В немногих словах Кри‑Кри объяснил прохожим, чем привлёк его внимание человек и почему показался подозрительным.
Мнение толпы было единодушным:
– Задержать молодчика!
– Отвести в мэрию!
– В префектуру! К Риго![32]
– Вчера только поймали двух шпионов на площади Вож…
Увидев, что дело становится серьёзным, человек с блокнотом попытался обратить всё в шутку. Тоном, в котором, однако, уже не чувствовалось уверенности, он сказал:
– Граждане! Вас много, а я один. Я ничего не сделал, а вы хотите вести меня в мэрию. Я художник, а вы обращаетесь со мной как со шпионом…
– Покажи документы! – загудел широкоплечий мужчина, каменщик Бернар, работавший на баррикаде.
– Пожалуйста, вот мои документы, – ответил человек, назвавший себя художником, и полез в карман.
– Бросьте разговоры! Ведём его в мэрию, дядя Бернар!
– Какой‑то глупый мальчишка поднял тревогу, и вы уже готовы задержать меня, честного гражданина! Видно, много у вас времени! – меняя тон, и теперь уже не шутливо, а возмущённо, заявил человек с блокнотом.
Но его уже вела, несла с собой волнующаяся толпа. Впереди бежал возбуждённый Кри‑Кри.
– В мэрию! В мэрию! – раздавались голоса.
Вскоре они подошли к низкому тёмно‑красному зданию. Это была мэрия шестого округа.
У здания мэрии стояли две открытые наёмные кареты. В одной из них сидела молодая девушка в белом подвенечном платье, с длинной вуалью и венком из белых цветов на голове. В глазах у неё стояли слёзы. Она говорила, то и дело вытирая глаза краешком фаты:
– Ну не всё ли равно, папа! Пусть нас зарегистрируют эти люди!
Папаша, одетый в чёрный парадный сюртук, не обращая внимания на слова дочери, сердито требовал:
– Неужели не осталось никого, кто мог бы зарегистрировать должным образом брак моей дочери с этим гражданином? – Папаша указал на жениха, которого, видимо, ничуть не беспокоило это неожиданное препятствие, возникшее на пути к браку.
Добродушный сержант ещё раз объяснил ему, что в мэрии сейчас никого нет, а что сам он регистрацией браков не занимается. Отец невесты ещё больше рассердился и приказал кучеру ехать на розыски «настоящей мэрии».
От Кри‑Кри не укрылось, что подозрительный художник был не прочь воспользоваться этим случайным развлечением и ускользнуть. Но мальчик зорко за ним следил.
Стараясь перекричать невесту, жениха и папашу, споривших и между собой и с кучером, Кри‑Кри требовал:
– Надо арестовать шпиона!
– Довольно с меня этой комедии! – закричал вдруг задержанный. Глаза его злобно засверкали, всё лицо и шея побагровели. – Отпустите меня и проваливайте к чёрту! – повторил он и зашагал было прочь.
– Э, нет, гражданин, не торопись! – раздался чей‑то голос.
К великому своему удовольствию, Кри‑Кри увидел, что к подозрительному незнакомцу подошёл молодой военный и взял его за руку.
– Идём, малый, – обратился он к Шарло. – Мы доставим задержанного куда следует.
– Я хочу его отвести к Жозефу Бантару. Уж он‑то разберётся! – заявил Кри‑Кри.
– Правильно! Отправляйся, Этьен, с мальчуганом на улицу Рапп. Я знаю, Бантар там. Время сейчас такое, что нужно быть начеку, – сказал военный и недружелюбно оглядел незнакомца с головы до ног.
Кри‑Кри обрадовался: в лице Этьена, казалось ему, он получил надёжного союзника и помощника.
По дороге к улице Рапп они узнали от встречных прохожих, что взрыв завода – дело версальских агентов. Около пожарища задержали одного из них.
То и дело проносили убитых и раненых. Насчитывали десятки пострадавших. Кри‑Кри узнал также, что последствия были бы ещё ужаснее, если бы не распорядительность Жозефа Бантара: он руководил тушением пожара, разборкой горящих корпусов; он же организовал помощь пострадавшим.
