В этой памятной речи премьер говорит и о том, что противники принципа личной собственности из левого лагеря «идут против принципа разумной и настоящей свободы» [57, с. 179], потому что «кабала общинной и гнет семейной собственности являются для 90 миллионов населения горькой неволей» [57, с. 179]. И делает далее левым совершенно справедливый упрек:
«<...> Нельзя, господа, возвращаться на этот путь, нельзя только на верхах развешивать флаги какой-то мнимой свободы. Необходимо думать и о низах, нельзя уходить от черной работы, нельзя забывать, что мы призваны освободить народ от нищенства, от невежества, от бесправия (Бурные рукоплескания центра, и на, некоторых скамьях справа; голоса слева: а, от виселицы,?)» [57, с. 179].
Вскрывая далее мотивы противостояния левых, он говорил, что крепкий собственник является преградой для развития революционного движения. И в подтверждение П. А. Столыпин процитировал положения последнего съезда социалистов-революционеров. В нем прямо указывалось, что всякий успех правительства в поддержке личной земельной собственности и хуторского хозяйства «наносит серьезный ущерб делу революции... С этой точки зрения современное положение деревни прежде всего требует со стороны партии неуклонной критики частной собственности на землю, чуждой компромиссов со всякими индивидуалистическими тяготениями» [57, с. 179].
Завершение этой речи настолько значительно, что стоит его процитировать без купюр:
«Поэтому сторонники семейной собственности и справа, и слева, по мне, глубоко ошибаются. Нельзя, господа, идти в бой, надевши на всех воинов броню или заговорив всех их от поранений. Нельзя, господа, составлять закон, исключительно имея в виду слабых и немощных. Нет, в мировой борьбе, в соревновании народов почетное место могут занять только те из них, которые достигнут полного напряжения своей материальной и нравственной мощи (Г. С.).
Поэтому все силы и законодатели, и правительство должны быть обращены к тому, чтобы поднять производительные силы единственного источника нашего благосостояния — земли. Применением к ней личного труда, личной собственности, приложением к ней всех, всех решительно народных сил необходимо поднять нашу обнищавшую, нашу слабую, нашу истощенную землю, так как земля — это залог нашей силы в будущем, земля — это Россия (Бурные рукоплескания центра, и на некоторых скамьях справа, иронические восклицания слева.)» [57, с. 180].
Позицию Столыпина активно поддержали некоторые депутаты — лидер крайне правых Марков от Курской губернии, октябрист Голицын от Харьковской губернии, прогрессист Н. Н. Львов от Саратовской губернии, приветствующие закон 9 ноября, который позволит «сдвинуть вместе вопрос об эволюции давно обветшавших и отживших форм землевладения, вырвать, наконец из стоячего болота, названного общиной, многомиллионное крестьянство, погибающее до сих пор в тине общего невежества, некультурности и косности» [20, с. 161].
ЗДЕСЬ СНОВА СТОИТ ОТМЕТИТЬ, что нормальному прохождению земельного законопроекта и во II и в III Думах помимо крайне левых фракций сильно мешали кадеты, которые полагали, что Столыпин перехватил их инициативу. «Столыпин обобрал программу кадетов» — эту во многом спорную мысль можно было услышать от самых разных людей. Это мнение блуждает среди историков до сих пор. Такой не совсем справедливой оценке мы во многом обязаны лидеру кадетов П. Н. Милюкову, питавшему к главе правительства откровенную неприязнь, отзывавшемуся о нем крайне пристрастно и скверно. В подтверждение этого достаточно указать на «Воспоминания» [35] Милюкова, где он полвека спустя, уже признавая «крупность» Столыпина, его «большой темперамент» и «упрямую волю», однако, по-прежнему не щадит покойного реформатора, навешивая на него одиозные ярлыки. Объяснение такой удивительно живучей неприязни Милюкова дает его соратница Тыркова-Вильямс:
«Со Столыпиным Милюков не мог состязаться ни в умении говорить, ни в темпераменте. У Столыпина был природный дар слова. У Милюкова очень большая начитанность и упорство. Это не мешало Милюкову пренебрежительно относиться к своему противнику. Внутри себя он, может быть, понимал силу и даровитость Столыпина, но никогда этого не хотел признавать, пренебрежительно определял Столыпина как рядового губернатора, случайно сделавшего карьеру. Также пренебрежительно, поверхностно расценивал он государственные взгляды Столыпина. Милюков категорически отметал Столыпинский закон о выделении крестьян на хутора. Но кадетская аграрная программа закабаляла мозги. Практически от этого ничего не изменилось. Столыпинская реформа была проведена, но кадеты упустили возможность, не сумели трезво подойти к жизненно важной задаче» [62, с. 374].
