятикилометровке Северного Кавказа, бывший летчик повел группу напрямик. Двигаясь несколько под углом к нашему маршруту, бойцы Нечипоренко тоже вышли к тому участку лесополосы, где несколько дней назад головная часть немецкого десанта столкнулась с нашей маршевой ротой.
Бой был, видно, и долгим и жестоким. Маршевики, занявшие оборону на опушке полосы, имели несколько пулеметов, ПТР. Отбивались отчаянно. Они сумели сжечь один броневик, подбили и танк, обошедший их с тыла, положили немало десантников, но и сами погибли.
Прочесав полосу, бойцы Нечипоренко подобрали кое‑какое оружие, не замеченное трофейной командой гитлеровцев, – пяток трехлинеек, один симоновский полуавтомат с кинжальным штыком, немецкий карабин. Магазины найденных винтовок были пусты, лишь в коробе искалеченного «максима» застрял обрывок снаряженной ленты. Двенадцать патронов – по два на ствол.
А вот о захвате подбитого танка, у которого, наверное, для ремонта остался и экипаж и несколько пехотинцев, стоило, пожалуй, задуматься.
Еще до встречи с нами Нечипоренко, замаскировав наблюдателей в копешках, подумал о нападении на одиночную машину. Теперь же, соединившись с силами «Севастопольского батальона», он предложил старшему лейтенанту смелый и остроумный план.
ГЛАВА IV. На «живца»
Сколько времени устраняется незначительное повреждение в моторе или ходовой части танка? День. Не больше. Подбитая же машина не могла тронуться с места уже третьи сутки. Танкисты и солдаты охраны жгли костер, что‑то готовили. Значит, они ожидали помощи. Какой? Если машину должны зацепить тягачом и тащить на рембазу – незачем здесь бездельничать всему экипажу.
Видимо, танкисты поджидали доставки какой‑то важной детали, установив которую можно было сразу ввести в строй подбитую машину. А коли так, то не сегодня‑завтра к полосе должна подойти ремонтная летучка. Крытый грузовик. Это сулило нам очень многое. Кое‑какое оружие у нас было. Мы могли рискнуть – захватить крытую машину и сделать рывок, в несколько часов преодолеть десятки километров, на что понадобились бы дни пеших переходов.
Самусев до войны занимался в осоавиахимовском автокружке. Нечипоренко – летчик. Оба могли вести машину. Правда, за один рейс перебросить команду почти в шестьдесят человек нельзя даже в самом вместительном автофургоне. Но за два? Чем больше мы множили километры на часы, а часы снова на километры, тем заманчивей становилась идея. Один из бойцов, с моих слов выучивший назубок ориентиры маршрута, был отправлен к группе Нечипоренко. А сам лейтенант, набросив пряжку ремня на торчавший в стене ржавый гвоздь, стал тщательно направлять бритву.
– Ты что это, Жора? Другого времени не нашел? – с некоторым неудовольствием спросил Самусев.
– Был у нас в эскадрилье один летчик. Пожилой уже, в Испании побывал, на Халхин‑Голе. Так вот, он чем труднее день ожидался, тем старательней красоту наводил. Говорил, что помогает собраться. А мне сегодня обязательно надо быть «в форме».
– Что уж так‑то?
– Не понимаешь? Эти два дня я, как заяц травленый, от каждого шороха в кусты кидался. Сегодня сам шебаршить начну.
Он брился долго, тщательно, окуная лезвие в котелок с ледяной родниковой водой, потом умылся. И мы с Машей не узнали своего белобрысого «полицая».
Широкоплечий, крепко сбитый, с розово‑лоснящимися крутыми скулами и вольным разлетом темных бровей, он стоял посреди сарая, медленно закатывая рукава гимнастерки. Бережно обтерев, повесил на грудь протянутый Самусевым автомат, сунул за голенища по две запасные обоймы, разгладил ладонями, натянул пилотку. Вытянулся перед Самусевым.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите выполнять?
– Разрешаю. – Самусев приложил руку к козырьку своей смятой фуражки. – Счастливого пути!
Нечипоренко, Заря, Вася – молоденький боец, ходивший в разведку с покойным Пельменных, и жилистый, тощий Сережа Иванов молча вышли из сарая. Им предстояло подобраться к вражескому танку, разведать подступы, установить наблюдение. Брать машину решили под утро – раньше мы едва ли успели бы объединиться с группой Нечипоренко.
Остаток дня прошел в сборах. По возможности приводили в порядок одежду, изрядно пострадавшую в беспрерывных проходах по кустарнику. На куске ноздреватого песчаника точили ножи, брились, перестирывали в ручье портянки. Я и Маша, накрывшись шинелями, тихонько посапывали в углу.
