Мартен сидел рядом с моими родителями. Я их узнал даже с такой высоты. Один раз они танцевали. Мама с Мартеном. Медленно так кружились. И все расступились, чтобы освободить им место, а когда танец закончился, им рукоплескали. Стрелки, правда, не хлопали, но отец неторопливо поднялся из‑за стола и протянул маме руку. А она подошла к нему, улыбаясь, и взяла за руку.
Да, это было торжественное мгновение. Даже мы, наверху, это почувствовали. К тому времени мой отец уже собрал свой ка‑тет – Тет Револьвера – и его должны были вскорости объявить Дином – Старшим Гилеада, если не всех внутренних феодов. И все это знали. И Мартен знал лучше всех… кроме, может быть, Габриэль Веррисс.
Мальчик спросил, причем было видно, что ему вообще не хотелось ничего спрашивать:
– Это кто? Ваша мама?
– Да. Габриэль‑из‑Великих‑Вод, дочь Алана, жена Стивена, мать Роланда. – Стрелок усмехнулся, развел руками, как бы говоря: "Вот он я, ну и что с того?" – и вновь уронил их на колени.
– Мой отец был последним из правителей света.
Стрелок опустил глаза и уставился на свои руки. Мальчик молчал.
– Я помню, как они танцевали, – тихо проговорил стрелок. – Моя мать и Мартен, советник стрелков. Я помню, как они танцевали – то подступая близко‑близко друг к другу, то расходясь в старинном придворном танце.
Он поглядел на мальчика и улыбнулся.
– Но это еще ничего не значило, понимаешь? Потому что власть переменилась, и как она переменилась, никто не понял, но все это почувствовали. И мать моя принадлежала всецело тому, кто обладал этой властью и мог ею распоряжаться. Разве нет? Ведь она подошла к нему, когда танец закончился, правильно? И взяла его за руку. И все им аплодировали: весь этот зал, все эти женоподобные мальчики и их нежные дамы… ведь они ему рукоплескали? И восхваляли его? Разве не так?
Где‑то там, в темноте, капли воды стучали о камень. Мальчик молчал.
– Я помню, как они танцевали, – тихо повторил стрелок. – Я помню…
Он поднял глаза к неразличимому во тьме каменному своду. Казалось, он готов закричать, разразиться проклятиями, бросить слепой и отчаянный вызов этой тупой и бесчувственной массе гранита, который упрятал их хрупкие жизни в свою каменную утробу.
– В чьей руке был нож, оборвавший жизнь моего отца?
– Я устал, – тоскливо проговорил мальчик.
Стрелок замолчал, и мальчик улегся на каменный пол, подложив ладошку между щекой и голым камнем. Пламя факела сделалось тусклым. Стрелок свернул себе папироску. В зале его воспаленной памяти все еще сиял тот хрустальный свет, еще гремели ободряющие возгласы во время обряда посвящения, бессмысленного в оскудевшей стране, уже тогда безнадежно противостоящей серому океану времени. Воспоминания об острове света терзали его и теперь – горько, безжалостно. Стрелок отдал бы многое, чтобы повернуть время вспять и никогда не увидеть ни этого света, ни того, как отцу наставляют рога.
Он выпустил дым изо рта и ноздрей и подумал, глядя на мальчика: "Сколько нам еще кружить под землей? Вот мы кружимся, кружимся, и неизменно приходим в исходную точку, и надо опять начинать все сначала. Вечное возобновление – вот проклятие света.
Когда мы снова увидим свет солнца?"
Он уснул.
Когда его дыхание стало глубоким и ровным, мальчик открыл глаза и поглядел на стрелка с выражением, очень похожим на любовь. Но на больную любовь. Последний отблеск догоревшего факела отразился в его зрачке и утонул там, в черноте. Мальчик тоже уснул.
II
В неизменной, лишенной примет пустыне стрелок почти что утратил всякое ощущение времени, а здесь, в этих каменных залах под горным массивом, где царила кромешная тьма, он утратил его окончательно. Ни у стрелка, ни у парнишки не было никаких приборов, измеряющих время, и само понятие о часах и минутах давно стало для них бессмысленным. Можно сказать, они пребывали теперь вне времени. День мог оказаться неделей, а неделя – одним днем. Они шли, они спали, они что‑то ели, но никогда – досыта. Их единственным спутником был непрестанный грохот воды, пробивающей себе дорогу сквозь камень. Они двигались вдоль неглубокой речки, пили воду, насыщенную минеральными солями, очень надеясь, что они не отравятся и не умрут. Временами стрелку представлялось, что на дне потока он видит блуждающие огоньки, но он каждый раз убеждал себя, что это всего лишь образы, спроецированные вовне его мозгом, который еще не забыл, что такое свет. Но он все‑таки предупредил мальчугана, чтобы тот не заходил в воду.