Поразительный провал кадетской кампании, недальновидность «мозга нации» отмечает в своих воспоминаниях и князь С. Е. Трубецкой, критиковавший «отвлеченное доктринерство» членов Госдумы, «цвета русской интеллигенции», ведущей Россию к обрыву.
Положение в III Думе не лучшим образом охарактеризовал и один из самых пылких ее представителей от кадетов В. А. Маклаков:
«Третья Дума компрометировала и Столыпина и октябристов. Несмотря на внешний успех конституционного строя и связанный с ним расцвет экономической жизни, она вела к возобновлению старой борьбы власти и общества. Это обнаружилось в 4-ой Думе» [33, с. 257].
ПРИМЕЧАТЕЛЬНО, что в этот напряженный период Столыпин не упускает из виду положение национальной печати, проявляя заботу о том, чтобы во главе патриотической прессы становились достойные талантливые публицисты. В середине декабря он снова обращает свой взор на Льва Тихомирова, материальное и общественное положение которого Петр Аркадьевич, невзирая на все препоны, значительно укрепил.
«17 декабря. Был у Столыпина. Он прямо заявил, что очень желал бы, чтобы я, именно я, взял аренду „Московских ведомостей". Я изложил свои условия: 1) полную самостоятельность, никаких обязательств, 2) доверие ко мне власти и доступ к ней для вся-
ких разъяснений недоразумений, 3) обеспечение объявлений какой-либо неустойкой власти, в случае их отнятия, с правом моим отказаться немедленно от аренды и сохранением этой неустойки, 4) сохранение мною службы.
На все это он согласился, заявив, что он ни за что не допустит отнятия объявлений. Я отвечал, что это — он, а другой может и нарочно отнять в виде репрессии, почему обеспечение остается необходимым.
Говорил очень кардинально. Теперь дело пойдет на совещание министров. Кандидаты — Хомяков, Д. А., Герье, Павлов (Ник. Алексеевич), Восторгов. Последнего он не желает допустить, да и вообще никого из них. Затем, когда совещание согласится на ком-либо, его заключение пойдет к государю.
Все это Столыпин хочет покончить к Новому году...»
«Забыл записать: на днях узнал, что началась жестокая борьба между Дедюли-ным и Столыпиным. Дедюлин сделал своим орудием Дубровина и „Русское знамя". Вот оно — „сверхправительственное покровительство"» [58, с. 185].
30 ДЕКАБРЯ 1908 ГОДА премьер-министр дважды выступает в Государственном Совете с речами о продлении действия временных учреждений и штатов Министерства путей сообщения. Дело касалось противоречий, возникших у правительства с Государственной Думой при обсуждении законопроекта и вопроса о деятельности МПС. Высказавшись в целом против принятого Государственной Думой законопроекта, глава правительства вместе с тем возражал и против безусловного его отклонения, которое могло привести к еще более худшему положению — в силу окончания срока действия прежних регламентирующих положений. Избегая искусственного обострения дела, Столыпин предлагает путь соглашения — «приспособления к промежуточному положению вещей, впредь до окончательного разрешения дела Государственным советом и Государственной думой» [57, с. 183] — т. е. предлагает решить спорный вопрос с помощью согласительной комиссии.