Чем ниже катилось багрово‑красное солнце, тем чаще поглядывал на часы Самусев. В записке, переданной со связным бойцам Нечипоренко, встреча была назначена на лесополосе на двадцать три тридцать. Тут же, в углу, образованном двумя полосами, должен был подойти и связной разведчиков. Оттуда до танка оставалось километра четыре.
Сарай покинули с первыми звездами. Когда прошли примерно половину пути, от дороги вдруг послышалась стрельба, взлетели осветительные ракеты. Группа залегла, выдвинула охранение. Автоматы вперехлест с пулеметом трещали, наверное, минут десять, ракеты взлетали одна за другой. Потом так же неожиданно стрельба стихла, но ракеты с нерегулярными интервалами продолжали чертить ночное небо.
Осторожно, по одному, вышли в предварительно проверенную дозором полосу. Поджидавший нас Володя Заря доложил обстановку. Подбитый танк охраняют пятеро. Танкисты машину покидают только по одному, выходят оправиться и сразу назад, башня развернута в сторону леса. Часовые ходят по кругу, не удаляясь от машины, сменяются каждые два часа. Один из танкистов, видно командир, с автоматом и при парабеллуме, несколько раз ходил к дороге, подолгу стоял там, что‑то высматривая. До дороги метров сто двадцать – сто пятьдесят.
– А что за стрельба? – с тревогой спросил Самусев.
– Началось по‑глупому, а кончилось скверно, – со вздохом отвечал Заря. – До темноты все спокойно было. Мы уже уходить собрались, Серега и встань во весь рост. А тут ракета. Они их, видать, со страху не жалеют. Ему бы стоять, дурному, в кустах, не заметили бы. Только он, видать, растерялся, плюх наземь! Треск пошел, они и всполошились. Из танка – пулемет. Сначала правее нас бил, потом стал башню разворачивать ближе, ближе. Хорошо, лейтенант не растерялся. А то бы всем конец, над самой землей стриг кусты, гад.
– Ну?
– Когда уж совсем рядом стали очереди ложиться, Нечипоренко сук здоровенный схватил и в сторону – швырк! Туда, к дороге. И так же подгадал – перед концом очереди. Те смолкли, а сук вот он, по кустам. Часовой услышал, туда трассой полил, мы и уползли трое.
– Трое?
– До Сереги, до Иванова‑то, они башню довернули. Две пули в голову, наповал.
– Лейтенант где?
– Метрах в трехстах от танка они расположились. Записку вам прислал.
Накрывшись с головой плащ‑палаткой, Самусев чиркнул зажигалкой. Торопливо пробежал корявые, в темноте нацарапанные строки:
«Фрицы встревожены. Часового в танк запускают по паролю. В лоб брать нельзя. До рассвета надо что‑то придумать. Продолжаю наблюдение. Решение сообщи».
С рассветом внимание часовых обычно притупляется. Нервное напряжение тревожной ночи, когда каждый шорох, каждая тень обретали грозный, пугающий смысл, требует разрядки. Наступает реакция. Утренняя прохлада заставляет ежиться, вызывает желание поглубже спрятать голову в поднятый воротник, согреться, вздремнуть. А если еще перед этим тебя ругательски изругали за напрасно поднятую тревогу, проявлять повышенную бдительность становится как‑то совсем неохота.
На заре по дороге пропылила первая машина, притормозила на крутом повороте, остановилась. Опять завыл мотор. И тут же на опушке появились двое – высокий солдат и обер‑лейтенант в зеленоватой форме абвера. Часовой у танка насторожился. Но пьяным не до него. Они уселись на траву, достали фляжки, хлеб, сало и принялись пить и закусывать. То один, то другой прикладывается к фляжке и сосет подолгу, со вкусом. Наконец отрывается, ошалело крутит головой, торопливо закусывает.
Часовой жадно сглатывает слюну. Свой запас рома они с напарником прикончили в первый же день, а танкисты, проклятые свиньи, даже и не подумали поделиться с пехотой. Обер‑лейтенант замечает‑таки часового, манит пальцем. Пожалуй, надо поспешить, пока этот долговязый не опустошил еще всю флягу, да и начальство не передумало. Тот, кто манит пальцем, чином старше всех здешних. Но часовой есть часовой. Длинный обер‑лейтенант, очевидно, понимает это.
Он с трудом поднимается, широким жестом загулявшего бурша швыряет часовому свою фляжку. Однако он спьяну не завернул пробку. Видно, как из фляжки в траву выплескивается драгоценная влага. Да и что за бросок у обер‑лейтенанта: фляжка отлетела шагов на двадцать.
