Как вы, вероятно, знаете, одно из наиболее удивительных свойств обычного широколистного и вечнозеленого тропического леса, произрастающего в районах, где годовые осадки превышают 100 дюймов в год, – огромное количество различных пород деревьев. На каждом акре старого леса можно увидеть десятки самых разных больших деревьев, и очень редко создается впечатление, что в результате борьбы за свет и пространство какая‑нибудь одна порода стала преобладающей. Однако понятие о «преобладании», в том смысле, как бук, клен, дуб и орешник «преобладают» в лесах восточной части Соединенных Штатов или как магнолия, лавролистный дуб, бук и граб в рощах северной части Флориды, может быть применимо к смешанным лесам тропических низин лишь в порядке относительной статистики.
Вопрос о том, почему во влажных тропических лесах встречается такое разнообразие пород деревьев, которые выполняют сходным образом одни и те же функции, растут в одних и тех же местах, соперничают между собой в получении питательных веществ, этот вопрос до сих пор не получил, по крайней мере с моей точки зрения, удовлетворительного объяснения. И вместе с тем наличие многих пород характерно для всех широколистных вечнозеленых лесов во всем мире тропиков. Характерно, но не неизменно. Иногда разнопородный лес, несмотря на однородность почвы, как бы дает преимущество одной породе деревьев. В таких «однопородных» лесах на долю какой‑нибудь одной породы приходится 80–90 процентов из числа больших деревьев. Она преобладает и среди молодняка, создавая густую заросль из молодых деревьев и сплошной ковер сеянцев.
Именно таким является замечательный лес мора на Тринидаде.
Дерево, о котором идет речь, называется «mora excelsa». Единичные экземпляры его встречаются во влажных лесах северной части Южной Америки, особенно в Гвиане, но нигде, кроме Тринидада, оно не образует однопородного леса, даже самого небольшого размера.
Когда вы вступаете в нетронутый участок Тринидаде кого леса мора и идете по малозаметной и разумно проложенной тропе, у вас создается то же впечатление, что и при посещении разнопородного леса на материке. Конечно, существует некоторое различие, которое может заметить лишь эколог, но для вас оно едва уловимо и не меняет общего ощущения. В таком лесу увидишь все растительные формы и все пути, по которым движется жизнь здешних растений. Здесь встретишь зеленые растения, которые питаются самостоятельно и, таким образом, пользуются единственной формой независимости, существующей в растительном мире. Вам попадутся сапрофиты и паразиты, питающиеся за счет других деревьев. Тут увидишь деревья, кустарники и травы, «стоящие на своих собственных ногах», но наряду с ними и тех, которые зависят от других растений и используют их для того, чтобы подняться вверх в борьбе за световой паек. К таким растениям относятся высокорастущие эпифиты, лозы, лианы, которые не могут опереться на собственные ноги.
Сначала эти душители, подобно виноградным лозам, просят только поддержки; они потихоньку обнимают хозяев, затем душат и давят их; обвивая мертвые и сгнившие тела, они сохраняют их прежние очертания.
Здесь вы обнаружите распределение составных элементов леса по ярусам, что является характерным признаком тропического леса. Деление на ярусы проявляется здесь более четко, чем в широколистных континентальных лесах. Кроны деревьев образуют три яруса. В отличие от разнопородных тропических лесов тринидадской равнины, в которых верхний ярус похож на рваный ковер и отдельные деревья–гиганты возвышаются над всеми остальными, в лесу мора верхний ярус – ровный. Когда смотришь на него сверху видишь широкое, высотой в полтораста футов плато из лиственного орнамента – волнующее море листвы, зеленой в период зрелости и золотисто–коричневой во время распускания почек. Пролетая на самолете из Порт–оф–Спейна к острову Тобаго, вы можете увидеть, как в отдельных местах леса мора стоят вплотную с разнопородным лесом и как четко отличается плавно–волнистая поверхность лесов мора от изломанной поверхности, образуемой другими лесами. Когда находишься внутри леса, крыша свода смыкается над головой на высоте восьмидесяти футов и под ней царит вечный мрак. Эти вечные сумерки и являются основной причиной гибели всех других порол деревьев и выживания только деревьев мора.
