Об этом происшествии лучше нас никто не знает. Но сначала о том, как мы стали зелёным патрулём. Иначе непонятно будет, как мы оказались в тот момент у старого дуба.
Александр Васильевич Зеленцов говорил в классе серьёзно и озабоченно:
– Здесь нужны люди мужественные и смелые. И вы хорошенько подумайте.
Ну, раз мужественные и смелые, тут и думать нечего: Вася и Коля!
– Пусть и Наташа с нами, – неожиданно подал голос Вася.
Колька фыркнул, но Пал Палыч сказал:
– Правильно! Наташа – самостоятельная девочка.
Что касается меня, то я, по–моему, оказался в четвёрке храбрых и мужественных по знакомству, как верный друг истинных наших храбрецов.
Помню, нас обрядили даже в специальную форму. Дали нам темно–зеленые фуражки с кокардами в виде дубовых листьев и курточки с галунами и петлицами. Но ходить по хутору в форме мы стеснялись, и надели её только один раз, когда нас фотографировал корреспондент «Пионерской правды». В дозор по лесу мы ходили просто с зелёными повязками на левой руке.
Надо сказать, что Наташа оказалась неожиданно нужным человеком. Нарушители почему‑то боялись именно её. Уж очень непримиримо загорались у неё глаза при виде порубщика и воинственно торчали косички. Здоровенные дяди трусливо хватали топоры и торопились скрыться подобру–поздорову. А Наташа кричала им вдогонку:
– Я вас все равно знаю! Вас все равно оштрафуют!
Смешно вспоминать об этом, но, как я теперь понимаю, храбрая она была девочка.
А тогда нам казалось, что присутствие Наташи в нашем лесном сообществе несколько смещало и мельчило наши великие задачи.
Однажды она принесла в класс совсем заморённого, с гноящимися глазами, полосато–серого котёнка.
– Мы – зелёный патруль и обязаны спасти это животное.
– Откуда ты такая грамотная?! – На этот раз удивление Николая прозвучало неподдельно.
Но Наташка у нас была – кремень. И если она решила что‑нибудь – так и будет.
– Нечего задавать дурацкие вопросы. Котёнок живой!
Тоже верно. В защиту своих позиций Наташа всегда приводила неоспоримые доводы. Котёнка наш зелёный патруль выходил. Хотели назвать его по традиции–Васькой. Но Вася, что с ним случалось нечасто, слегка поддел своего дружка:
– Лучше Колькой.
– Много чести такому заморышу. Назовём эту кошечку Наташей, – вкрадчиво, поглаживая котёнка, проговорил Николай.
– Это–кот! –доконала его Наташа.
В классе поднялся хохот. Котёнка назвали Колькой, ко всеобщему удовольствию и к явной досаде Николая.
Как и все малыши, котёнок был весёлым, игривым существом, но, став взрослым, превратился в сурового и нелюдимого кота. Всякую попытку приласкать его решительно отвергал – дескать, некогда мне заниматься пустяками, и был таким воинственным, а его намерения всегда настолько не вызывали сомнений, что Кольку нашего даже хуторские собаки побаивались. Ютился он около школьного буфета, но добрую и ласковую буфетчицу, тётю Настю, не признавал. И даже Пал Палыч, обходя стороной лютого кота, с уважительным удивлением покачивал головой:
– Экое чудище свирепое выросло!
Жизнь Колька вёл независимую и делал только то, что сам решал нужным делать. Например, считал своим правом, а может быть, даже обязанностью, таскаться за нами в лес. Как только мы надевали зеленые повязки, кот оказывался тут как тут и всегда замыкал шествие, держась непременно чуть поодаль.
Свои дела в лесу Колька начинал с того, что валился на спину, задирал вверх лапы и, блаженно зажмурившись, катался в прохладной и мягкой мураве. Навалявшись вволю, кот осторожно и деликатно скусывал и жевал какие‑то нужные ему зеленые былинки.
– Витаминизируется! –немедленно определяла Наташа.
– Почему витаминизируется? –ревниво спрашивал Николай. – Просто жуёт травинки.
– Но ведь он хищник. А вот ест траву. Зачем?
А кот будто оправдывал своё звание хищника. Заслышав теньканье синички на ясене, он преображался: глаза вспыхивали злыми зелёными огоньками, усы топорщились. Он замирал, как напряжённая пружина, готовый к немедленному броску. Но синичка улетала, и Колька опять становился равнодушным ко всему окружающему. Но равнодушие это было обманчивым. В подходящий момент он неожиданно делал резкий прыжок вперёд, и под его могучей лапой погибал незадачливый мышонок… Видимо, инстинкт охотника в нашем коте был неистребим. Я не помню, чтобы ему хоть раз удавалось поймать какую‑нибудь пичугу, хотя на деревья он взбирался стремительно и ловко. Лесные птахи были для него все‑таки недосягаемы, слишком он был раскормлен.