Часовой не выдерживает, бросается к фляжке – ведь задаром пропадает добро! Нагибается к фляжке, что валяется около куста, – и исчезает.
Кругом тишина. Пьяные не мешают больше. Да и мычали они не так уж громко; в танке их вряд ли слышали.
Через минуту тело часового оттащили в кусты. Володя Заря быстро натянул трофейную форму. Маскарад еще далеко не закончен.
К танку пошли вдвоем, Заря и Алексей Плотников, давнишний, еще с Одессы, корешок погибшего ночью Иванова. Оба босиком. У Зари – «шмайссер», за поясом у Алеши – две гранаты. В руках немецкая каска, полная воды. Неслышно ступая по мягкой, росистой траве, они приблизились к танку, прислушались – тихо.
Плотников, зажав зубами кольцо гранаты, влез на танк, принял из рук Зари свой необычный «инструмент». Следом поднялся Володя, взял автомат наизготовку.
Медленно, осторожно, стараясь попасть точно в паз закрытого люка, Алексей начал цедить воду, принесенную в каске. Зажурчала просочившаяся струйка, в башне зашевелились, что‑то спросили по‑немецки. Рука Плотникова задрожала, вода пролилась мимо, но это уже не имело значения.
Звонко щелкнула задвижка, крышка шевельнулась, приподнялась. Алексей, отшвырнув каску, обеими руками вцепился в бортик, с бешеной силой рванул, откинул крышку. В руках Зари, как живой, заходил автомат. Сунув ствол в черный зев люка, Володя не снимал палец со спускового крючка, пока не опустела обойма.
И снова тишина. Снова пылят по дороге теперь уже более частые машины, снова вокруг танка прохаживается часовой, в тяжелом шлеме, с автоматом на груди. Он, видимо, ранен – белое кольцо бинтов перехватывает подбородок, уходит за уши. Но ранение пустяковое, поступь тверда, руки крепко охватили рукоять и ствол автомата. Второй солдат сидит чуть поодаль, кашеварит, подбрасывает сучья в костер, помешивает в котелке.
Изменилось только одно. Ручной пулемет, вытащенный из танка, установлен в кустах, поближе к дороге. У пулемета – Самусев, еще в Севастополе прекрасно изучивший большинство видов вражеского оружия. А Нечипоренко с шестью автоматчиками расположился у дороги – это группа прикрытия.
Одна за другой проходят по дороге машины, мотоциклы, санитарные автобусы. Никому нет дела ни до танка, как и положено, охраняемого часовым, ни до часового. Проходит час, другой. Но вот наблюдатели у дороги заметили одинокий, медленно идущий автофургон. Не доезжая до полосы, машина остановилась. Сидевший в кабине офицер вылезает на подножку, оглядывается вокруг, достает карту, сверяется с местностью.
Один из наблюдателей чуть поднимает над кустами руку. В то же мгновение другой метрах в трехстах от дороги замечает короткий всплеск солнечного зайчика. Негромкий свист доносится до Самусева, и, полураздвинув кусты, он окликает прохаживающегося вокруг танка Зарю.
– Кажется, они. Приготовились!
Проехав полосу, машина свернула с дороги и направилась к танку.
Равнодушный часовой с перехваченным бинтами подбородком, завидев подъезжающий грузовик, стучит камнем по броне, отходит в сторону. А когда машина приближается вплотную, он вдруг заинтересовывается чем‑то у задних колес. Удивленный шофер высовывается из кабины – часовой сидит на корточках и старательно выковыривает застрявший меж скатами здоровенный кусок бутылочного стекла.
Водитель выскочил, пошел к часовому, наклонился, чтобы помочь, – жесткая грязная ладонь перехватывает ему рот, точным ударом плоского штыка Заря без звука сваливает шофера. Подтянувшись, заглядывает в кузов – никого.
И тогда, испытывая чувство мгновенного облегчения, поняв, что операция уже завершена – танком овладели без взрывов, не повредив ручного оружия экипажа; летучку и комплект офицерской формы тоже, пожалуй, получат в целости и сохранности, – Заря спокойно обошел грузовик с другой стороны. Предупредительным жестом левой руки распахнул дверцу кабины и вогнал пулю из нагана между вскинувшимися в изумлении бровями офицера.
Все дальнейшее происходит с калейдоскопической быстротой.
Пока Самусев, кряхтя, натягивал на ноги узкие в голенищах офицерские сапоги, из кузова мгновенно вышвырнули ящики с инструментами, запасными частями, баллоны газосварки.
