Наклонившись над обрывом, я прокричал людям приветствие. Вероятно, я показался им необыкновенным существом, вдруг появившимся на тропинке: белый, измазанный глиной, обвешанный сумками. Но здешние жители преисполнены доброжелательности и умения соблюдать приличия. Эти свойства они черпают из моря точно так же, как бедняки приобретают их от земли. Какой‑то миг они безмолвно глядели на меня, а затем старый человек, стоявший по колено в воде, сказал:
― Добрый день, сэр!
― Здесь кто‑нибудь промышляет черепах? – спросил я.
Люди снова взглянули на меня, а потом стоявший вводе человек переспросил:
― Что вы сказали, сэр?
― Вы ловите здесь черепах?
― Черепах? Иногда мы их ловим, сэр…
― Хорошо. Тогда скажите, сколько пород черепах вы ловите?
Я всегда так спрашивал: без всяких обиняков. И на протяжении доброй тысячи миль ничего не слышал о ридлеях.
Все трое начали о чем‑то говорить между собой, но так тихо, что за шумом прибоя я не мог разобрать слов. Они пытались сосчитать на пальцах, но, видимо, никак не могли прийти к соглашению. В конце концов те двое, что раньше не обращали на меня внимания, посмотрели наверх и сказали что‑то громко, но непонятно.
― Что вы сказали? – крикнул я.
Один из них уставился на меня, потом пожал плечами, ухмыльнулся и принял очень важный вид. Я так и не понял почему.
― Он сказал насчет черепах, сэр… – пояснил старик.
― На каком языке он говорил? – спросил я.
― На местном… – ответил он.
― На каком местном?
Тут началось бормотание, обмен мнениями вполголоса. Затем старик снова посмотрел на меня.
― На французском, сэр. Он говорил по–французски…
Неожиданно оба рыбака схватили старика за плечи и начали с жаром отчитывать. Затем все трое успокоились, посмотрели на меня, и тот, что стоял в воде, снова заговорил.
― По–карибски, сэр. Они говорят по–карибски. Мы называем этот язык местным[4].
Тут я призадумался.
― Хорошо! А как насчет черепах? Вы обещали мне сказать, какие здесь ловятся. Решили вы что‑нибудь?
Мы ловим пять различных черепах, сэр.
― Превосходно… – начал я, но тут меня словно камнем ударило, и я крикнул: – Пять! Вы сказали, пять?!
На этот раз старик посмотрел на меня с недоумением. И остальные тоже. Я понял, что веду себя неприлично. Чтобы сгладить впечатление, я начал отхаркиваться, плевать и вести себя очень непринужденно.
― Отлично! Пять, значит… – сказал я. – Какие же эти пять пород? Во многих местах ловят только четыре. Какие вы ловите?
― Четырех‑то мы часто видим. Мы ловим биссу… Знаете такую, сэр?
― Биссу, знаю. А вы ловите кожистую?
― Это какая же?
― Такая большая, черная, с хребтом. Самая здоровенная. Лут…
― Да, сэр, луг… только мы называем ее черепаха Ориноко.
― Правильно! Затем вы ловите зеленых.
― Ваша правда, сэр.
― Затем логгерхедов.
― Да, логгерхедов. Но мы ловим их только в глубоких водах.
Тут я перевел дыхание. В услышанном не было ничего загадочного; тайна должна была раскрыться сейчас.
― Хорошо, – сказал я. – Ну а еще какая? Как называется еще одна порода?
― Батали, сэр.
Остальные закивали головами, а губы их сложились так, будто они произносят слово «батали».
― Батали? – переспросил я. – Что это за батали?
― Я такой не знаю. Как она выглядит?
И тут он мне все объяснил:
― Маленькая черепаха, сэр, серого цвета. У нее круглый панцирь и большая, как у логгерхеда, голова. Батали появляется здесь не всегда, только когда паводок на Ориноко слабый, а течение с моря сильное. Это дурная черепаха, сэр. Она царапается, и кусается, и не желает лежать на спине.
― Поняли ли вы, что говорил мне этот человек?!
А он продолжал:
― Здешний народ называет ее «разрыв–сердце» черепаха, так как у нее разрывается сердце, когда она попадает на палубу. Батали – плохая черепаха, она не выносит перевозки. Мы не можем довезти ее до дому. Да и ловим мы их мало: три–четыре за весь сезон, и только при сильном морском течении.