Кри‑Кри очень хотелось рассказать своему новому другу Этьену о том, что Бантар приходится ему дядей, но он не решился.
Этьен вынул из кармана пачку папирос и закурил.
«Художник» тоже вытащил золотой портсигар и протянул его своему конвоиру:
– Пожалуйста!
– Благодарю, у меня свои, марсельские. Я к ним привык, – ответил Этьен, окидывая незнакомца недоверчивым взглядом.
– Напрасно! Мои, столичные, лучше… Слушайте, – развязно продолжал незнакомец, – вы, кажется, всерьёз подозреваете меня? Давайте объяснимся! Не будем терять время – оно дорого для вас и для меня. Я не срисовывал баррикаду, как показалось мальчику, а делал набросок для этюда.
– Какого этюда? – насмешливо спросил Этьен.
Он шёл нога в ногу с «художником», а сзади, в затылок, следовал Кри‑Кри.
– «Ощетинившийся Париж» – так должна называться моя картина. Видите ли, я художник…
– Художник? – переспросил Этьен.
– Моя фамилия Анрио. Я художник по призванию, коммерсант по нужде, – вздохнул человек с блокнотом.
Пытаясь завоевать расположение мальчика, он повернулся к Этьену и продолжал:
– Должен признаться, я восхищён бдительностью и упорством мальчугана, хотя они и неудачно направлены. Я уверен, что Коммуна не погибнет, пока её так зорко охраняют! – И он кивнул головой в сторону своего юного конвоира.
Этьен переглянулся с мальчиком и не поддержал разговора.
Кри‑Кри изредка бросал взгляд на Этьена. Ему очень нравился этот высокий, слегка сутулящийся молодой человек. Нравилось, что он так решительно стал на его сторону. Упоминание о Марселе, вскользь брошенное молодым федератом, не прошло мимо Кри‑Кри. До Парижа доходили только неясные слухи о марсельском восстании, и немногие жители столицы знали, что там произошло на самом деле.
– Вы из Марселя? – спросил Кри‑Кри после некоторого колебания.
– Да… Вот уже почти месяц, как я оттуда. Насмотрелся я всего за это время в Париже. Кабы знать раньше, мы не попались бы на удочку таких вот молодчиков… – Этьен многозначительно взглянул на Анрио. – Враги не зря старались разъединить нас с Парижем. Мы и барахтались, как слепые щенята в воде… Марсель‑то хоть продержался две недели, а в других городах вышло ещё хуже. Революционные вспышки в Лионе, Бордо, Сент‑Этьене и Тулузе были подавлены через два‑три дня после провозглашения там Коммуны.
– Вот тебе и раз! – искренне удивился Кри‑Кри. – Париж совсем рядом с Версалем, и всё‑таки уже два месяца мы не пускаем версальцев…
– Потому‑то меня и послали сюда. Думали, что как только Париж узнает правду про наши дела, он чем‑нибудь да поможет… хотя бы хорошим советом. Четыре дня пробивался я сквозь версальские и прусские заграждения, пока добрался. Тут‑то в самом деле многое для меня ясно стало. Версальцы рассказывали про Париж всякие небылицы. Ну, а когда я собрался в обратный путь, как раз прибыли земляки, которые еле ноги унесли из Марселя. Коммуна там была уже раздавлена… «Зачем же, – подумал я тогда, – возвращаться мне в Марсель?.. Рубанок и стамеска меня подождут, а для Парижа и ещё один столяр пригодится». Вот я и вступил в отряд федератов.
Этьен умолк и прибавил шагу. Он заметил, что Анрио вдруг заторопился, понадеявшись, видно, на то, что его конвоиры увлеклись беседой.
Идти становилось всё труднее: отовсюду стремительно двигались целые потоки людей. Возбуждение росло. Всё чаще раздавались негодующие голоса:
– Погибли десятки людей!