Характерно, что против подхода П. А. Столыпина выступил С. Ю. Витте, чем вынудил премьера вторично взять слово. Из контекста этого повторного выступления, ясно, что упреки оппонента сводились, во-первых, к подозрению в том, что «некоторые господа, сидящие на министерских скамьях, дали бы возможность другим господам, сидящим в разных комиссиях и комитетах, получать какое-то добавочное вознаграждение» [57, с. 183], а во-вторых, к коллегиальности при ведении дел, которая, по мнению Витте, лишь мешала правительству.
Столыпин решительно отверг эту критику, утверждая, что дело не в вознаграждении — «получают его не в качестве добавочного, а получают так же, как и все мы, так же, как и вы, господа, за совершение известной работы» [57, с. 184], дело в том, что иной подход приведет к фактическому упразднению центральных учреждений Ведомства путей сообщения и потому «спешность в этом деле должна быть признана по действительно важным соображениям» [57, с. 185]. Далее он высказался за коллегиальное начало, которое выражается не в «соревновании ведомств», а «в содействии друг другу представителей различных ведомств с целью упорядочения дела» [57, с. 185]. Наилучшим образом сущность возникших противоречий и позицию главы правительства в этом вопросе раскрывают последние фразы его речи:
«<...> Нельзя, господа, мириться с таким положением, когда вопреки обязанности ведомства обслуживать известные общественные группы в их законных потребностях центральная организация перестала бы существовать. Тут наступает момент той force majeure {(pp.— форс мажор), при которой правительство должно, считаясь с сущест-
вующими законами, применяться к духу этих законов, дающих возможность и возлагающих обязанность на правительство сохранять необходимые учреждения до замены их другими и не ставить их в положение органа с отсеченными руками.
У нас, у господ, сидящих на министерских скамьях, не только обязанность издавать, как тут было сказано, какие-то указы, у нас есть другая обязанность, обязанность дать возможность обывателям пользоваться благами, которые обеспечиваются центральным управлением и органами управления, теми благами, которыми вправе пользоваться каждый <...>» [57, с. 186—187].
Глава X
В трудах и борьбе
1909 г.
Курс на реформу. Дело Азефа. Внешняя политика. Болезнь Столыпина, награда. Интриги. Рескрипт. Национальный и вероисповедный вопрос. Выборы в Западных губерниях. Встреча с Вильгельмом II. «...Это нереволюция...». Поездки. Издание о П. А. Столыпине: его деятельность, образ жизни. Интервью редактору газеты «Волга». Текущие дела. Князь Васильчиков о реформаторе. Витте - с просьбами и угрозами. Финляндия. Осенние хлопоты. Балканы и Дальний Восток. Благоустройство столицы и другие вопросы.
НИ ВЫСТУПЛЕНИЯ В ГОССОВЕТЕ И ДУМЕ, ни рутина других государственных дел и хлопот не уводили внимания премьер-министра от главной задачи — хода земельной реформы, условием успеха которой он считал правильно поставленное землеустройство. Эта важная деталь обычно ускользает от внимания при оценке результатов аграрных преобразований России:
«Столыпинская реформа преследовала двойную цель: создание класса крестьян-собственников (цель социально-политическую и психологическую) и коренную перестройку сельскохозяйственной территории, иначе говоря, землеустройство, причем, если вторая цель имела самостоятельное значение, то первая получала реальное значение только при достижении второй. Слишком часто в изложении хода реформы первая цель, т. е. укрепление наделов в собственность, отделяется от второй, больше того — в укреплении усматривается все содержание и значение реформы, статистики часто ограничиваются цифрами, к укреплению наделов относящимися. Между тем, если бы реформа свелась к простому юридическому выделению отдельных домохозяев путем укрепления за ними наделов, то она не только не создала бы крепкого класса собственников, но, укрепляя вместе с наделом и „аршинную" чересполосицу, переделами иногда ослабляемую, привела бы к экономически отрицательным результатам...» [27, с. 84]
П. А. Столыпин сознавал опасность формального подхода и, открывая в начале января 1909 г. съезд членов губернских присутствий и землеустроительных комиссий, напомнил, что им «надлежит проникнуться убеждением, что укрепление участков лишь половина дела, даже лишь начало дела, и что не для укрепления чересполосицы был создан закон 9 ноября. Вам придется теперь обеспечить успех второй стадии: отвод участков к одним местам, внутринадельное устройство крестьян. В этом деле вам придется работать рука об руку с ведомством землеустройства <...>. Вот почему я приношу глубокую благодарность его высокопревосходительству главноуправляющему, пошедшему навстречу совместному обсуждению назревших в области землеустройства проблем» [27, с. 86].
