ВЕСЕЛЬЧАКИ ПИТЫ ИЗ ПАРКА ВАРГАСА 10 глава




Вскоре с севера донесся рокот моторов. Ожидавшая публика поднялась со скаме­ек и начала суетиться вокруг багажа. Почти все пассажиры были зажиточными кре­олами и китайцами и направлялись в Колон. Только несколько человек, в том числе и я, летели в Панама–Сити. Какая‑ то девица, по профессии учительница, возвраща­лась домой в Сан–Андрес. Как только самолет пошел на посадку, большинство ожи­дающих схватили вещи и направились к самолету.

Я уселся на опустевшей скамье. Подчас я становлюсь легкомысленным. Вот и те­перь, когда мимо меня прошел мальчуган с ящиком через плечо, я, уловив чудесный запах пирога с ананасовой начинкой, купил себе кусок.

Летчик зарулил по полю и остановил самолет, боковой люк открылся, к нему подка­тили трап, и пассажиры, жмурясь от яркого солнечного света, стали выходить. Подо­шел агент авиалинии, пересчитал людей, внимательно заглянул в самолет и принял­ся изучать пачку документов, которую держал в руке. Нахмурившись, он начал бы­стро и волнуясь что‑то объяснять появившемуся в дверях летчику. Выразительно по­хлопывая по документам, он показывал рукой на группу людей, намеревавшихся влезть в самолет. Сначала летчик смотрел на агента с негодованием, которое потом сменилось отчаянием.

Через некоторое время появился второй пилот. Агент и летчик схватили его за руки и стали что‑то быстро говорить. Тогда пришел и его черед пожимать плечами и при­нимать безнадежное выражение лица.

Затем к ним присоединился механик, закончивший установку колодок под колеса, потом подошли три или четыре транзитных пассажира, и все дружно приняли уча­стие в бурной дискуссии, которая закончилась тем, что все умолкли, пожали плечами и безнадежно поникли Агент посмотрел в мою сторону, покинул находившуюся в уны­нии группу и, подойдя ко мне, заговорил по–испански:

― Извините, сеньор… – сказал он. – Придется повременить. Нам нужно уточнить вес.

― Для чего? – спросил я не очень приветливо.

― Слишком много груза, – пояснил он.

― Отлично, – сказал я. – Даже если и так, то не из‑за меня.

Впервые за долгое время на лице агента появилась слабая улыбка.

― О себе не беспокойтесь, – ответил он. – Дело касается местных пассажиров и их багажа. Задержка продлится не более получаса.

Я был просто счастлив, что принадлежу к числу пассажиров дальнего следования, хотя мне предстояло всего лишь пересечь Панамский перешеек и длина маршрута не превышала девяноста миль. Поблагодарив агента, я сунул рюкзак под стойку с ве­сами и направился в «Мирамар».

В кустарнике была нестерпимая жара, в джуке же гораздо прохладнее. Там я вновь заказал пива и продолжал наблюдать за старым рыбаком, который медленно огибал остров и смотрел в воду через ведро со стеклянным дном.

Спустя некоторое время взревели моторы самолета. Потом они затихли и снова взревели. Я быстро допил пиво, еще раз попрощался с буфетчиком и поспешил на аэродром.

Тревога оказалась ложной и объяснялась возней механика с одним из моторов, ко­торый извергал немыслимое количество голубого пламени.

По виду маленькой группы служебного персонала я понял, что вопрос о количе­стве груза продолжает оставаться все в том же тяжелом положении.

Все местные пассажиры очень волновались. Исключение составлял лишь дород­ный купец с лицом восточноиндийского типа, явившийся в мое отсутствие на аэро­дром и ныне с независимым видом восседавший на двух огромных чемоданах с об­разцами товаров. Служащие авиалинии бросали на него многозначительные взгля­ды, но купец чувствовал себя неуязвимым.