– А мы всё ещё церемонимся со шпионами…
– Отольются проклятому Карлику наши слёзы!.. У Валентина осталась семья в пять человек…
– Всюду рука версальцев! – вставил вдруг своё слово и Анрио.
Этьен выразительно взглянул на «художника» и, наклонившись к Шарло, шепнул:
– Смотри хорошенько, чтобы не потерять его в толпе.
– Не беспокойтесь! – отозвался Кри‑Кри. – Я не спускаю с него глаз.
Чем ближе они подходили к Марсову полю, тем страшнее становилась картина разрушений. Всё кругом было покрыто пеленой дыма и усеяно обгорелыми, ещё тлеющими брёвнами, сплюснутыми ядрами, обломками орудий и бесчисленным количеством патронов. Расположенные поблизости от завода дома горели и рушились.
Здание завода, его мастерские и склады были оцеплены национальными гвардейцами. Опасность была тем более велика, что огонь начал подбираться к пороховым погребам. Пожарные и моряки проявляли беспримерное мужество: они ежеминутно рисковали подорваться, но делали своё дело, хотя со всех сторон им угрожали языки пламени. Толпа с восхищением наблюдала, как они вытаскивали бочонки с порохом и патронами.
Этьен объяснил, что разыскивает Бантара, и его вместе со спутниками пропустили за цепь охраны.
Жозефа Бантара было нетрудно найти. Он сам руководил тушением пожара в жилых домах. Имя Бантара часто произносилось в этот день: то тут, то там требовалось его вмешательство.
– Милле! Франсуаза Милле осталась в горящем здании!
– Бедняжка уже, наверное, задохнулась в дыму!
– Гражданин Бантар! Гражданин Бантар! Надо спасти несчастную женщину! У неё трое детей!
В самой гуще толпы Кри‑Кри сразу узнал хорошо знакомую плотную фигуру дяди.
– Лестницу и топор! – раздалась команда Жозефа Бантара.
Скинув мешавшую ему куртку, Жозеф быстро промелькнул в толпе. Казалось странным, что при его крупном телосложении он может так проворно и ловко двигаться. Затаив дыхание толпа следила за тем, как Жозеф поднимался вверх по лестнице к обгоревшему этажу. Густой чёрный дым вырвался из окна и плотно окутал Бантара.
– Следите за этим молодчиком! – услышал Этьен взволнованный шёпот Кри‑Кри.
Марселец только одобрительно кивнул головой, а Кри‑Кри уже быстро взбирался по лестнице за дядей Жозефом.
– Мальчишка погибнет! Надо его удержать! – послышался из толпы чей‑то голос.
– Вернуть мальчика! – подхватили другие.
– Спокойно, не мешайте ему! Пусть поможет! Это племянник Бантара, Шарло. Я его знаю: он ловкий и смелый.
Эти слова произнесла красивая молодая женщина, лет двадцати трёх, в форме федерата. Через плечо у неё висела сумка с перевязочными средствами. На пышных каштановых волосах ловко сидело военное кепи. Из‑под козырька выглядывало тонкое лицо с правильными чертами, карими глазами и длинными ресницами. Это была школьная учительница Мадлен Рок, деятельная помощница Луизы Мишель по организации женского батальона.
Между тем Бантар и его племянник уже достигли окна, и оба исчезли в дыму.
Томительные минуты казались бесконечными.
– Почему их так долго нет? – истерически крикнула женщина, стоявшая рядом с Этьеном.
Но её слова потонули в шуме и грохоте.
Обрушилась ещё часть карниза. Прямо на толпу посыпались камни, щебень и куски железа.
Страх за судьбу трёх человек, которым угрожала разбушевавшаяся стихия, заставлял сердца усиленно биться.
Вдруг толпа зашевелилась, лица оживились. В окне, окутанном густым дымом, показалась фигура Шарло, поддерживавшего за ноги Милле. Она лежала без сознания на плече у Жозефа.
Все замерли.
Лестница тревожно скрипела под тяжестью шагов. Короткие стоны Милле ещё больше усиливали напряжение обстановки.
