Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 7 глава

Будучи верным сыном Православной церкви, премьер-министр зачастую оказы­вается в чрезвычайно затруднительном положении перед многочисленной оппозицией в Думе, где большинство просвещенных членов левого крыла отошли от веры своих предков или вовсе никогда не были христианами. Ситуация зачастую осложнялась и на­жимом Синода, не питающего симпатий к Госдуме.

В нашем распоряжении имеется также собственноручное письмо Столыпина обер-прокурору Синода П. П. Извольскому, подготавливающему ответственный документ:

«Многоуважаемый Петр Петрович.

Возвращаю Вам проект Указа. Он несколько резок и место, в котором Вы поста­вили нотабене, желательно смягчить. Если Церковь возвышает свой голос, то едва ли Министерство должно вставать на дыбы, но пусть сама Дума решает вопрос — в Думе же против Синода мы не пойдем. Одно было бы опасно — какая-либо санкция Указа Синода Государем. Я бы очень протестовал, если бы Синод пошел вперед заброниров... (нераз­борчиво.— Г. С.) одобрением царской власти, которую надо всячески беречь и не ставить в невозможное положение.

По существу, конечно, Синод не только совершенно забывает Манифест 17 ок­тября о свободе совести, но и впадает в противоречие с основаниями Манифеста 17 ап­реля о веротерпимости.

Преданный Вам П. Столыпин. 16 декабря 1907» [112,8/105].

МЕЖДУ ТЕМ В РАЗНЫХ ЛАГЕРЯХ, партиях и течениях П. А. Столыпин по­стоянно ищет трезвых, умных людей, которым можно было бы поручить часть ответст­венных государственных тягот. В 1907 году к нему обращается Лев Тихомиров, бывший народоволец, мятущийся критик и литератор, разочаровавшийся в прежних идеях и осознавший крайне опасное положение российского государства, стоявшего на краю. Оставивший по совету Столыпина редакцию «Русских ведомостей» и переехавший в Пе­тербург, он переживает тяжелый период неведения, неустроенности и тревоги, клянет себя и премьера за неопределенность и заминку в назначении на должность. Дневник Ти­хомирова дает представление об общественной атмосфере в столице, об императорском

окружении, правительстве и Государственной Думе — через его необычайно интересные наблюдения, которые большей частью касались Столыпина.

«2 декабря 1907 г. Сегодня был у Столыпина, в Зимнем дворце, довольно долго. Назначено в 12. Ждал порядочно, но все же едва ли долее 12 1 /2 (не посмотрел), а вышел в 1 1 /2. Всего непременно около часа. Разговор в высшей степени важный, через несколь­ко времени принявший очень интимный характер. Я обрисовал положение России, ее нравственное состояние, указал, что она ждет вождя, который бы сказал: „Прошлое, с его падением, кончено; начинается новая эра", и повел бы за собой сплоченные нацио­нальные силы. Когда я готовился к речи о „недостатках конституции", то не имел и подо­зрения, что у него назревает манифест третьего июня. Совпадение поразило меня, заста­вило ждать новой эры, и я принял его приглашение. Ибо, в случае новой эры, такой че­ловек, как я, может быть нужен. Затем явилась декларация — образцовая, схватившая са­мую суть дела. Но если из слов и формул перейти к делу, то ничего не оказывается. Тот вождь, который нужен России, должен сомкнуть около себя товарищей, проникнутых тем же новым духом, и сразу систематически двинуть работу возрождения России. Но у Столыпина — ничего подобного. Ничего не делается, и не может делаться, потому что все его министры никуда не годятся. Я их перебрал целую кучу... Итак что же? Чего ждать? Что он намерен делать? Какое будущее себе рисует? От этого зависит не только участь его самого и России, но и моя. Может быть, он не тот, кто нужен, может быть, при­дет кто-то другой? Но тогда мне с ним нечего делать, и я уйду к своей кабинетной работе.

В таком роде я изъяснялся долго, ясно до резкости. Он иногда отвечал, слушая все более внимательно. Затем начал речь он. Затем мы обменивались отдельными заме­чаниями.