В тот день жили мы особой заботой. В нашем лесу каким–то чудом от древних времён сохранился могучий дуб. Александр Васильевич говорил, что этому дубу лет четыреста, что он свидетель Смутного времени на Руси, а возможно, даже и современник Ивана Грозного.
По–видимому, когда‑то из одного гнёзда выросло два деревца, а потом их основания срослись в один комель, разделявшийся на высоте человеческого роста на два огромных самостоятельных ствола. Пал Палыч определил, что крона нашего великана отбрасывает тень площадью не меньше тысячи квадратных метров. Когда мы пытались обнять этот дуб –четырёх пар наших рук не хватало. Веку этому дубу не было. Каждую весну он покрывался узорной листвой, а в некоторые годы зацветал и одаривал осенью землю крупными спелыми желудями. От них пошла и молодая дубрава в лесничестве.
С некоторого времени в праздничные дни около нашего красавца стали собираться всякие городские гуляки. После них под дубом всегда оставалась куча разного хлама: бутылки, железные банки, пластиковые кульки, обрывки газет. А однажды мы обнаружили около дуба незатушенный костёр и не на шутку встревожились. Было решено огородить славное дерево крепким частоколом.
Александр Васильевич привёз жердей и кольев. На кордоне мы взяли пилу, топоры, лопаты и старательно ладили вокруг дуба надёжную ограду. Не обращая на нас никакого внимания, Колька, хищно затаившись, высматривал недоступных ему пичуг…
Работа была в полном разгаре, и мы не заметили, как на степь, обступившую лес, надвинулась гроза. Вдруг резко похолодало. По лесу побежал ветер, продираясь сквозь грозно зашумевшую листву. Синее небо заволокли непроницаемо–чёрные тучи. Стало темно и страшновато. Сиреневато–яркая стрела молнии вонзилась в тёмную тучу, набухшую влагой, и под грохот грома на землю ринулся дождь. Кот куда‑то исчез.
– Под дуб, ребята, под дуб! – скомандовал Николай и бросился к дереву.
– Куда ты?! Нельзя! В грозу под деревом опасно! –закричал Вася сквозь шум и грохот грозы. – Давай назад!
– До нитки ж вымокнем.
– Ха! А ещё зелёный патруль называется!
Мы выбежали на просторную зеленую поляну и стояли, открытые яростно хлеставшему дождю.
У нас на глазах страшная молния ударила в правый ствол дуба и отщепила от него тяжёлую пластину, обнажив крепкое тело лесного богатыря. Какая же нужна была силища, чтобы с вершины до самого основания отколоть от железного дерева такую длинную и такую толстую щепу?!.
Гроза пронеслась так же стремительно, как и налетела. Остатки тучи торопились уползти к горизонту. Ещё ярче засверкало слепящее солнце, пронзительнее засинело небо.
Мы стянули с себя мокрые штаны и рубашки и побежали, в трусах и майках, к нашему раненому дубу. Рядом с отброшенной в сторону щепой лежал мёртвый кот. Видно, гонимый ужасом, спасался он от грозы на вершине дерева и первым принял на себя грозный заряд электричества. Здесь же под дубом мы и похоронили кота.
В КАМЫШАХ
Гребёт Николай. Правит Василий. Мы с Пал Палычем праздно сидим на просторной средней скамейке. По отношению к учителю – это знак уважения. А мне ребята просто не доверяют.
Мы пробираемся сквозь густую камышовую глухомань к потаённому ерику, к исконным гнездовьям непуганой птицы. Цель у нас добрая: наделать укрытий и расставить в укромных, незаливаемых местах сплетённые из лозы кольца. Это изобретение Пал Палыча. Мы хотим привлечь внимание диких уток к нашим благодатным местам, помочь им в устройстве гнёзд. Найдёт птица будущей весной надёжное и удобное пристанище для кладки яиц и не полетит дальше, у нас останется.
В камышах нежно тоскует кузнечик.
– Кузнечик на воде? –удивился я, и, наверное, лицо у меня было такое растерянное, что Николай рассмеялся:
– Что значит – не рыбак… Кузнечик! Это камышовка стрекочет.
– Сколько мы с Колей пропадаем по камышам, – отозвался Вася с кормы, – а камышовку ни разу не видели. Слышать слышим, а на глаза не попадается.
– Может, она Пал Палычу пойдёт в руки, и мы посмотрим на неё поближе, – сказал Николай.
– Вряд ли, Коля, –улыбнулся Пал Палыч. –Увидать камышовку очень трудно. Осторожная птаха. Хотя гнездо где‑то рядом, раз поёт…
Пал Палыч опустил за борт руку и процедил сквозь пальцы воду. Чистая, как слеза! Рыбам приволье. А все камыш. Он и на самом вонючем болоте способен укорениться и сделать его чистым. И ондатры наши, и нутрии камышом кормятся. Добрый злак!..