Первым опустился на землю Кри‑Кри. За ним с лестницы сошёл Жозеф Бантар. Стоявшие поблизости мужчины приняли из его рук Франсуазу, которая всё ещё не приходила в сознание, и понесли её в лазарет. Мадлен предусмотрительно держала наготове ведро с водой; теперь она протянула его Жозефу.
– Вот это кстати, – сказал Жозеф и жадно припал к ведру. Сделав несколько глотков, он повернулся к Шарло, который уже снова стоял около своего пленника – Пей вдоволь, Шарло, теперь всё в порядке!
Со всех сторон раздались громкие одобрительные восклицания.
– Племянник достоин своего дяди! – сказал кто‑то в толпе.
Эти похвалы были, конечно, приятны Шарло. Однако сам он не разделял мнения окружающих о его героизме. Ну что особенного было в этом поступке! Подумаешь! Подняться по лестнице на второй этаж – это не представляло никакой опасности. Ведь не раз, удовольствия ради, взбирался он на крыши домов по водосточным трубам…
Впрочем, другое сейчас занимало Кри‑Кри: мысль о пойманном версальском шпионе не покидала его ни на минуту. Он не переставал думать о задержанном «художнике» и когда поднимался по лестнице и когда спускался, поддерживая спасённую из огня женщину.
Напрасно поэтому пытался Анрио сыграть на тщеславии мальчика:
– Молодец, Шарло! Ты вёл себя как настоящий герой! А теперь надо кончать всю эту комедию. Сейчас Бантару не до твоих приключений!
Анрио, однако, просчитался.
– Как раз напротив! – вспылил Кри‑Кри. – Дядя Жозеф! – окликнул он Бантара. – Я поймал шпиона. Этот гражданин срисовывал баррикаду у моста Инвалидов.
Посмотрев внимательно на задержанного, Жозеф сказал:
– Его надо отправить в префектуру.
– Это несправедливо! – горячо запротестовал Анрио. – Как же так? Разве можно без серьёзных оснований задерживать человека! Я коренной парижанин, меня многие знают…
– Кто, например? – спросил Жозеф.
– Когда нас пропускали сюда, я заметил, что цепью национальных гвардейцев командует офицер Люсьен Капораль. Он мог бы подтвердить, что я честный коммерсант. Я поставлял провиант для его батальона…
Жозеф распорядился, чтобы к нему тотчас прислали Люсьена, а сам пока что решил допытаться правды у Анрио:
– Вы называете себя коммерсантом… Зачем же вы занимаетесь рисунками?
– Но живопись – моя страсть, и я посвящаю ей всё свободное время, – объяснил Анрио.
– Так… А что вы рисовали? Я хотел бы посмотреть ваш рисунок. Покажите!
– К сожалению, я… его уничтожил, – смущённо ответил Анрио.
– Вот то‑то и оно, что рисунок пропал! – послышался задорный голос Кри‑Кри. Он явно торжествовал.
– Странно… – усомнился, в свою очередь, и Жозеф. – Зачем вам вздумалось срисовывать квартал, где строятся баррикады?
– Но в Париже сейчас так много укреплений… – оправдывался «художник» с невинным видом.
– Гм… По‑вашему – много, а по‑моему – очень мало! – отрезал Жозеф. – Люсьен, – обратился он к подошедшему Капоралю, – знаешь ты этого гражданина?
– Да, он поставлял провиант для батальона.
– Так разберись в этом деле. Тут, перед развалинами завода, среди стонов пострадавших, мне не надо повторять тебе, с какой беспощадностью мы должны очищать Париж от шпионов. Но помни в то же время, что Коммуна гарантирует неприкосновенность честным гражданам.
Как только Жозеф ушёл, Анрио сразу осмелел.
– Господин Капораль, – начал он уверенно, – я очень сожалею, что уничтожил рисунок. Увидев его, вы не стали бы сомневаться в его назначении и моей невиновности.
Кри‑Кри вскипел.
– Гражданин Капораль, – срывающимся голосом начал он, – надо ещё проверить, художник ли он! Пусть нарисует мой портрет!