Он сказал, что я ему, значит, задаю вопрос: что он такое — „Бисмарк или бездар­ная посредственность, которая может кое-как вести текущие дела"? Я подтвердил, что во­прос действительно в этом роде. Столыпин сказал, что это „вопрос странный", так как; не ему отвечать на него, но вот как он смотрит. Тут он вошел в большие интимности. Он ве­рит в бога, он имеет уверенность, „мистическую" уверенность, что Россия воскреснет. Он — русский, любит Россию кровно и живет для нее. На себя он смотрит, как почтет на не живущего на свете: каждую минуту его ждет смерть. Я не знаю донесений, которые он получает и не могу взвесить, до какой степени он может каждую минуту погибнуть. Что он такое,— он не знает. Но знает и уверен, что сделает то, что угодно допустить богу.

То движение России, о котором я говорю, та дружина вокруг вождя, которая по­ведет нацию, требует людей. Он распространялся о том, как их мало, как их трудно най­ти, но что он ищет всюду, по первому признаку существования. Так он вытащил и меня. „Вас я только взял и пришпилил здесь, чтобы не пропали, когда понадобитесь. Я вам ищу место". Так он ищет людей везде. Между прочим, спросил о Кассо (я подтвердил, что че­ловек с выдающимися качествами). То движение вперед, о котором я говорю, еще будет, если это угодно богу...

...Он видимо увлекся разговором, и потом мы говорили тихо, вдумчиво, как то­варищи. Очень странный разговор. Раньше он говорил, что у него 20 минут времени, и я видел, когда был в приемной, кое-какие приготовления к завтраку. Во время разговора его приходили куда-то звать, он сказал „сейчас", и мы просидели еще чуть не 1 /2 часа. Бо­юсь, что он прогулял свой завтрак, так как в приемной еще были ожидающие аудиенции. Раза три возвращался я к тому, каков исторический момент, каковы его требования. На­ция разделена: согласить добровольно эти фракции нельзя. Нужно, чтобы явился „кап­рал", вождь, поднял знамя властно, а на знамени должен быть национальный вывод пере­житого. „Равнодействующая линия", вставил он. „Да, именно". И по этой линии должен пойти вождь: без этого не совершаются великие переломы. За ним пойдет большинство,

 

скажет „слава богу, наконец". А несогласные — одни увлекутся потоком, другие падут ду­хом и подчинятся. Но для всего этого нужно вызвать общий подъем духа, чтобы нация поверила...

Общий лозунг, знамя, равнодействующая им, Столыпиным, угаданы. Но теперь нужно от слов перейти к делу. Явно, заметно, систематично, чтобы все увидели и поверили.

Он был очень задумчив иногда и долго прощался со мной, сказав, что желал бы еще переговорить, но лучше вечером, когда впереди много свободного времени, так как „я ложусь спать очень поздно".

Ну, дай бог, чтобы разговор пошел на добро. Никто как бог, я тоже в это верю. В нем, во мне, в России, в судьбах мира — никто как бог!..

12 декабря. Какие-то негодяи, а может быть, и глупцы, распускают слухи, будто бы декларация 16 ноября чуть не сочинена мною, и что Столыпин вообще пляшет по моей дудке! Уж, вероятно, это сочиняется нарочно, чтобы довести до его сведения: у иных, вроде Шарапова, может быть прямая цепь повредить мне, у других — позлить Сто­лыпина. Но во всяком случае эти глупейшие выдумки страшно и во всех отношениях вре­дят мне. В действительности я этой декларации и в глаза не видел до самого 16 ноября, и даже не слыхал о ней, да и с самим Столыпиным не видался ни разу со дня представления (24 октября) до 16 ноября, когда видел его на минутку в Думе. После того, по моей прось­бе, он меня принял 2 декабря, и это был единственный серьезный мой с ним разговор. Никаких влияний я не мог иметь и в свою очередь не знал и не знаю ничего о его планах. В отношении меня, я думаю, он просто тяготится и никаких иных от меня впечатлений не имеет...

16 декабря. Воскресенье. Сегодня, наконец, сделал визит Шванебаху (Моховая, 30), у которого просидел чуть не 5 часов! Очень, очень симпатичен, и теоретически умен, но сомневаюсь, чтобы был настоящим практиком. Вообще говоря, не видно кругом ни одного «исторического» человека...

...Петр Христианович очень долго критиковал Столыпина.— Он решительно от­рицает возможность у Столыпина какой-нибудь крупной роли национального вожака. Грустно мне слышать все это, особенно когда критика подтверждается рассказом о пред­шествующей деятельности. Шванебах признает его человеком благородным и талантли­вым, но отрицает в нем крупный ум и характер, называет его человеком компромисса и, сверх того, обвиняет в крайнем самолюбии и тщеславии, приводящих к популярничанию.

Если это правда, то очень грустно, потому что такие качества, конечно, исклю­чают возможность крупной национальной роли. Но дело в том, что в конце счета Столы­пин, несомненно, все-таки крупнее всех остальных. Ему противопоставляют Горемыки-на! Ну, уж это совсем плохо. Какой же „исторический деятель" Горемыкин?! Ему проти­вопоставляют П. Н. Дурново. Но при всем уме (очень тонком) и характере (громадном), П. Н. не имеет цели действия, кроме разве порядка и чисто внешнего поддержания госу­дарства. Вся наша конституция 1906 г. прошла в его министерство. Да, наконец, и он и Горемыкин — совсем старого возраста. Ведь Россию нельзя поправить в полгода. Тут нуж­но со стороны даже гениального человека 5—6 лет систематических усилий.

Нет, по-моему, если Столыпин не тот человек, какого нужно иметь, то такого человека еще совсем нет, он еще не пришел. Ну, а если он не приходит, то, значит, Рос­сия осуждена или на долгие годы гниения, или на новую революцию. Гнев божий, зна­чит, не снят, а может быть — кто ведает — Россия уже кончила свою роль, отпела свою песнь в истории...

...Было бы еще лучше, если бы мы находились под гневом божиим: после гнева и наказания могла бы явиться и милость. Но возможно, что мы уже дошли до того, что просто „выпущены на волю" — живите, как знаете...» [103, с. 126—130]

А В ЭТО САМОЕ ВРЕМЯ Столыпин решает другой, более важный в масштабе России вопрос: он неспешно подыскивает в свой кабинет нового министра народного просвещения. Выбор падает на члена Государственного Совета Александра Николаевича Шварца, известного своим критическим взглядом на положение дел в учебных заведени­ях России. Шварц уклоняется от прямого ответа, ссылаясь на свою репутацию «реакцио­нера» и «крайне правого», внушительный возраст, здоровье, отсутствие специальных знаний и навыков. Столыпин отвечает на это письмом:

«25 декабря 1907 г.

Милостивый государь Александр Николаевич,

Очень Вам благодарен за Ваше откровенное письмо. Для полного доклада дела Государю я желал бы выяснить еще некоторые обстоятельства именно по поводу выска­занных Вами соображений.

Не думаете ли Вы, что первое из Ваших опасений могло бы быть парализо­вано рескриптом на Ваше имя при назначении, в котором были бы ясно очерчены задачи ведомства и выяснены пределы университетской автономии? Что касается второго Вашего сомнения, касающегося физической для Вас возможности осущест­вить на деле задуманную реформу, то тут мне, конечно, трудно быть судьею, так как зависит это, конечно, от запаса здоровья и физических сил. В настоящее безумное время не возраст определяет близость смерти, но годы и немощь физическая могут, конечно, быть помехою в деле продуктивной работы. Хотя Вы мне показались очень сильным и бодрым, но я думаю, что все мы обязаны готовить людей и иметь помощ­ников, способных продолжать дело. Поэтому я и позволил себе, в качестве кандида­та на пост товарища министра, упомянуть профессора Кассо — я его не знаю и никог­да не видел, но задавшись целью выискивать людей, я не мог не обратить внимание на все то, что слышал про настоящую культурность, образованность и благородство этого человека.

Не думайте только, что я его Вам навязываю — Вы гораздо лучше меня знаете персонал Министерства и, быть может, найдете лицо, гораздо более подходящее и оди­наково энергичное, и молодое.

Переходя, наконец, к последнему Вашему аргументу о той пользе, которую Вы можете принести в Государственном совете, то я не могу, конечно, ничего против этого возразить и думаю, что Ваши специальные знания окажут там драгоценную услугу. Более того, я убежден, что надо еще подкрепить Государственный совет людьми, хорошо знаю­щими наше учебное дело.

Вот все, что я могу выставить в ответ на вопросы, поднятые в Вашем письме.

Но простите, для меня не разрешен главный вопрос. Я не знаю, есть ли у Вас уверенность в том, что Вы осилите дело? Для успеха нужна даже не уверенность, нужна вера. По нынешним временам недостаточно программы и желания ее выполнять. Необ­ходима железная, холодная воля и горячая вера в успех.

Я твердо уверен, что победить могут только те, кто, по Вашему выражению, пользуются большим расположением со стороны широких кругов интеллигенции. Вто­рые, подлаживаясь к общественному мнению, этим его не купят, а первые подчинят себе общественное мнение.

В этом порядке мыслей я прихожу к заключению, что со стороны Государя бы­ло бы ошибкою неволить, принуждать людей идти в министры, и прежде окончательно­го доклада Государю я желал бы, чтобы Вы, откинув сомнения и излишнюю скромность, ответили мне, уверены ли Вы в себе, или нехотя, без веры в успех соглашаетесь лишь доб­росовестно выполнять долг, налагаемый на Вас присягою?

Простите, что смущаю Вам покой, да еще в праздничные дни, и примите увере­ние в моем искреннем к Вам уважении и преданности.

П. Столыпин» [69, с. 77-79].

Следующее более покладистое письмо Шварца равносильно согласию: по тону Столыпина он понимает, что торг неуместен, что нужно выбирать между комфортным по­ложением наблюдателя-скептика и серьезной работой на ниве российского просвещения.

Вскоре Шварц был назначен министром и в дальнейшем значительно укрепил свое положение среди петербургской бюрократии благодаря всяческому содействию премьер-министра Столыпина. В своих мемуарах Шварц, между прочим, характеризует себя как «человека принципиального, дерзавшего заглядывать в будущее, а не ограничи­ваться временными компромиссами» [69, с. 77—79]. Судя по его воспоминаниям, эти са­мые свойства стали в дальнейшем причиной его затяжного конфликта в Совете Минист­ров — конфликта, в котором Столыпин, по свидетельству Шварца, был поначалу на его стороне, но впоследствии, видимо, вникнув в доводы противоположной стороны, занял более осторожную позицию. Не имея возможности детально исследовать этот вопрос, заметим лишь, что постепенно отношения Шварца и Столыпина становятся более натя­нутыми, министр под давлением обстоятельств порывался подать в отставку, но Петр Ар­кадьевич удерживал его от этого шага. Характерно, что в воспоминаниях, в зависимости от личного положения министра народного просвещения, его прежние оценки Столы­пина меняют свои полюса: от уважительных и даже восхищенных чувств, выраженных в личных обращениях Шварца, они нисходят до всяческих уничижительных ярлыков. В конце концов, называя патрона «доброжелательно настроенным баричем, весьма умело разбиравшимся даже в сложных вопросах, не требовавших специальной подготовки, и довольно ловко пользовавшимся плодами чужой работы» [69, с. 53], он в завершение воз­лагает на своего благодетеля ответственность за победу петербургской бюрократии и все свои неудачи.

К переписке Шварца со Столыпиным, содержащей немало любопытных нюан­сов и выразительных фактов, мы еще обратимся в нужный период, а пока вернемся к дра­ме бывшего народовольца Льва Тихомирова, ступившего на путь сотрудничества с пра­вительством П. А. Столыпина.

«31 декабря....Столыпин получает статс-секретаря.

Один я перехожу в новый год на палочке верхом и „причисленный и прикоман­дированный", нечто вроде „бывший сын действительного статского советника". Гово­рят, как встретишь новый год, так и проведешь его...

...А Столыпина я решительно начинаю подозревать в неискренности или в бол­товне пустой. От московских отвлек, а тут поставил в самое дурацкое положение: где есть хлеб, но необеспеченный ни на день, и где нельзя ничего делать, не возбуждая подозре­ний, что действуешь из-под руки начальства... Не понимать этого он не может. А следова­тельно?.. Хороших выводов ни одного не придумаешь...» [103, с. 176]

ПОДЫТОЖИВАЯ крайне сложный, насыщенный событиями год, стоит так­же напомнить еще об одном очевидном успешном шаге России — именно при Столыпи­не после заключения русско-английского договора англичане оставили Тибет. Свобод­ный от английского присутствия Тибет открывал возможности для успехов русской дип­ломатии на Востоке. Значение этого не слишком заметного события, однако, хорошо по­нимали посвященные в тайны восточной политики люди. В России одним из таковых яв­лялся сторонник абсолютной монархии, врачеватель царских особ тибетский врач док­тор Бадмаев, имя которого поминали в связи с кругом Распутина. Однако сам знаток тибетской

медицины и восточной политики крайне скептически отзывался о старце и да­же представил критическую записку о нем, в которой, вскрывая роль Распутина и его ок­ружения, в частности, пишет так:

«Таким образом, для блага России и для охранения святая святых, без которой Россия — несчастная страна, православные люди должны принять серьезные, глубоко об­думанные меры для того, чтобы уничтожить зло с корнем, разъедающее сердце России.

Найдутся люди, которые будут уверять, что представляемые сведения, письма и печатные статьи о Григории Ефимовиче и его штабе клеветнического характера; все можно назвать клеветой, когда не хочешь верить, но православные люди, любящие свя­тая святых, без исключения, не доверяют Григорию Ефимовичу и его генеральному шта­бу, малочисленному, интригующему вокруг святая святых и которые громко говорят, что они управляют Россией и не допустят никого. Они ведут умно и коварно свои интриги, руководимые низменными чувствами.

О Григории Ефимовиче и об его генеральном штабе проникли слухи в толпу, нет уголка в Российской империи, где не говорят с ужасом об них.

В среде епископов и духовенства — тайный ропот, в среде правительства — тай­ный ропот, в войске, в среде военных — тайный, глубоко скрываемый ропот. Члены Госу­дарственной думы завалены вопросами. В скором будущем ожидается вопрос династиче­ский благодаря Распутину и его штабу, ибо тайный ропот, как мелкая война, может превра­титься в громадную бурю открытого негодования, поэтому члены Государственной думы, глубоко потрясенные, обязали меня заявить об этом правительству и выше» [12, с. 39].

В конце ноября началось рассмотрение дела «Военной организации», по кото­рому к суду были привлечены 49 человек. Оглашением документов, приобщенных к делу в качестве вещественных доказательств, найденных при обысках, «было установлено, что в апреле 1906 года состоявшийся в Стокгольме съезд российской социал-демократи­ческой рабочей партии, оценивая значение учреждения Государственной Думы, пришел к заключению, что революционная деятельность тайных партийных организаций долж­на быть направлена к тому, чтобы Государственную Думу из орудия контр-революции превратить в орудие революции. С этой целью партийный съезд, отказавшись от бойко­та партиею выборов в Государственную Думу, предложил всем тайным партийным орга­низациям принять участие в выборах и провести в число членов Государственной Думы возможно большее число партийных кандидатов» [32, с. 39]. Центральному комитету партии поручалось образовать в Думе фракцию, которая бы являлась легальной партий­ной организацией, действовавшей в согласии с директивами съезда. Ставился вопрос о вооруженном восстании, успех которого возможен только в случае дезорганизации войск и перехода части их на сторону восставшего народа. Одним из средств достижения цели считалось обострение конфликтов в Государственной Думе с правительством. Ока­залось, что даже прочитанная членом Думы Церетели декларация фракции была состав­лена одним из членов тайного центрального комитета. Примечательно также, что так на­зываемые «наказы» членам Государственной Думы от этой фракции были совершенно тождественны по содержанию и форме изложения, и составлены в самой организации.

Участники преступной организации были осуждены на каторгу.

Вскоре после переворота 1917 года большинство из них заняли высокие посты в новой власти.

Глава IX

Морской вопрос. Финляндия.

Амурская дорога. Балканы.

Землеустройство

1908 г.

Высочайший рескрипт. Балканы. Дневник Л. Тихомирова. Программа воссоздания флота. Финляндия. Речь о сооружении Амурской железной дороги (31.03.1908). Зем­ства. Речь о Финляндии (5.08.1908). Речь о морской обороне (24.05.1908). Визит Эду­арда VII. Речь о постройке Амурской железной дороги (31.05.1908). Речь о задачах мор­ского министерства (13.06.1908). Морское путешествие. Балканы. Дневник Л. Тихо­мирова. Отношения с И. Гурляндом, А. Шварцем, А. Извольским. Речь о земельном зако­нопроекте и землеустройстве крестьян (5.12.1908). Кадеты. Дневник Л. Тихомирова. Речь о Министерстве путей сообщения.