Успешный ход преобразований, мирная эволюция жизни вместо коренных потрясений стали возможными благодаря относительному порядку, ради которого принимались порой исключительные, жесткие, но спасительные меры, ограждающие страну от распада. Противостояние Столыпинского правительства разрушительным силам определялось
во многом эффективной постановкой розыскного дела и внедрением в революционную среду агентов охранного отделения. 1906—1908 годы были провальными для подпольных организаций России: новый премьер, совмещавший обязанности главы МВД, оказался на высоте положения. Он подавил самые активные очаги террористов, заставив одних уйти в эмиграцию, других затаиться, а третьих предав суду.
ОДНАКО НЕ ОБОШЛОСЬ БЕЗ ПОТЕРЬ. Так, бывший директор департа-мента полиции Лопухин (у которого, по одной из версий, террористы-революционеры выкрали в Лондоне дочь) в обмен на освобождение дочери выдал агента Азефа, бывшего в тот момент среди руководства партийной организации. Азеф обратился за помощью к руководителю охранки Герасимову, но объяснение последнего с Лопухиным ничего не дало: тот считал, что Азеф вел двойную игру и хотел положить конец лжи и предательству. Настоящие мотивы, видимо, были другими: он боялся за судьбу своей дочери и вынужден был выполнить условия террористов, к тому же знал, что в случае отступничества, несдобровать ни ему, ни остальным членам семьи. Любопытно, что, в конце концов, он беспрепятственно выехал в Лондон, где встречался с видными эсерами, а потом прислал Столыпину письмо, «в котором обвинял Герасимова в моральном насилии и просил оградить семью от полиции» [46, с. 147].
Азеф, который, опасаясь расправы, был вынужден скрыться, оказался в чрезвычайно затруднительном положении: террористы объявили его провокатором, возложив на него ответственность за всю свою бывшую противоправную деятельность — взрывы, экспроприации, убийства должностных лиц и мирного населения. «Передовая общественность», направляемая оппозиционными скрытыми силами, предъявляла властям новый счет: тайный сотрудник охранки Азеф обвинялся в действиях, которые преследовались по закону... Разгорались страсти в прессе и Государственной Думе...
Даже теперь по прошествии почти века дело это таит в себе много неясных моментов. Многие исследователи сходились на том, что Азеф — темная птица, и в зависимости от ситуации и выгоды он работал то на одних, то на других, не брезгуя при этом ни провокацией, ни шантажом. Однако признать свидетельства террористов и осудить деятельность агента означало тогда выдать его на расправу и создать опасный для правительства прецедент. Но, главное, власти не располагали убедительными доказательствами того, что агент вел двойную игру. Принимая в расчет важность этого дела, Столыпин не прячется за спины других: он сам дает ответ на щекотливый вопрос, которым оппозиция хотела загнать в угол Министерство внутренних дел.
Страсти были накалены, и заседание Государственной Думы проходило в этот день необычно: были заполнены «не только депутатские места, но и ложи, в том числе дипломатическая и журналистская, где были налицо не только все русские, но и все иностранные корреспонденты» [42, с. 229]. В великокняжеской ложе — Великий князь Николай Михайлович и свита болгарского короля, на министерских скамьях — все члены кабинета правительства.
К разочарованию публики, в выступлениях докладчиков — Бобринского, Покровского и Булата не содержалось тех сенсационных и скандальных разоблачений, которых многие ждали. «Словом, левые разочаровали не только Думу и журналистов, но и публику, и, как подшучивали депутаты, некоторые из публики, по рассеянности, искали было кассу, чтобы потребовать обратно деньги» [42, с. 230]. Зато, по отзывам прессы, выступление Столыпина стало его новой победой.