– Мальчик прав, – поддержал кто‑то из толпы. – Пусть‑ка художник, в самом деле, его нарисует. Тогда мы увидим, что он привык держать в руках: карандаш или ружьё.
– Что ж, я готов исполнить ваше желание, – согласился Анрио. – Дайте мне бумаги.
В поисках бумаги Кри‑Кри быстрым взглядом окинул забор, около которого происходила беседа. Ему не хотелось срывать плакаты и воззвания Коммуны. Однако колебание мальчика продолжалось недолго. Надо было торопиться: мнимый художник мог улизнуть в любую минуту. Кри‑Кри сорвал выцветший плакат, на котором фельдмаршал Мольтке[33]пожимал руку Мак‑Магону,[34]повернул плакат обратной стороной и подал его Анрио. Сам же влез на бочку и принял небрежную позу, довольный тем, что оказался в центре внимания.
Прохожие не удивлялись этой сцене. В то время в Париже нередко можно было встретить на улицах, где‑нибудь в живописном уголке, особенно на базарных площадях, художника с кистью и мольбертом, а перед ним – позирующих натурщиков.
Очень быстро, всего в какие‑нибудь несколько минут, Анрио сделал карандашный портрет Кри‑Кри, изобразив его во весь рост в такой именно позе, какую мальчик сам избрал.
– Готово! – «Художник» с торжествующим видом протянул свой рисунок Люсьену.
С подчёркнутым вниманием, не спеша, всматривался Люсьен в портрет, то отдаляя его от себя, то приближая. Он переводил взгляд с Кри‑Кри на портрет и обратно и наконец произнёс:
– Гм… нельзя сказать, чтобы было большое сходство, но, принимая во внимание обстановку, можно признать, что набросок сделан рукой опытного художника.
– Рисунок неплох, – сурово отозвалась Мадлен Рок, – тем не менее я не считаю, что он снимает все подозрения с этого гражданина.
Кри‑Кри был возмущён.
– А по‑моему, рисунок нельзя признать удовлетворительным! – заносчиво сказал он. – Я нахожу, что портрет непохож на оригинал. Разве у меня такой нос? По‑видимому, художник думал о господине Тьере, а не обо мне, когда набрасывал этот кривой профиль.
– Господин Капораль! – в свою очередь, вспылил Анрио. – Каково бы ни было ваше решение, вы не должны позволять этому нахальному мальчишке оскорблять меня. Я буду жаловаться!
– Ну, друзья, – произнёс свой приговор Люсьен, – по‑моему, всё ясно: пусть господин Анрио отправляется на все четыре стороны. Мы можем только посоветовать ему впредь выбирать для своих зарисовок другие места.
Анрио не заставил себя просить и поторопился использовать благоприятное для него решение. Он учтиво поблагодарил Люсьена и зашагал, не оглядываясь назад.
Грустно смотрел Шарло вслед удалявшемуся Анрио. Он был бессилен что‑либо сделать. Но беспокойство его не покидало. Какое‑то смутное чувство подсказывало, что совершилась ошибка, что этот Анрио – опасный человек.
«Странно! – рассуждал Кри‑Кри. – Одет он в штатское, а когда ходит, то, кажется, слышно, как звенят его шпоры, точь‑в‑точь как у версальских офицеров».
Освобождение Анрио вызвало недовольство и тревогу не только у одного Кри‑Кри. Этьен почувствовал союзницу в Мадлен и обратился к ней:
– Паренёк‑то смышлёный, он зря не придрался бы. Почему не проверили человека? За ним, может, стоит целая шайка… В Марселе мы проглядели таких молодчиков, а вы‑то в Париже небось знаете, как надо следить в оба глаза…
Мадлен ничего не ответила. Она молча взяла Люсьена под руку и отошла с ним в сторону, подальше от людской толчеи.
Люсьен о чём‑то сосредоточенно думал. На его маловыразительном лице застыла улыбка, чуть приоткрыв его безвольный рот. На вид ему было лет тридцать пять. Среднего роста, стройный, он слегка прихрамывал на левую ногу – результат ранения, полученного в бою при Сен‑Приво.
