Когда в классе стало известно, что Пал Палыч в воскресенье собирается на озеро Солёное за солеросами, мы стали набиваться ему в попутчики.
– Далеко, ребята, – говорил Пал Палыч. – Километров двадцать степью шагать. Устанете.
– Не устанем, Пал Палыч!
Учитель пристрастил многих из нас к дальним степным походам. И не было для нас большей радости, чем отправиться с ним на поиски каких‑нибудь диковин для школьного музея. Туристами были мы закалёнными. Двадцать вёрст для нас – все равно что нет ничего. Да и самому Пал Палычу хотелось, чтобы мы почаще бывали с ним в степи. Для своего предмета он считал такие путешествия даже ещё более важными, чем классные занятия, и сейчас не возражал против нашей компании. Но на всякий случай все же попугал слегка:
– Обратно ведь столько же. Сорок километров! Без пяток останетесь.
– Не останемся!..
– Всего сорок километров? –презрительно скривил губы Коля. – Подумаешь!
– Ну, ладно. Кто храбрый – завтра чуть свет собираться у моего порога. На ногах – кеды, в мешке краюха хлеба, кусок сала и бутылка воды.
Небольшим отрядом под руководством Пал Палыча мы и отправились к озеру Солёному. Путь долгий, а шли мы, не замечая ни времени, ни расстояния.
Был наш Пал Палыч долговязым и сухощавым. Лицо у него, как у многих рыжеватых людей, на солнце не темнело, а становилось медно–красным. Солнца он не боялся, шляпу чаще всего носил в руках, поблёскивая отполированной лысиной. Неутомимый ходок, он и нас приучил вышагивать по степи, не обращая внимания ни на зной, ни на стужу.
Некоторые боятся или брезгливо сторонятся всяких степных гадов. А Пал Палыч не то чтобы любил их, нет – он любовался ими, их невидимой другим красотой и нам сумел привить это чувство бесстрашной и доброжелательной любознательности ко всему живому.
Нам удавалось подсмотреть в степи много такого, что никогда в жизни не увидишь и не узнаешь, сидя дома у телевизора или за книгой.
Во время путешествия к озеру Солёному Пал Палыч был верен своему обычаю. Он ловил разную степную живность с неизменным своим присловьем:
– Не бойся, мы только посмотрим на тебя поближе.
С загоревшимися глазами мы обступали Пал Палыча, а он поворачивал на спину нарядную зеленую ящерицу, и она замирала у него на тёплой ладони.
Вдоволь налюбовавшись маленькой степной красавицей, Пал Палыч у самой земли поворачивал ладонь, и ящерица благополучно исчезала в зеленой траве.
Так же смирно сидел у него на ладони лягушонок, выпучив большие глаза и подрагивая влажной белой грудкой.
– Живи! –говорил наш учитель и отпускал лягушонка в мочажину на дне мокрой балочки.
Уютно пригревался на руке Пал Палыча, обмотавшись вокруг неё браслетом, небольшой ужонок и уползать с насиженного места никуда не собирался. Все живое в степи относилось к нашему учителю с полным доверием.
Пробовал подражать ему Коля, но всегда терпел неудачу. Под самой его рукой ящерицы всегда успевали юркнуть в траву, а лягушата прыгнуть в мочажину и своим лягушачьим стилем уплыть под водой в безопасное место. Коля досадовал: «Все равно поймаю!» А Пал Палыч лукаво улыбался.
Солнце поднялось уже высоко и нещадно палило, а мы не прошли ещё и половины пути.
На берегу небольшого степного озерца, густо поросшего высоким камышом, Пал Палыч объявил привал:
– Подкрепимся и без остановок – до Солёного.
После того как встанешь чуть свет, прошагаешь вёрст десять по знойной степи и окажешься у прохладного степного озерца, нет ничего вкуснее краюшки хлеба. Мы уплетали его с завидным аппетитом. По укоренившейся привычке, Пал Палыч время от времени окидывал степь внимательным взглядом…
– А у чибиса‑то беда приключилась, – вдруг встревоженно сказал он. – Так волноваться он зря не станет.
Перед нами расстилалась влажная зелёная луговина. Низко, у самой земли, метался чибис, довольно большая в размахе тупых коричневых крыльев птица с белой грудкой и забавным чёрным хохолком на голове, и резко, тоскливо кричал: «Чьи–вы, чьи–вы!»
– Беда у чибиса, –повторил Пал Палыч. – Пошли выручать!
А чибис кричал своё «чьи–вы, чьи–вы», припадал к земле, но сейчас же отлетал вверх. Он явно кого‑то пугал, но и столь же очевидно кого‑то боялся.
Когда мы приблизились к месту происшествия, прямо из‑под ног неохотно взлетели две бодыпие серые вороны. Тех, кто не видел этих птиц так близко, наверное, поразило бы обилие чёрного цвета в их оперении: голова, крылья, ноги у «серой» вороны чёрные, как смоль.