Николай насупил брови и наморщил лоб: что‑то заметил, смотреть – куда и я!
По сухим камышинкам, среди живых стеблей и листьев, поминутно останавливаясь, пробирался какой‑то серый комочек, пока не затерялся в зелени.
– Мышонок? – спросил Коля.
– Редкая удача, ребята! – оживился Пал Палыч. – Это же мы на живую камышовку посмотрели. Так‑то вот, Коля. Пусть не в руки, но на глаза она нам все‑таки попалась.
– На глаза‑то попалась, а разглядеть себя не дала, –пробурчал Коля с досадой. – Мне и сейчас кажется, что это мышонок по камышинкам пробирался.
– Над камышинками, Коля! Над. Такой странный у камышовки полет…
Мы вышли на глухое мелководье, сплошь заросшее камышом. Идти на вёслах дальше было невозможно. Пришлось раздеться и двигать лодку по–бурлацки, бечевой. Ну, тут уже дело нашлось всем. Николай тянул за носовую цепь, мы толкали лодку с боков и с кормы.
На сухих прибрежных кочках, надёжно замаскированных камышом, мы раскладывали и крепили колышками наши лозовые гнёзда. К будущей весне они обрастут травой и станут совсем натуральными, будто сама природа приготовила уткам такие удобства для кладки яиц.
Вокруг на воде проворно сновали водомерки.
– Не тонут же вот, – заметил Вася. – Будто невесомые!
– А помнишь, мы осторожно клали на воду в блюдце иголку. И она не тонула… Сила поверхностного натяжения. Да и лапки у водомерок в жирных ворсинках. Не смачиваются водой… Каждый по–своему пристраивается в жизни, – заключил Пал Палыч свои объяснения.
– Давайте и мы пристроимся вон к тому бережку. Пора и завтракать, – –сказал Коля в тон Пал Палычу.
Гнёзда были расставлены, и слова Николая о завтраке напомнили нам, что мы действительно изрядно проголодались.
Лодку вчетвером легко вытянули на берег. Привычно распределили обязанности. Мы с Васей отправились в прибрежный лесОк собирать сушняк на костёр, Пал Палыч уселся чистить картошку, Коля достал удочку.
Клёв был отличный. Коля стоял в тёплой воде недалеко от берега и одного за другим подбрасывал нам некрупных сазанчиков. Мы тут же чистили и потрошили их. Уха обещала быть отличной.
– Довольно, Коля, выходи, – объявил Пал Палыч.
Николай смотал удочку и вышел на берег. К его голой ноге прилип какой‑то жирный чёрный червяк.
– Пиявка присосалась, – сказал Пал Палыч. – Осторожно, не трогай, раздавишь! –Николай собирался было смахнуть пиявку. – Сейчас она сама отстанет.
Пал Палыч взял щепотку соли и посыпал на пиявку. Она сейчас же упала с Колиной ноги и довольно грузно (раздулась от крови) поползла к воде…
– А я чувствовал, как она ко мне присасывалась, – вспомнил Коля, – только подумал о другом. Пока я рыбачил, мальки меня обступили. Подплывут, ткнутся в ногу и отплывают…
– А водяные жуки тебя не попробовали? –засмеялся Вася. – Что‑то уж больно сладким ты оказался для всякой водяной живности.
– Это, конечно, забавно, – серьёзно сказал Пал Палыч. –Но мальки действительно объедали Колины ноги. Всякая шелушинка с нашего тела для них пища. Стоял он тихо, спокойно…
Николай помешал ложкой в котелке, висевшем над негромким костериком, и объявил:
– Готово! Прошу к столу на зеленую траву.
Уху сварили по всем правилам: с луком, с перцем, с лавровым листом. Мы плотно закусили. Пал Палыч предложил наловить пиявок и «посмотреть на них поближе». Поймать их на берегу у кромки воды было несложно. Пал Палыч с десяток пустил в стеклянную банку с водой.
– Пригодятся! Доктору нашему подарок привезём.
Пиявки беспокойно извивались, явно встревоженные чем‑то.
– К дождю это, ребята, –озабоченно сказал Пал Палыч. – Вымокнем мы. Пиявки – безотказный барометр. Поехали‑ка лучше домой!
Небо было безоблачным и ясным. Правда, палило солнце нещадно. Вроде бы ничто не предвещало дождя. Но мы поверили пиявкам, вернее, Пал Палычу, который знал повадки всего живого окрест. Больше часа понадобилось нам, чтобы вывести лодку на чистую воду Маныча. Здесь и прихватил нас обильный и тёплый летний дождь.
ПО ЖУЧКИНОМУ ВЕЛЕНИЮ
Жучка – та самая, которую мы так неудачно пытались породнить с волчатами, – была замечательной собакой. Нет, не породой, не внешностью. Чёрная, как жук, лохматая дворняжка, она обладала каким‑то совершенно собачьим чутьём ко всему интересному. Была она собакой щедрой души и всем, что самой ей казалось важным, немедленно делилась с нами.