Надеюсь, вы успели заметить, что я не принадлежу к числу чужестранцев–гринго, которые, путешествуя в тропиках, ищут, над чем бы поиздеваться. Такой тип гринго существует, и, право, надо бы отбить у него охоту к глумлению.

Я люблю тропики и люблю жителей Центральной Америки. Обычно я всегда пони­маю, что заставляет карибов поступать на свой лад, и почти всегда считаю их моти­вы заслуживающими уважения. Они зачастую вселяют в меня бодрость, а потому я очень люблю всякие события, связанные с путешествиями в этих далеких и глухих местах.

Но, говоря чистосердечно, на авиалиниях Центральной Америки существует одна особенность, которую я не могу постичь. По непонятным причинам в любом рейсе, как правило, наибольшее изумление вызывает вес груза. Более всего ему удивляет­ся летчик, который, пробежав глазами перечень пассажиров и груз, неожиданно це­пенеет и бросает на местного агента взгляд, полный укоризны. Начинается спор, в котором принимает участие весь служебный персонал, находящийся в пределах слышимости человеческого голоса.

В разгар событий обычно появляется какой‑нибудь особенно толстый или позже всех прибывший местный пассажир, который, как купец в описываемом мною эпизо­де в Бокас–дель–Торо, становится центром всей проблемы. Но именно он использу­ет каждую возникающую паузу, чтобы вежливо рассказать о достоинствах других рейсов и средств передвижения. Когда же становится ясно, что этот пассажир, яв­ляющийся причиной перегрузки, остается твердым как алмаз и что сделать с ним ни­чего нельзя, встревоженный служебный персонал начинает проявлять дух смирения, а разговоры стихают и прекращаются. Тогда взоры пассажиров и всех присутствую­щих обращаются к летчику. И перед вашими глазами пилот преображается, меняя характер, как сорочку: Он дает понять зрителям, что готов совершить подвиг и подни­мет самолет в воздух.

Туг все – за исключением меня – поднимают восторженный крик, и начинается бурное веселье. Служащие аэродрома обнимают летчика и жмут ему руку, а механи­ки бегут запускать моторы. Все выглядит так, будто полет спасен благодаря смелости одного человека.

Насколько мне известно, такая предотлетная процедура обычна на ряде мелких авиалиний. Чем хуже техническое оснащение авиакомпании, тем драматичнее вы­ходки ее служебного персонала.

Практически самолет в Бокас–дель–Торо оказался вполне исправным, как только механик отрегулировал мотор, а вызвавшая столь сильное оживление перегрузка по­лучилась на деле не такой уж значительной.

Едва волнение улеглось, я поторопился войти в самолет и занять место с таким расчетом, чтобы видеть побережье, уходя шее в сторону Колона. Закончив погрузку, летчик прорулил до конца взлетной полосы, опробовал мотор и двинул самолет с ме­ста, не делая, однако, попытки поднять его в воздух. В тот момент, когда мне уже на­чало казаться, что возможность взлета упущена, резкие толчки прекратились, мы плавно прошли над кустарником и взмыли над бухтой. Потом крыло с моей стороны ушло куда‑то вниз, и я увидел постепенно уходящий в глубь материка Бокас–дель–Торо, обрамленный полукружием береговой полосы.

На одно мгновение я увидел все: и рынок, и выступающий из‑под длинной крыши «Мирамара» джук, и маленький остров, возле которого рыбачил старик, и уходящую в морскую даль темнеющую синеву глубин. Большая черная лодка неподвижно стоя­ла прямо перед пристанью, и сидевший на корме человек плескал веслом, а на носу трое других усиленно старались что‑то сделать. Неожиданно я понял, что это лодка мистера Шеферда, на которой я собирался отправиться в Чирики, и что в это утро она должна была отплыть.

Описывая широкий круг, мы поднимались все выше. Лодка исчезла из виду. Теперь самолет летел так, что с моей стороны было видно только море. Вытянув шею, я смотрел вниз, в морскую даль, и видел бухту и скалу, похожую на быка.