Они присели на стулья, вытащенные из горевшего дома.
– Я недовольна тобой… – начала Мадлен.
– Я сам недоволен собой, дорогая, и, вероятно, в большей мере, чем ты, – не дал ей договорить Люсьен.
Мадлен вопросительно взглянула на него, ожидая дальнейших объяснений.
– Столько жертв, – продолжал он, потупив взгляд, – и конца им не видать… Знаешь, в самых жарких схватках с пруссаками я не испытывал страха. А тут, признаюсь, содрогаюсь каждый раз, как разряжаю ружьё… Меня преследует мысль, что я совершаю братоубийство.
Мадлен нежно положила руку на плечо Люсьену:
– Ты устал, милый! И это очень печально. Борьба только начинается. Надо взять себя в руки… Гони прочь страшные кошмары… Это всё отголоски твоих прежних бредней. «Братоубийство»!.. В этом обвинял нас с амвона епископ д’Арбуа и в то же время именем бога благословлял Тьера на расстрел восставших парижан. Нет! Тьер, Фавр или Шнейдер не братья переплётчику Жозефу Бантару или столяру Этьену Бара – они их яростные враги, их извечные угнетатели! Вот Жозеф и Этьен на самом деле братья друг другу. Их роднит великая идея братства всех тружеников, борющихся против общего врага.
Мадлен говорила тихо, мягко, любовно. Так касалась она ран, когда, опустившись на колени перед упавшим товарищем, делала ему перевязку. Но при гангрене нужно острое лезвие ножа, а не мягкая ткань бинта. Об этом Мадлен сейчас забыла.
– Ты думаешь, – сказал Люсьен, – я не приводил себе всех этих доводов?
– И что же? Как борется второй Люсьен с первым? – голос Мадлен оставался ласковым, но в нём уже звучало беспокойство.
– Ах, дорогая, во мне бурлит столько противоречий, что трудно разобраться, – уклончиво ответил Капораль.
– Но разобраться необходимо! Враг не философствует, как мы с тобой, а стреляет в самое наше сердце. Для него всё ясно. И мне, и Этьену, и Бантару, и даже маленькому Кри‑Кри – нам тоже ясно, что надо делать… Скажи прямо, Люсьен: ты потерял веру в наше дело, тебе трудно идти в ногу с нами? Говори всё, что у тебя на сердце. Не скрывай от меня ничего. Никто не поймёт тебя, как я… – Голос Мадлен дрогнул, но она быстро овладела собой. – Никто… Ведь кому ещё ты дорог так, как мне?
Люсьен сжал её руку и сказал:
– Я никогда от тебя не скрываю, если в минуту слабости прихожу в смятение… Но не думай, что я могу уйти с поля, где борешься ты. Куда бы ты ни шла, я повсюду пойду за тобой.
– Не за мной, а со мной! – поправила его Мадлен.
– Я пойду с тобой до конца!
С подвижного, легко меняющегося лица Мадлен не сошло выражение тревоги и горечи. Люсьен заметил это. Ему хотелось поскорей прервать тягостный для обоих разговор.
– Однако, – сказал он, – плохой пример дисциплины показываю я своим солдатам. Надо идти к ним…
– Иди, иди! – заторопила его Мадлен.
Люсьен уже давно скрылся из виду, а Мадлен всё ещё стояла и тревожно глядела ему вслед.
Глава седьмая
В логове хищников
Ещё не умолкли стоны раненых на улице Рапп, ещё не рухнула наземь последняя стена патронного завода, ещё вздымались в небо жёлтые огненные языки, когда канцлер Бисмарк и фельдмаршал Мольтке встретились, чтобы в дружеской беседе выяснить некоторые интересовавшие обоих вопросы.
Они встретились в роскошных апартаментах «Белого лебедя» – лучшей гостиницы Франкфурта‑на‑Майне, – куда не долетали отголоски кровавых парижских событий.
Старинный город Франкфурт‑на‑Майне играл немалую роль в истории Германии. Когда‑то здесь короновались императоры Священной Римской империи, а позже – германские императоры. В стенах этого города было задумано немало грабительских планов, стоивших народам много крови и слёз.
Совсем недавно здесь был заключён позорный для Франции мирный договор.
Отсюда теперь Бисмарк наблюдал, как выполняет французское правительство свои обязательства и, прежде всего, как Тьер расправляется с восставшим Парижем.
Бисмарку в ту пору было пятьдесят шесть лет, но на вид ему казалось меньше. Он сидел, откинувшись в кресле. Правая рука его покоилась на малиновом плюшевом подлокотнике. В толстых пальцах была зажата полупотухшая сигара. Густые, нависшие седые брови, столь же густые, с желтизной от усиленного курения усы, шрам на щеке – напоминание об одной из двадцати семи дуэлей в бурные студенческие годы – придавали суровое выражение его лицу, когда он сидел, опустив голову. Это впечатление не только усиливалось, но становилось гнетущим, когда Бисмарк поднимал на собеседника глаза. Его свинцовый взгляд, казалось, замораживал собеседника, сверлил его, проникая глубоко внутрь. Улыбка редко поднимала углы резко очерченного рта, а если и бывала мимолётной гостьей, не вносила никакой перемены в жёсткую, суровую, окаменевшую физиономию этого рослого, грузного человека.
Он был одет в безукоризненно сшитый серый костюм, который, казалось, составлял с ним одно целое. Прозвище «железный канцлер» как нельзя более подходило ко всему его мрачному, серому облику.
Лицо дряхлого не по годам графа Мольтке, одетого в маршальскую форму прусской армии, походило на застывшую маску и производило отталкивающее впечатление. Бесцветные потухшие глаза казались невидящими.
– Признаюсь, – говорил Мольтке, – известие, что Версаль всё же утвердил мирный договор, очень меня огорчило. Не думал я, что Национальное собрание согласится уступить нам Эльзас и Лотарингию – две богатейшие провинции Франции. Всю ночь я сегодня ворочался, строил планы…
– Вы надеялись ещё повоевать? – иронически спросил канцлер и, вложив сигару в рот, начал медленно её посасывать. – Вы допускали, что Национальное собрание окажется более патриотичным и менее податливым, чем Тьер? Что касается меня, я был вполне уверен и безмятежно спал. Впрочем, должен со своей стороны признаться: за всю войну я провёл только одну бессонную ночь… Вам нетрудно угадать, какую именно.
– Вероятно, ночь с четвёртого на пятое сентября, когда вы узнали, как французский народ ответил на седанский разгром? – живо заметил Мольтке.
– О нет! Это меня нисколько не волновало. Я знал, что республика, недалеко уйдёт от империи, раз во главе её стоят такие министры, как Жюль Симон и Жюль Ферри, которые танцуют под дудочку Адольфа Тьера. С этими господами легче договориться, чем со спесивым императором. У того было всё же больше национальной гордости, чем у этих лакеев, которым безразлично, какой власти прислуживать: французской или иностранной. Нет, не сентябрьская республика помешала мне уснуть. Не спал я восемнадцатого марта, когда Париж оказался во власти рабочих.
– Неужели вы считали этот бунт столь опасным? – насторожившись, спросил Мольтке.
– Да, считал, потому что создалось положение, грозящее весьма серьёзными последствиями.
– Бог мой! – вырвалось у Мольтке. – Да если бы вы согласились на просьбу Тьера и я двинул бы наших солдат, мятежный Париж уже давно бы не существовал!
– У вас, военных, всё просто! – отрывисто бросил Бисмарк. – Вы не думаете о том, что эхо выстрелов ваших пушек, бьющих по Монмартру, раздаётся в Петербурге или Лондоне.
– Но русский царь и английский король будут только радоваться, если вы раздавите эту кучку бешеных!
– Вы правы. Однако ни тому, ни другому вовсе не понравится, если прусские войска расположатся в самом сердце Франции.
– Да, но французское правительство этого не боится!