Итак, 11 февраля 1909 года глава правительства отвечает на запросы депутатов Государственной Думы о деле Азефа. Для того чтобы избавить собравшихся от основных заблуждений, он прежде всего предлагает определиться в понятиях и уяснить смысл и
значение слов «провокатор» и «провокация». Столыпин обращает внимание на то, что «по революционной терминологии, всякое лицо, доставляющее сведения Правительству, есть провокатор» [57, с. 189] и «это прием не бессознательный, это прием для революции весьма выгодный. Во-первых, почти каждый революционер, который улавливается в преступных деяниях, обычно заявляет, что лицо, которое на него донесло, само провоцировало его на преступление, а во-вторых, провокация сама по себе есть акт настолько преступный, что для революции не безвыгодно, с точки зрения общественной оценки, подвести под это понятие действие каждого лица, соприкасающегося с полицией, а между тем правительство должно совершенно открыто заявить, что оно считает провокатором только такое ли-до, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в это преступление третьих лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора (Воз-пас слева: верно!) <...>» [57, с. 189]. Стоит ли убеждать, что такая открытая постановка вопроса ставила крайнюю оппозицию в невыгодное положение, смещая расставленные ею акценты, открывая глаза взбаламученного общества на настоящее положение.
Открывая подоплеку этого скандального дела о руководителе террористической организации революционного подполья, оказавшегося агентом царской охранки, Столыпин предает гласности известные ему об Азефе сведения, а также уведомляет о механизме подготовки и исполнения политических убийств, оперируя такими звучными именами российских террористов, как А. А. Аргунов, В. М. Чернов, Г. А. Гершуни, А. Р. Гоц. Е. Ф. Азеф, вошедший в доверие к ним и ставший после ареста Бориса Савинкова представителем заграничного комитета и членом центрального комитета революционной партии, по словам Столыпина, получает ценную для департамента полиции осведомленность. Любопытно, что по ряду документов и воспоминаний, опубликованных уже гораздо позднее, Азеф имел славу демонической личности, великолепного конспиратора, к тому же пользовался безграничным доверием самого Савинкова.
Однако премьер обстоятельно доказывает, с одной стороны, непричастность Азефа к террористическим актам, с другой — указывает на действия осведомителя, предотвратившие ряд политических убийств и способствующие провалу преступных групп и полному расстройству замыслов центральных организаций, дезорганизованных разоблачениями. Далее Столыпин логическим путем отвел подозрения в том, что его ведомство заинтересовано в сокрытии, искажении дела:
«<...> для правительства нужна только правда, и действительно, ни одна из альтернатив в этом деле не может быть для правительства опасна. Возьмите, господа, что Азеф сообщал только обрывки сведений департаменту полиции, а одновременно участвовал в террористических актах: это доказывало бы только полную несостоятельность постановки дела розыска в Империи и необходимость его улучшить.
Но пойдем дальше. Допустим, что Азеф, по наущению правительственных лиц, направлял удары революционеров на лиц, неугодных администрации. Но, господа, или правительство состоит сплошь из шайки убийц, или единственный возможный при этом выход — обнаружение преступления. И я вас уверяю, что если бы у меня были какие-либо данные, если были бы какие-либо к тому основания, то виновный был бы задержан, кто бы он ни был.
Наконец, если допустить, что Азеф сообщал департаменту полиции все то, что он знал, то окажется, что один из вожаков, один из главарей революции был, собственно, не революционером, не провокатором, а сотрудником департамента полиции, и это было бы, конечно, очень печально и тяжело, но никак не для правительства, а для революционной партии.
Поэтому я думаю, что насколько правительству полезен в этом деле свет, настолько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного
на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой молодого человека или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции. Не выгоднее ли революции распускать чудовищные легендарные слухи о преступлениях правительства, переложить на правительство весь одиум дела, обвинить его агентов в преступных происках, которые деморализуют и членов революционных партий, и самую революцию? Ведь легковерные люди найдутся всегда <...>» [57, с. 189].
Между делом Столыпин, пользуясь случаем, открыл глаза публике на личность «теперешнего революционера и бывшего сотрудника департамента» [57, с. 198] фельдшера Бакая, деятельность и провокационные (! — Г. С.) послания которого к главе правительства лишь подтверждали правоту последнего и, по сути, лишали оппозицию ее козырей. Повествуя о недолгом, хотя и небесполезном сотрудничестве Бакая, Столыпин предает гласности мотивы его скорой отставки. Вот этот примечательный фрагмент речи премьера:
«<...> Бывший фельдшер Михаил Ефимович Бакай в 1900 году собственноручно подал докладную записку в Екатеринославское охранное отделение о своем желании поступить сотрудником в охрану. Сначала в Екатеринославе он открыл революционную, а отчасти и боевую организацию, обнаружил типографию в Чернигове, а затем раскрыл целую группу революционеров, арестованных в разных местах России. После этого в революционной партии последовал так называемый его провал; он оказался провокатором, и вследствие этого он должен был быть переведен в Варшаву, где помогает раскрытию польской соц.-рев. организации, предупреждает покушение на генерал-адъютанта Скалона* и даже чуть не погибает при задержании преступника, который должен был бросить в генерала разрывной снаряд.
Но одновременно с этим в охранном отделении возникает против Бакая подозрение. Дело в том, что обнаружилась проделка двух евреев, неких Зегельберга и Пин-керта, которые через, очевидно, весьма осведомленное в охранном отделении лицо узнают о тех делах, которые направляются к прекращению, и, соображая, какие лица должны быть скоро освобождены из-под ареста, начинают вымогать у родственников этих лиц крупные суммы денег якобы за их освобождение. (Возгласы негодования в центре.)
Таинственные сношения Бакая с этими лицами заставили охранное отделение немедленно и категорически потребовать от него подачи его в отставку, чему Бакай немедленно и молчаливо подчинился, хотя перед этим он усиленно просил о переводе его в Петербург, мотивируя это тем, что он в Варшаве участвовал во многих политических процессах, которые кончались смертными приговорами, и потому пребывание его там небезопасно.
После отставки Бакай немедленно передается на сторону революционеров, дает революционерам секретные документы, улавливается на этом, ссылается в Сибирь, бежит за границу и уезжает в Париж, где и теперь занимается тем, что обнаруживает своих сотрудников и дает в подпольную прессу секретные документы и свои измышления; кроме того, он старается письменно совратить в революцию и своих прежних товарищей, сотрудников департамента полиции. Вот вам, господа, фигура одного из видных парижских делателей русской революции <...>» [57, с. 200—201].
Поведав далее о деятельности другого обвинителя — Бурцева, за проповедь терроризма и цареубийства осужденного в Англии и высланного из Швейцарии, а также бывшего директора департамента полиции Лопухина, привлеченного к следствию по обвинению в пособничестве революционерам, глава правительства показал, как действия
*Генерал-губернатор Варшавы.
агентов сокращают преступления, и таким образом подвел депутатов к выводу о том, что «покуда существует революционный террор, должен существовать и полицейский розыск» [57, с. 203]... И далее, сознавая сложность и противоречивость поднятой темы, он, касаясь профилактики провокаций, вспоминает о чинах полиции, верных присяге и долгу:
«<...> Я, господа, не буду утомлять ваше внимание перечислением ряда инструкций, циркуляров, которые даны были мною по полиции для предупреждения таких явлений; не буду указывать на то, что в настоящее время усердно работает комиссия под председательством государственного секретаря Макарова по больному для нас вопросу о реформе полиции. Напомню только, что все те случаи провокации, которые доходили до правительства, подвергались судебному расследованию. Ведь недавно еще жандармский офицер осужден к арестантским отделениям; недавно еще в Калуге сотрудник департамента полиции был предан суду, несмотря на то, что он угрожал, что откроет всех остальных сотрудников и все известные тайны; точно так же и в Пензе сотрудник предан суду, несмотря на то, что он в прежнее время оказал ценные услуги департаменту полиции. Я пойду дальше, господа, и скажу, что хотя в настоящем случае я расследовал добросовестно дело и не нашел следов провокации, но в таком деле злоупотребления и провокации возможны, и напрасно ссылаются на мою речь в Первой государственной думе.