Коля метнул вслед воронам комок земли. Они прибавили лету, понимая, что имеют дело с настоящим противником, а не с беззащитным чибисом. Да и верно: что этот голенастый чибис со своим жиденьким клювом может сделать вороне, птице умной и опытной, вооружённой грубой когтистой лапой и сильным, крепким клювом?
– Успели все‑таки нашкодить, разбойницы! –сказал огорчённо Пал Палыч.
Он склонился над гнездом – нехитрым сооружением из стеблей травы и тонких веток, сработанным прямо на земле посреди сочной зелени. В гнезде лежали два желтовато–серых яйца, густо затенённых чёрными пятнами. Яйца напоминали по форме грушу и казались крупноватыми для чибиса – в размер куриных. Около гнёзда лежали скорлупки ещё двух разбитых яиц.
– Наверное, лапищей из гнёзда выкатили, клювом раскололи и выпили яйца, – сердито проговорил Вася, подбирая скорлупки.
– Опоздай мы ещё немного, они бы совсем осиротили птицу… Воронам–лакомство. Чибисам – горе! –Пал Палыч был явно огорчён и расстроен.
А чибис все летал над потревоженным гнездом, все кричал своё «чьи–вы, чьи–вы», теперь уже боясь и пугая нас.
– Уйдём потихоньку, – сказал Пал Палыч негромко. – Пусть успокоится. Ну, не четыре – два яйца насидит… А вороны, надо думать, не прилетят больше. Птицы они неглупые, поймут, что их серьёзные люди шуганули…
К Солёному подошли мы уже за полдень. Как‑никак двадцать вёрст! А нам в степи до всего дело. С Пал Палычем путешествовать по–другому просто невозможно. Он поминутно останавливался, рассматривал какие‑то травинки, прослеживал по еле заметным следам тропки степных зверьков…
Вид вокруг озера был, пожалуй, даже унылый, но любопытный. Кристалликами соли поблёскивали беловатые плешины. Кое–где пробивалась пахучая серая полынь, какая‑то странная трава – без листьев, с жирным узловатым стеблем.
– Вот это и есть один из солеросов, – сказал Пал Палыч. – На зуб попробуйте!
«На зуб» солерос оказался противным и горьким, как хина.
– Горько? – засмеялся Пал Палыч. – К осени его дождичек вымоет– баранта все сжуёт за милую душу.
На берегу Солёного зеленели, и довольно густо, ещё какие‑то бесстрашные растения. Поверхность их листьев была покрыта беловатым налётом соли.
– Тем и живы, – объяснил учитель. – Мы с вами потеем, а лист соль из себя выдавливает. Ветры её сдуют с листа – и опять он легко дышит, а корни солёную воду подсасывают… Когда‑нибудь люди выведут такие культурные растения, которым не страшна будет никакая солёность земли. И тогда эта скудная полупустыня покроется густой и сочной зеленью. Приспособился же к ней дикий солерос… Название‑то какое этим храбрым растениям люди придумали!..
Мы закусывали на берегу Солёного, перед тем как отправиться домой, когда Коля заметил в прибрежной зелени какое‑то движение. На чистую гладь озера неторопливо выплыл выводок утят. Коля загорелся охотничьим азартом.
– Сейчас мы посмотрим на вас поближе, – сказал он, подражая Пал Палычу.
Но не у>опел Коля ступить в воду, как утята у нас на глазах исчезли, будто их и не было только что.
Коля снял штаны и, оставшись в трусах, настойчиво долго шарил в прибрежной зелени. Утят не было. Как сквозь землю провалились!
В конце концов он сдался и принялся за свою краюху. Но только успел рот раскрыть, как утиный выводок снова выплыл на чистую воду.
С недожеванным куском во рту Коля вскочил и ринулся ловить утят. А они мгновенно скрылись с глаз, словно в воздухе растворились. На этот раз Коля искал ещё дольше и ещё прилежнее, но так ни одного утёнка и не нашёл. Раздосадованный неудачей, он признал своё поражение, и мы продолжили завтрак. Но едва расселись на траве и принялись за еду, как весь выводок, будто дразня нас, снова поплыл по Солёному.
– Молодцы! –сказал одобрительно Пал Палыч. – Хорошо хоронитесь. Живы останетесь! Так бы вот вам осенью от моего ружья прятаться – и совсем бы ладно было.
Ну, это Пал Палыч сказал так, для красного словца. Ружьё‑то у него есть, только охотится он в степи больше с фотоаппаратом.
Мы отправились к Солёному утренней зарёй, а вернулись домой, когда закат дотлевал красными угольками в пйгле темно–серых туч. Принесли мы из этого похода богатую коллекцию солеросов.
ПОНЯЛИ!
В нашем классе прямо поветрие какое–то пошло: и мальчишки, и девчонки пристрастились ловить певчих птиц и держать дома в клетках.
Пал Палычу очень не нравилась наша новая забава.