Дерево мора в изобилии плодоносит большими и тяжелыми, по форме напоминающими бобы семенами, которые отличаются необычайно большой способностью прорастания. Сеянцы быстро находят себе место, пускают корни в темных тайниках и вскоре образуют полчища молодых деревьев, стоящих наготове, чтобы броситься в первую брешь, образовавшуюся в строю старшего поколения. По словам тринидадских лесников, никакие другие семена деревьев, растущих на здешних равнинах, не в состоянии укорениться, расти и соперничать в сумерках леса мора. Таким образом, создается однопородное общество, заселяющее только своими сородичами места, которые образуются при гибели кого‑либо из старших членов, и сохраняющее в неприкосновенности свою территорию до тех пор, пока климатические или орографические причины не внесут изменений в первоначальное состояние местности или пока в нее с топором и огнем не вторгнется человек.
Вы, конечно, уже могли забежать вперед и поинтересоваться, почему все равнины Тринидада не захвачены лесами мора?
Экологи, изучающие природу взаимоотношений между лесами, состоящими из деревьев мора и разнопородными лесами, говорят то, что вы и ожидали от них услышать: идет медленное, неуклонное отступание разнопородного леса перед убийственной тенью наступающего леса мора.
Почему же, совершенно справедливо зададите вы вопрос, здесь еще остались другие породы деревьев? Разве мора новое, недавно появившееся здесь и недавно получившее преимущество агрессивное растение?
На такой вопрос нетрудно ответить. Конечно, мора не является чем‑то совершенно новым, но если оперировать масштабами геологического порядка, то для Тринидада мора – недавний пришелец. Сравнительно не так давно, в последний период плейстоцена, быть может, 75–100 тысяч лет назад, еще до того, как в результате движений земной коры создался этот остров, Тринидад был частью древнего южноамериканского побережья, представлявшего собой заросшие травой равнины, называемые льяносами. Льяносы простирались до самых подножий северной горной гряды. И в то время, когда связь с материком прекратилась, Тринидад, по–видимому, был покрыт сплошными льяносами. Потом наступили климатические изменения, способствовавшие произрастанию лесов, и первым типом леса, возникшим на месте льяносов, был широко распространенный на континенте разнопородный вечнозеленый лес.
Для дерева мора потребовался более длительный срок. Его семена слишком тяжелы, чтобы их мог далеко отнести ветер, и никакая птица не может утащить их с собой. Семена мора всегда прорастали в месте падения – у подножия родительского дерева. Дерево не могло рассчитывать на то, чтобы его отпрыски были отнесены подальше от широко раскинутых родительских ветвей, разве только на ураганы или на индейцев, перерабатывавших семена в муку. Таким образом, каждое новое поколение дерева мора передвигалось всего лишь на несколько футов в сторону’. Было подсчитано, что этим деревьям понадобилось шестьдесят тысяч лет, чтобы продвинуться от ближайшего к материку берега Тринидада, куда семена могли быть занесены течением, до той крайней линии, которой деревья сейчас достигли. Может быть, равнины Тринидада не превратились в сплошной лес мора и потому, что слишком мал был промежуток времени, прошедший с той поры, как способствующие произрастанию лесов климатические условия сменили прежний климат саванны периода плейстоцена.
Я подолгу бродил в сумрачной прохладе лесов мора, рассматривал очертания и особенности его необычайной флоры и интересовался, насколько сильно ощущает животный мир разницу между местом, где преобладает одна порода деревьев, и разнопородным, смешанным лесом. Несмотря на сходство этих лесов, условия жизни в них и добыча пропитания должны быть совсем разными. Жалко, что так мало сказано обо всем этом в журнальных статьях, но я надеюсь, что этот вопрос будет освещен раньше, чем леса мора подвергнутся полному уничтожению.
Я приехал в Сангре–Гранде и, потолковав на перекрестках с жителями, осведомился, где дорога под названием Истерн–Мейн–Роуд. Мне объяснили, и я сразу свернул на нее.
Проехав Сангре–Гранде, довольно долго ехал на юго‑ восток через деревни, в которых проживало много индейцев, миновал Верхнюю Мансанилью и, проехав шесть миль, снова очутился на берегу, несколько южнее бухты Мансанилья, как раз напротив Разбойничьего холма, и вскоре подъехал к северной оконечности кокосника.