Внутренний дальномер у него в голове уверенно вел их вперед.
Тропинка вдоль речки (а это действительно была тропинка: гладкая, слегка вогнутая) неуклонно вела наверх – к истокам реки. Через равные промежутки на ней возвышались круглые каменные колонны с железными кольцами у оснований. Должно быть, когда‑то к ним привязывали волов или рабочих лошадей. На каждом столбе сверху крепилось что‑то вроде стального патрона‑держателя для электрических факелов, но в них давно уже не было жизни и света.
Во время третьей остановки для "отдыха перед сном" мальчик решился немного пройтись вперед. Стрелок различал, как в глухой тишине шуршат мелкие камушки – под его неуверенными шагами.
– Ты там осторожнее, – сказал он. – Ни черта же не видно.
– Я потихоньку. Здесь… ничего себе!
– Что там?
Стрелок привстал, положив руку на рукоять револьвера.
Повисла короткая пауза. Стрелок тщетно напрягал глаза, пытаясь вглядеться в кромешную тьму.
– По‑моему, это железная дорога, – с сомнением протянул мальчик.
Стрелок поднялся и осторожно двинулся на голос Джейка, ощупывая ногой землю перед собой, прежде чем сделать шаг.
– Я здесь.
Рука, невидимая в темноте, прикоснулась к лицу стрелка. Мальчик хорошо ориентировался в темноте, даже лучше, чем сам стрелок. Его зрачки расширились так, что от радужной оболочки почти совсем ничего не осталось; стрелок это увидел, когда зажег худосочный факел, вернее, жалкое его подобие. В этой каменной утробе не было ничего, что могло бы гореть, а те запасы, которые были у них с собой, быстро таяли. А временами желание зажечь огонь становилось просто неодолимым. Так стрелок и узнал, что голод бывает не только к еде, но и к свету.
Мальчик стоял у изогнутой каменной стены, по которой тянулись, теряясь во тьме, параллельные металлические полоски; на них держались какие‑то черные провода, по которым когда‑то текло электричество. А по земле, поднимаясь на несколько дюймов над каменным полом, шла металлическая колея. Что ходило по ней в стародавние времена? Стрелку представлялись только зловещие электрические снаряды, что летели сквозь эту вечную ночь, пронзенную устрашающими, рыщущими глазами прожекторов. Он ни о чем таком в жизни не слышал. Но в мире еще существуют обломки прошлого, как существуют и демоны тоже. Когда‑то он знал одного отшельника, возымевшего едва ли не религиозную власть над жалкой кучкой скотоводов лишь потому, что безраздельно владел древней бензоколонкой. Отшельник садился на землю, хозяйским жестом приобнимал колонку одной рукой и выкрикивал свои дикие, грязные и зловещие проповеди. Время от времени он просовывал все еще блестящий стальной наконечник, прикрепленный к прогнившему резиновому шлангу, себе между ног. На колонке – вполне отчетливо, пусть даже и тронутыми ржавчиной буквами – было написано что‑то совсем уже непонятное: АМОКО. Без свинца. Амоко превратился в их тотем, в символ бога Грома, и они поклонялись ему и приносили ему в жертву овец и рев моторов: Ррррррррр! Ррррр! Рррр‑ррррррр!
"Как обломки погибших кораблей, – подумал стрелок. – Всего лишь бессмысленные обломки в песке, который когда‑то был морем".
В том числе и эта железная дорога.
– По ней и пойдем, – сказал он.
Мальчик опять промолчал.
Стрелок загасил факел, и они легли спать.
Когда Роланд проснулся, оказалось, что мальчик уже не спит. Он сидел на железном рельсе и смотрел на стрелка, пусть даже ему было совсем ничего не видно – в кромешной тьме.
Они зашагали вдоль рельсов, точно пара слепых: стрелок – впереди, мальчик – следом. Они шли, пробираясь на ощупь, стараясь, в точности как слепые, все время касаться рельса одной ногой. И вновь их единственным спутником был рев бегущей по правую руку реки. Они шли молча, и так продолжалось три периода бодрствования подряд. Стрелку не хотелось даже связно мыслить, не говоря уж о том, чтобы обдумывать планы дальнейших действий. И спал он без сновидений.