– Птица – создание вольное, – говорил он огорчённо. – Без поля и леса нет ей жизни. А вы её – в клетку. Нехорошо это.
Но разве нас урезонишь?! Мы продолжали своё. Тогда Пал Палыч предложил создать общий живой уголок.
– Соорудим в школьном саду большую вольеру, – убеждал он нас, –выпустим в неё всех ваших птиц из клеток. Всё им легче станет жить на свете. Небо голубое над ними, свежий воздух. А то они и летать разучатся. Сердечки птичьи до времени одряхлеют, Пропадут птахи.
Уговорил нас Пал Палыч, и работа закипела. Самое трудное было раздобыть проволочную сетку. Помог Александр Васильевич – нашёл на своём лесном складе. Он тоже не хотел, чтобы мы ловили птиц в его лесу.
Вольера получилась на славу – с маленький дом. Как самым надёжным и добросовестным юннатам, присмотр за птицами поручили Коле и Васе, хотя, кажется, только у них дома и не было клеток с птицами.
Жилось нашим птицам просторно. Внутри вольеры все было, как в настоящем лесу: внизу – кусты, в прозрачный потолок упирались ветвистые сухие деревца, на столике всегда были насыпаны всякие вкусные зёрна, стояла банка с водой.
Птицы быстро привыкли к людям, весело порхали с деревца на деревце, иногда цеплялись лапками за проволоку. Казалось, что пленницами они себя не чувствовали.
Затея Пал Палыча доставляла всему классу немало радости. Около своих птиц мы забывали обо всем на свете и могли без конца разглядывать краснощёких и краснолобых щеглов, скромных зеленушек с травянисто–шёлковыми грудками, хохлатых зябликов в красивом коричневом пере, ярко огневеющих зарянок и горихвосток.
По временам щеглы и зяблики начинали петь. Особенно радовали их голоса Васю. Глаза его загорались. Он с восхищением смотрел на птиц и шёпотом говорил:
– Поют, слушайте–поют!
«Пинь–пинь», –робко начинал зяблик, но вскоре замолкал, так и не допев свою ладную песенку.
– В лесу он громко поёт, – огорчённо говорил Вася. – А у нас не хочет.
В одно из воскресений, уже под вечер, я пришёл к Пал Палычу – помочь ему поработать в школьном саду.
– Пойдём сначала птиц наших проведаем, – предложил учитель.
Ещё издали мы услышали необычайно громкий, весёлый голос зяблика. Он свободно и мелодично пел, перемежая тонкое и протяжное «пиньканье» низким и резким «рюмом», словно музыкальные такты отбивал: «Пинь–пинь–пинь–рю–рю, пинь–пинь–пинь–рю–рю».
– Ишь, заливается! –сказал негромко Пал Палыч. – Давай постоим, послушаем. А то увидит нас – замолкнет.
По только мы настроились слушать зяблика, как он резко оборвал песню.
– Что‑то случилось, – встревожился Пал Палыч. –Пошли!
Мы подбежали к вольере в тот момент, когда Коля закрывал дверцу. Птиц в вольере не было. Ни одной.
– А где же птицы? –заволновался Пал Палыч. – –Проворонили? Упустили? Всех сразу? Как же так?!
– Нет, мы их сами выпустили. Я выпустил, – поправился Коля, беря вину на себя.
– Кто же вам разрешил, самовольники?! – –строго спросил Пал Палыч.
– Зяблик, – насупился Вася. – Мы вместе их выпустили.
– Какой зяблик? Говорите толком!
Как оказалось, птаха, которую мы с Пал Палычем слушали, заливалась не в вольере. В гости к своим собратьям прилетел из лесу вольный зяблик. Он уселся на ветке старой груши, возле которой мы в настоящем лесу: внизу – кусты, в прозрачный потолок упирались ветвистые сухие деревца, на столике всегда были насыпаны всякие вкусные зёрна, стояла банка с водой.
Птицы быстро привыкли к людям, весело порхали с деревца на деревце, иногда цеплялись лапками за проволоку. Казалось, что пленницами они себя не чувствовали.
Затея Пал Палыча доставляла всему классу немало радости. Около своих птиц мы забывали обо всем на свете и могли без конца разглядывать краснощёких и краснолобых щеглов, скромных зеленушек с травянисто–шёлковыми грудками, хохлатых зябликов в красивом коричневом пере, ярко огневеющих зарянок и горихвосток.
По временам щеглы и зяблики начинали петь. Особенно радовали их голоса Васю. Глаза его загорались. Он с восхищением смотрел на птиц и шёпотом говорил:
– Поют, слушайте–поют!
«Пинь–пинь», –робко начинал зяблик, но вскоре замолкал, так и не допев свою ладную песенку.
– В лесу он громко поёт, – огорчённо говорил Вася. – А у нас не хочет.
В одно из воскресений, уже под вечер, я пришёл к Пал Палычу – помочь ему поработать в школьном саду.
– Пойдём сначала птиц наших проведаем, – предложил учитель.