Те же самые слова были произнесены восемнадцать лет назад в тысяче миль отсюда. Этот стоявший в воде человек доказывал, что ридлеи водятся у берегов Тринидада! Может быть, он кое в чем и ошибался или морочил мне голову выдуманными, не соответствующими его познаниям подробностями, но он доказывал, что ридлеи появляются на здешних берегах так же, как, скажем, на побережье Англии.
Как же попали ридлеи на остров Тринидад?
Так как в Карибском море нет ридлей, да и нет отклоняющегося к югу течения, батали на Тринидаде могли появиться только из Атлантики. Морское течение, о котором упоминал старик, частично образуется из Северного пассатного течения, переходящего затем в Гольфстрим, а частично из Южного пассатного течения, являющегося продолжением Бенгальского течения, которое идет от берегов Юго–Западной Африки. Ридлеи могут попросту застрять в водах Гольфстрима, когда это течение несколько отклоняется к югу Европы, плыть до Азорских островов – последнего места, до которого мы можем проследить их путь. А затем вместе с течением, движущимся на запад, в направлении Бразилии, они вновь пересекают океан и доплывают до Тринидада.
Но, может быть, тринидадские черепахи вообще не принадлежат к ридлеям Гольфстрима, а являются породой, которая обитает вдоль западных берегов тропической Африки? Для этой африканской группы ридлей характерны шесть или семь больший чешуй с каждой стороны панциря, в отличие от пяти чешуй у черепах Мексиканского залива. Было бы очень просто установить, что представляют собой тринидадские батали, если бы я мог увидеть хотя бы одну–единственную.
Вот те размышления, которым я предался на каменистой тропе, как только ко мне вернулось самообладание.
― Скажите, не могли бы вы показать какой‑нибудь старый панцирь этой самой батали, – сказал я. – Может быть, он где‑нибудь валяется. Или ее череп.
У старика, стоявшего в воде, появилось виноватое выражение.
― Мы их не привозим, сэр… – сказал он.
― Может быть, их легко поймать, когда они выходят откладывать яйца? – спросил я.
На его лице снова мелькнуло выражение вины, и я знал почему.
― Эта черепаха не откладывает яиц, сэр! – сказал он. – Мы никогда не видели ее на берегу.
Что прикажете в таком случае делать? Допрашивать с применением пыток? Обращаться с пламенными речами к изумленной группе рыбаков? Вместе с хищными птицами рыться в гниющих отбросах? Обещать награду, как за помощь при стихийных бедствиях? Богохульствовать и ждать?
Так мне и не довелось своими руками нащупать доказательства.
Возвращаясь домой, я оставил в этих краях не только обязательство уплатить значительную премию за поимку батали, но и множество друзей среди жителей скалистого побережья и местных рыбаков. Но так ничего и не выяснил с «разрыв–сердце» черепахой!
Если здесь водятся батали и если они являются ридлеями, то, вероятнее всего, их приносят сюда африканские воды. В этих водах, очевидно, имеются молекулы флоридского происхождения, совершившие огромный круговорот. И где‑то там, в неизвестном месте, находится родина батали – этих «разрыв–сердце» черепах, приплывающих к скалам, стоящим по ту сторону Матло, туда, где кончается наветренная дорога.
Глава третья
ВЕСЕЛЬЧАКИ ПИТЫИЗ ПАРКА ВАРГАСА
Был поддень, но в парке Варгаса царили сумерки. На примыкавших к площади жарких улицах жители Пуэрто–Лимона уже закончили свой рабочий день, лишь кое–где катили одиночки–велосипедисты, тарахтели случайные такси и время от времени верещали мальчишки – чистильщики обуви. В тенистом парке ленивцы давно прекратили всякую деятельность и висели спинами книзу на ветвях индийского лавра. Случайный наблюдатель мог бы утверждать, что все ленивцы спят; но я знал их лучше или, по крайней мере, надеялся, что знаю. Тут был один ленивец, в котором, говоря образно, бурлили чувства, но это не были чувства, которые отражаются на внешности. Ленивец с его эмоциями и мой интерес к ним удерживали меня в полумраке вот уже пятый день с начала пребывания в Пуэрто–Лимоне.