А во время четвертого периода они в прямом смысле слова наткнулись на брошенную дрезину.
Стрелок ударился об нее грудью, мальчик – он шел по другой стороне – прямо лбом. Он упал, тихо вскрикнув.
Стрелок немедленно зажег факел.
– Ты как там, нормально?
Слова прозвучали резко, едва ли не раздраженно. Даже сам он невольно поморщился.
– Да.
Мальчик осторожно потрогал голову, потом тряхнул ею, как будто затем, чтобы самому убедиться, что с ним действительно все в порядке. Они обернулись, чтобы посмотреть, во что они врезались.
Оказалось, что это какая‑то плоская металлическая платформа, безмолвно стоящая на рельсах. В центре из пола платформы торчал рычаг. Стрелок не знал, что это за штуковина, но мальчик узнал ее сразу:
– Это дрезина.
– Что?
– Дрезина, – нетерпеливо повторил мальчик. – Как в старых мультяшках. Смотрите.
Парнишка взобрался на платформу и подошел к рычагу. Ему удалось опустить рычаг вниз, но для этого ему пришлось навалиться на него всем своим весом. Дрезина продвинулась чуть вперед по рельсам – бесшумно, точно фантом вне времени.
– Хорошо, – сказал тусклый механический голос. Оба, стрелок и мальчик, даже подпрыгнули от неожиданности. – Хорошо, давай еще ра… – Механический голос умер.
– Работает, только тяжеловато идет, – сказал парнишка, словно извиняясь.
Стрелок тоже взобрался на платформу и нажал на рычаг. Дрезина послушно двинулась вперед, немного проехала и остановилась.
– Хорошо, давай еще раз, – проговорил механический голос.
Стрелок почувствовал, как у него под ногами провернулся ведущий вал. Ему понравилось действие этого устройства. И понравился механический голос (хотя стрелок уже постановил про себя, что будет слушать его не дольше, чем это необходимо). Это был первый попавшийся ему за многие годы древний механизм, не считая того насоса на дорожной станции, который работал исправно. Ему это понравилось, но и встревожило тоже. Дрезина гораздо быстрее доставит их по назначению. И стрелок даже не сомневался, что человек в черном подстроил и это тоже: чтобы они нашли эту машину.
– Правда, здорово? – Голос парнишки был преисполнен искреннего отвращения. А потом была только непробиваемая тишина. Стрелок слышал только биение своего сердца и гулкие отзвуки капель – и все.
– Вы стойте на той стороне, я – на этой, – сказал Джейк. – Вам придется толкать ее одному, пока она как следует не разгонится. А потом я вам помогу. Вы надавите, я надавлю. Так и поедем. Понятно?
– Понятно.
Стрелок сжал кулаки в беспомощном жесте отчаяния.
– Но сперва вам придется толкать ее одному, пока она не разгонится, – повторил мальчик, глядя прямо на стрелка.
А перед мысленным взором стрелка неожиданно встала живая картина: Большой Зал через год после весеннего бала. Теперь Зал Предков лежал в руинах, разоренный восстанием, гражданской войной и вторжением. Следом нахлынули воспоминания об Элли, той, со шрамом, из Талла – как она упала, сраженная пулями из его револьверов. Он убил ее безо всякой причины… если рефлексы нельзя посчитать за причину. Потом ему вспомнился Катберт Оллгуд. Как он смеялся, сбегая с холма – навстречу собственной смерти, так и трубя в этот проклятый рог… Роланд как будто воочию увидел его лицо – и лицо Сюзан, искаженное плачем. Все мои старые друзья, подумал стрелок и улыбнулся зловещей и страшной улыбкой.
– Значит, буду толкать, – сказал он.
И взялся за дело. И когда механический голос включился снова ("Хорошо, давай еще раз! Хорошо, давай еще раз!"), Роланд принялся шарить рукой по железному столбику, на котором крепился рычаг. Наконец он нашел, что искал. Там была кнопка, на которую он и нажал.
– Пока, дружище! До скорой встречи! – бодро проговорил механический голос, после чего наступила благословенная тишина.