Я говорил тогда, что правительство, пока я стою во главе его, никогда не будет пользоваться провокацией как методом, как системой. Но, господа, уродливые явления всегда возможны! Я повторяю, что когда уродливые явления доходят до правительства, когда оно узнает о них, то оно употребляет против них репрессивные меры. Я громко заявляю, что преступную провокацию правительство не терпит и никогда не потерпит. (Рукоплескания справа.)
Но, господа, уродливые явления нельзя возводить в принцип, и я считаю долгом заявить, что в среде органов полиции высоко стоит и чувство чести, верности присяге и долгу. Я знаю службу здешнего охранного отделения, я знаю, насколько чины его пренебрежительно относятся к смертельной опасности. Я помню двух начальников охранного отделения, служивших при мне в Саратове, я помню, как они меня хладнокровно просили, чтобы, когда их убьют, я озаботился об их семьях. И оба они убиты, и умерли они сознательно за своего Царя и свою Родину <...>» [57, с. 204—205].
Следующий поворот его речи, при всей внешней простоте и естественности, снова подтверждает несомненное литературное, ораторское дарование П. А. Столыпина, тщательно подготавливающего свои речи, не допускавшего в них общих мест и звучных, но пустых оборотов:
«<...> Мне могут сказать: итак, провокации в России нет, охранка ограждает порядок и русский гражданин должен быть признан счастливейшим из граждан. (Смех слева.) В настоящее время так легко искажают цели и задачи нашей внутренней политики, что, чего доброго, такое заключение и возможно, но я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны были бы быть и ясны, и просты. К сожалению, достигать их, идти к ним приходится между бомбой и браунингом. Вся наша полицейская система, весь затрачиваемый труд и сила на борьбу с разъедающей язвой революции,— конечно, не цель, а средство, средство дать возможность законодательствовать, да, господа, законодательствовать, потому что и в законодательное учреждение были попытки бросать бомбы! А там, где аргумент — бомба, там, конечно, естественный ответ — беспощадность кары <...>» [57, с. 205].
Концовка его речи также носит принципиальный характер, сказанное в ней подчеркивает, что без решительных и скорых действий правительства невозможны реформы:
«<...> Мы, правительство, мы строим леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно, по крайней мере, в главных очертаниях здание обновленной, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему Государю России. (Шумные рукоплескания справа и в центре.) И время это, господа, наступает, и оно наступит, несмотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но на нашей стороне и правда (Рукоплескания справа и в центре.) <...>» [57, с. 205—206].
Блестящую речь П. А. Столыпина отмечают в своих интервью лидер октябристов А. И. Гучков и Н. А. Хомяков. Говоря о том, что обвинение правительства в провокациях провалилось, они, по сути, выражали мнение большинства. Даже кадеты признавали выступление Столыпина очень успешным, «хотя и обещали найти ее слабые стороны» [42, с. 231].
Кампания по разоблачению Азефа, начатая эсерами, оборачивалась против них: некоторые террористы даже покончили с собой. Информация, ставшая достоянием широкой общественности, развенчивала миф о героизме борцов с самодержавием, часть из которых оказались на содержании у властей. Один из центральных персонажей драмы — Лопухин был по возвращении в Россию арестован, судим и приговорен за разглашение служебной тайны и сотрудничество с эсерами к четырем годам каторги, замененной впоследствии пожизненной ссылкой. Впрочем, через четыре года он был амнистирован и вернулся в Петербург. Все вышеописанное несколько смягчает жестокий образ царского правосудия, созданный уже в советское время, когда с изменниками расправлялись сурово.