Ещё издали мы услышали необычайно громкий, весёлый голос зяблика. Он свободно и мелодично пел, перемежая тонкое и протяжное «пиньканье» низким и резким «рюмом», словно музыкальные такты отбивал: «Пинь–пинь–пинь–рю–рю, пинь–пинь–пинь–рю–рю».
– Ишь, заливается! – сказал негромко Пал Палыч. – Давай постоим, послушаем. А то увидит нас – замолкнет.
Но только мы настроились слушать зяблика, как он резко оборвал песню.
– Что‑то случилось, –встревожился Пал Палыч. –Пошли!
Мы подбежали к вольере в тот момент, когда Коля закрывал дверцу. Птиц в вольере не было. Ни одной.
– А где же птицы? –заволновался Пал Палыч. – –Проворонили? Упустили? Всех сразу? Как же так?!
– Нет, мы их сами выпустили. Я выпустил, – поправился Коля, беря вину на себя.
– Кто же вам разрешил, самовольники?! –строго спросил Пал Палыч.
– Зяблик, – насупился Вася. – Мы вместе их выпустили.
– Какой зяблик? Говорите толком!
Как оказалось, птаха, которую мы с Пал Палычем слушали, заливалась не в вольере. В гости к своим собратьям прилетел из лесу вольный зяблик. Он уселся на ветке старой груши, возле которой мы соорудили вольеру, и принялся утешать невольников громкой, свободной песней.
Птицы в вольере сначала встрепенулись, попробовали даже поддержать песню, но потом сникли, нахохлились.
Ребята растерянно смотрели то на приунывших птиц, то на зяблика, то друг на друга.
И вот тут неожиданно для самого себя Вася распахнул дверцу вольеры, через которую сам свободно входил, когда приносил птицам воду и корм. Щеглы, чижи, зеленушки, горихвостки, зяблики, зарянки выпорхнули наружу и улетели в сторону черневшего невдалеке молодого леса…
– Вот и все, –закончил рассказ Николай.
– Главное, как мы теперь ребятам все объясним? – затосковал Вася. – Разве они поймут? – он горестно вздохнул.
– Поймут! – –серьёзно и спокойно сказал Пал Палыч и обратился ко мне: –Ты же понимаешь?
Мне очень жалко было птиц, и сам я никогда не выпустил бы их из вольеры…
Вася смотрел на меня с тревогой: пойму ли?
– А мы скажем, что они сами улетели, – попытался я ложью во спасение выручить друзей.
– Нет, – твёрдо сказал Пал Палыч. – Врать не станем. Расскажем все, как было.
Так и сделали. Погоревали в классе, но, в общем‑то, поняли… Не все, конечно, и не сразу, но поняли.
ЧУМАЗЫЕ СИНИЧКИ
На участке, полого спускающемся к реке, мы с Пал Палычем вырастили сад, богатый разнообразными породами деревьев и кустарников. В нашем саду расселилось множество птиц. На все птичьи вкусы имелись в нем и места для гнездовий, и корм. Сад был гордостью школы. Выпускники, получая аттестаты зрелости, сдавали сад тем, кто оставался в школе, наказывали беречь его, ухаживать за ним.
Каждую весну, в День птиц, мы развешивали на деревьях скворечники и дуплянки, берегли гнёзда, а зимой подкармливали птиц.
Ну, на зиму‑то их оставалось в саду не особенно много. Прилетали с поля хохлатые жаворонки; распустив веером чёрные хвосты, картинно летали белобокие сороки; вечерами на деревьях долго гомонили воробьи. Много было синичек. Закалённые птахи, они в самую лютую стужу даже лапок не отмораживали, а ведь весь день проводили «на свежем воздухе».
Синица – нарядная щеголиха: на голове у неё синий чепчик, надвинутый на белые щеки, а из‑под чепчика глядят озорные чёрные глаза. На шее – тёмный воротник, оттеняющий жёлтый передник, который прикрывает брюшко, а крылья сверху в неяркой прозелени. Синица неутомимо обшаривает деревья, выколупывая из трещин в коре окоченевших гусениц и жучков.
Каждый день после уроков мы приходили с Пал Палычем в сад, приносили в карманах птичий корм и раскладывали его по кормушкам.
Птицы привыкли к нам, подпускали близко к себе, иногда хватали корм прямо из рук.
Стали мы замечать, что с наступлением холодов наши синички из нарядных щеголих в синих чепчиках все больше превращались в каких‑то закопчённых черномазых дурнушек.
– Прямо ума не приложу, – удивлялся вместе с нами Пал Палыч. – Где они ухитрились так перемазаться?
А синички словно и не замечали происшедшей с ними перемены. Они бодро летали по нашему саду, только теперь их никак нельзя было отличить от невзрачных воробьёв.
И вот однажды Пал Палыч с таинственным видом пригласил нас к себе, как только завечереет. Обещая в ночь резкое похолодание, заходящее солнце окрасило небо в зловещие багрово–красные цвета. С севера потянуло ледяной позёмкой. Пал Палыч, одетый в дублёный полушубок и тёплый малахай, в валенках, ждал нас на пороге своего дома.