III
Они катились сквозь непроглядную тьму, теперь гораздо быстрее, поскольку им больше не надо было вслепую нащупывать путь. Механический голос включался еще два раза: в первый раз, чтобы предложить им чипсов «Crisp‑A‑La», и еще раз – чтобы сообщить, что после напряженного трудового Дня нет ничего лучше, чем пачка печенья «Larchies». Выдав этот бесценный совет, голос умолк насовсем.
Постепенно дрезина – неповоротливая поначалу, после стольких лет вынужденного бездействия – раскочегарилась и пошла гладко. Мальчик честно пытался помочь, и стрелок иной раз уступал, но большей частью трудился один, размашистыми движениями качая рычаг вверх‑вниз. Подземная река оставалась их верным попутчиком, то подступая совсем‑совсем близко, то уходя дальше вправо. Однажды она оглушила их мощным и гулким грохотом, словно вдруг пронеслась по нартексу доисторического собора. А в другой раз шума воды стало почти не слышно.
Казалось, скорость и ветер, бьющий в лицо от движения дрезины, заменили собой зрение и вернули им ощущение пространства и времени. Стрелок прикинул, что они делают от десяти до пятнадцати миль в час. Дорога шла вверх, поднимаясь пологим, обманчиво незаметным уклоном, который, однако, изрядно его утомил. Едва они остановились на отдых, стрелок сразу уснул как убитый. Провизии осталось всего ничего, но ни стрелка, ни парнишку это уже не волновало.
Стрелок еще не улавливал напряжения приближающейся кульминации, но для него оно было таким же реальным (и нарастающим), как и усталость от управления дрезиной. Они уже приближались к концу первой фазы… во всяком случае, он приближался. Он себя чувствовал как актер, стоящий посередине громадной сцены за минуту до поднятия занавеса: актер, который уже принял необходимую позу и готовится произнести первую реплику, которая уже вертится в голове; ему слышно, как невидимые пока зрители шуршат программками и рассаживаются по местам. Теперь он уже постоянно ощущал где‑то внутри, в животе, тугой комок нехорошего предвкушения и был даже рад, что физическое утомление помогает ему заснуть. А когда он засыпал, то спал как убитый.
Мальчик уже почти не разговаривал. Но однажды во время привала, незадолго до того, как на них напали недоумки‑мутанты, он спросил у стрелка, почти робко, о том, как он стал взрослым.
– Мне надо знать, – сказал он.
Стрелок сидел, привалившись спиной к рычагу и держа во рту папироску. (Кстати, запас табака тоже уже подходил к концу.) Он уже засыпал, когда мальчик вдруг задал свой вопрос.
– А зачем тебе? – удивился стрелок.
– Просто мне интересно. – Голос мальчишки был на удивление упрямым, как будто он хотел скрыть смущение. Помолчав, он добавил: – Мне всегда было интересно, как люди становятся взрослыми. А спросишь у взрослых, так они обязательно соврут.
– Кое‑что ты уже знаешь, – сказал стрелок. – Но что я рассказывал… это все‑таки не о том, как я стал взрослым. Наверное, я начал взрослеть уже после того… ну, о чем я тебе говорил…
– Расскажите о том, как вы вызвали на поединок учителя, – попросил Джейк.
Роланд кивнул. Да, все правильно. Любому мальчишке было бы интересно послушать такую историю.
– Но по‑настоящему я повзрослел, когда папа отправил меня в путешествие. И этапы этого путешествия стали этапами моего взросления. – Он помедлил. – Однажды я видел, как вешали человека, которого не было.
– Человека, которого не было? Это как?
– Его можно было потрогать, но нельзя было увидеть.
Джейк кивнул с пониманием.
– Это был человек‑невидимка.
Роланд удивленно приподнял бровь. Он раньше не слышал, чтобы их так называли, этих людей, которых нет.
– Правда?
– Ага.
– Ну ладно, как скажешь. Но как бы там ни было, там были люди, которые не хотели, чтобы я это делал, – они говорили, что они будут прокляты, если я это сделаю, но этот парень… человек‑невидимка… он насиловал женщин. Знаешь, что это такое?
– Да, – сказал Джейк. – И у него это, наверное, легко получалось, раз он невидимка. И трудно было его поймать?
– Об этом я расскажу в другой раз. – Роланд знал, что другого раза уже не будет. Они оба об этом знали. – А еще через два года я бросил девушку. В одном местечке, называлось оно Королевский Поселок. Бросил, хотя не хотел бросать…
– Нет, вы хотели, – вдруг сказал мальчик. Он сказал это тихо и даже мягко, но с явным презрением в голосе. – Потому что вам надо было дойти до Башни. Вам надо было идти, несмотря ни на что… как этим ковбоям, на отцовском канале.