Кокосником здесь называется двенадцатимильная полоса кокосовых зарослей. Они начали произрастать полтораста лет назад, когда тут разбилось судно, груженное кокосовыми орехами. Кокосник тянется вдоль прямого и низкого берега, от Мансанильи до мыса Рейдикс, и занимает узкую полосу суши между большим болотом Нарива и океаном. Дорога проходит среди кокосовых пальм прямо над берегом. Вода здесь кажется темной, и это изменение окраски я приписываю притоку вод из реки Ориноко. Доказательством примеси этих вод служат проплывающие вдоль берега обломки плавника и вороха желтых гиацинтов. Почти повсюду сквозь пальмовую поросль виднеются берег и океан, и, несмотря на темную окраску воды, вид здесь чудесный.
Таким же чудесным было и мое пребывание в этом месте. Проехав небольшое расстояние, я заметил группу в десять – двенадцать человек, стоявших на берегу и смотревших на песок чуть выше полосы прибоя. Люди находились в каком‑то странном возбуждении; это заставило меня замедлить ход машины и поинтересоваться, что там происходит. Один из участников сборища вдруг размахнулся и что‑то швырнул в то место, куда все смотрели. Затем он подбежал к краю рощи, набрал ореховой скорлупы и палок и опрометью побежал обратно.
Я не пытаюсь уверить вас в том, что сочетание обстоятельств и увиденных мною поступков людей на берегу вызвали у меня представление о змее. Но что‑то в этом духе было, и даже наверняка. А может быть, я интуитивно ощутил присутствие змеи.
Если бы вам нужно было настраивать все ваши чувства на поиски змей, как это на протяжении длительного времени приходилось делать мне, вы приобрели бы такой навык, который неопытным людям кажется граничащим с чем‑то сверхъестественным. Вы научились бы отличать на дороге змею от извилистого обрывка шины, различать детали окраски, вида и формы, в долю секунды определять породу, в то время как неопытный человек продолжал бы твердить, что перед вами всего лишь, скажем, апельсиновая корка или дохлый кот.
Так создаются свойственные профессиональные тонкости понимания. И если бы вам пришлось искать на дорогах змей, живых или мертвых, днем или ночью, не спеша при хорошей погоде или на бегу в дождливую, да к тому же в течение многих и многих лет, – у вас выработались бы такие рефлексы, о которых вы и не мечтали.
Опытный охотник за змеями может в одно мгновение определить признаки, характерные для сборища людей, пытающихся убить змею. Быстро соображая, как прийти на помощь предмету моих постоянных исканий, я безошибочно узнаю поведение людей, встретившихся со змеей. Я способен сразу понять значение направленного книзу взгляда, наполовину нападающее, наполовину отпрянувшее положение фигуры; поиски по сторонам палки или какого‑нибудь иного метательного снаряда; замахнувшуюся руку; сдерживание детей и отшвыривание собак; глупое поведение даже наиболее разумных мужчин. А если подойти достаточно близко, можно увидеть лица, отражающие вековую обиду и возмущение тем, что лишенные ног, длинные и извивающиеся существа почему‑то имеют право на жизнь на этой чудесной земле.
Впрочем, ничего особенного в моих познаниях нет. Умение распознавать марки и модели мелькающих мимо автомашин гораздо более загадочно.
Вызывающий вид стоявшей на берегу группы тринидадцев заставил меня медленно съехать на обочину, выйти и посмотреть, на что же эти люди смотрят. Я увидел молодого человека – он бежал за каким‑нибудь предметом, пригодным в качестве метательного снаряда, – и спросил у него, чем все так встревожены. «Там змея», – ответил он. Его ответ взволновал меня и в то же время удивил. Как могла появиться змея на берегу? «Что это за змея?» – спросил я. «Она из тех, которых вместе со всяким хламом заносит сюда течением с континента, – ответил он. – Чаше всего змеи попадают на южную оконечность острова, но ежегодно несколько штук заносит и сюда. Укус этих змей смертелен, и поэтому здесь купаться опасно».
Появление змеи делает всех людей братьями, и я, будучи уверенным, что мое участие вполне уместно, поспешно спустился вниз. Растолкав зевак, я увидел маленькую толстую змею, пытавшуюся укрыться в куче выброшенных волной гиацинтов. Какой‑то мужчина гибким бамбуковым шестом удерживал змею на открытом месте, где ее бомбардировали кокосовыми орехами. У меня было достаточно времени, чтобы определить, что это гидропс – совершенно безвредная водяная змея, широко распространенная в недалеких отсюда низменноcтях Южной Америки. Но прежде чем я успел схватить ее, какая‑то неистовая собачонка вырвалась из рук хозяйки, схватила змею и отбросила ее футов на пятнадцать в воду.