– Вот это и вызывает беспокойство иностранных держав: Тьер может оказаться слишком уступчивым, а они этого не хотят. Вы же знаете, что русский царь «нахмурился», когда узнал о том, что мы требуем восемь миллиардов франков контрибуции. Как видите, недовольная гримаса Александра обошлась нам в три миллиарда.
Бисмарк не мог скрыть чувство горечи, вызванное воспоминанием о недавней дипломатической неудаче. Прусский канцлер добился от Тьера полной уступчивости. Он потребовал у Франции богатую провинцию Эльзас. Тьер не спорил. Пруссия пожелала и Лотарингию. Тьер согласился. Но Бисмарк, сверх того, назначил ещё огромную контрибуцию: восемь миллиардов франков. Правительство Тьера не возражало и против этого грабежа. Прусское министерство финансов уже распределило на бумаге эти деньги; они нужны были до крайности: ведь война удовольствие дорогое, разорительное. Бисмарк торжествовал… И вдруг – осложнение.
Когда Александру II сообщили о грабительских требованиях Бисмарка, царь нахмурился. Прусский посол немедленно уведомил об этом Бисмарка срочной телеграммой. Канцлер тотчас снизил свои требования к Франции с восьми до пяти миллиардов франков. Это отступление было тяжким ударом и по финансам Пруссии и по самолюбию канцлера.
Мольтке придавал меньшее значение дипломатическим тонкостям.
– Значит, – с неудовольствием протянул он, – прусская армия обречена на бездействие, и только потому, что наши дипломаты не хотят дразнить иностранных правителей?
– Друг мой, – нравоучительно сказал Бисмарк, – и не надо их дразнить. Запомните раз навсегда: англичане только и думают, как бы столкнуть нас с Россией,[35]чтобы ослабить этого колосса, а заодно и нас. Для этого они не прочь зажечь пожар во всём мире.
– Одни ли только англичане!.. Я скажу вам, что и германский народ мечтает о походе на восток.
– Какой там народ! Ваши офицеры, а не народ! А они, уж вы меня извините, не могут похвастаться способностью далеко предвидеть. Едва ли кто лучше меня знает все слабые стороны государственной и военной организации России. Кого‑кого, но только не меня, фельдмаршал, можете вы заподозрить в тёплых чувствах к этой стране. Но Россия не Австрия и не Франция, и спаси бог немецкий народ от военного столкновения с нею. Суровый климат, стойкость русского солдата, огромные просторы России и связанный с этим гигантский размах военных действий – вот с чем придётся встретиться каждому, кто переступит её границы. Для любой державы такая попытка неминуемо кончится катастрофой… Я со страхом думаю, что когда‑нибудь, под влиянием зарвавшихся генералов или политических авантюристов, Германия затеет войну с Россией. Этот день станет днём величайшей трагедии немецкой нации.
– Вы находитесь под впечатлением несчастной русской кампании Наполеона, – сказал Мольтке недовольно.
– Не только Наполеона. Я напомню вам ещё об одном весьма способном полководце: Карл Двенадцатый тоже с большим трудом выпутался из экспедиции в Россию.
– Но теперь другие времена… Техническое вооружение армии быстро меняет соотношение сил. А немецкая техника…
– Техника – дело наживное, вооружение армии можно приобрести в обмен на золото! – резко перебил Бисмарк. – Но есть оружие, которое не купишь ни за какие деньги. Это нерушимость русской нации. Если бы даже мы добились полного военного успеха, то и тогда не одержали бы настоящей победы над Россией, ибо русский народ победить нельзя. Никакая война не может привести к разгрому России. Основная сила этой огромной страны зиждется на миллионах русских людей. Если даже какие‑нибудь международные соглашения приведут к её расчленению, отдельные части её вновь быстро соединятся друг с другом, как соединяются частицы разбитой капли ртути. Более дальновидные и талантливые русские люди знают об этом преимуществе России. Недавно вышел новый роман графа Льва Толстого «Война и мир». Мне перевели оттуда несколько отрывков. Разрешите познакомить вас с некоторыми мыслями известного русского писателя.