Роланд почувствовал, как кровь жаркой волной прилила к лицу, но, когда он заговорил, его голос оставался спокойным и ровным:
– Наверное, это и был мой последний этап взросления. Вот так я и взрослел – от случая к случаю. Но когда что‑то такое происходило, я понимал это не сразу, истинный смысл происшедшего открывался мне позже.
До стрелка вдруг дошло, что он пытается уйти от ответа на конкретный вопрос, заданный мальчиком, и он почувствовал себя неловко.
– Наверное, обряд совершеннолетия тоже был очередным этапом, – нехотя выдавил он. – Такой официальный, почти стилизованный: что‑то вроде придворного бального танца. – Стрелок издал неприятный смешок.
Мальчик молчал.
– Нужно было доказать, что ты стал мужчиной. Доказать в боевом поединке, – начал стрелок.
IV
Лето и зной.
Полная Земля набросилась на истомленный край, точно любовник‑вампир, убивая почву своим исступленным жаром, а вместе с ней – и посевы фермеров. Поля вокруг города‑крепости Гилеада превратились в стерильную белую пустошь. А в нескольких милях к западу, у самых границ, где кончался цивилизованный мир, уже началась война. Новости, что приходили оттуда, были неутешительными. Но даже они меркли перед безжалостным зноем, царившим здесь – в самом центре. Скотина в загонах на скотных дворах стояла, тараща пустые глаза, не в силах даже пошевелиться. Свиньи вяло похрюкивали, забыв не только о ножах, уже наточенных в преддверии осени, но даже о том, чтобы плодиться и размножаться. Люди, как всегда, жаловались на жизнь и проклинали налоги вместе с военным призывом, но за всей этой политической игрой – апатичной, при всем показном энтузиазме – скрывалась одна пустота. Центр обветшал, как протершийся старый ковер, который сотню раз мыли, потом снова топтали ногами, выбивали и вывешивали посушиться на солнышко. Нити, что удерживали последние самоцветы на истощенной груди мира, уже распускались. Все распадалось. Земля затаила дыхание – в то лето близящегося упадка.
Мальчик бесцельно бродил по верхнему коридору того каменного пространства, которое было его домом, – он чувствовал, что готовится что‑то плохое, хотя и не понимал, что происходит. Он тоже был пуст и опасен и ждал того, что наполнит эту внутреннюю пустоту.
С тех пор как повесили повара – того самого Хакса, у которого всегда находилось что‑нибудь вкусненькое для голодных мальчишек, – минуло уже три года. За это время мальчик поправился и возмужал. И вот теперь, одетый только в повылинявшие штаны из хлопчатобумажной ткани, четырнадцати лет от роду, широкогрудый и длинноногий, он выказывал все признаки, что из него выйдет храбрый и сильный мужчина. Он был еще девственником, но две бойкие дочурки одного купца из Западного Города уже вовсю строили ему глазки. Он тоже испытывал к ним влечение, и теперь оно проявлялось еще острее. Даже здесь, в этом прохладном каменном коридоре, все его тело покрылось испариной.
Дальше по коридору располагались покои матери, но он сейчас не собирался туда заходить. Он собирался подняться на крышу, где его ждали легкий ветерок и все удовольствия, которые молоденькие мальчишки доставляют себе рукой.
Он уже прошел мимо двери, как вдруг кто‑то окликнул его:
– Эй, мальчик!
Это был Мартен, советник, одетый с подозрительной, настораживающей небрежностью: черные облегающие штаны, почти как трико, и белая рубаха, расстегнутая на безволосой груди. Его волосы были взъерошены.
Мальчик молча смотрел на него.
– Входи, входи! Не стой в коридоре. Твоя мама хочет с тобой поговорить. – Он улыбался, но только одними губами. Его глаза были насмешливыми и язвительными. А за этой насмешкой был только холод.
Но мама, похоже, совсем не горела желанием его видеть. Она сидела в кресле у большого окна в центральной гостиной – того самого, что выходило на раскаленную каменную мостовую внутреннего двора. На ней было простое домашнее платье, и оно постоянно сползало с одного плеча, и она только раз поглядела на сына – быстрый промельк печальной улыбки, как отражение осеннего солнца в текучей воде. Потом она опустила глаза и все время, пока они говорили, пристально изучала свои руки.