Быстро скинув обувь, я засучил брюки и стал ждать, когда прибой выбросит жертву на мелководье. Однако этого не случилось. Войдя в воду, я осмотрел дно в том месте, куда, по моим расчетам, могла упасть змея, а собачонка шлепала за мной, пытаясь помочь. Змея так и не появилась, вероятно, собака убила ее сразу Сгнившие листья джунглей окрашивали воду в цвет чая, и на дне ничего нельзя было увидеть.
Я и теперь уверен, что это был гидропс, хотя нигде не мог обнаружить упоминания о том, что Тринидад относится к району распространения этой породы змей.
Выйдя из воды, я сразу заметил, что люди смотрят на меня настороженно. Видимо, отношение к змее и мои босые ноги заставили их отнестись ко мне с недоверием.
Я начал объяснять, что такая змея совершенно безвредна, но они стали смотреть еще подозрительнее. Тогда я надел ботинки и вернулся к автомашине.
Я проехал еще около двух миль. Несколько раз останавливался, чтобы поймать перебегавших дорогу ящериц. Это были большие, быстрые и осторожные ящерицы, уползавшие слишком далеко от моей рогатки, которую я заряжал дробью десятого номера.
Я ехал дальше и дальше, пока наконец перестали встречаться автомашины, и тогда начал подыскивать место для привала. Не встретив на протяжении целой мили ни души, подъехал к дороге, ведущей к берегу, свернул в кокосовую рощу и проехал до опушки, примыкавшей к морю. Это было чудесное место: бескрайний, уходящий вдаль, заросший пальмами берег, отделенный от моря полосой белого песка.
Выйдя из машины, достал ящик с припасами и занялся приготовлением завтрака. В моих запасах было несколько /шинных желтых плодов индийского манго, фляга с водой, лимонный сок, барбадосский ром и термос с кофе. Все вместе взятое сделало завтрак отличным, по крайней мере на мой взгляд. Если к этому добавить легкий бриз и тень под кокосовыми пальмами да еще вид на простирающийся до горизонта разлив вод Ориноко, то можно считать мой завтрак просто великолепным.
Пока я завтракал, время придвинулось к полудню. Уложив все на место, я достал шляпу, спасавшую от лучей солнца, палку–щуп, футляр с фотоаппаратом, кронциркуль, стальную рулетку и отправился бродить по берегу. Кругом не было ни души; ни звука не раздавалось над волнами. Было безразлично, в какую сторону направиться, но я пошел к югу, так как последние люди, которых видел в пути, находились севернее.
Быстро обретя темп шага, которым обычно хожу по берегу, я принялся искать черепашьи следы в полосе сухого песка. Не успел пройти и сотню ярдов, как услышал позади себя треск сухой пальмы. Повернувшись, увидел молодого негра–велосипедиста, выехавшего на берег из пальмовой рощи. Он приблизился ко мне, остановился и вежливо сказал:
― Это стоит два шиллинга, сэр!
― Чего два? – спросил я.
― Шиллинга… Два шиллинга. Плата за стоянку автомобиля, сэр.
― Плата за стоянку! – вскричал я. – Какая здесь может быть плата? Моя автомашина стоит вон там, в кокосовой заросли, которая тянется, быть может, на десятки миль. Кто здесь вправе брать плату за стоянку?
― Вы поставили машину на купальном пляже, сэр. Весь этот участок, начиная от Мансанильи, считается купальным пляжем. Я – здешний сторож. Плата за стоянку – два шиллинга.
Достав из кармана полкроны, я подал ему; а он дал шесть пенсов сдачи и мятый билет в придачу, на котором значилось: «Стоянка – два шиллинга».
Не успел я отойти, как парень спросил, что я ищу. Выслушав мой ответ, он сказал, что черепахи редко устраивают гнезда вдоль кокосовой заросли – весенние разливы затопляют край рощи, а корни деревьев, удерживая песок, образуют крутой обрыв берега.