– А теперь – внимание! – торжественно провозгласил он. – Всем смотреть на печную трубу!
Мы подняли уже изрядно посиневшие носы. Ничего особенного на печной трубе не было. На фоне темнеющего неба медленно увядал светлый кизячный дымок. Мы решили, что Пал Палыч просто подшутил над нами. Но он словно угадал наши сомнения:
– Не волноваться! Минуту терпения! Сейчас начнётся!
– Что начнётся‑то, Пал Палыч?
– Сейчас увидите сами… Смотрите, смотрите!
Мы снова вскинули озябшие носы и уставились на печную трубу.
На край трубы с подветренной стороны стайкой сели неизвестно откуда взявшиеся синички. Видно было, как нахохлились они, распушили пёрышки – холодно к ночи, так хоть своими пёрышками старались утеплиться.
Когда струйки дыма совсем угасли, синички… одна за другой скрылись в печной трубе.
Мы раскрыли рты от удивления, а Пал Палыч победно улыбнулся:
– Понятно? К теплу человеческому жмутся! Вот сажей и перемазались.
Мы узнали потом, что с вечера до рассвета Пал Палыч не топил свою печку, чтобы не выкурить синичек из тёплого убежища. Сам холодал в остывающей к полуночи хате, а синичкам не давал замёрзнуть.
ПОДДУБНОЕ ЗИМОВЬЕ
Ни в степь, ни в лес мы никогда не ходили просто так, ради приключений. Всегда дело находилось. Пал Палыч соберётся пополнять свой гербарий – мы увязываемся за ним. Рыбья молодь гибнет в старицах и болотцах – Наташа всех на ноги поднимает. Александр Васильевич на линейке объявляет, что семена созрели, и вот мы уже рассыпаемся по лесу.
Ну и, конечно, везде за нами бегала Жучка, та самая, что у Пал Палыча жила. Знаменитая она была разведчица и открывательница тайн.
Разные бывают собаки. Есть маленькие, безобразно–породистые, холёные и злые собачата. Они всегда выбегают к двери впереди хозяев, тоненько и злобно тявкают или брезгливо и неприязненно обнюхивают ноги гостя. И ему уже хочется побыстрее уйти. Есть беззлобные ленивые увальни, которые всё позволяют с собой делать. Их очень любят дети. Есть умные и расторопные служаки, незаменимые на охоте или в другом каком‑нибудь деле. Есть суровые сторожевые псы, которые яростно грызут мощными клыками доски забора, нагоняя страх на прохожего.
Всякие бывают собаки. Жучка была неутомимым бродягой и исследователем. Под стать Пал Палычу и всему нашему классу. Я не помню случая, чтобы с тех пор, как Жучка поселилась во дворе Пал Палыча, она хотя бы раз не приняла участия в наших походах…
Уже летом Пал Палыч знал, что для дуба год будет урожайным. А плодоносят дубы редко. Лет пять силы набирают. И действительно, к исходу октября в нашей дубраве желудей оказалось видимо–невидимо. А они всё падали и падали на землю, пробиваясь с тревожным и печальным шуршанием сквозь жёсткую листву ещё зелёных дубов.
Желудей оказалось столько, что решено было собирать их на корм колхозным свиньям. Известно, что на свиной вкус жёлуди – все равно что для нас с вами, скажем, апельсины или что‑нибудь ещё более вкусное. А ещё они очень любят хрущей – майских жуков. Помню, как в одну из погожих вёсен, когда на деревьях только почки раскрылись, к нам в школу прибежал растревоженный Александр Васильевич Зеленцов:
– Выручайте! Хрущ дубраву заполонил. Всю зелень грозится начисто свести.
Мы бросились в лес, как на пожар, и сейчас же приступили к делу– не мешкая расстилали под деревьями брезент, самые отчаянные верхолазы забирались наверх и во всю мочь трясли ветви. Хрущи дождём сыпались на брезент, а девчата сгребали их в мешки. Мы тогда двойную благодарность заработали: и от лесников, и от свинарок. Так что добывать лакомства колхозным хрюшкам нам было не в новинку.
Первый жёлудь, который мы подняли в лесу, Наташа немедленно попробовала на зуб.
– Крепкий орешек! Как только наши хрюшки зубы не поломают?!
– Не поломают. Шестьдесят процентов крахмала. Наши предки из желудёвой муки хлеб пекли, – солидно проговорил Николай.
– А ты откуда знаешь? – усомнилась Наташа.
– Знаю.
– Вычитал где‑нибудь и хвалишься.
– Может, и вычитал.
Мы рассыпались по дубраве, а Жучка носилась между нами, словно чёрная молния. Как ни увлечены мы были делом, но громкого – на весь лес – призывного лая Жучки невозможно было не услышать. Ясно, что она обнаружила что‑то интересное. Иначе не стала бы лаять так громко, настойчиво, а главное – не сходя с места.