Обычно она пропадала в поле, рыскала в лесных полосах, с удовольствием купалась в Маныче. Но к вечеру всегда прибегала домой и ночевала в отведённом для неё сарайчике во дворе Пал Палыча. Она научилась зубами дёргать за верёвку, привязанную к щеколде, и дверь сарайчика открывала сама.
Иногда она прибегала домой в неурочное время, разыскивала Пал Палыча и начинала настойчиво, не останавливаясь ни на секунду, лаять. Если шёл урок, Жучка лаяла под окнами нашего класса до тех пор, пока Пал Палыч не отзывался в окошко:
– Погоди. Сейчас выйдем.
Жучка умолкала и терпеливо ждала конца урока.
Мы выходили на крыльцо, а собака, уверенная, что мы непременно пойдём за ней, не оборачиваясь, трусила в известном ей направлении.
Случалось немало курьёзов. Один раз Жучка привела весь класс в лесную полосу к жалким обломкам раздавленного и брошенного пластмассового зайца. Кто‑то, видимо, гулял с детьми и бросил поломанную игрушку.
Но и в таких случаях Пал Палыч не разочаровывал Жучку. Он бережно собирал голубые скорлупки и ласково трепал Жучку по кудлатому загривку. Бескорыстно добрая собака вполне удовлетворялась лаской хозяина. Находку надо было тайно от Жучки и куда‑нибудь подальше выбросить. Были случаи, когда Жучка снова приносила в школу обнаруженные ею и выброшенные нами «драгоценности».
Чаще, однако, Жучка приводила нас к чему‑нибудь путному и серьёзному. Это она разыскала в дубраве большой муравейник. Мы огородили его и поставили рядом щит с надписью:
ДОМ ДРУЗЕЙ ЛЕСА
Он послужил для нас началом очень интересного дела – мы научились, по способу удмуртских ребят, «расселять» муравьёв.
Надо выбрать солнечную полянку, а на полянке – место обязательно с южной стороны старого дерева или обомшелого пня. Расчистить площадку размером шаг на шаг и слегка посыпать её сахарным песком. Только шаг должен быть крупный, а растительный слой нужно до самой земли убрать.
Отмерял площадку Николай: шаг у него самый широкий. Дальше начиналось главное. Деревянной лопаточкой старый муравейник аккуратно делился пополам сверху вниз. Муравьиная куча, конечно, разваливалась, но Пал Палыч говорил, что бояться этого не следует. Одну половину муравейника Наташа прямо руками в перчатках сгребала в мешок, и всей гурьбой мы шли к новому месту. Вася спокойно высыпал копошащуюся массу на подсахаренную площадку, а Наташа оправляла бесформенную кучу и посыпала её сверху сахарным песком. Остальное доделывали сами муравьи.
Жучка внимательно и неотступно наблюдала за нашей работой,, не подозревая, наверное, что именно она и является истинной виновницей всего того, над чем мы с таким прилежанием потели.
Приводила нас Жучка и к птичьим гнёздам, и к барсучьим норам, а один раз пригнала на хутор маленькую косулю. Красивая эта козочка с большими, чутко насторожёнными ушами кинулась к Пал Палычу– первому человеку, которого она заметила на улице.
Пал Палыч нахмурился, показывая, что он недоволен поведением Жучки. А та смущённо виляла хвостом и явно не понимала, в чем её вина.
Через некоторое время на хутор примчался на бедарке Александр Васильевич Зеленцов. От него мы узнали, что Жучка не только не виновата, но заслуживает двойного поощрения. Какие‑то собаки действительно напали в лесу на косулю и чуть не загнали насмерть. Жучка отбила её и под своей охраной пригнала к людям на хутор.
Косулю благополучно водворили в лесные владения, а перед Жучкой Пал Палыч извинился, ласково потрепав её по загривку.
Оканчивая школу, мы уже умели водить трактор, летом жили ученической бригадой в полевых вагончиках и помогали колхозу косить сено и убирать хлеб.
В то лето на сенокосе я работал в звене с Васей и Колей. Было нам уже лет по семнадцать. У Николая жиденькие усики пробивались.
Мы с Николаем уверенно вели колёсный «Беларусь» с косилкой‑трехбруской на крюке, которой управлял Василий. Как обычно, ему доставалось Самое трудное дело.
На конце загонки мы и заметили Пал Палыча с Жучкой. Шли они спокойно, не спеша, по кромке скошенного поля. Жучка поминутно останавливалась, все к чему‑то принюхивалась. Вдруг она метнулась в траву, а потом кинулась нам навстречу, непрестанно лая и крутясь у самых колёс трактора. Подбежал и Пал Палыч. Мы остановились.