Продолжая чувствовать себя обиженным, я не намеревался удостаивать этого человека своим расположением, однако высказанное им соображение о том, что поросший кокосовыми пальмами берег – плохое место для размножения черепах, было своеобразным возмещением понесенного мною убытка. Да, он прав: черепахи и кокосовые пальмы несовместимы. Но в этом суждении есть любопытная сторона – ведь на протяжении многих веков и те и другие являлись обитателями тропического побережья. И вот теперь распространение кокосовой пальмы на берегах Карибского моря, принявшее огромные размеры за минувшие триста и в особенности за последние сто лет, способствовало резкому сокращению территории, пригодной для гнездования черепах. На геологически стабильном или плавно поднимающемся со стороны моря береге кокосовые рощи не могут быть помехой для черепах. Но на сильно размываемом побережье массы сплетенных между собой корней и плавающие обломки кокосовых пальм создают для них отпугивающую преграду. Хорошо известно, что черепахи боятся плавникового леса, водорослей и скорлупы кокосовых орехов и, конечно, не в состоянии карабкаться на крутые, размываемые прибоем и оплетенные корнями кокосовых пальм берега, а тем более устраивать на них гнезда.
Молодой неф не оставлял меня и продолжал говорить. Он сослался на закон, воспрещающий трогать черепашьи гнезда. Я ответил, что отлично знаю закон и яиц трогать не собираюсь, а только хочу их измерить. Кроме того, у меня есть соответствующее разрешение.
Я направился дальше, а страж уселся на берегу, вынул бумажный сверток и принялся завтракать. Пройдя всего лишь двадцать – тридцать шагов, я увидел след черепахи, по–видимому биссы. Отпечатки вели от моря круто вверх по берегу, сворачивали к югу и затем шли вдоль сплетения корней. Создавалось впечатление, что черепаха искала в отвесной преграде самое низкое место. Я прошел по этому следу примерно шестьдесят – семьдесят ярдов и вдруг увидел, что он поворачивает в сторону моря. Я подумал: либо черепаха, не сумев вскарабкаться на обрывистый берег, с отчаяния устроила гнездо у его подножия, либо я прозевал место гнездования.
Я вторично проверил след и у основания небольшого обрыва на гладком песке обнаружил несколько следов, которые свидетельствовали о том, что черепаха пыталась вскарабкаться на не заливаемую водой местность. Но на высокой части обрывистого берега не было ни единого следа, ведущего в глубь зарослей. Я уже был готов сделать вывод, что бедная черепаха, переполненная яйцами и убитая горем, ушла вновь в море, но тут обнаружил большой беспорядок в том месте, где крутой берег нависает над отмелью. Я принялся прощупывать это место палкой: она легко вошла в грунт, гораздо легче, чем в обычный, намытый волной песок. Я вытащил палку, на ее конце виднелся яичный желток. Отчаявшаяся черепаха снесла яйца в песок, заливаемый прибоем, где они должны были неминуемо погибнуть.
Мне приходилось видеть всякие черепашьи гнезда; я встречал их сотни раз и в самых различных местах, но до описываемого случая только однажды обнаружил гнездо в полосе прибоя. В тот раз, по–видимому, рассвет повлиял на инстинкт тихоокеанской ридлеи и заставил ее отложить яйца на заливаемой приливом отмели в заливе Фонсека. На этот раз стена переплетенных корней кокосовых пальм заставила дикое животное, вся жизнь и продолжение рода которого зависят только от безошибочности действий, поступить так неправильно.
Я выкопал яйца, измерил и сфотографировал их рядом с гнездом. Всего было 174 яйца, каждое имело около полутора дюймов в диаметре. Среди них не нашлось более мелких яичек, которые встречаются обычно в кладках кожистой черепахи. К моему удивлению, у нескольких была овальная форма. Принято утверждать, что яйца морских черепах имеют форму шара и большинство из них на ничтожную долю отклоняется от идеального сферического очертания. В этой кладке я нашел семь продолговатых яиц, напоминавших утиные. С тех пор я внимательно ищу продолговатые яйца и обнаруживаю по нескольку штук в каждом разрытом мною гнезде биссы, а однажды увидел такие же среди яиц зеленой черепахи.
Закончив измерения, я перевел дух и почувствовал удовлетворение от сознания того, что теперь наконец появится хорошее описание гнезда биссы на берегах Тринидада.
Пока я гадал, произойдет ли что‑нибудь необычное, если переложу яйца в новое гнездо, которое сам вырою на высоком и незатопляемом берегу, позади меня послышался шорох. Повернувшись, я снова увидел рядом с собой берегового сторожа.
― Господи Боже мой, откуда вы их достали, сэр? – изумленно спросил он.
― Вот из этой ямы, рядом с которой они лежат, – ответил я.
― Как вы сумели узнать, что они зарыты именно здесь?
― У меня есть волшебная палочка, – сказал я, все еще продолжая негодовать из‑за взысканных с меня двух шиллингов. – И сам я вроде волшебника по части черепашьих яиц.
Мои слова произвели впечатление, и парень некоторое время стоял молча. Затем он опасливо осведомился, что я намерен с ними делать. Я ответил, что собираюсь их вновь закопать.
― Мне они очень пришлись бы по вкусу… – сказал он.
Я напомнил о законе, на который он раньше ссылался.
Теперь пришла его очередь уныло посмотреть на меня, и он не нашелся, что ответить. Но после моего замечания о том, что яйца снесены не в надлежащем месте, а потому их можно конфисковать, настроение моего собеседника заметно улучшилось. Однако, добавил я, закон не делает разницы между правильно и неправильно снесенными яйцами. И он усмотрел в моих словах печальную логику.
Решив, что сторож достаточно наказан за взыскание с меня двух шиллингов, я сказал, что с момента, как яйца вновь закопаны в землю, не несу ответственности за их целость перед рыболовными властями. Уложив кладку на место, я заровнял песок, поднял палку–щуп и направился дальше.
Пройдя небольшое расстояние, я оглянулся: парень тщательно разравнивал песок вокруг черепашьего гнезда.
Сначала я решил, что в местном страже проснулось сознательное отношение к охране природы, но, продолжая наблюдать за ним, увидел, как он спустился на берег, вырвал пук травы, воткнул его у основания черенка пальмового листа, где его с трудом мог обнаружить не посвященный в тайну человек. Место, где были закопаны яйца, теперь отмечено, и оставалось только прийти сюда после работы, захватив с собой мешок.
Пройдя еще милю, если не более, и не заметив каких‑ либо свежих и заслуживающих внимания следов черепах, я решил повернуть в сторону и возвратиться через пальмовую рощу, а по пути наловить ящериц.
В пальмовой роще ящерицы водились в изобилии. Все мое оружие состояло из рогатки и дроби номер десять, но, отличаясь терпением и умением незаметно подойти, я убил все же несколько штук. Ящериц, за которыми я охотился, можно увидеть на любом участке берега Карибского моря: от Мексики до Колумбии и от Багамских островов до Тринидада. В США эти ящерицы не водятся, но им сродни обычные с шелковистой кожей шестиполосные ящерицы южных штатов. Здешние ящерицы – красивые, юркие существа, и я люблю смотреть, как они охотятся на берегу за пищей. У них сердитый вид, не соответствующий характеру: их легко приручить, но трудно изловить. Двух подстреленных ящериц я отнес к автомашине и положил брюхом кверху на черенок листа кокосовой пальмы. Достал из машины алюминиевую коробку для хлеба, освободил ее, разыскал шприц и иглы, налил воды из пластмассовой бутыли, добавил такое количество формальдегида, чтобы получился десятипроцентный раствор формалина. Наполнив им шприц, я сделал инъекции каждой ящерице в брюхо, голову, лапы и хвост. На двух лоскутах пергаментной бумаги написал дату, место и характер местности, где поймал каждый экземпляр, свернул эти лоскуты в трубки и засунул в пасть каждой ящерице.
Выплеснув лишний формалин, я уложил ящериц в коробку, расправил им ноги и согнул хвосты применительно к размеру коробки. Завернул коробку в лист пластиката, завязал толстой резинкой и уложил поверх других упакованных образцов в жестяной ящик. Спустя несколько часов, когда ящерицы отвердели, я завернул их в сырую марлю и уложил в кулек из пластиката.
Кстати сказать, пластиковые кульки – радость для герпетолога. В прежние дни приходилось возить с собой банки с фиксирующей жидкостью для хранения в них добычи. Теперь, с появлением пластикатовых кульков, все можно везти домой в чемодане (если, конечно, не обращать внимания на изумленных таможенных чиновников).
Я разместил вещи в машине и не останавливаясь проехал до конца кокосовой рощи, потом повернул в глубь острова, переправился на пароме через реку Ортуар и пересек маленький город Пьервиль.
Добравшись до гостиницы «Атлантик Бич Гест Хаус», стоявшей на берегу рядом с церковью, южнее поместья Сент–Анн, я занял комнату, а потом отправился разыскивать Бернара де Вертейля.
Креольские ребята помогли мне найти поместье и дом управляющего. Мистера де Вертейля я не застал дома, но его супруга – приятная француженка с острова Мартиника – пригласила меня на ужин.
― Мой муж, – сказала она, – будет очень рад узнать, что вы интересуетесь лягушками и другими подобными вещами.
Она добавила, что сейчас у них гостят двое антропологов, которые очень скоро должны вернуться домой.
Я поблагодарил миссис де Вертейль и сказал, что пойлу побеседовать с рыбаками, которых заметил на берегу.
Рыбаки сидели вокруг перевернутого индейского челнока–каяка и обсуждали, как лучше во время сильного прибоя спустить на воду длинный челнок. Среди них я увидел двух негров, производивших впечатление бывалых людей, и спросил о черепахах. Они повели меня к маленькому дому, стоявшему у самого берега, и показали двух самок зеленых черепах, лежавших на спине. Черепахи были пойманы вчера ночью, когда вышли на берег для кладки яиц.
Затем мы прошли по берегу и набрели на следы и гнездо одной из пойманных черепах. Закон, запрещающий трогать этих животных в период кладки яиц, видимо, мало беспокоил здешних жителей, и я промолчал. Рыбаки сказали, что в Майяро водится много черепах, однако раньше, когда их деды были молодыми, черепах было больше, теперь же редко удается поймать двух за одну ночь. По их мнению, уменьшение численности объясняется тем, что постоянно промышляют самок, выходящих на кладку яиц. Я задал вопрос – могут ли быть помехой для черепах кокосовые пальмы. Они отнеслись к этому скептически. И понятно – ведь они проживали на неразмываемом участке берега, где корни деревьев не образовывали преграды для черепах.
Я поблагодарил обоих рыбаков и пошел к дому де Вертейля.
Как я упоминал, Бернар де Вертейль принадлежал к числу людей, общение с которыми придает бодрость любой экспедиции. Ему все равно, в чем состоит ваша проблема, и он готов помочь вам, даже если вы всерьез интересуетесь какой‑то чепухой. Мистер де Вертейль до тонкости знает Тринидад, хорошо относится к жителям, и они отвечают ему тем же.
Он так обрадовался моему неожиданному приезду, будто давно не видел гостей, хотя в этот момент их было у него трое. Просто непонятно, как ему не надоели люди, ищущие помощи и совета.
Когда же я упомянул о своем желании увидеть загадочную лягушку, они пришел в восторг. Он всегда приходил в восторг, когда предстояло показывать пруды, где водятся лягушки. Мистер де Вертейль спросил, поймал ли я черепаху–морокой, и, узнав, что не поймал, огорчился и сказал, что ее не так легко разыскать, но, может быть, нам удастся приобрести ее у одного человека.
Морокой – сухопутная черепаха, родственная гигантским черепахам Галапагосских островов. Это единственная полностью сухопутная черепаха, обитающая в тропической части Южной Америки. По–видимому, она переселилась и в девственные места некоторых островов Вест–Индии, но родом она из Тринидада. Мне давно хотелось иметь ее в коллекции, и я всегда таил надежду с ней повстречаться.
Я сказал де Вертейлю, что моя первоочередная задача – встретить загадочную лягушку, но он настойчиво твердил: «Морокой становится редкостью, и вы должны отвезти одну домой». Ведь черепаху можно отослать морским путем, и таким образом сохранить для мелких животных место в багаже, который пойдет со мной. У здешнего китайского купца будто бы есть одна или две черепахи, и вся проблема заключается в том, чтобы уговорить его расстаться с ними «Мы должны, – заявил он, – пойти и добиться этого, и притом немедленно». Вот каков был де Вертейль.
Мы вышли из дома, вскочили в «ситроен», подъехали к шоссе и повернули на юг. Вскоре остановились перед находившимся у самой дороги магазином. За прилавком сидела опрятная, привлекательная мулатка – жена Ли Ю, владельца магазина. Мистер де Вертейль поздоровался и спросил, дома ли ее муж. Она встала, направилась в глубь магазина к двери, ведущей на семейную половину, и позвала. В ответ раздался крик «ион–ын», и появился хозяин.