Там. где зарождалась рябь, виднелась простирающаяся до горизонта широкая черная полоса, отороченная белым кружевом. У края потемневшего пространства шесть маленьких лодок, промышлявших черепах, подняв белые и острые, как кры­лья чайки, косые паруса, дружно и быстро двигались к берегу, оставляя за собой бе­лый пенистый след.

Внезапно я словно ощутил удары и броски этих шести лодочек, и только рев мото­ров самолета возвратил меня к действительности.

Вернулся пассатный ветер! Он пришел из тех мест, где скрывался. Может быть, на день, а может быть, и на неделю, он задул во всю мощь, так же сильно, как в зимний день.

Чудесный, сильный и устойчивый морской бриз неожиданно появился вновь, что­бы обратить в бегство экваториальную штилевую полосу, зашелестеть кронами пальм и заставить большие лодки вспенивать воду лагуны и птицей лететь до самого Чирики.

 

Глава восьмая

ЯГУАРОВАЯ БУХТА

 

Я проснулся, сам не зная почему, не сознавая, где нахожусь, и подумал, что меня разбудил ветер. Высокая комната была во власти ветра – нетерпеливых порывов умирающего дневного бриза. Он метался по крыше и росшим вокруг пальмам, зады­хался в щелях и окнах и врывался сквозь бревенчатый костяк высокой хижины.

В темноте я пытался зажечь свет – нашел ручной фонарь и включил его.

Первое, что я увидел, был лежавший на полу кусок скорлупы кокосового ореха. Медленно соображая, я вспомнил, что, когда ложился спать, скорлупы на полу не было. Пока я выяснял, откуда она появилась, еще один обломок скорлупы влетел че­рез окно и упал на пол, а внизу послышался настойчивый голос, чуть более громкий, чем шелест ветра:

― Senor, es hora![86]Время! Oigame, senor![87]

И тут я понял, что это голос Чепе и что я проспал всю вторую половину дня, а сей­час уже близка ночь и нужно идти встречать черепашье стадо. Помахав фонариком в окно, я начал одеваться.

Я снова приехал на неделю на побережье Тортугеро, без всякой пользы болтался повсюду, бродил по берегу, ловил рыбу и собирал коллекции различных животных, ожидая, когда приплывет стадо черепах. Опять я приехал сюда слишком рано, и вме­сто стада здесь появилась только маленькая группа чересчур предусмотрительных самок. Veladores[88]еще не выстроили свои ranchos[89]– небольшие, крытые пальмо­выми листьями хижины, в которых они проводят промысловый сезон. Однако сего­дня утром приземлился маленький самолет, совершающий еженедельные рейсы из Пуэрто–Лимона, и летчик сообщил, что в нескольких милях к югу плывет много чере­пах, и, может быть, стадо придет сюда нынешней ночью, но скорее всего завтраш­ней. Поэтому я вскочил с постели, словно меня облили ушатом холодной воды.

В эту ночь я не обнаружил черепах. Если оценивать прошедшую ночь, исходя из моей основной научной задачи, можно считать, что я не достиг цели. Однако попыта­юсь вспомнить события этой ночи во всех подробностях, насколько мне позволяют память и записные книжки, чтобы показать, как содержательна может быть неудач­ная ночь на побережье.

Когда я возвращаюсь домой из очередной поездки в тропики, любители задавать вопросы спрашивают меня, не наскучили ли мне эти поездки и не надоел ли я сам себе, занимаясь поисками того, чего зачастую не нахожу? Нет, не наскучили. Я бы­ваю мокрым, потным от жары, иногда мне очень хочется спать. Порой становлюсь беспокойным, безрассудным, по временам бываю дьявольски голодным, но все это мне не надоедает. То, что повергает меня в скуку севернее 20–Й параллели, здесь кажется занимательным. Я испытываю несвойственный профессионалам наивный восторг перед тропиками и живущими там людьми, и это заставляет меня безогово­рочно мириться с условиями, которые казались бы нестерпимыми в других местах. Когда приходится торчать в каком‑нибудь городе или поселке, не имея возможности выехать, мое беспокойство растет, но стоит только попасть в лес – и уже ничто не сдерживает мой энтузиазм.