– Придётся прерваться на минуту: Жучка!
Вчетвером мы пошли вслед за собакой. Метрах в пятидесяти от того места, где мы остановились, тесно прижавшись к земле, тревожно поблёскивала чёрным глазком буроватая, с полосато–пятнистой спинкой курочка. К самой грудке её поднималось светлое желтоватое подбрюшье.
– Перепёлка, –сказал Пал Палыч шёпотом. – И видит она, и слышит, и никакая сила её с места не стронет, раз она яйца насиживать начала. Погибнет, а гнёзда не оставит. Не побеспокойся Жучка о её безопасности – как раз под резину вашего колёсника угодила бы.
Мы тихонько отошли от гнёзда.
Пал Палыч, как обычно, ласково потрепал собаку по чёрному кудлатому загривку. Жучка завиляла хвостом, заулыбалась.
За два заезда нам удалось обойти гнездо. На поле остался вытянутый ромбом довольно большой кусок нескошенной зелени.
Бригадиром на сенокосе был у нас дядя Толя – смуглый, черноусый, цыганского вида колхозник. Был он человек строгий, вспыльчивый, поблажек никому не давал, и мы его слегка побаивались.
– Будет нам от дяди Толи, вот увидите, – не без основания тревожился Николай. – Не потерпит он этакую заплатку на своих угодьях. Вручную заставит косить.
И дядя Толя в самом деле, когда вечером принимал работу, густо покраснел и опросил сердито, в повышенном тоне:
– А это что за безобразие?! Косилкой в поле не попали? Косари, называется!
– Это мы, дядя Толя… – не особенно храбро объяснил Вася. – Там гнездо. Перепёлка на яйцах сидит. Это мы для неё… Мы столько сена в лесной полосе накосим.
– А–а‑а! – сразу потеплел дядя Толя. – Тогда правильно. Перепёлке тоже жить надо.
Вместе с Пал Палычем и Жучкой мы наведались к перепёлке недели через две. Гнездо – ямка в земле, устланная травинками, соломкой и пёрышками, – было пустым. Только скорлупки с тёмными пестринками говорили о том, что все кончилось благополучно. Где‑то в безопасном месте нашд перепёлка пасла свой выводок.
Жучка, подняв морду, поглядывала на Пал Палыча, виляла хвостом и улыбалась.
ВОЗДУШНЫЕ ПИРАТЫ
Почему‑то укоренился предрассудок, что пчеловодство – это удел стариков: книги населены старыми пасечниками, на картинках около ульев всегда седобородые старцы в соломенных брылях. Кажется, один только донской писатель Владимир Фоменко нарушил эту вздорную традицию и создал обаятельный образ молодого, весёлого, очень дельного пасечника.
Я вспомнил об этом сейчас не случайно. Когда подошло время ответить самому себе на вопрос «кем быть?», в нашем классе вспыхнул горячий спор о том, интересно ли, не смешно ли стать пчеловодом?
Спор этот возник после того, как Пал Палыч затеял в классе разговор о пчеле. По его словам выходило, что в ближайшее время пчела совершит настоящий переворот во многих разделах науки об охране человеческого здоровья. Оказывается, пчелиный улей – это настоящая фармацевтическая фабрика с тонкой биохимией, какая пока ещё недоступна ни одному аппарату, созданному руками человека.
– Все, что связано с пчелой, –убеждённо говорил Пал Палыч, – мёд, воск, пчелиный яд, пчелиный клей, так называемая перга (пыльцевые «хлебцы»), особенно маточное молочко, –во многих весьма серьёзных случаях является для человека могучим целебным средством.
Пал Палыч глубоко и искренне огорчался тем, что пчеловодства у нас на Дону развивается плохо.
– Можно подумать, – убеждал он нас, –что такие великолепные медоносы, как подсолнечник, эспарцет, акация, цветы фруктовых деревьев, заполонили не наши степи! Берите колхозное пчеловодство в свои молодые руки, – призывал он нас, –возродите его былую славу, и за труды ваши вам будет благодарность от людей.
И именно наш класс подарил колхозу стойкое звено хороших пчеловодов.
Как раз в первые годы работы у молодых пчеловодов случилась беда. В самый разгар взятка по неведомой причине начали сильно умаляться пчелиные семьи. Из улья вылетал в понедельник в лес – работать на цветущих акациях – шумный рой, а к концу недели от него почти ничего не оставалось.
Ребята приехали за советом к районному пчеловоду, а тот оказался на совещании в областном городе. Зашли они навестить меня в редакции, рассказали о своём горе, и решили мы ехать к Пал Палычу.
– Прямо не знаю, ребята, чем помочь, – озабоченно и честно сказал Пал Палыч. – Наверное, надо вам не полениться и к Тихону Спиридоновичу съездить. Уж лучше его никто не разберётся в вашей беде.