 

1 ЯНВАРЯ 1908 ГОДА на имя члена Государственного Совета, Председателя Совета Министров, министра внутренних дел, гофмейстера Высочайшего Двора П. А. Столыпина был дан Высочайший Рескрипт:

«Петр Аркадьевич. Разносторонняя деятельность ваша по должности Минист­ра Внутренних Дел, особенно ответственной при современных условиях государствен­ной жизни, дала Мне возможность оценить ваши отличные дарования и самоотвержен­ную преданность долгу. Вследствие сего в 1906 году Я призвал вас на высокий пост Пред­седателя Совета Министров. В лице вашем Я нашел выдающегося исполнителя Моих предначертаний, о чем красноречиво свидетельствуют первостепенной важности зако­нодательные труды по землеустройству и другим вопросам государственного управле­ния, подготовленные Советом Министров, под руководством вашим, а равно возрастаю­щее доверие населения к Правительству, особенно наглядно проявившееся при выборах в третью Государственную Думу, и многие отрадные признаки несомненного успокоения страны.

Желая выразить вам сердечную Мою признательность за ваши патриотические заслуги, Я, Указом сего числа Правительствующему Сенату данным, пожаловал вас Моим статс-секретарем.

Пребываю к вам неизменно благосклонный» [117].

Чуждый позе, равнодушный к чинам и наградам, П. А. Столыпин редко появ­лялся при всех регалиях и в парадной одежде, которая хорошо сидела на его статной фи­гуре. Приведенные редкие снимки, видимо, были сделаны в Зимнем дворце по особо тор­жественному случаю (фото 36, 37).

Фото 36, 37. П.А. Столыпин в Зимнем дворце, в 1908 г.

В ЯНВАРЕ 1908 ГОДА решение Австрии о постройке железной дороги из Бос­нии и Герцеговины через Ново-Базарский санджак и Македонию на соединение с турец­кой веткой вызвало негодование российского общества. 27 января «Голос Москвы» разъ­яснил, что проектируемая железная дорога, соединив Берлин и Вену с Тиреем, прорежет территорию, насыщенную славянами, которая попадет под экономическое влияние не­мцев. Особо подчеркивалось, что Австро-Венгрия совершила этот шаг без согласования с Россией, тем самым грубо нарушив соглашение о поддержании «статуса кво» на Балканах.

Министр Извольский поначалу склонялся заявить формальный протест Авст­ро-Венгрии, но после Особого совещания 21 января 1908 года, где Столыпин категори­чески возражал против осложнений в области внешней политики, был выбран иной ва­риант. Чтобы успокоить общественное мнение, правительство выдвинуло идею «ком­пенсации» России и балканскому славянству — посредством строительства Адриатиче­ской железной дороги от Адриатического моря через Черногорию, Сербию, Болгарию к Черному морю [3, с. 191].

ПОЛОЖЕНИЕ П. А. Столыпина в этот период можно узнать из дневника Льва Тихомирова, судьба которого в начале 1908 года по-прежнему полностью зависит от пре­мьер-министра России.

 

 

«1 января 1908 г....Нольде пишет, что затевается кампания кадетов, октябри­стов и вообще „разнообразных элементов" для того, чтобы свалить Коковцова, а с ним и Столыпина. Сведения, говорит, верные...

...Ну, тогда передо мной полная, окончательная гибель...

6 января. У меня был Шванебах. Между прочим, говорил, что, по его мнению, премьерство Столыпина очень недолговечно, и что до пасхи едва ли продержится. Осно­ваний не представлял, конечно.

Вечером я был у Садовского, и — курьезно — он мне также говорил о слухах, буд­то бы Столыпина сменяют, а на его место поставят П. Н. Дурново.

Итак, эти слухи со всех сторон. Нольде извещает из Москвы о кампании, веду­щейся против Столыпина. Я говорил об этом Олсуфьеву, тот смеется, ничему не верит, говорит, что все вздор. Боюсь, что Столыпин с Олсуфьевым играют роль мужа, который последний узнает об интригах жены.

Но мое-то положение становится критическим. Что же станется со мной, если Столыпина свалят? Мерзко все, ужасно, и я совершенно не знаю, что предпринять. Тут, очевидно, одно средство: с волками жить - по-волчьи выть, и, стало быть, самому присо­единиться к интригам. Но я этого ни в каком случае не хочу. Между тем — пропадаешь ни за грош. Скотина этот Петр Аркадьевич, не желающий дать мне прочного места. Если бы он хоть пустил к себе, я бы, кажется, прямо просил придумать какое-либо место, чтобы не зависеть от его карьеры. Но вот он забыл свое обещание вызвать меня. А просить сви­дания — тоже неудобно...

...Последнее время ходили слухи о предстоящем падении Столыпина. Бельгард говорит, что он производит впечатление вполне уверенного в себе, и как бы даже не по­дозревает „интриг" против себя. Я спрашиваю: „Кто же ведет интригу?" Бельгард отве­тил, что Шванебах с Горемыкиным. Ну, это была бы еще не большая интрига! Однако, Бельгард лично имеет вид человека, не очень верящего в пригодность Столыпина.

На вид, говорит он, Столыпин очень бодр, после инфлуэнцы будто посвежел, „вероятно, говорит, несколько отдохнул за время болезни"...

18 января. В меня закрадывается сомнение, что Столыпин сознательно обманул ме­ня, и уже не прав ли был Б., уверявший, что он имеет целью только обессилить меня. Конеч­но, это так глупо, что стыдно даже подумать так о человеке, но невольно приходит в голову...

29 января....Но если у Столыпина действительно это — система, то до какой же степени артистично он врал мне! Обидно. Думал, что явился, наконец, порядочный и ум­ный человек, и прямо не знаешь, что сказать... Нет, видно порядочному человеку не взоб­раться до премьерства...

1 февраля....Одним словом, я погиб. Попал в руки человека „необычайно благо­родной наружности"...

8 февраля....Конечно, быть в безусловной зависимости от жизни, власти и ми­лости одного человека — Столыпина, т. е.— это страшно рискованно. Но я сам по себе на­шел бы философию. Мне мутит душу мысль: ну, а если Столыпин умрет, падет или разо­злится (ведь сплетни и интриги действуют)? Я провалюсь, и тогда, что будет с этим и без того унылым и безнадежным моим народом?

Прочность Столыпина впрочем пока, кажется, достаточна...

13 февраля. Сейчас Бельгард прочитал мне по телефону (какая, однако, неосто­рожность!) свое представление о моем назначении в члены совета с производством в статские советники. О, это было бы верхом успеха!..

14 февраля. Сегодня Садовский сказал, что доклад обо мне двинут вчера в деп. общ. дел. Столыпин, по его словам, прислал Бельгарду записку с намеками на то, что об этом уже был разговор с государем...

20 февраля. Садовский сообщил, что мое назначение прошло еще одну ступень. По поручению Столыпина, Бельгард был лично у Танеева (собственная его величества канцелярия, инспекторский отдел гражд. ведомства), чтобы переговорить о моем пред­ставлении. Танеев согласился даже чин (статского советника). Значит, я теперь нахо­жусь уже у подножья престола... Что-то даст господь дальше?

Надо сказать, что Столыпин действует так благородно, как без сомнения, никто другой. Ведь он уже даже не считает меня нужным для себя. Человек прямо какого-то ры­царского характера...

24 февраля. Ну, вот прошел срок, а моего назначения нет. Сегодня вечером за­
ходил к Ширинскому. Он знает откуда-то о моем деле и слыхал даже, что оно ведется
очень быстро. Да что проку, пока не кончено?

Ширинский говорит, что около двух недель назад Столыпин наверное подавал в отставку, что это факт. Отставка не принята. Дело возникло из-за тульской депутации. Она, по принятой форме, была у Столыпина, а Арсеньев прочитал ему адрес, имеющий быть представленным государю. Столыпин заметил, что это есть выражение недоверия правительству (т. е. ему). Арсеньев ответил, что это правда. „В таком случае я считаю обя­занностью испросить вам аудиенцию", сказал Столыпин и сделал это. Государь принял адрес благосклонно. То же самое повторилось и с приездом Дубровина. И вот Столыпин (что и понятно) подал в отставку.

Господи, хоть бы он уж меня-то сначала устроил, чтобы мне было помянуть его благодарностью!..

25 февраля....Прокляну Столыпина, если он изменит в последнюю решитель­ную минуту...

26 февраля. Сейчас, уже к ночи, министр официально известил меня о высочай­шем соизволении по назначению меня членом совета главного управления по делам пе­чати сверх штата, и „во внимание двадцатилетней полезной литературной деятельно­сти" — производство меня в статские советники.

Да пошлет бог всякое благо Петру Аркадьевичу. Благороднейшая натура! Редко встретишь такую!..» [101, с. 132—141]