Переход из опаленных солнцем улиц в парк Варгаса напоминает ныряние в глубокий ручей: та же перемена света и то же ощущение прикосновения холода к коже. Ветви огромных деревьев переплелись здесь так же тесно, что только шальное пятно света достигало земли, и так высоко, что порывы бриза, долетавшего из бухты, кружились где‑то наверху среди стволов. Трудно представить себе привлекательность подобного места до тех пор, пока вам не довелось томиться ожиданием в карибском городке.
Вот уже пять дней, как я только тем и занимался, что торчал в центре Пуэрто–Лимона, и, несомненно, жизнь могла показаться мне несносной, если бы не ленивцы, и не тень, и не порывы ветра в парке Варгаса.
В первый день, когда я вошел в крошечную контору авиакомпании «Аэровиас Костарицензес», меня поразила скромная внешность этого предприятия. В единственной, перегороженной стойкой комнате стояли весы‑ платформа; позади стойки виднелись стол, пишущая машинка и девушка, и девушка была хорошенькой, как всякая tica[5]. Мне она показалась опечаленной, когда я задал вопрос, могу ли назавтра нанять самолет.
― Наш самолет разладился… – ответила она по–испански.
― Ваш самолет? – спросил я. – Разве у вас один–единственный самолет? Что же с ним случилось?
― Quien sabe[6], – сказала девушка. – Пако пытается выяснить, в чем дело. В среду он летал на нем в Сан‑ Хосе, а лететь приходилось высоко над вулканом. Слишком высоко – на высоте 12 500 футов, а это плохо для такого самолета, как наш. И когда Пако вернулся, самолет разладился. Все пассажиры и грузы в Сиксаолу и Ла–Барра вынуждены ждать. Lastima[7], но потерпите!
― Значит, вы не знаете, когда я смогу нанять самолет?
― А куда вам нужно? – спросила она.
― В Тортугеро. А может быть, и в Ла–Барра.
― Но ведь мы и так летаем туда. Зачем вам нанимать самолет? Почему не лететь просто, обычным пассажиром? То же самое, но дешевле.
― Я хотел бы лететь низко и смотреть на черепах.
― Пако тоже любит лететь низко и смотреть на черепах.
― Хорошо, а он сделает круг, если я попрошу об этом?
― Думаю, это будет стоить дороже. Но совсем чуть‑ чуть. Если же вы полетите с грузом «гуаро», то весь полет пойдет по обычному пассажирскому тарифу.
― Гуаро? – сказал я. – Что такое гуаро?
― Гуаро – искаженное кастильское слово aguardiente[8], получило распространение в большинстве мест Центральной Америки, так же называют здешний ром, сделанный из сахарного тростника.
Девушка протянула руку фута на три от пола, причем повернула ее книзу тыльной стороной, а не ладонью, как это сделал бы любой gringo[9].
― Это большой бидон с гуаро для рабочих компании… – сказала она, – «Атлантической промышленной компании» в Тортугеро. Компания нанимает много рабочих–москито, а им надо много гуаро. Когда наступает субботний вечер и нет гуаро, они очень сердятся и даже бросают работу.
― Хорошо, – сказал я. – Согласен отправиться вместе с гуаро, если мы сможем лететь на малой высоте. Когда, по–вашему, самолет будет в исправности?
― Я знаю только, что первый рейс будет в Сиксаолу, а второй в Барра–дель–Колорадо. Вы должны быть готовы лететь на следующий день после окончания ремонта. А если ремонт закончится поздно вечером, то еще на сутки позже. Где вас можно найти в полдень?
Я сказал ей. После этого ушел и прождал пять дней. По утрам я брал напрокат велосипед или лошадь, а однажды по чрезмерно высокой для меня цене такси, ездил вдоль побережья или в места с богатейшей природой, подальше от берега, и ловил там лягушек, ящериц и змей. Иногда же плавал в окруженных скалами водоемах, осматривал черепашьи и рыбные садки на противоположном берегу протекавшей там реки. Ежедневно в полдень я возвращался в парк, где томился ожиданием, наслаждался прохладой и наблюдал ленивцев, повисших на деревьях.