Я очень обрадовался этому совету Пал Палыча. Дело в том, что Тихон Спиридонович – мой добрый знакомый, старичок–лесовичок.
Дружба наша завязалась давно и крепко при таких неожиданных обстоятельствах, которые остаются в памяти на всю жизнь.
По газетным заботам я побывал у табунщиков на отдалённой точке конного завода и пешком торопился домой. Человеку, не шагавшему знойным летом в степи, не понять, как в ней бывает знойно, душно и тяжко. Нещадно палит солнце с пустого разомлевшего неба. Ни голосов птичьих не слышно, ни кузнечики не стрекочут… И не верится, что есть на свете густые, тенистые леса, где под деревьями, сомкнувшими кроны, полутемно и прохладно и легко дышится воздухом, настоенном на запахах свежей и влажной зелени.
Но как ни жарко, как ни хочется поскорее домой, а невозможно устоять перед соблазном и не посмотреть окрест с высокого кургана. Он чуть в стороне – ну, полкилометра, может быть, – высится вековечным стражем степного покоя. К тому же на кургане сторожевая вышка.
Была не была! Полчаса потеряю, зато на мир посмотрю чуть ли не с высоты птичьего полёта. Свернул я в сторону кургана, забрался на вышку – и глазам не поверил: в замаскированной степной ровностью глубокой ложбине, как густой зелёный остров посреди пожухлой выгоревшей травы, виднелся весёлый тенистый лесок.
Я забыл и про жару, и про усталость. Пошёл, ещё больше удаляясь от дома, к таинственному леску, к зеленой сказке. Может, там что неожиданное откроется? И по мере того как приближался я к ложбине, росло моё удивление. Не лесок, а дремучий лес! Настоящее Берендеево царство в степном травяном море. Столетние белоствольные тополя выходили к самому краю ложбины. Узорные листья могучих деревьев – серебристо–мохнатые с испода и глянцевито–зеленые с лица– легко шелестели, колеблемые ветром. Гибкие отпрыски густой зарослью обступили старые деревья. Свежие побеги так плотно захватили землю, что сквозь них трудно было продираться. А продираться надо: мне казалась, что на противоположном склоне ложбины, за серебристыми тополями, темнеют литые стволы дубов.
Сквозь молодую тополевую поросль я пробивался к темневшему впереди дубняку, а в невидимой вышине на разные голоса – то грустные, то весёлые – гомонили непуганые птицы…
Как и положено в хорошей сказке, в лесу, привалившись к старому дубу, дремал старичок–лесовичок. Правда, по виду он был человеком вполне современным. Ни посконных портов на нем, ни лаптей, ни поярковой шляпы пирожком, ни традиционной бороды. Одет нормально, по летнему ассортименту промтоварного сельмага: прохладный парусиновый пиджак, такие же брюки, на ногах чешские босоножки, на голове синтетическая гэдээровская шляпа с лентой и неширокими полями. И весь он – краснолицый, чисто выбритый, плотный, как тот дубок, у которого дремал.
Я окликнул старика:
– Здравствуйте, дедушка!
Старик встрепенулся:
– Чего это?
– Здравствуйте, говорю.
– А! Здравствуй, сынок.
– Что вы здесь делаете, дедушка?
– Как – чего?! –удивился старик. –Работаю. Сад колхозный караулю.
– А откуда он тут взялся, этот сад?
Дед окончательно сбросил дрёму и оживился:
– Тут ведь ещё в царское время один лихой коннозаводчик сад себе на потеху развести удумал. И вырастили ему сад люди. Те. груши да яблони по старости повырубили, конечно. Теперь молодые подросли, колхозные… Да пойдём в сторожку. Я тебя медком сотовым угощу.
Старик, видимо, рад был гостю. А мне – молодому газетчику – страшно хотелось узнать в подробностях историю тополевой и дубовой рощи. Оказалось, что это даже и не роща, а своеобразная зелёная стена, которая кольцом обступала колхозный сад. Видно, вольготно жилось невысоким молодым яблоням под зеленой защитой. Они гнулись от обилия зреющих плодов. Кое–где пришлось даже подпереть ветви жердями.
– Считай, поболе ста лет будет тополям. Дубки – те помоложе. Один только разве постарше будет. Когда здесь умные люди тополями сырую балку обсаживали, отцу моему было по девятому годку, а сейчас мне за седьмой десяток перевалило… Ты ешь, сынок, не стесняйся. Медок яблоневый. Майский. Душистый. У нас тут пчельник. Ульи поближе к подсолнухам поставили, когда яблони отцвели. Молодые теперь пчелой правят, образованные. По науке. Старых пасечников отставили. Мы, дескать, не так можем. А они по пуду с улья качают… Пойдём обратно в лесок. Про дубы сподручней у самих дубов рассказывать.
Старик снова привёл меня к старому дубу:
– Ну‑ка, давай померяем!