Теперь они виделись редко, и призраки колыбельных песен (чик‑чирик, не бойся кошек) уже почти стерлись у него из памяти. Она сделалась для него чужой, но осталась любимой. Он испытывал смутный страх, и в душе у него поселилась неистребимая ненависть к Мартену, который был правой рукой отца.
– Ты как, Ро, нормально? – тихо спросила она, изучая свои руки. Мартен встал рядом с ней. Его рука тяжело опустилась на мамино оголившееся плечо – в том месте, где оно соединялось с ее белой шеей. И еще он улыбался. Им обоим. Когда Мартен улыбался, его карие глаза темнели и становились почти что черными.
– Нормально, – ответил мальчик.
– А учишься как, хорошо? Ванни тобой доволен? А Корт? – Когда мать назвала имя Корта, она невольно скривилась, как будто съела что‑то горькое.
– Я стараюсь.
Они оба знали, что он не такой умный, как Катберт, и не такой смышленый, как Джейми. Он был тугодумом, но зато упорным трудягой. Хотя даже Алан учился лучше.
– А как Давид? – Она знала, как сын привязан к соколу.
Мальчик взглянул на Мартена. Тот по‑прежнему покровительственно улыбался.
– Уже миновал свою лучшую пору.
Мать как будто поморщилась; на мгновение лицо Мартена потемнело, и он еще крепче сжал ее плечо. А потом мать повернула голову, поглядела на раскаленную белизну знойного дня за окном, и все опять стало как прежде.
"Это такая шарада, – подумал мальчик. – Игра. Но кто с кем играет?"
– У тебя на лбу ссадина, – сказал Мартен, продолжая улыбаться. Он небрежно ткнул пальцем в отметину от последней (спасибо тебе за науку, учитель)
Кортовой воспитательной взбучки.
– Ты что, будешь таким же бойцом, как и твой отец, или ты просто нерасторопный?
На этот раз мать и вправду поморщилась.
– И то, и другое, – ответил мальчик, потом поглядел прямо в глаза Мартену и изобразил натужную улыбку. Даже здесь, в помещении, было слишком жарко.
Мартен вдруг перестал улыбаться.
– Теперь можешь пойти на крышу, малыш. Кажется, у тебя там дела.
– Моя мать еще не отпустила меня, вассал!
Мартен поморщился, словно его хлестнули плетью. Мальчик услышал, как мать вздохнула, горестно и тяжело. Она назвала его по имени.
Но эта натянутая, болезненная улыбка так и застыла на лице мальчика. Он шагнул вперед.
– Как я понимаю, ты должен мне поклониться, в знак верности. Во имя отца моего, которому ты, вассал, служишь и подчиняешься.
Мартен уставился на него, не веря своим ушам.
– Ступай, – произнес он мягко. – Ступай и займи свою руку делом.
Мальчик ушел, улыбаясь.
Когда он закрыл за собой дверь, он услышал, как мать закричала. Это был вопль баньши, предвещающей смерть. А потом – нет, так не бывает, не может быть – звук пощечины. Отцовский слуга ударил его мать и сказал ей, чтобы она заткнулась.
Чтобы она заткнулась!
А потом он услышал смех Мартена.
Мальчик продолжал улыбаться. Так, улыбаясь, он и пошел на испытание.
V
Джейми как раз возвратился из города, где наслушался всякого от горластых торговок, и, как только увидел Роланда, проходившего по тренировочной площадке, сразу же подбежал к нему, чтобы пересказать все последние слухи о резне и мятежах на западе. Но, увидев лицо Роланда, он даже не стал его окликать. Они с Роландом знали друг друга с младенчества: подстрекали друг друга на всякие шалости, тузили друг друга, вместе исследовали потайные уголки крепости, в стенах которой они оба родились.
Роланд прошел мимо друга, глядя прямо перед собой, ничего вокруг не замечая – и улыбаясь все той же страшной улыбкой. Он шел к дому Корта, где все окна были задернуты плотными шторами – чтобы отгородиться от нещадно палящего солнца. Корт прилег вздремнуть после обеда, чтобы вечером сполна насладиться походом по борделям нижнего города.
Джейми сразу же понял, что сейчас будет. Ему стало страшно и очень волнительно. И он никак не мог сообразить, что ему делать: сразу последовать за Роландом или сначала позвать остальных.
