Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 4 глава

Вечерний обед был столь же прост и краток. Обычно лишь в семейном кругу. После обеда, прежде чем сесть опять за работу, министр прогуливался в парке. Чудные, длинные вечера, а затем белые ночи... Стремительный бег времени огорчал отца. Глядя на беспощадно движущиеся часовые стрелки, он говорил порою: идете, проклятые! Ос­тановить время, ему столь нужное, он не мог <...>.

А во дворце, затрудняя порою деятельность Председателя Совета Министров, чередовались визиты важных персон: министров, дипломатов, депутатов, земских деяте­лей. Но меня больше интересовал наш елагинский моряк — бравый толстяк капитан Еланский. В его распоряжении были четыре дворцовых катера. Они блестели чистотой и были для ребят быстроходны. Команда состояла из веселых и услужливых. Каждую не­делю Еланский предлагал нам ту или иную морскую прогулку. Весело? — но не надолго... По причинам предосторожности, нам — детям — запрещалось выходить на берег. Не­слись мы по волнам залива порою до Кронштадта, порою до Ораниенбаума и... обратно. На воде я был таким же „елагинским пленником", как за решетками моей дворцовой спальни.

Раз в неделю, а то и чаще, отец вечером отправлялся на катере в Петергоф с очередным докладом Государю. Мы - дети — сопровождали его порою до дворцовой при­стани. Один из чиновников нес его тяжелый портфель. Тяжел он был потому, что с од­ной из двух сторон он был забронирован и мог служить щитом. Предосторожность, которая

 

*В «Последнем самодержце» (103. Обнинский В. П. Последний самодержец. Очерк жизни и царст­вования императора России Николая II / Под ред. С. С. Волка.— М.: Республика, 1992. С. 246) В. П. Обнинского, историческом памфлете на жизнь и царствование Николая II, приведен сни­мок обеденного стола у премьер-министра Столыпина. При этом автор умолчал о главном: за этим столом в недолгом пристанище главы правительства в Елагинском дворце проходили обе­денные трапезы не только семьи, но и сотрудников, и приглашенных. П. А. Столыпин был гос­теприимен и далек от чванливости, свойственной петербургской среде.

тогда оказалась излишней. Насколько я помню, покушений за елагинское время не было. Возвращался отец из Петергофа поздно, и мы на пристани его не встречали. Не­сколько раз петергофское бдение затягивалось на всю ночь. Однажды Государь вызвал в три часа утра дежурного камердинера. „Мы проголодались,— сказал он.— Пожалуйста, принесите нам пива и сандвичи с ветчиной и с сыром: по три штуки для Петра Аркадье­вича и по три штуки для меня". Когда нам это рассказала мать, я подумал, что Государь скуповат: мог бы предложить более обильное угощение. И в самом деле, Царь и Премьер-министр закусывали ночью по-студенчески.

С царскими угощениями связано у меня одно личное воспоминание. Был в Пе­тергофе какой-то официальный прием. Придворные лакеи разносили на подносах раз­личные яства. Отец засунул в карман конфету — большую конфету в золоченой бумаге, с „хвостом" из бумажного кружева. Заметив жест отца, Государь улыбнулся и сказал шу­тя: „Вероятно, это вы припрятали для вашего сына. Так вот скажите ему, чтобы он кон­фету не съел, но хранил ее бережно". Конфета была мне вручена. Два дня я взирал на нее с вожделением. На третий день не выдержал. Встал рано утром и, тихо крадучись, вышел из дворца. Стоя меж густых кустов, я съел запретную конфету. Вокруг столетние дубы смотрели как грозные, молчаливые судьи. К счастью, о судьбе конфеты никто ме­ня не спросил. Мое „преступление", совершенное в шестилетнем возрасте, осталось не­замеченным.

Необычным событием за это елагинское время было посещение восточных вла­стелинов — эмира Бухарского и хана Хивинского. Кажется, эмир побывал на Елагине пер­вый, а хан — годом позже. Приезжали они с многочисленной свитой: лица как бы выли­тые из бронзы, огненные глаза, роскошные и яркие одеяния. Все эти люди садились чин­но в овальном зале, вкушая яства и напитки. Сестры и я с трепетом за ними наблюдали из верхних окон зала.