Со смехом попытались мы в два обхвата обнять это кондовое дерево, но не смогли.
– Руки коротки! – сказал довольный произведённым впечатлением старик. –Три их было, таких дуба. От них и вся новая роща пошла. Вокруг уже дети тех стариков, дубки помоложе…
– А где же они, те старики? Вы мне покажете?
– Пет, сынок, не покажу. Один в гражданскую беляки снарядом сокрушили. Под корень, чертяки, угодили, пристрелялись… И падал он страшно, с рёвом. Грозно падал, как герой.
– А откуда вы знаете, дедушка, как он падал?
– Как – откуда? Я ж и сидел на нем. Команду своим подавал, куда палить. Ну, дуб тоже не остался в обиде. Всю ихнюю батарею мы тогда огнём накрыли… А второй немцы в сорок втором загубили. Партизан боялись. Подпилили, сердешного, тросом стальным зачалили и дёрнули тягачом. Техника! Они бы всю рощу порешили. Но успела она ещё помочь нам скрытно под немцев. в самый разгар их злодейства подобраться. Немного их тогда ушло. И тягачи, и пилы, и головы свои – все покидали. Ходом из наших мест побёгли… Теперь вот и молоденькие дубки жёлуди дают. Внуки, выходит, от тех стариков подросли. Доброе дело, сынок, никому невозможно истребить: ни белым генералам, ни коричневым немцам. Никому! Вот такую историю деды в нашей балочке затеяли. И до тебя старания их дотянулись…
Вот так мы познакомились и подружились с Тихоном Спиридоновичем.
Мне полюбилось бывать в его Берендеевом царстве. Я приносил книги, которые Тихон Спиридонович неторопливо и прилежно читал, взгромоздив на нос старинные железные очки с пружинистыми дужками. Он сам был живой книгой природы. Почти безошибочно предсказывал погоду. Для меня золотистое небо на вечерней зорьке было просто красиво, а ему оно предвещало ещё и хороший день на завтра. Как‑то заволокли небо густые белые облака.
– Может, дождя натянет, давно не было, – сказал я.
– Нет, сынок, вёдрено будет, – возразил Тихон Спиридонович. – Сильно росная трава была ночью. Да и пчела из ульев за взятком летит дружно. Разгуляется день.
День, конечно, разгуливался.
Знал он и чудодейственную целебную силу многих трав.
Обрезали мы как‑то с Тихоном Спиридоновичем молодые деревья – учил он меня формировать крону у яблонь, – я действовал неловко и глубоко поранил себе палец. Дед сорвал сочный, свежий лист подорожника, приложил к ранке и завязал палец чистой тряпочкой. Дома я хотел по всем правилам промыть ранку, залить йодом и перевязать стерильным бинтом. Но лечить оказалось нечего: ранка совсем, без следа, затянулась…
Вспомнились мне и нотки обиды, прозвучавшие в рассказе Тихона Спиридоновича при первой нашей встрече. Вот, дескать, отстранили стариков от исконного их дела. Молодые пошли в пасечники. Но самолюбие моего доброго Берендея было удовлетворено в полной мере, когда я привёл к нему на поклон своих молодых приятелей с колхозной пасеки.
– Может, щурка, дедушка, разбойничает? – высказали они догадку.
– Нет, щурка столько навредить не в силах, – уверенно отвёл дед предположение молодых пчеловодов. – Тут, я соображаю, посурьезней дело закручено…
Было жарко и душно. В полную силу цвёл колхозный сад. В белой кипени яблоневого цвета копошились мохнатые золотобрюхие пчелы. Мелькали противные долготелые осы, мешая им работать. Обдумывая что‑то непонятное нам, дед бормотал под нос, смешно шевелил губами.
– Не иначе, как они. Больше некому… Только где хоронятся – вот задача.
– О чем это вы, дедушка?
– Не о чем, а о ком. Как завечереет, угомонятся пчелы–приходите снова. Искать станем.
– Кого?
– Пчелоедов!
Так ничего определённого Тихон Спиридонович нам и не посоветовал. Вечером мы снова явились к нему в сад. Дед, видно, уже что‑то разведал, был очень доволен собой, но по–прежнему хитровато подмигивал, не говорил нам ничего утешительного.
– Жила у меня в роще одна матёрая берёза, да и та весной нынче засохла. И ни с чего вроде захирела. – Тихон Спиридонович жалостливо вздохнул. – Страсть как жалко дерево! А придётся ва–лить. Да сам‑то я не в силах – старый уже, а берёза матёрая, моих годов.
– Так мы вам и повалим её, дедушка, и разделаем за милую душу. Это мы можем.
– На вас только и надея, – засмеялся дед, но как‑то загадочно засмеялся, будто подтрунивал над нами.