Но потом первое оцепенение прошло, и он со всех ног бросился к главному зданию, выкрикивая на ходу:
– Катберт! Ален! Томас!
В знойном воздухе его крики звучали тонко и слабенько. Они давно это знали. Благодаря этому внутреннему, непостижимому чутью, которым наделены все мальчишки на свете, они знали, что Роланд будет первым, кто выйдет к черте. Но чтобы вот так… не рановато ли?
Никакие слухи о бунтах, войнах и черной магии не могли бы зажечь Джейми так, как эта пугающая улыбка на лице Роланда. Это было реальнее и серьезнее, чем досужие сплетни, пересказанные какой‑нибудь беззубой бабой‑зеленщицей над засиженными мухами кочанами салата.
Роланд подошел к дому учителя и пнул дверь ногой. Дверь распахнулась, хлопнула по грубо оштукатуренной стене и отскочила обратно.
Он вошел в этот дом в первый раз. Дверь с улицы вела прямо в спартанскую кухню, сумрачную и прохладную. Стол. Два жестких стула. Два кухонных шкафа. На полу – выцветший линолеум с черными дорожками, протянувшимися от крышки погреба до разделочного стола, над которым висели ножи, а оттуда – к обеденному столу.
Вот он: дом человека, чья жизнь проходит на людях, но который живет один. Поблекшая берлога неуемного полуночного бражника и кутилы, который пусть грубо, по‑своему, но все же любил ребятишек – вот уже трех поколений – и кое‑кого из них сделал стрелками.
– Корт!
Он пнул ногой стол, так что тот проскользил через всю кухню и ударился в стойку с ножами. Ножи попадали на пол.
В соседней комнате что‑то зашевелилось, раздался полусонный приглушенный кашель, как это бывает, когда человек прочищает горло. Но мальчик туда не пошел, зная, что это уловка, что Корт проснулся, как только он вошел в кухню, и теперь ждет за дверью, сверкая своим единственным глазом, готовый свернуть шею незваному гостю, ворвавшемуся к нему в дом.
– Корт, выходи! Я пришел за тобой, смерд!
Он обратился к учителю на Высоком Слоге, и Корт рывком распахнул дверь. Он был почти голым, в одних трусах. Коренастый и плотный, с кривыми ногами, весь в шрамах и буграх мышц, с выпирающим круглым животиком. Но мальчик по опыту знал, что этот обманчиво дряблый животик был твердым как сталь. Единственный зрячий глаз Корта угрюмо уставился на Роланда.
Как положено, мальчик отдал учителю честь.
– Ты больше не будешь учить меня, смерд. Сегодня я буду учить тебя.
– Ты пришел раньше срока, сопляк, – небрежно проговорил Корт, но тоже на Высоком Слоге. – Года на два как минимум, с моей точки зрения. Я спрошу только раз: может, отступишься, пока не поздно?
Мальчик лишь улыбнулся своей новой страшной улыбкой. Для Корта, который видел такие улыбки на кровавых полях сражений чести и бесчестья, под небом, окрасившимся в алый цвет, это само по себе было ответом. Возможно, единственным ответом, которому он бы поверил.
– Да, невесело, – отрешенно проговорил учитель. – Ты был моим самым многообещающим учеником. Лучшим, я бы сказал, за последние два десятка лет. Мне будет жаль, когда ты сломаешься и пойдешь по слепому пути. Но мир – сдвинулся с места. Грядут скверные времена.
Мальчик молчал (он бы вряд ли сумел дать какое‑то связное объяснение, если бы его попросили о том напрямую), но впервые за все это время его пугающая улыбка слегка смягчилась.
– И все‑таки есть право крови, – продолжал Корт. – Невзирая на бунты и черное колдовство на западе. Кровь сильнее. Я твой вассал, мальчик. Я признаю твое право всем сердцем и готов подчиниться твоим приказам, даже если то будет в последний раз.
И Корт, который бил его и пинал, сек до крови, ругал на чем свет стоит, насмехался над ним, как только не обзывал, даже прыщом‑сифилитиком, встал перед ним на одно колено и склонил голову.
Мальчик протянул руку и с изумлением прикоснулся к загрубевшей, но уязвимой плоти на шее наставника.
– Встань, вассал, и примиримся в любви и прощении.
Корт медленно поднялся, и мальчику вдруг показалось, что за застывшей, натянутой маской, в которую теперь превратилось лицо учителя, скрывается неподдельная боль.