Эмир Бухарский — бывший воспитанник Пажеского корпуса — был нам и ранее знаком. Будучи наследником престола, он был у нас дважды в Зимнем дворце. Сопровож­дал тогда отца. Старый эмир поднимался в дворцовом лифте. Сын и чины свиты неслись, сломя голову, пешком по лестнице. Восточный этикет требовал, чтобы, выйдя из лифта, властелин оказался среди своих подоспевших приближенных.

Бывшего пажа, ставшего эмиром мы лучше разглядели на этот раз. Это был не­высокий, плотный человек: черная и почти синеватая борода веером, ослепительные зу­бы, веселая и самодовольная улыбка на чувственных устах. Представляя своих прибли­женных моему отцу, эмир жестикулировал, говорил без умолку. Симпатичный, но не ве­личавый монарх. Отец говорил, что эмир — истинный друг России...

Совсем иным был хан Хивинский. Благородный орлиный профиль, большие лучистые и печальные глаза, гордая осанка. От этого властелина веяло чем-то трагиче­ским. Представляя отцу своих министров, он потом отходил и взор его устремлялся вдаль.

Дары, привезенные восточными гостями, вызывали наше восхищение. Шесть маленьких идолов из массивного золота, серебряные и фарфоровые вазы, ковры... Лю­бовался я всем этим до самых дней революции.

От этого времени сохранилась у меня лишь фотография, снятая на широкой террасе дворца, недалеко от окон отцовского кабинета. Я, с грозным и воинственным ви­дом, сижу на деревянной лошадке. Стоящий сзади отец держит руку на моем плече. Из пя­ти изображенных на снимке моих сестер двух уже нет в живых. Сидящая рядом со мною Наталья — это та, чьи ноги были переломаны при взрыве на Аптекарском. Тогда выжила, и ноги ее удалось спасти. Умерла лишь в 1949 году в Ницце. Сидящая на земле на другом конце снимка Ольга расстреляна большевиками в 1920 году. Было ей всего 23 года.

Распрощался я с Елагиным осенью 1917 года, незадолго до октябрьского пере­ворота. Дважды мы ездили туда вдвоем с сестрой Ольгой, погибшей через три года. Са­дились в трамвай, колесивший из Питера на острова. Прибывши туда, садились на ска­мейку, откуда издали виден был дворец. Вокруг — ни души. Сидели молча очень долго. Наш отъезд из Питера был близок. Знали, что прощаемся навсегда» [99, с. 50—58].

У нас в наличии есть упомянутый сыном премьера снимок, замечательно допол­няющий этот рассказ, а также фотография, сделанная тем же летом в саду Таврического дворца (фото 31, 32).

 

Фото 31. П.А. Столыпин со своим семейством

на терассе Елагинского дворца, в 1907 г.

 

СТОЛЫПИН НЕ ОШИБСЯ В ПРОГНОЗЕ: массовых выступлений оппозиции после роспуска Думы не было, зато снова усилился террор против высших предста­вителей власти. Так уже в июле «вновь захвачен был „летучий отряд", имевший в своем составе евреек Розу Рабинович и Эстер Лию Липину, цель которого была тоже „устране­ние" Столыпина» [1, с. 23-24].

 

Фото 32. П.А. Столыпин – Председатель Совета Министров,

в саду Таврического дворца, в 1907 г.