Однако продолжим рассказ о вечере на побережье с того момента, как меня разбу­дил ветер.

Я вытряхивал из ботинок песок, когда Чепе окликнул меня вторично.

― Ja voy[90], – сказал я и принялся собирать разнообразное имущество, которое нужно взять с собой, когда идешь метить черепах. Быстро проверил все вещи: при­крепляемый к голове электрофонарь, фотоаппарат, штатив, фоторефлектор, запас­ные лампы, черно–белую и цветную пленки, пластинки для метки черепах, проволо­ку, бурав, кусачки, плоскогубцы, стальную рулетку, записную книжку и карандаши. К этому добавил свернутый пластикатовый плащ и несколько мешков для коллекций – все это рассовал по карманам рюкзака и спустился вниз по лестнице. Чепе встре­тил меня у ворот изгороди. Сейчас он мало напоминал облитого потом индейца с двумя связками бананов на голых плечах, которого я нанял себе в помощь. В этот ве­чер он был одет в пару синих саржевых брюк, в длинную со складками рубашку, сши­тую никарагуанским портным на манер кубинской guayabera[91], слишком просторную для Чепе, но зато накрахмаленную и ослепительно белую. На нем были новые, пря­мо из магазина, тяжелые, двухцветные ботинки, скрипучая подделка какой‑ то загра­ничной модели, но сделанная из жесткой, дубленной мангром бычьей кожи. Волосы Чепе были так напомажены, что походили на гладкое черное стекло. Позади на поя­се висел нож–мачете. Все это не внушило доверия, и я посмотрел на моего спутника с опаской.

― Нам придется далеко идти, – сказал я. – И придется тяжело работать.

― Что ж, все будет в порядке, – ответил Чепе. – Мы будем работать.

― Тогда скажите, к чему это щегольство? Для чего вы так нарядились? Мы отправ­ляемся на берег, и я не могу понять, зачем нужно ходить этаким франтом по песку.

― Потому что сегодня субботний вечер, – сказал Чепе таким тоном, словно я за­был об этом. – Я каждый субботний вечер надеваю хороший костюм. Es que es costumbre[92].

Когда здесь начинают фразу с es que, то лучше уступить. Смысл заключается в том, что вы здесь чужеземец и что некоторые тонкости обычаев страны неминуемо от вас ускользают, а они должны оставаться такими, какими были до сих пор. Я это хорошо знал и не стал спорить с Чепе по поводу костюма.

― Ладно, в таком случае все в порядке, – сказал я. – Пошли!

Я отдал Чепе рюкзак, и он надел лямки поверх своей великолепной рубашки. Мы пошли навстречу прибою по спускающейся вниз чистой и хорошо вытоптанной тро­пе, пересекли напоминавшую площадь вырубку, возле которой стояли хижины ин­дейцев москито.

Большинство домов были наглухо закрыты, и в них царила удивительная тишина, лишь сквозь тростниковые стены слышалось чье‑то бормотание или плач ребенка. Только в одной плетеной постройке, значительно большей, чем остальные, и стояв­шей ближе к берегу, ясно ощущались признаки жизни. Как и в остальных строениях, окна и двери в ней были наглухо закрыты, но сквозь щели просачивался яркий свет, доносился людской говор, а гитары и барабаны пытались заглушить друг друга.

Чепе резко повернул голову в сторону постройки.

― Вот где собрались все москито! Но они еще не навеселе. Mas tarde, si[93].

Можно было расслышать звуки струн и барабанов, ухватить какой‑то стройный и неожиданно исчезавший мотив. Глухие удары, гул и дробь барабанов как бы намеча­ли рисунок мелодии и вновь его стирали; гитары бряцали и нестройно звенели, люди начинали напевать одним голосом, без слов, притоптывать ногами и заполнять пау­зы полупевучими фразами или отрывистыми фальцетными выкриками. Потом мы услышали молодой сильный голос, и вскоре весь небольшой дом зазвучал, как ор­ган.