Если вам случится ждать чего‑либо в местах, где водятся ленивцы, чтобы скоротать время, рекомендую понаблюдать за ними. Это так же хорошо, как читать «Войну и мир», – никогда не надоест. Вы можете прождать добрых полчаса, пока не выяснится, намерен ли ленивец продвигаться за очередной горсточкой листьев или хочет вновь почесаться. Независимо от того, что он решил, вы можете спокойно прождать еще полчаса, до тех пор пока он свое намерение выполнит.
В парке Варгаса обитают девять ленивцев. Мне однажды довелось беседовать с человеком, который утверждал, что их там двадцать пять, но на протяжении пяти дней я ежедневно пересчитывал, и результат всегда был один и тот же – девять. Все остальные единодушно признавали мой подсчет примерно правильным. Девять ленивцев проживали на двадцати восьми деревьях индийского лавра, который относится к породе фиговых деревьев. Тесно перевитые филодендронами ветви лавров переплетаются и тянутся вверх, образуя купол, служащий отличным «пастбищем» этим животным.
Живущие в парке Варгаса ленивцы относятся к роду греевских трехпалых ленивцев, обитающих на территории Панамы и Коста–Рики; они встречаются также в низинных местностях от Гондураса до Боливии.
Ленивцы – наиболее удивительные животные из всех млекопитающих. Вы вправе отнести их к числу неполнозубых, наравне с муравьедами и армадиллами. Но никакой муравьед или армадилл не может сравниться с ними по оригинальности.
Прежде всего, у них очень своеобразный вид, даже когда они не двигаются. Взрослое животное весит около двадцати пяти фунтов, у него круглая безухая голова на длинной шее, глаза навыкате и длинные, как бы лишенные суставов, конечности. На каждой лапе – по три искривленных когтя, ими животное цепляется за ветви. Ленивец проводит все время в одной позе – висит на ветвях дерева спиной книзу. Шерсть у него грубая и щетинистая, а в сезон дождей на ней вырастают растения, придающие животному маскирующую зеленую окраску. Но ничто во внешности животного не вызывает удивления. Самое курьезное – это его невероятная медлительность. Применяемое здесь слово «медлительность» нельзя даже сопоставить с принятым понятием медлительности – это просто одно из чудес природы. Медлительность ленивцев – прямое издевательство над словом «движение», какая‑то сверхъестественная механика, мучительная для нервов замедленность. Цитоплазма амебы двигается скорее, чем ленивец спасается от голодного боа–констриктора. Помимо отсутствия целеустремленности и невероятной медлительности в действиях, ленивец всегда проявляет нерешительность и неохоту в выполнении чего‑либо задуманного.
Например, ленивец собирается предпринять простейшее движение вперед, скажем, для того, чтобы уцепиться другой лапой; вы должны ждать много минут, покуда станет ясным, собирается ли он выполнить движение или остановился, чтобы пересмотреть план своих действий.
Несмотря на это, я считаю несправедливым наклеивать на ленивца ярлык глупого или примитивного по умственному складу животного, как это пытаются делать люди, пишущие о них. Очень возможно, что ленивец вообще неглупое животное, а его физическая медлительность есть не что иное, как полезное приспособление к окружающим условиям, которое мы не в состоянии понять. Видимо, никто из изучающих животных психологов не обратил внимания на ленивцев. Их, например, никогда не пропускали через лабиринт, что дало бы необходимые сведения об их способностях. Проход ленивцев через лабиринт, очевидно, явился бы свидетельством большой смышлености, но, как я себе представляю, занял бы очень много времени. Раньше или позже это должно быть сделано во имя справедливого отношения к этим животным. А пока что я продолжал удивляться, насколько ленивец сообразителен в пределах своего места жительства.
Медлительность ленивцев должна быть, хотя бы частично, объяснена приспособлением животного к жизни на вершинах деревьев. Бесспорно, многие обитающие на деревьях позвоночные не отличаются медлительностью. Белки, например, – образец проворства. Однако для живущих на вершинах деревьев трех различных групп позвоночных животных – ленивцев, хамелеонов и лори – характерна неторопливость всех движений и замедленность перемещений. Эти животные не близки по родству: лори – разновидность лемура, то есть является приматом, хамелеон – ящерица, ленивец – лазающий родич муравьедов. Их наземных сородичей никак нельзя причислить к медлительным, следовательно, – и это единственный осмысленный вывод – замедление действий мускулов – один из путей к приспособлению для жизни на деревьях. Плейстоценовые родичи современного ленивца были существами, обитавшими на земле, и некоторые из них достигали больших размеров. Мы называем их обитавшими на земле «ленивцами», но это не означает, что они были медлительнее, чем, скажем, медведи. Их называют ленивцами в силу «обратного» наследования этого наименования от живущих на деревьях потомков.
Беседуя с посетителями парка, я не сумел выяснить, когда были посажены деревья и в какое время здесь поселились ленивцы. Некоторые утверждали, что и те и другие всегда здесь существовали. Но это неверно, так как, судя по испанскому названию, деревья родом из Азии. Мне рассказали, что в 1890 году какой‑то любитель поселил здесь парочку ленивцев и что уже в ту пору деревья были большими и их кроны образовывали купол, который так способствовал расцвету жизни этих животных. Одна пожилая женщина поведала мне такую историю. Однажды мэр города решил, что ленивцы причиняют публике беспокойство и представляют угрозу для деревьев, а потому их надо уничтожить. Был прислан полицейский с винтовкой, и в центре города было много bulla[10]. Я сказал женщине, что лишь сегодня утром насчитал девять животных.
― Совершенно верно… – многозначительно ответила она. – Теперь их стало много. Abundan[11]. Очевидно, полический не попал в двух или промахнулся, когда стрелял по беременной самке.
Возможно, где‑нибудь хранятся документы, по которым можно установить, когда в парке Варгаса появились ленивцы, но это не так важно. Самое главное заключается в том, что тут встретились местное животное и чужеземное растение и выработали естественное равновесие. Ленивцы полностью зависят от этих деревьев и не наносят им ущерба, лежащего за пределами терпимого. Они питаются плодами и листьями только этих деревьев и другого корма не получают. Интересно, как передается от одного поколения другому умение поддерживать созданное равновесие. Можно предположить, что наличие кормов – решающая сила в контролировании численности животных.
Такие примеры хорошо организованного соблюдения баланса населения можно наблюдать у долгоносиков в ящике с мукой или среди простейших одноклеточных организмов в пробирке с бульоном, но встретить подобное явление в природе – очень трудно, особенно среди позвоночных. Ни один из известных мне зоологов не рискнул бы утверждать, что два ленивца, помещенные среди двадцати восьми деревьев, каких они ранее не знали, да еще в центре пересечения городских улиц, создадут группу из девяти особей, стабилизирующуюся на протяжении тридцати – сорока или более лет.
Надо сказать, что жители города проявляют к ленивцам мало интереса. По непонятным причинам взрослые животные очень редко спускаются наземь, а если это и случается, то медленно движутся по голой земле, прислоняясь к стволам деревьев. Бывает, однако, что малыш–ленивец, который обычно цепляется широко расставленными лапами за брюхо висящей спиной книзу матери, падает с дерева. Тогда толпа мальчишек и бездельников собирается вокруг достойного жалости создания. Мальчишки галдят и подталкивают друг друга в сторону маленького животного. Иногда они пытаются натравить на него какую‑нибудь измученную и более заинтересованную в том, чтобы поспать, собачонку, но, к счастью, в таких случаях появляется полицейский и приказывает прекратить мучение животных.
Подлинное волнение начинается тогда, когда какой‑ нибудь ленивец, медленно передвигая лапами, пытается пересечь людную улицу по электрическим проводам, проходящим мимо деревьев. Наступает момент, когда буквально все жители города только и делают, что говорят о ленивцах. «Весельчаку Питу предстоит казнь на электрическом стуле», – говорят они друг другу. Кастильское название ленивца «perezoso»[12]означает то же самое, что и на нашем языке; но в Центральной Америке все называют ленивца «perico ligero»[13]или «Весельчак Пит», что является прекрасным примером местной иронии.
Из окна комнаты, переполненной девицами, раздаются в адрес стоящего на углу парка полицейского пронзительные визги с требованием задержать ленивца прежде, чем он доберется до электрического изолятора, прикрепленного к углу дом а. Непрерывно увеличивающаяся толпа мальчишек–велосипедистов воет и свистит от радости и притворного восторга.
― Да, ребята, – говорит один, – я бы с удовольствием полез бы так же, чтобы попасть в ту комнату. Но я сделал бы это куда быстрее…
Через некоторое время кто‑нибудь звонит в компанию электросети, и оттуда прибывает грузовик с лестницей.«Весельчака Пита» стаскивают вниз и водворяют в парк. Публика расходится восвояси, и только оставшиеся несколько человек стоят и разговаривают о предстоящих выборах. Все, кроме меня, забывают об этих животных.
Был пятый день моего пребывания в Пуэрто–Лимоне, а я все еще наблюдал ленивцев. В этот полдень я лежал на скамье и смотрел наверх, где в густой тени висели два животных. На соседних скамьях парка сидели какие‑то люди, не обращавшие на меня никакого внимания. Один из ленивцев почесывался, проводя лапой по косматому боку со скоростью и равномерностью маятника старинных часов. Казалось, что он не будет заниматься ничем другим еще много–много времени.
Вдруг какой‑то мальчик тронул меня за плечо.
― Senor, – сказал он, – esta compuesto elvion[14].
Самолет собран!
Его голос дрожал от волнения, когда он сообщал мне принесенную новость.
― Подожди минутку… – сказал я. – Посмотри наверх, на Весельчаков Питов.
Мальчишка, посмотрев на зеленый купол и увидев там двух ленивцев на ветвях, сказал:
― Я могу их видеть в любое время. Они ведь живут здесь. – Затем он попытался закончить официальную часть порученного ему дела и добавил: – Барышня из «Аэровиас» сказала, чтобы вы сейчас же пришли. Пако сегодня полетит в Сиксаолу, а завтра вы можете получить самолет. Но Пако должен повидать вас сегодня же, до полета. Ahorita[15].
Вздохнув, я поднялся со скамейки и дал мальчику монету.
― Bueno. Muy bien[16], – сказал я.
Но мальчик был дотошным, и ему захотелось посмотреть в корень вещей.
― Вы недовольны? – сказал он, пристально глядя на меня. – Недовольны тем, что самолет собрали?
― И да и нет… – ответил я.
Мальчуган посмотрел на меня широко раскрытыми глазами. Он, вероятно, подумал, что жизнь становится сложной штукой здесь, в городе, где он родился.
Глава четвертая
ТОРТУГЕРО
Маленький мотор зачихал, поплевал, а затем протяжно взревел. Пако захлопнул дверь и, чтобы она не открылась, связал двумя обрывками проволоки. Затем дотянулся до занимавшего треть нашей кабины пятнадцатигаллонного бидона с гуаро – местного изделия ромом из сахарного тростника, – чтобы проверить, насколько плотно бидон привязан. Потом покачал хвостовыми плоскостями самолета, довел число оборотов мотора до тысячи пятисот и некоторое время его прогревал. Он проверил одно магнето, затем другое – звук оставался прежним. Закрепив тормоза, увеличил число оборотов до двух тысяч – все сошло гладко. Тогда, счастливый, он посмотрел на меня.
― Собрано на совесть! – сказал он.
Мальчик, который помогал раскручивать винт, помахал рукой, чтобы привлечь внимание Пако.
― Todo esta okey?[17]– спросил он.
― Si[18], – ответил Пако и двинул дроссель от себя.
Мы почувствовали толчок, и самолет тронулся с места. Маленькие толстые колеса отпечатали неглубокие колеи на влажном песке. Прорулив примерно триста ярдов по ветру, самолет на полном ходу развернулся на месте и вновь двинулся по той же колее, шурша гравием и подпрыгивая на выброшенных прибоем обломках. Пако двинул рычаг вперед – и хвост самолета поднялся; затем взял рычаг на себя, и тряска прекратилась: мы оторвались от земли. Пролетев футов десять, Пако взял право руля, и мы медленно начали разворачиваться над волнами. Сделав поворот, прошли над алюминиевой крышей ангара, и я увидел мальчика, таможенного чиновника и даже блеск золотого зуба во рту солдата. Они махали руками и были счастливы, что нам удалось без неприятностей подняться в воздух.
― Okey! – сказал Пако. – Rumbo Tortuguero[19]
Не торопитесь! – попросил я. – Полетим в четверти мили от берега, а лучше ближе. И если заметите черепаху, сделайте круг. Как низко мы можем лететь?
Лучше не брызгать соленой водой на мотор… – сказал Пако.
Замечательный парень! Он был из числа тех летчиков, которые всегда знают, что надо делать, и напоминал мне бродячих актеров, посещавших мой городок в Техасе в годы, когда я был мальчуганом. Дело не только в том, что он мог лететь в полутора ярдах от всплесков волн или поднять свой старый маленький самолет «Аэронка» на двенадцать тысяч фунтов при перелете над вулканом Ирасу. Дело в том, как особенно прямо торчал козырек его кепки, какая огромная уверенность сквозила на его спокойном индейском лице, как он знал каждую гайку, каждый подшипник самолета и как умел заставить технику надежно служить ему. Он был мужествен, но одного мужества недостаточно, чтобы вести самолет в воздухе.
До того как он появился здесь, Пако служил механиком в больших авиационных мастерских Сан–Хосе и ушел оттуда потому, что хотел водить самолет, даже если бы этот самолет оказался тихоходным, маленьким и древним.
Мы летели на высоте трехсот футов над водой, вдоль берега в западном направлении, когда я заметил плывущую черепаху. Я тронул Пако за плечо; он наклонился и посмотрел в ту сторону, куда я показывал.
― Si, tortuga. Carey[20], – сказал он.
― А я думаю, что это зеленая… – сказал я.
Пако сделал разворот, снизился и выровнял самолет на высоте примерно семидесяти пяти футов.
― Rota[21]опаздывает… большое стадо зеленых, – сказал Пако. – Careyes[22]уже уходят и canales[23]тоже. Кругом только и разговоров о том, что опаздывает стадо зеленых.
Мы снова пролетели над черепахой, и я внимательно посмотрел на нее. Она плыла неглубоко, и вода была прозрачной. Черепаха бесспорно была зеленой.
― Я ошибся… – сказал Пако. – Это зеленая. Может быть, она из тех, что живут здесь постоянно. Говорят, небольшое число зеленых живет здесь всегда. Но когда приплывает стадо, их видишь десятками, сотнями.
― А откуда оно приплывает? – спросил я совсем так же, как спрашивал у пятисот других жителей берегов Карибского моря.
― Quien sabe[24], – ответил Пако, начиная новый разворот. – Может быть, с Юкатана… Так говорят.
Мы сделали еще круг и очутились прямо над черепахой. но на этот раз их было уже три.
Кроме широкой короткохвостой самки, которую мы уже видели, появились два самца: небольшие, с узкими торпедообразными панцирями и толстыми хвостами. Один из них плескался и шлепал по воде возле самки, вытягивая шею над ее панцирем, а другой спокойно плыл футах в двадцати от нее.
Этот треугольник сразу вызвал во мне интерес, хотя я много раз замечал то же самое среди пресноводных черепах, которые спариваются, плавая в воде. Во Флориде я жил на краю пруда и каждую осень, когда у черепах начинался период спаривания, видел, что часто группы состоят из самки и двух соперничающих самцов. В нашем пруду добрая половина черепах, которых можно увидеть в любой день октября, группируются по трое. Как только самка делала выбор, лишний самец удалялся. Мне нередко приходилось видеть группы по четыре и более черепах, но это уже было непонятным. И теперь, когда я получил возможность хорошо рассмотреть в мертвой зыби, невдалеке от тропического берега, Liebesspiel[25]огромных зеленых черепах, на меня произвел большое впечатление этот привычный треугольник.
― Хватит с меня этих! – сказал я Пако. – Sigue adelante[26].
Выровнявшись, самолет лег на прежний курс, близко прижимаясь к валам послештормовой зыби. Мы встретили еще пятнадцать черепах – это были биссы и зеленые. Я понял, что если летать низко над берегом, то легко можно заметить следы черепах на песке и перспектива позволяет увидеть местоположение гнезда и клинообразную вершину, утрамбованную ластами черепахи. С моей точки зрения, полет был явным достижением. Я толкнул Пако.
Полет по специальному заказу окончен. Теперь я только пассажир.
― Vaya, pues[27], – ответил он.
Результаты этого непродолжительного полета оказались для меня важными в двух отношениях. Прежде всего, было получено убедительное доказательство, что американские зеленые черепахи и биссы, так же как и их сородичи из Индийского океана, спариваются и откладывают яйца в одно и то же время. Затем я доказал самому себе, что плывущих в прозрачной воде морских черепах можно легко заметить с самолета, летящего на безопасной высоте, и так же легко обнаружить следы на песке, которые оставляют кладущие яйца черепахи.