Одну гранату Плотников примостил на боеукладке со снарядами. Проволока соединяла ее кольцо с крышкой верхнего прикрытого люка. Выбирается Алексей через люк механика‑водителя, отпускает стопор задвижки и наглухо захлопывает броневой щиток. Пусть теперь кто‑нибудь из фашистов попробует открыть люк! Стоит поднять крышку, как потянется проволока, выдернется кольцо из гранаты и весь боезапас танка разнесет его похлестче десятка тяжелых мин! Сюрприз.
Быстро, очень быстро, вставая плечом к плечу, бойцы заполнили кузов, вот уже задернут брезент. Угловато‑незнакомый в чужой форме Самусев обошел машину со всех сторон, осмотрел ее придирчивым взглядом. Все в порядке.
За баранку. Рядом сел Плотников – «автоматчик». Заря с трехлинейкой, на которую он установил свой снайперский прицел, забрался в кузов. Правда, у него только две полные обоймы, но, чтоб остановить любую машину, ему достаточно пробить скат или убить шофера. Погоня, коли начнется, будет непростой.
– Аккуратисты фрицы, – пробормотал Самусев, располагаясь в кабине. Действительно, фирма, выпускавшая грузовик, позаботилась о водителях, не знакомых с машиной: на пластмассовой головке рычага передачи скорости схема переключения скоростей, фигурка с заводной ручкой изображена у кнопки стартера.
С добродушным урчанием тяжелый трехосный «даймлер» попятился, развернулся, двинулся к дороге. Подошедший Нечипоренко вскочил на подножку, крепко пожал руку Самусева, испытующе глянул в его серые, с ястребиным разрезом глаза. Самусев понял:
– Не беспокойся, Жора. Как договорились, трехчасовой перегон, не больше. И с ходу – обратно. Девушек с тобой оставляю, меньше риска, думаю, будет. Часов через пять высылай к дороге маяков.
– Сделаем, – с некоторым усилием отводя в сторону взгляд и принимая равнодушный вид, произнес Нечипоренко. И видно, обозлился на себя за это проявление слабости.
– Да ты не тяни душу, трогай. Мы теперь не с кулаками да дрекольем – семь автоматов, пулемет, на каждого по гранате.
– Ладно, Жора, – не совсем впопад закончил Самусев. – Буду живой – вернусь, ну, а ежели… В общем, сам, думаю, все понимаешь.
Нечипоренко крепко, до боли стиснул широкую ладонь Самусева, соскочил с подножки. Громоздкий автофургон рывком принял с места и, быстро набирая скорость, запылил по дороге.
Странные, ни на что не похожие чувства овладели Самусевым. Это был какой‑то удивительный сплав тревоги и лихости, настороженности и гордости, горечи и уверенности в том, что все, даже самое неправдоподобно‑рискованное, с этой минуты будет ему обязательно удаваться. Он знал, что даже при беззаветном героизме каждого из бойцов его маленькой группы только неправдоподобная удача, редчайшее стечение счастливых обстоятельств могут провести их отряд сквозь густейший частокол неблагоприятных случайностей.
И все же сознание того, что он, старший лейтенант Самусев, вопреки всему катит сейчас на мощной и послушной машине, не беспомощный, не одинокий, не безоружный, катит по этой врагом уже вписанной в победные сводки земле, катит как хозяин, наполняло его дерзкой мальчишеской радостью.
«Да мы и есть хозяева! Поэтому нам все и удается!» подумал Самусев.
На повороте, когда точным движением руля он «вписал» в скоростной, на полном газу, вираж многотонный грузовик, эта радость стала острой, жгучей, рвущейся наружу. И он запел: «Осоа… Осоа… Осоавиахим…»
Сидевший рядом Плотников за гулом мотора не расслышал и придвинулся:
– Это вы мне, товарищ старший лейтенант?
Самусев опомнился, смутился.
– Осоавиахим, говорю, полезное общество. Осоавиахим – это хорошо.
В кузове, вцепившись руками в железные дуги опор, стояли, прижавшись друг к другу, бойцы. Двое, проткнув ножами брезентовый навес, просматривали тракт впереди, по ходу, задние так же внимательно следили за убегающей дорогой. Оружие было наготове, в любой, даже самой неожиданной, ситуации они бы не растерялись.
За два часа покрыли пятьдесят шесть километров. У мостика, переброшенного через глубокий овраг, сориентировались. Судя по карте, взятой у убитого офицера, до ближайшей станицы оставалось километров восемь. Самусев свернул налево, ходко повел «даймлер» по ровному лугу в сторону от дороги. Километра через четыре добрались до густого кустарника, росшего по краю раздавшегося в этом месте оврага.