В августе 1907 года С.-Петербургским военно-окружным судом было заслуша­но дело о лицах, обвинявшихся в принадлежности к преступному сообществу, поста­вившему своей целью посягательство на жизнь Государя Императора, Главнокоманду­ющего войсками гвардии и С.-Петербургского военного округа Великого князя Нико­лая Николаевича и Председателя Совета Министров, гофмейстера Столыпина. Дело, которое антимонархические силы считали фальсификацией, оказалось серьезным, до­вольно запутанным и свидетельствующим об обстоятельной подготовке заговорщиков. В нем помимо террористов фигурировали разночинцы, студент, отставной офицер флота, склонившие к покушению на высоких особ казака из царского конвоя. Улики и доказательства: подложные паспорта, чертежи Царскосельского дворца, шифрограм­мы, большое количество революционной литературы, явки членов военно-революци­онной организации, шифровальные книжки, свидетельские показания были налицо. По приговору суда Никитенко, Синявский и Наумов были признаны виновными в под­готовке покушения на священную особу Государя Императора и присуждены к смерт­ной казни через повешение. Пигит, Бибергаль, Рогальский и Колосовский были при­знаны виновными в посягательстве на изменение существующего в России образа прав­ления и осуждены на различные сроки, еще пять человек были осуждены за пособниче­ство к ссылке на поселение.

Победа Столыпина над силами революции была всем очевидна. Но глава каби­нета не может позволить себе роскошь расслабиться: он понимает обманчивость времен­ного успокоения и готовиться к выборам III Государственной Думы, которая может ре­шить судьбу народного представительства.

Этот междумский период 1907 года характерен особо теплыми отношениями между Императором и главою правительства. Николай II выказывал Петру Аркадьевичу и его семейству всевозможные знаки внимания.

12 августа 1907 года, в день годовщины взрыва на Аптекарском острове, Председатель Совета Министров П. А. Столыпин получил телеграмму от Государя Императора:

Фото 33. П.А. Столыпин 12 августа 1907 г. на закладке памятника погибшим 12 августа 1906 г. при взрыве его министерской дачи

на Аптекарском острове

«В этот памятный для Вас день обращаюсь с благодарною молитвою Богу, спас­шему вашу жизнь. Да благословит Господь труды ваши успехом и да подаст вам сил и бод­рости духа в честном служении России и Мне.

НИКОЛАЙ» [42, с. 90].

В тот же день на Аптекарском, в день годовщины смерти пострадавших при взрыве, состоялась закладка памятника, на котором помимо Председателя Совета Мини­стров с супругою и детьми присутствовали многие должностные и частные лица. Первый камень будущего памятника был заложен премьером среди цветника, разбитого на месте бывшей дачи. А еще через год памятник-обелиск из финляндского красного гранита, ук­рашенный иконой Воскресения Христова, был открыт на месте трагедии. На бронзовой доске были вырезаны имена всех погибших от взрыва и умерших от ран (фото 33).

Между тем жизнь в России движется своим чередом, продолжается противосто­яние полиции, охранных отделений и террористов, которые задумывали в зарубежье но­вые покушения для осуществления их в отечестве. Впрочем, удавались они не всегда: власть не дремала и расширяла свою агентуру, внедряя ее в оппозицию. Вот обычное до­несение от 11 сентября 1907 года тайного киевского агента Аленского, бывшего анархи­стом-коммунистом, но завербованного после первого же ареста:

«Сегодня в Киев из Севастополя приехала Мержеевская и остановилась в доме № 5 по Трехсвятительской улице. Мержеевская рассказала, что отколовшаяся от Цент­рального Комитета группа социал-революционеров командировала из Парижа в Сева­стополь отряд для совершения террористического акта против государя в день прибы­тия его в Севастополь. В состав этого отряда вошла, будто бы, и Мержеевская, которая

должна была находиться в числе публики с букетом цветов со вложенной внутри его бом­бой, предназначенной для метания во время высочайшего проезда. По ее словам, все бы­ло подготовлено вполне, но Мержеевская, прибывшая из Парижа в Россию через Алек­сандров, опоздала в Варшаве на поезд, не попав, благодаря этому, своевременно в Сева­стополь, почему упомянутый террористический акт не состоялся и был отложен. По ее же словам, она прожила в Севастополе трое суток в одной из лучших гостиниц по паспор­ту на имя француженки-певицы» [63, с. 126].