Пал Палыч первый поспешил к месту происшествия. Оказалось, что Жучка обнаружила залёгшего на зиму и уже крепко спавшего ежа. Облюбованное и ухоженное им логово было сооружением в общем‑то нехитрым, даже совсем нехитрым, но практичным и удобным: и подстилка кое–какая имелась, и кровля из прутиков. Но главное – место ёж выбрал отличное: в нише под раструбом коряжистых корней старого дуба.
Жучка вся напружинилась – хвост вытянут, как железный прут, глаза горят, острая мордочка тараном нацелена в ежа, уши торчком, не шелохнутся. Вот–вот цапнет зверя!..
Пал Палыч ласково потрепал Жучку по кудлатому загривку и спокойно сказал:
– Не надо! Ежа трогать не надо.
«Ну, не надо так не надо. Я своё сделала – привела вас к нему, а что дальше – вам видней».
Жучка непременно ответила бы на ласку Пал Палыча такими словами, если бы умела говорить. Но говорить она не умела и поэтому просто спокойно и по–доброму завиляла хвостом и оставила ежа в покое.
Наташа немедленно начала фантазировать:
– Это, наверное, тот самый ёж, которого мы тогда выручили.
– Не вы, а мы с Васей, –ревниво поправил её Николай.
– Это все равно. Вы тоже наши.
– Того ежа давно в живых нет, – сказал Вася. – Мы когда его нашли? Когда маленькие были.
– Ну, мы и сейчас не особенно большие. – Наташа не без ехидства смерила взглядом некрупного Васю и снова занялась ежом.
– А если его за нос потрогать – он не укусит?
– Ежи не кусаются, – снисходительно объяснил Николай.
– Не скажи, Коля, –поправил его Пал Палыч. –Ёж умеет за себя постоять. И зверёк он очень коварный. Тяпнет за ногу – не возрадуешься.
– Ой! Давайте лучше уйдём, – дурашливо встревожилась Наташа. – Ещё и в самом деле проснётся и тяпнет.
– Нет, Наташа, теперь он до полного весеннего тепла залёг. Ежи – неженки, холода не терпят. Но тревожить его, конечно, не надо.
Мы отошли от ежиного логова, а Пал Палыч, запоминая место, заметил с удивлением:
– Он ведь именно с южной стороны себе поддубное зимовье выбрал. И кто его научил?! А вот гляди ж ты, безошибочно определил, где юг, где север.
Зимой мы часто бегали в дубраву на лыжах; Жучка от нас не отставала. И непременно сворачивала к небольшому снежному бугорку с южной стороны старого дуба, где под тёплым снежным одеялом спал наш ёж. Собака виляла хвостом и с надеждой посматривала на нас, как бы спрашивая: «Может, разроем? Добудем ежа из‑под снега?». Но Пал Палыч говорил строго и непререкаемо:
– Ежа не трогать!
И Жучка, задрав хвост, кидалась облаивать чернохвостую, белобокую сороку, которая независимо покачивалась на гибкой ветке, не обращая никакого внимания на суматошную собачку.
ЗАГАДОЧНЫЙ ЗВЕРЬ
Это когда мы взрослыми становимся, детские огорчения кажутся нам смешными. А по ребячьему разумению настолько бывали обиды серьёзные, что хоть плачь.
Вот и тогда – надо же было такой беде случиться! Послала меня мать в погреб за сметаной. Вылез я благополучно и шагал к дому, а тут коршун на цыплят нацелился. Наседка скребёт землю лапой и ничего не видит. Я, конечно, кинулся на выручку, споткнулся –и от кринки со сметаной остались одни черепки.
Мать в окошко все видела, махнула досадливо рукой и сказала в сердцах:
– Эх ты, байбак!
Что такое байбак, я достоверно не знал и потому определённой линии поведения не выбрал, топтался у разбитой кринки в нерешительности. Очень хотелось зареветь, да совестно было. А может, и обижаться не надо, просто, как мать, махнуть рукой и бежать купаться.
Верх взяло любопытство. Слегка сбычившись, я спросил у матери:
– А кто такой байбак?
Мама у меня была отходчивая и смешливая.
– Вот ты и есть байбак, –сказала она со смехом. – Кринку сметаны разгрохал. Ведь это надо!
Мне ничего не оставалось делать, как идти к Пал Палычу. Он ведь ко всему прочему был у нас ещё и волшебником – умел – наши обиды и огорчения превращать в смешное либо в доблестное. Выслушал меня Пал Палыч и расхохотался:
– Байбак, говоришь? Это, брат, редкий теперь зверь. Так что не горюй. Для хорошего индейца прозвище Байбак – это все равно что Ястребиный Коготь или Соколиный Глаз. Тебе не обижаться, а гордиться полагается.
Разъяснение Пал Палыча меня вполне устроило, тем более что дано оно было в присутствии Васьки и Кольки и как‑то поднимало меня в их глазах.