Отлогие склоны позволяли загнать машину вниз, замаскировать на славу. Самусев окончательно уверовал в свою командирскую удачу. Оставив старшим Зарю, он тут же пустился в обратный путь и даже позволил себе завернуть на подвернувшуюся бахчу, набросать в кузов десятка три отличных арбузов.
Правда, старик, стороживший баштан и не разделявший самусевского настроения, сыграл несколько не по роли. Он, насупившись, сосал люльку, дипломатично не обращая внимания на то, как немецкие офицеры и солдат выбирают себе арбузы покрупней и позвончей. Но проявил редкую прыть и красноречие, когда они, забывшись, решили его поблагодарить.
В ответ на русское обращение «дедушка» сторож обложил их такой замысловатой, яростной, староказачьей руганью, пожелал им, их родителям, детям и внукам столько всякого, что, растерявшись, они ретировались, даже не объяснив трубокуру, кто такие, а его заставив недоумевать, как сошла ему такая дерзкая выходка.
На обратном пути им дважды попадались встречные колонны. Но никто не обратил внимания на ремонтную летучку, идущую, со стороны фронта. Самусев только прижимал свой фургон к обочине да, непрерывно сигналя, посильней давил на акселератор. Добротная кубанская пылюка отлично завершила маскировку.
Встреча с Нечипоренко и его отрядом состоялась в намеченном месте, в условленный час, за неширокой прогалиной, через которую с основного тракта съезжали на полевую дорогу. Густая стена зелени позволяла здесь притаиться, ну, словно бы человек за углом, всего в нескольких десятках метров от трассы.
Из железной бочки, предусмотрительно оставленной в кузове, до пробки – наполнили бак горючим, осмотрели скаты, проверили уровень масла в моторе. Бойцы разместились в кузове, набросав перед задним бортом вал снопов, а на них – отборные арбузы. Как ни голодны были люди, но здесь, на трассе, пренебрегать маскировкой не приходилось. Можно было трогаться, но Самусев почему‑то медлил. Нечипоренко, сидевший в кузове, откинул навес, перегнулся к водителю.
– Слушай, ты не немцев, случаем, дожидаешься?
– Угадал, – Самусев скосил в его сторону сиявшие озорным весельем глаза.
– Сдурел?
– Ни капелюшечки.
– С огнем поиграть охота?
– С дымом, – Самусев коротко хохотнул. – Понимаешь, – понизив голос, продолжал он, – что сюда мы втихую добрались – понятно. На разъезде мелькнул, и рассмотреть‑то им толком было некогда. А обратно? Нас ли кто догонит, впереди ли будет стоять, один любопытный подвернись – все. Стрельба, шум.
– И что ты надумал?
– К колонне нам надо пристроиться. Пропустим и сядем на хвост. За этой пылью, как в дымовой завесе, ни один черт нас не углядит. Опять же, если КПП на дороге появились, тоже у головной машины будут документы смотреть. Подлинней бы только колонну.
– Ну, брат, такого я и в авиации не слыхал, – с сомнением покрутил головой Нечипоренко. – Своей охотой к ним в строй залезть.
– Вот‑вот. Тебе задумка психованной кажется, а они и вовсе до этого не додуют. Не риск, а расчет. Психология.
– А охранение ежели? – Нечипоренко с украинской осмотрительностью желал обязательно взвесить все «за» и «против».
– Места открытые, не партизанские. А потом, дозорные‑то на мотоциклах, услышит Плотников. Он специально сидит в кустах со стороны дороги. Все получится, Жорик, не сомневайся. Мы на этом слоне еще до наших доскачем.
Самый рискованный план не всегда бывает и самым трудноисполнимым. Расчет Самусева полностью оправдался. Правда, бойцам, укрывшимся в кузове, эта поездка стоила немалых нервов. Трудно сохранить спокойствие, сидя под темным пологом брезента в сотне шагов от врага. Но зато через три с половиной часа автолетучка благополучно добралась до знакомого деревянного мостика.
Машина остановилась. Плотников, сидевший рядом с водителем, выскочил с ведром, полез в овраг, к ручейку. И если кто из немцев, ехавших в конце колонны, в этот момент обернулся, он увидел бы обычную дорожную картину – грузовик с задранным капотом, солдата, доливавшего закипавший радиатор. Правда, чтобы оторваться от колонны подальше, Плотникову пришлось не раз слазить в Глубокий овраг.
Потом они свернули в сторону, и вскоре «даймлер» на малом газу съезжал в ложбину. Группы соединились.