Плотно закрытые двери, приглушенная музыка и смутные, просвечивающиеся сквозь щели дома полосы света – все это так характерно для такого «веселья». Я вспомнил, как в годы, когда я был еще мальчишкой и жил на побережье штата Джор­джия, негры запирались субботними вечерами в ветхих хижинах и робко тешили себя игрой на таких же гитарах и барабанах.

Мне хотелось остановиться, посидеть в тени и послушать, но позднее время не позволяло, к тому же Чепе решительно торопился уйти отсюда, и я медленно побрел за ним, прислушиваясь к замирающему волшебству музыки.

Позади дома, где веселились люди, хижины располагались в беспорядке вдоль тропы, проложенной через прибрежный кустарник. Эта была основная дорога, веду­щая к югу от Парисмины, она шла среди низких дюн и проложена была здесь потому, что сыпучий песок дает лучшую опору для ноги, чем расползающийся прибрежный грунт. Этой тропой мы дошли до края деревни и очутились на расчищенном от ку­старника пастбище, где из тощей травы на песок выбегали тысяченожки. У ближнего края пастбища стояла привязанная к столбу белая лошадь, которая пощипывала чахлую траву.

Лошадь была одноухой, худой, измученной и более высокой, чем кони местной по­роды. Несомненно, она совсем недавно появилась в деревне, так как в день моего приезда я безрезультатно обежал все вокруг в поисках bestia[94], на котором мог бы со­вершать поездки по берегу. Такая лошадь вполне подходила мне.

― Не могу ли я нанять эту лошадь? – сказал я. – Где может быть ее dueno[95]?

― Он отправился пьянствовать, – ответил Чепе. – Это старик с двенадцатой мили. Он velador[96]. Ему незачем velar[97]по ночам до пятнадцатого числа, и он приехал сюда выпить guaro[98]. Непонятно, откуда он берет деньги.

Я решил, что завтра найду этого человека, даже если придется идти за ним на двенадцатую милю. Вид у лошади был унылый, но лучше пользоваться такой лоша­дью, чем ходить пешком по десять – двадцать миль в темноте. Для глубоких песков Тортугеро больше подходят верблюды, но, так как их здесь нет, я решил не преда­ваться праздным размышлениям. Одержимый жаждой собственничества, я провел рукой по натертому, костлявому хребту белой лошади, и она удивленно посмотрела на меня.

Чепе нагнулся и, стоя попеременно то на одной, то на другой ноге, начал снимать ботинки. Связав шнурки, он отнес ботинки на край вырубки в кусты и повесил их на ветке. Затем засучил брюки и расстегнул накрахмаленную рубашку. Он стал пояс­нять мне, что ботинки не годятся для хождения по песку – они хороши для скал или, например, для того, чтобы произвести впечатление, скажем, в субботний вечер или в городе.

Мы намеревались пройти десять – пятнадцать миль. Песок был мягким и мелким, но состоял он из пемзы и вулканического стекла, и через несколько миль мои непри­способленные, тонкокожие ступни ног были бы истерты. У Чепе же были ноги горного индейца, покрытые огрубевшей кожей, с крепкими искривленными пальцами. Большие пальцы отгибались в сторону на сорок пять градусов из‑за постоянного но­шения открытых сандалий, а также потому, что при верховой езде в стремена проде­ваются только большие пальцы ног. Теперь, когда ботинки были сняты, я больше не беспокоился о ногах Чепе. Я ему только завидовал.

― Ну как, пойдем? – спросил он.

Мы направились по едва заметной боковой тропинке, протоптанной в высокой, по пояс человеку, траве, и вышли на берег. В то время как я приноравливался к пра­вильному шагу и ритму хождения по песку; Чепе начал разговор – ему нужно было облегчить собственную душу. Я даже не представлял, насколько сильно он ощущал себя здесь чужаком и как не по душе ему эти места. Он не видел ничего хо­рошего ни в индейцах москито, ни в неграх, ни в Тортугеро и Пуэрто–Лимоне.