Далее Аленский подробно сообщает приметы Мержеевской и сведения о ее за­рубежных и российских связях с вероятными соучастниками подготавливавшегося поку­шения на Николая II — Розой Трахтенберг, Саррой Сперанской, Шерхтманом и другими. В конце концов, выданная Богровым и арестованная в 1909 году в Киеве, Мержеевская после длительного следствия была выслана в Якутскую область как «изобличенная в при­надлежности к образовавшейся в Париже автономной боевой группе, поставившей целью цареубийство» [63, с. 126]. Незаметный эпизод из буден охранного отделения. Примечательно лишь настоящее имя скромного псевдонима Аленского, исправно полу­чавшего «на жизнь» 150 рублей за свои хлопоты,— Григорий Богров, о котором вскоре заговорит вся Россия...

СОЗНАВАЯ СЛОЖНОСТЬ создавшегося после роспуска II Думы положения, Столыпин как и прежде ищет союзников. И при своей крайней занятости не чурается и прямых встреч, и переписки с людьми, чьи соображения могли принести пользу рефор­мам, способствовали согласию общества, восстанавливали хрупкий баланс. Встречались также среди его адресатов такие, которым просто было нельзя не ответить. Из многочис­ленных документов, материалов газет и журналов, огромного пласта эпистолярного на­следия особый интерес представляет для россиян его заочный диалог со Львом Никола­евичем Толстым.

На протяжении многих лет эта полемика реформатора с классиком была для со­ветских людей одним из свидетельств очевидной вины премьер-министра Столыпина, не внявшего голосу совести вопреки советам Толстого. Сейчас, по прошествии лет, в наш постсоветский период спор двух знаменитых соотечественников воспринимается не столь одиозно, но главное: вопросы, позиции, оценки этого исторического диалога остаются злободневными и сейчас.

По некоторым свидетельствам, о возвышении П. А. Столыпина писатель узнал только летом 1906 года, когда тот уже был министром внутренних дел. С того времени он начинает интересоваться делами Столыпина, а через год направляет первое письмо Пет­ру Аркадьевичу и записку его младшему брату Александру Аркадьевичу.

В послании писатель ратует за упразднение частной собственности:

«Петр Аркадьевич!..

Нужно теперь для успокоения народа не такие меры, которые увеличивали бы количество земли таких или других русских, людей, называющихся крестьянами (так смот­рят обыкновенно на это дело), а нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость...

Несправедливость состоит в том, что как не может существовать права одного человека владеть другими (рабство), так и не может существовать права одного, какого бы ни было человека, богатого или бедного, царя или крестьянина, владеть землею, как собственностью.

Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею...

Лев Толстой» [94, с. 20].

В письме он также знакомит премьер-министра с учением Генри Джорджа и его «единым налогом» — как панацеей для устранения существующей среди землевладельцев несправедливости:

«Только начните это дело,— писал Толстой Столыпину,— и Вы увидите, как тот­час же примкнут к Вам все стомиллионное крестьянство, которое теперь враждебно Вам» [59, с. 164-168].

А в записке писатель хлопочет за саратовского ветеринара, примкнувшего в ре­волюции к местным смутьянам и угодившего в тюрьму.

Некоторое время младший брат премьера вынужден был исполнять роль посредника. Петр Аркадьевич, переживавший в новой должности тяжелое время, писал так:

«Милый Саша! Если будешь отвечать Л. Н. Толстому, напиши ему, пожалуйста, что я не невежа, что я не хотел наскоро отвечать на его письмо, которое меня, конечно, заинтересовало и взволновало, и что я напишу ему, когда мне станет физически возмож­но сделать это продуманно» [82, с. 10].

В конце октября 1907 года Толстой получает ответ:

«Лев Николаевич! Не думайте, что я не обратил внимания на Ваше первое пись­мо. Я не мог на него ответить, потому что оно меня слишком задело. Вы считаете злом то, что я считаю для России благом. Мне кажется, что отсутствие „собственности" у кре­стьян создает все наше неустройство.

Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты, как-то: чувст­во голода, половое чувство и т. п. и одно из самых сильных чувств этого порядка — чувст­во собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землею.

Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтоже­ние в нем врожденного чувства собственности ведет ко многому дурному и, главное, к бедности.

А бедность, по мне, худшее из рабств.

Смешно говорить этим людям о свободе или о свободах. Сначала доведите уро­вень их благосостояния до той по крайней мере наименьшей грани, где минимальное до­вольство делает человека свободным...