Нашлись у него в сторожке двуручная пила, топор. Взяли мы инструмент. Пошли валить матёрую берёзу. Силы у нас скопилось богато, и свалили мы засохшее дерево играючи. В стволе его образовалось некрупное дупло – кулак пролезет, не больше. Вокруг этого дупла Тихон Спиридонович и начал колдовать. Он развёл небольшой костерик, расплавил на нем в жестяной банке жёлтую серу. В жидком виде она издавала невообразимую вонь. Но дед её словно и не чувствовал. Он смачивал в расплавленной сере куски пакли и заталкивал их палкой в дупло.
Вместе со своими дружками–пчеловодами я топтался в стороне, досадуя, что Тихон Спиридонович блажит и, видимо, ничем помочь нам не сможет.
– Давайте, дедушка, мы вам разделаем берёзу да пойдём, а то поздно уже.
– Ну что ж, разделайте. Вот тут и режьте.
Он сделал отметки на полметра выше и на метр ниже дупла.
Мы мигом вырезали по дедовой указке полутораметровое берёзовое полено. А старик все не унимался.
– Теперь вдоль режьте. Вот по этой черте. Да аккуратно пилите, как я приказываю.
Делать нечего, пришлось выполнить и эту дедову блажь, хотя резать полтора метра матёрой берёзы вдоль волокон было нудно и неудобно.
Когда развалилось наконец берёзовое поленище по вертикальному срезу – мы ахнули: внутри оказалось осиное гнездо. Оно было сложено в просторном внутреннем дупле в несколько этажей из однородных сотов. Всех ос и личинок в гнезде дед уморил серой.
– Чистые пираты на крыльях эти осы, – объяснил он нам. – Они и мою берёзу доконали, и пчеле вашей большой вред успели: сделать. Ну, теперь отразбойничали…
Половину полена с дуплом и чётким разрезом осиного гнёзда я: не поленился доставить в школьный музей Пал Палычу.
Он живо заинтересовался моим подарком и досказал мне «осиную историю». Оказывается, осы – настоящие бумажные мастера. И бумагу научились делать гораздо раньше древних китайцев. Они пережёвывают сильными челюстями древесину до состояния бумажной массы и, склеивая слюной, строят из неё соты в своих многоэтажных гнёздах. Осы–работницы выкармливают личинок насекомыми. И наши колхозные пчелы для кровожадных разбойниц оказались настоящей находкой.
– Осиное гнездо Тихон Спиридонович уничтожил серой начисто, – закончил Пал Палыч. – Только зря он за свою берёзу на ос грешил. Кто‑то другой, до них, сердцевиной её полакомился. Ты посмотри, какая в сотах бумага грязная, тёмная. Осы не белую сердцевину, а разную мелочь на соты обгладывают: молодые ветки, негрубую кору… А за ценный экспонат – спасибо. Не забываешь школу. Молодец!
ПРУДОВЫЕ САНИТАРЫ
Именно в этом овраге Пал Палыч с хуторскими охотниками выловил целый выводок волчат. И раньше, говорят, волки в нем водились! Надо думать, не зря прозвали его Бирючьим буераком. Диковатый и мрачный был овражина, особенно у истока, где положили ему начало гулливые весенние ручьи: как и все степные овраги, начинался он с маленькой незащищённой канавки. Рос бы и дальше, да навалилась на него наша хуторская молодёжь и решила устранить в этой обширной, Заросшей тёрном водомоине степной пруд.
Сделать задуманное по всем правилам инженерной науки помогли шефы из города. За такое дело без инженерных расчётов лучше не браться. Ну, короче говоря, через год в голове оврага был устроен крепкий ступенчатый быстроток из бетонных лотков, а в широком устье – надёжная плотина со специальным устройством для слива избыточной воды. Паводковые воды не уходили теперь без пользы неведомо куда, а собирались в нашем укреплённом и перегороженном овраге, образуя большой и очень нужный в нашей безводной степи пруд. Нам, ребятишкам, он стал в такую радость, что и описать невозможно. Мы, как лягушата, летом из него не вылазили.
Только радовались мы недолго. Или инженеры все‑таки что‑то не додумали, или воды в весенних ручьях поубавилось, только лет через пять устройство для слива избыточной воды уже бездействовало – избытка‑то не оказалось. И сделался наш пруд стоячим, недвижимым, начал зарастать зеленой ряской. Когда я уходил в армию, он совсем погибал от зеленой немочи.
Вернулся я не скоро, года через четыре, и первым делом с дружками своими Васей и Колей отправился к Бирючьему буераку. Собственно, они сами потащили меня к нему.
– Мы тебе кое‑что покажем, –подмигивал таинственно Николай.
Друзья мои как были с ребячьей поры, так и после женитьбы остались рыбаками. Только повзрослели, в звании повысились – теперь они известные на всю округу ихтиологи.
Худенький и высокий Колька возмужал, раздался в плечах, отпустил русую бородку – видный мужчина! И я уже не удивлялся, когда его уважительно величали Ник<