― Все, что здесь, – плохо! – сказал он. – А вот на родине, там все по–другому Здесь они играют на гитарах, вместо того чтобы ударять по ним. И это здесь называ­ют весельем!

― Но мне кажется, что там, в хижине, индейцы москито веселились.

― Но не так, как в Окотале. Здесь все плохо, а в Пуэрто–Лимоне еще хуже. Здеш­ний народ живет неправильной жизнью.

― У вас тоска по родине. Здесь вовсе не так уже плохо. Мне здесь нравится. И мне по душе индейцы москито.

― Для гринго все выглядит иначе. А знаете ли вы, как здесь трудно достать куку­рузную лепешку!

― Правда… – сказал я. – И мне это очень досадно.

― А дома сколько хочешь кукурузных лепешек. У нас их хорошо пекут мама и се­стра Анхела, и лепешек всегда вдосталь. И сыра, и творога, и растительного масла. А здесь только пшеничная мука и кокосовый жир, а они вредны для здоровья.

― Я вижу, что вас мучает тоска по родине, – сказал я. – А насчет кукурузных ле­пешек вы правы. Почему же вы не возвращаетесь домой?

― Я собираюсь. Но здесь можно заработать. Вернусь домой, как только накоплю деньжат.

Несмотря на постепенно увеличивающуюся темноту, я увидел разбросанную на песке белую округлую скорлупу яиц. Я поднял скорлупку, она была совсем свежей и походила на кусочек кожи. Осмотревшись кругом, я не обнаружил в песке ямы, кото­рую мог вырыть в поисках гнезда похититель яиц.

― Они только что вылупились, – сказал Чепе и стал искать маленьких черепах.

Сезон был явно неподходящим, и только в гнезде биссы мог вылупиться молодняк. Я встал на колени, ощупал песок в кем‑то потревоженном гнезде и обнаружил не­большую воронку. Засунув в нее руку по самое запястье, я натолкнулся на малень­кое живое тело и схватил его. Оно царапалось и слабо извивалось, потом вынырну­ло из песка и ринулось вверх по моей руке к плечу, затем через ухо взобралось пря­мо на темя. Я взмахнул рукой – оно прыгнуло на темный край травы и исчезло прежде, чем я успел на него взглянуть. Изумленный Чепе тихо что‑то произнес.

― Que fue?[99]– спросил он.

― Не знаю, – ответил я. – Если это черепаха, то такой проворной я еще не встре­чал. Попробую еще!

Я достал фонарь, прицепил батарею к поясу, а лампу к голове. При свете фонаря мы дружно принялись рыть, осторожно отбрасывая пригоршни песка. Вдруг Чепе что‑то нащупал и быстро отдернул руку. Покуда мы отгребали песок, какой‑то пред­мет принял очертания, и мы увидели высунувшуюся из яичной скорлупы большую зе­леную голову с ярко–черными глазами.

― Змея! – вскрикнул Чепе и одним рывком отпрянул на четыре фута в сторону.

Маленькие глазки–бусинки животного заморгали и стали похожими на глаза пре­смыкающегося, но я отлично понимал, что о змее не могло быть и речи. Тут я вспо­мнил, что ящерица–игуана обычно устраивает гнезда в песчаных местах. Я взял в руки маленькое, влажное и обсыпанное песком существо, которое сразу же вцепи­лось зубами в мой палец, отбросив в сторону скорлупу, из которой только что вылу­пилось. Еще два существа выскочили из гнезда, перемахнули через мои ноги и умча­лись в кусты. Я обтер песок с пойманной игуаны и протянул ее Чепе.

― Garrobo[100], – сказал он. – Прямо на берегу?