Вы мне всегда казались великим человеком, я про себя скромного мнения. Ме­ня вынесла наверх волна событий — вероятно на миг! Я хочу все же этот миг использо­вать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люб­лю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то что я думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими во­просами, и путь мой мне кажется прямым путем.

Сознаю, что все это пишу Вам напрасно — это и было причиною того, что я Вам не отвечал... Простите, Ваш П. Столыпин» [94, с. 20].

Толстой в ответном письме пытается оспорить взгляды Столыпина:

«Вы пишете, что обладание собственностью есть прирожденное и неистреби­мое свойство человеческой натуры. Я совершенно согласен с этим, но... истинное закон­ное право собственности есть только одно: право собственности на произведения своего труда. Владение же землей при уплате на нее налагаемого на пего налога не делает владе­ние это менее прочным и твердым, чем владение по купчим. Скорее наоборот» [59, с. 10].

По мнению Толстого, Столыпин совершает ошибки, начав бороться насилием против насилия и приступив к земельной политике, которая также несет «земельное на­силие», разрушая общину. Писатель считает, что только признание земли «равной

собственностью всего народа» и установление единого для всех налога могут «успокоить на­род и сделать бессильными все усилия революционеров, опирающихся теперь на на­род... Смелому, честному, благородному человеку, каким я вас считаю... свойственно не упорствовать в сделанной ошибке, а сознать ее и направить все силы на исправление ее последствий» [82, с. 10].

Вместе с тем он сознает, что его призыв обречен на неуспех:

«Еще раз прошу Вас простить меня за то, что я мог сказать Вам неприятного, и не трудиться отвечать мне, если Вы не согласны со мной. Но, пожалуйста, не имейте про­тив меня недоброго чувства» [82, с. 11].

На этом полемика кончилась, точнее, далее носила односторонний характер. Столыпин в силу занятости не ответил на другое письмо: он, образно говоря, одной ру­кой держал плуг, а другой отмахивался от наседавших врагов... Историки советской по­ры называли этот период «столыпинской реакцией», задавившей революцию. «Яснопо­лянский затворник» писал обличительные письма, статьи, из которых самой известной и гневной стала «Не могу молчать». Уже после революции и Гражданской войны в эмиг­рантской публицистике были преданы гласности сведения о том, что, когда волна погро­мов докатилась до усадьбы писателя, он также не смог молчать: проявил осмотритель­ность и вызвал полицию для охраны...

Есть свидетельства того, что позднее, уже в 1909 году, Л. Н. Толстой готовил премьеру очередное послание, которое, одумавшись, не окончил. В «Яснополянских за­писках» отмечено, что в разговоре о главе правительства, который состоялся в гостиной 12 марта 1910 года, писатель сорвался:

«Татьяна Львовна, дочь писателя, заметила, что „Столыпин влюблен в Закон 9 ноября". „Столыпин влюблен в виселицу, этот сукин сын",— резко ответил Лев Никола­евич» [82, с. 111].

Вот как видятся отношения этих великих людей с другой стороны:

«Впоследствии, когда мой отец был уже председателем Совета Министров, Тол­стой неоднократно писал ему, обращаясь, как к сыну своего друга. То он упрекал его в из­лишней строгости, то давал советы, то просил за кого-нибудь. Рассказывая об этих пись­мах, мой отец лишь руками разводил, говоря, что отказывается понять, как человек, ко­торому дана была прозорливость Толстого, его знание души человеческой и глубокое по­ниманье жизни, как мог этот гений лепетать детски беспомощные фразы этих якобы „по­литических" писем. Папа еще прибавлял, до чего ему тяжело не иметь возможности удов­летворить Льва Николаевича, но исполнение его просьб почти всегда должно было по­вести за собой неминуемое зло» [4, с. 23].

Для завершения темы взаимоотношений Столыпина и Толстого, которые бы­ли, по сути, представителями противоположных мировоззрений, любопытно познако­миться с мнением отечественного философа Николая Бердяева, который в своей работе «Духи русской революции» высказал следующее мнение:

«Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответст­венной личности, мешал подбору личных качеств, и потому был злым гением России, со­блазнителем ее... В нем русское народничество, столь роковое для судьбы России, полу­чило религиозное выражение и нравственное оправдание... В то время как принятие это­го толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величай­ших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность среднего рода... Исторический мир — иерархичен, он весь состоит из ступеней, он сложен и многообразен, в нем — раз­личия и дистанции, в нем — разнокачественность и дифференцированность. Все это так

же ненавистно русской революции, как и Толстому. Она хотела бы сделать историче­ский мир серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И этому учил Толстой, как высшей правде. Исторический мир разлагается на атомы, и ато­мы принудительно соединяются в безличном коллективе» [2].

ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА РОССИИ последние годы отошла на задний план под напором внутренней смуты. Между тем за это время в мире произошли зна­чительные перемены. До переломных лет (1904—1907 гг.) главным в русской полити­ке был союз с Францией, добрые отношения с Германией, соглашение с Австрией по Балканам и соперничество с Англией в Азии. Однако ввиду обозначившегося сопер­ничества с Германией теряющая морскую гегемонию Англия стремится переменить традиционную антирусскую политику. Сближение России и Англии поддерживает русское общество, полагая, что это служит гарантом укрепления «конституционного курса» [44, с. 109 - 110].

18 (31) августа 1907 года главой российского министерства иностранных дел А. П. Извольским было подписано англо-русское соглашение, в результате которого Анг­лия отказывалась от Тибета, признавая суверенитет Китая над этой страной. Россия от­казывалась от притязаний на Афганистан, независимость которого признавалась обеи­ми сторонами. Персия (Иран) была разделена на зоны влияния Англии и России, при этом страны приняли обязательства охранять неприкосновенность и независимость этой страны.

Поскольку в русскую сферу влияния попадали Северная Маньчжурия, Монго­лия, Китайский Туркестан, соглашение давало России существенные преимущества, вы­годы, позволив восстановить ее положение в Азии.

Однако сближение с Англией разрушало возможность сохранения добрых от­ношений с Германией. Между тем русское правительство находилось во власти малоре­ального плана совмещения русско-английского и русско-японского соглашений с такими же по своему характеру русско-германскому и русско-австрийскому соглашениями [3, с. 386]. Впрочем, лично П. А. Столыпин не имел возможности в полной мере влиять на внешнюю политику государства: глава МИДа Извольский был по-прежнему подотчетен Царю, сохранявшему за собой главную власть.

В том же 1907 году разгоралась кровавая междоусобица в Македонии, грозив­шая привести к открытому столкновению между Сербией, Болгарией и Грецией. Пред­отвратить войну, ослаблявшую сопротивление балканских государств австро-германской экспансии, могло установление над Македонией эффективного контроля великих дер­жав. Россия должна была сделать сложный выбор партнеров для установления такой на­дежной опеки в обстановке скрытого противостояния Австрии и Германии.

В государственную политику вмешиваются национальные силы: правительство ощущает пресс со стороны сторонников славянского единения. Чиновник особых пору­чений при Министерстве внутренних дел, главный редактор «Правительственного вест­ника», талантливый журналист А. А. Башмаков присылает с Балкан письма, проникнутые «славянским восторгом». Два письма печатают в газете, что вызывает раздражение МИДа, сотрудник которого пишет: «<...> в официозе сейчас славянская слеза неумест­на»... В реакции Столыпина (замечании на полях) ощущается полемика с непокорным ве­домством: «Письмо самое невинное — я не вижу препятствий к печатанию...» [131, Д. 84].

Глава VIII

III Государственная Дума.

Портрет Столыпина

1 ноября – 31 декабря 1907 г.

Новый закон о выборах. Манифест. Иеромонах Илиодор. Секретное представление. Министерская декларация 16.XI. 1907. Выступление кадета Ф. Родичева. Положение в стране и Думе. Воспоминания И. Шубинского. Церковь и Дума. Диалог с А. Тихоми­ровым. Министр народного просвещения А. Шварц. Новые опасности.

 

ВМЕСТЕ С РОСПУСКОМ II Государственной Думы и Манифестом 3 июня 1907 года был издан Закон о новых выборах, существенно менявший пропорции в Ду­ме отдельных групп населения. Понимая, что дальнейшие трения с Думой могут совер­шенно скомпрометировать идею народного представительства, окончательно убедить российскую общественность в невозможности совместной работы правительства с Ду­мой, власть вынуждена была пойти на пересмотр прежнего избирательного закона. Как уже говорилось, это было осуществлено как раз с целью сохранения самого института Государственной Думы, в надежде на то, что новый состав окажется менее радикаль­ным и более способным к продуктивной работе. Трагизм момента заключался в том, что сам пересмотр закона о выборах был проведен с нарушением закона о порядке его пересмотра. К тому же невзирая на обнародование Высочайшего манифеста всю тя­жесть ответственности за это спасительное отступление сознательно принял на себя П. А. Столыпин.

Перемена, произошедшая вопреки статье Основных Законов, давала повод оп­позиции поставить ее в вину главе кабинета правительства и называть данную меру госу­дарственным переворотом. В «левой» среде за ней даже закрепилось название «контрре­волюционного переворота». Тогда общественность, члены Государственной Думы, не принимали в расчет, что новый избирательный закон спасал существование народного представительства, которое постоянной конфронтацией, нежеланием сотрудничества с правительством, причастностью своих депутатов к антиправительственному заговору компрометировало себя в глазах российского общества и вносило смуту в жизнь Россий­ской империи. Примечательно, что впоследствии даже деятели оппозиции, отмечая вер­ность действий Столыпина, признавали, что положение его было более трагичным, не­жели накануне роспуска I Думы.

П. А. Столыпин сознавал сложность момента, понимая, что дает новые аргумен­ты оппозиции слева, но вместе с тем все сильнее раздавались упреки со стороны консер­вативной части Думы и Государственного Совета в потворстве премьера революцион­ным элементам, укрывшимся во II Думе. Таким образом, под давлением справа было ос­тановлено, по выражению известного думского деятеля Изгоева — одного из авторов

«Вех», «ужасное зрелище гниения народного представительства» и спасен сам институт представительной власти.

Новый закон, который Столыпин выдвинул в качестве предохранительной ме­ры от оппозиционности Думы, значительно менял пропорции народного представитель­ства: землевладельцы получали преимущества по сравнению с выборщиками от кресть­ян, кроме того, было сокращено представительство окраин — Польши (с 36 до 12 и 2 де­путатов от русского населения) и Кавказа (с 29 до 10). Было признано, что Средняя Азия еще не созрела для выборов. Таким образом, если ранее в Европейской России крестья­не избирали 42% выборщиков, землевладельцы — 31, горожане и рабочие — 27, то по но­вому закону те же сословия избирали соответственно — 22,5; 50,5; 27%. Разумеется, это было отступлением от принципа имперского равенства, которое было положено в осно­ву прежнего закона.

Основное отличие III Государственной Думы от предыдущей было в том, что оппозиция потеряла свое господствующее положение, зато в ней сложилась многочис­ленная группа октябристов (154 человека), представляющая центр, на который всегда мог опереться Столыпин.

ЕЩЕ БОЛЬШЕЕ ЗНАЧЕНИЕ ИМЕЛ МАНИФЕСТ 3 ИЮНЯ 1907 ГОДА. Он

не только обеспечивал более работоспособное и просвещенное правительство, но и по­сле смутного времени подтверждал, что власть русского монарха была и остается осно­вой государства, от которого исходят все законы. Таким образом, если обыкновенная за­конотворческая деятельность не обеспечивала естественного развития государства, то в случаях крайней необходимости за царской властью оставалась обязанность и право изы­скать иной путь.

Новыми положениями закона и манифеста, по сути, изменялась державная по­литика: в них уверенно зазвучала национальная идея, открыто провозглашалось, что «Го­сударственная дума должна быть русской и по духу...». Это давало серьезные основания оппозиции назвать новый выборный закон реакционным и сделать его предметом кри­тики, которая не окончилась до наших дней...