Впрочем, это происшествие вскоре совершенно забылось. Поважнее дела пошли.
Степь за нашим хутором с каждым днём становилась наряднее и ярче. Высокие стрелки шалфея сбивались в сине–фиолетовые островки посреди жёлто–белого половодья сурепки и кашки. Отважно пробивался поверх пёстрого разнотравья сильный пахучий донник. По краям ложбинок круглились свеже–зеленые шары перекати–поля, а на пологих склонах невысоких степных увалов шевелился на ветру ковыле – мягкий и белый, как козий пух.
Пал Палыч уже который год собирал гербарий степных растений. Мы увязывались за ним и уходили в степь, иной раз пропадая до позднего вечера. Где‑нибудь в балочке, под кустом шиповника, мы отдыхали в холодке, приводили в порядок собранные растения, с аппетитом съедали предусмотрительно заготовленные краюшки хлеба.
По привычке опытного натуралиста, Пал Палыч внимательно присматривался к окружающему. У нас был условный сигнал: если Пал Палыч морщил лоб и насупливал брови – значит, всем замереть и смотреть туда же, куда и он. На этот раз там, куда смотрел Пал Палыч, из‑под небольшого бугорка, прикрывавшего чью‑то нору, показалась усатая мордочка неведомого зверя. Мы застыли как статуи. Вскоре зверь совсем выбрался из норы, поднял тупую морду, подозрительно огляделся и сел столбиком на задние лапы, как суслики сидят. Только для суслика был он слишком велик – таких размеров могла быть дворняжка. Да и шерсть на нем уж больно длинная… Коцца мы вдоволь нагляделись на этого мохнатого увальня, Пал Палыч поднялся и хлопнул в ладоши. Зверь сердито, с подвизгом захрюкал, но не бросился спасаться, а вроде бы даже прикинул: не помериться ли с нами (силами, но, решив, что это не сулит ему успеха, опустился на толстые, короткие лапы, приподнял обрубок чёрного хвоста и, волоча по земле жирное брюхо, без особой спешки скрылся в норе под холмиком.
– Ну вот, а теперь скажите мне, что это за зверь? – спросил Пал Палыч.
– Суслик! –не задумываясь, ответил Коля.
– Большой очень… –усомнился Вася. – Может, барсук?
Мне этот зверёк, когда он сидел столбиком, показался похожим – своей неуклюжестью, что ли? – на медвежонка. Сомнительное своё предположение я высказать не отважился.
– Аты чего ж молчишь? – лукаво опросил меня Пал Палыч. – Тебе‑то как раз этого зверя хорошо знать надо. Это же, брат, байбак!
Я покраснел, как варёный рак, а Колька – до чего же злоехидный, а ещё друг называется! –пристально посмотрел на меня и сказал:
– Нет, не похож. На байбака не похож. Так что и на мать ему обижаться нечего. Байбак – умней! Он кринку со сметаной сроду не разобьёт.
В СТЕПНОМ ЗАПОВЕДЬЕ
– Просто, ребята, нам повезло, – вспоминал Пал Палыч недавнюю встречу в степи. – Байбаков совсем немного осталось. На глаза людям они не часто попадаются. Жалко, что с нами фотоаппарата не было. Заснять бы его.
– Сколько же всяких интересных зверей жило в, степи, –сказал Вася, –пока их люди не трогали?
– Много… Создать бы, ребята, такое заповедное место, чтобы не пахали его, не сеяли. Никакие машины чтобы по степной траве не. ездили, не мяли её. А исконное население в таком заповеднике вольно жило бы. Звери, птицы, насекомые, гады…
‑– А зачем же ещё и гады? –удивился Николай.
– Ну, это так в старину называли змей, ящериц, черепах, лягушек. Для них это не обидное слово… А на степных речках выхухоль спасать надо. Она теперь совсем редко встречается, реже байбака. Вот уж действительно таинственная зверушка. Тридцать миллионов лет существует на земле, а мы о ней до сих пор почти ничего не знаем: как она живёт, чем питается, как детёнышей выводит? Шкурка у неё красивая – шелковистая, тёплая, с брюшка – пепельно–серая, со спинки– желтовато–коричневая. Купцы наши любили в старое время щеголять в шубах на меху из выхухоли. И по их прихоти совсем её выбили. А ведь она современница ископаемых ящуров!
– Вот бы на неё посмотреть поближе, – размечтался Вася.
– Посмотрим! – загорелся Николай. – Мы с тобой все речки обшарим. Живого байбака, – Колька подмигнул в мою сторону, – мы теперь видели. Посмотрим и выхухоль.
– Не так это просто, ребята, – слегка охладил Николая Пал Палыч. – Но вот если хотите посмотреть кусочек нетронутой степи…
– А разве есть такой кусочек? – живо откликнулся Вася.
– Есть. В Персиановке, за Новочеркасском. Правда, это не совсем то, что надо, но все‑таки…
Для похода в Персиановку Пал Палыч выбрал одно из первых воскресений мая.
– В цвету посмотрим. В самое интересное время.
Степное заповедье открылось глазу неожиданно, за неширокой и негустой лесной полосой. Этот небольшой ломоть донской земли – всего шестьдесят пять гектаров – лет пятьдесят не трогали плугом, и он жил сам по себе, как ему природа велела. Учёные–ботаники хотели сохранить здесь, посреди распаханных земель, ковыльно–типчаковый оазис. Но природа распорядилась по–другому. Пышное и красивое разнотравье наступало на ковыль и неодолимо теснило его. Ковыль со своими нежными шелковистыми метёлками посреди путаницы гонких зелёных волосков ютился бедным родственником среди сильных островков сиреневатого шалфея, ярко–жёлтой степной горчицы, голубых васильков, синих колокольчиков.
– Луговеет степь, –говорил Пал Палыч, и в голосе его слышалось огорчение. – Надо чтобы степное зверьё кормилось на её травах. Чтобы кроты и суслики рыли здесь норы. Чтобы дудаки и стрепеты выводили в укромных местах птенцов. И чтобы сами мы никак не вмешивались в жизнь степи.
Пал Палыч не трогал здесь ни одной травинки и только называл их по именам. И в именах этих раскрывалась вся красота поэтической мысли людей, давших травам и злакам названия.
– Не просто пырей, а голубой.
– Не обычный шалфей, а поникший.
– Лисий хвост.
– Бобовник.
– Костёр, да егце безостый.
– Овсяница. Овсяница луговая… В песню просится!
– Типчак. Тип–чак!
Ничего нельзя было здесь ни убавить, ни прибавить. Все русский человек одним словом сказал!
Мы так увлеклись нарядной красотой яркого весеннего многотравья, ласковой поэтичностью имён этого растительного содру–жества, что сначала и не услышали степного многоголосья.
А птичье пение немолчно звучало над майской степью.
Чей‑то голос в траве сердито спрашивал:
– Кудь–куда? Кудь–куда?
И кто‑то другой, тоже невидимый, лениво и недовольно скрипел в ответ:
– Не скажу! Не скаж–жу–у!
Но недовольный голос этот погас в непрестанном посвисте, бульканье, теньканье.
– Пилю–пилю!
– Пить–пить–пить–пить.
– Чуть–чуть–чуть…
На верхушке, молодого вяза в лесной полосе мягким баритоном загудел удод, откинув оперённую красивым веером головку:
– Уйду–уйду!
– Никуда ты не уйдёшь, –улыбнулся Пал Палыч. –Не обманывай. Ишь, распустил пёрышки. Как у индейского вождя убор.
За лесной полосой затарахтел трактор, мощно заглушая – нежное и тонкое птичье многоголосье. И вдруг из‑за деревьев, сминая и калеча весенний наряд заповедного уголка, вывернулся огромный колёсный трактор, обутый в тяжёлую резину. Николай выбежал навстречу и грозно, срывающимся голосом закричал:
– Стой! Стой, говорю!
Трактор остановился. Из кабины высунулся франтоватый чернявый парень.
– Куда прёшь? Покалечу! – крикнул он недобро.
К трактору подбежал запыхавшийся Пал Палыч.
– Как вам не стыдно, молодой человек?! Вы же степь заповедную калечите!
– А чо? Разве нельзя? Тут короче…
Парень явно струсил. Одно дело разъярённый мальчишка, другое– взрослый сердитый человек. Без лишних слов он повернул машину и на большой скорости скрылся за лесной полосой, из‑за которой только что вывернулся. Путешествие в заповедную степь было испорчено. Домой мы возвращались молчаливые и раздражённые, каждый по–своему переживая случившееся.
НАХОДКА В СИЛОСНОЙ ЯМЕ
Когда Пал Палыч задумал устроить в школе краеведческий музей, всем нам эта затея очень понравилась. Чего только не тащили мы своему учителю! Но не все оказывалось ненужным хламом, попадалось и немало любопытного. И постепенно отведённая под музей комната превратилась в собрание всевозможных редкостей.
Самые интересные экспонаты добывали Коля и Вася. Мы, конечно, завидовали им, но, как я теперь вижу, напрасно. Завидной была их неутомимость. Они вольно бродили по степи, ночевали на берегу речки в шалаше у костра, забирались в лесную глухомань, крутились возле мелиораторов, которые землеройными машинами копали в степи оросительные каналы.
Здесь они и нашли бронзовый наконечник скифской стрелы с какими‑то странными отверстиями. Пал Палыч долго смотрел на этот наконечник, потом положил его на самое. почётное место в стеклянном шкафу и сказал:
– Хитры были скифы! Вообразите себе, с каким ужасным воем и свистом продирался воздух сквозь эти дырочки при полёте стрелы. Наверное, у противника волосы дыбом вставали от ужаса. Психическая атака!
Как‑то