Мы сели вплотную к яме и добрых полчаса выкапывали молодых игуан. Все они были удивительно злобно настроены, очень подвижны, и нескольким удалось удрать. Убежала даже та, которой я помог вылупиться из яйца Но все же тридцать игуан очу­тились в моем мешке. Все они были зелено–салатного цвета и имели длину от вось­ми до десяти дюймов.

Мне ни разу не довелось видеть, как вылупливаются маленькие игуаны. Был слу­чай, и я даже писал о нем, когда обнаружил гнездо игуаны на песчаной отмели одной из никарагуанских рек; там ящерица отложила яйца прямо над гнездом каймана. Найденное сегодня гнездо отстояло по крайней мере на пол мил и от территории, где обитают игуаны, то есть от больших деревьев лесной полосы, тянущейся вдоль реки Тортугеро.

Мы обследовали соседнее с гнездом игуаны место и обнаружили там, на расстоя­нии не более ярда, свежее гнездо биссы. Трудно назвать двух пресмыкающихся столь различных по образу жизни, чем игуана и бисса. Последняя живет возле под­водных коралловых рифов, а первая лазает высоко по деревьям, растущим у лесных опушек, и питается их листвой. А тут две беременные самки встретились с глазу на глаз, на одном и том же месте, с одинаковой целью – зарыть яйца. Конечно, обе принадлежали к пресмыкающимся, а неотъемлемое свойство пресмыкающегося – закапывание яиц. По–видимому, здешний прибрежный песок явился самой лучшей и ближайшей инкубационной средой и для древесной ящерицы, и для обитающей в со­леных водах биссы.

Когда мы убедились, что гнездо раскопано до дна, я наспех сделал ряд измерений, занес данные в записную книжку, захватил несколько целых яиц и завязал мешок с пойманными игуанами. Мы счистили песок с рукавов и брюк и, взяв с собой игуан и рюкзаки, двинулись дальше.

Стало совсем темно. Время от времени я включал фонарь и длинным лучом осве­щал берег. Но Чепе сказал мне, что след черепахи заметен в темноте не хуже, чем при свете фонаря, а может быть, даже и лучше.

― Вы можете видеть более темную полосу, – пояснил он.

Его мысль была мне понятна, и в ней содержалась доля истины. Но с точки зрения опытного человека, располагающего фонарем, было неправильным идти в темноте, когда знаешь, что при свете фонаря можно обнаружить много разных глаз – малень­ких огоньков, сверкающих среди дюн, как искусственные мозаичные камни, или све­тящиеся в кустах, как мерцающие звезды. Это могут быть глаза наземных пауков, бе­гающих вдоль открытого берега в погоне за песчаными блохами, порой влезая на вы­сокую траву и подкрадываясь к спящим в ней насекомым. Это бывают глаза тонких, как бумага, древесных пауков, приникших к гладким черенкам листьев кокосовых пальм. При свете фонаря вы можете видеть, как ночные крабы быстро переставляют свои многочисленные ноги, пересекая неразличимый в темноте песок, и скользят по нему, словно по туго натянутой проволоке. Они ищут спасения в полосе прибоя или же в своих норах, в зависимости от того, что окажется к ним ближе в момент, когда их неожиданно осветит луч фонаря.

Вы долго смотрите вдоль длинного светового луча в поисках мерцающих глаз ено­товидных. У полосы кустарника вам не всегда удается заметить промышляющего до­бычу енота, однако почти всегда можно увидеть большущие сверкающие глаза сидя­щего на яйцах козодоя. И хотя вы уже десятки раз видели это сверкание, у вас начи­нается сердцебиение и вы воображаете, что перед вами какое‑то огромное голодное существо. Иногда, почти совсем на грани вашего поля зрения, появляется созвездие, и его неясно горящие звезды неожиданно прочерчивают по небу полосы света, слов­но падающие метеоры. Раздавшееся в кустах тявканье дает вам понять, что вы напугали стаю собак из Сикирреса, рыщущих здесь в поисках яиц биссы и ожидающих, покуда приплывет большое стадо зеленых.

Если вы направите луч фонаря поверх низкого берегового кустарника, к деревьям прибрежной рощи, то сможете зажечь огонек величиной с булавочную головку в гла­зах двухдюймового мотылька. Постепенно этот огонек разгорится до размеров и окраски глаз шестифутового аллигатора. И сколько бы раз вы ни поворачивали голо­ву в сторону моря, вам не удастся обнаружить там чьих‑ либо глаз – лишь спугнете стайки кормящихся в полосе прибоя маленьких плоских рыбешек, которые в полном безумии начнут кувыркаться и взлетать в воздух. Может быть, только на сотый раз ваш луч отразится от панциря биссы, плывущей по волнам к берегу, чтобы снести там яйца.

Мы шли уже около получаса, когда прямо перед нами на берегу я обнаружил от­блеск чего‑то очень знакомого, но крайне неправдоподобного для этих мест. Этот неясный ярко–розовый круглый глаз мерцал, подобно планете, а не сверкал, как звезда. Вне всякого сомнения этот четко очерченный кружок был глазом лягушки. В слабом свете луча глаз казался висящим в пространстве. Не поверив впечатлению, я продолжал идти вперед, пока не увидел четкие контуры бревна.

Полусгнившее бревно толщиною в два фута наполовину завязло в песке, один его конец обсох и побелел от соли, а другой был черным и мокрым от брызг набегавших волн. Сверкавшая глазами лягушка сидела как раз на границе сырой и сухой частей.

Такое событие может показаться незначительным, но, с моей точки зрения, оно было чудом. Глаз принадлежал древесной лягушке–хиле – крупной тропической по­роде, которую обычно находят в прудах и канавах, наполненных пресной водой. Из всех дышащих воздухом позвоночных амфибий лягушки и саламандры менее всего терпимы к соленой воде, которая поглощает влагу из протоплазмы и создает трудно­сти для голых и влажных существ.

В здешних краях нет настоящих морских пород амфибий, а те, что живут здесь, остерегаются соприкосновения с морем. Лишь жабы – существа более толстокожие – теряют меньше влаги из организма, чем их сородичи, поэтому их иногда можно встретить ночью в дюнах или вблизи речного устья, но это случается редко.

Насколько я помню, лягушка–хила сидела вопреки правилам возле сырой части бревна. Согласно всем учебникам, ей надлежало находиться в тяжелом осмотиче­ском состоянии и под воздействием соленой воды она должна была сморщиться от потери собственной жидкости. Однако она сидела вытаращив навстречу ветру большие глаза, подобрав под себя ноги, широко разинув глотку, дыша соленым воз­духом, словно ожидала, что какая‑ нибудь мирная песчаная блоха, или паук, или еще какая‑ нибудь жертва очутится поблизости.

По тому, с какой неосмотрительной настойчивостью она нарушала установленные для ее сородичей запреты и добывала необычный корм на отравленном солью участке суши, можно было решить, что лягушка появилась издалека. Она не могла родиться в море или в песке, она, бесспорно, появилась на свет в пресной воде. Следовательно, лягушка была каким‑то образом доставлена в наветренную сторону из лесного пресноводного водоема или прилегающего к реке болота, и обратное пу­тешествие через сухой кустарник было для нее невозможно. Однако возникшее подозрение заставило меня осветить часть пальмовой рощи, и тут я заметил поко­сившийся нанес, стоявший на опутанной виноградными лозами вырубке.

Покинув лягушку и Чепе, который не усмотрел ничего интересного в этой встрече, я обследовал вырубку и нашел развалины колодезного сруба. Такие колодцы со сла­босолоноватой водой роют в сухом слое песка, лежащем между морем и рекой, до которой доходит приливная волна. Навес над колодцем сгнил и свалился, стены сру­ба сильно обветшали, но на дне я увидел отблеск воды. Я осветил колодец фона­рем, постучал по срубу, и мне стало видно, как в темной воде засуетились головасти­ки.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: