Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 12 глава

Забегая вперед, стоит отметить, что после убийства Столыпина двойным аген­том Богровым оппозиция «припомнит» сраженному премьеру заступничество за Азефа. Иные авторы будут писать, что вроде своей смертью Столыпин обязан собственным ин­струкциям, циркулярам, порядкам. Это не так: в своей речи о деле Азефа он говорил о ме­рах для предотвращения провокаций, вместе с тем признавая, что «уродливые явления всегда возможны!.. что преступную провокацию правительство не терпит и никогда не потерпит». И нет вины его в том, что жестокое время отыгралось на нем, а убийца полу­чил открытый доступ к премьеру не благодаря, но вопреки инструкциям и циркулярам. Но речь об этом впереди...

А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ на новую спираль выходит Балканский кризис. Наряду с прежними призывами к сербам соблюдать сдержанность и политическую дальновид­ность, внешняя политика России под давлением общественных сил и дворцовых влия­ний претерпевает существенное изменение. Вместо пассивного выжидания хода собы­тий правительство начинает склоняться к прежней идее образования антиавстрийской коалиции в составе Турции, Болгарии, Сербии и Черногории. Это ведет к осложнениям: к весне 1909 года обостряются отношения с прежним союзником по договору 1905 года в Бьерке Германией, которая не могла простить сближения России с Англией. Германия открыто поддерживает интересы Австро-Венгрии на Балканах, что нарушает сложивше­еся равновесие сил. Русская печать бьет тревогу, германские официальные лица в ответ оперируют терминами «реакционность», «национализм», «панславизм».

Столыпин, несмотря на большой общественный прессинг, призывы не оста­вить в беде братьев-славян, по-прежнему категорически против войны: он не уверен в поддержке Англии и Франции, зная цену союзникам: отечественная история давала немало

 

 

примеров тому, как они отворачивались от России в трудные для нее времена. Он против жертв, на которые оказались готовы всего пять лет спустя его менее дальновид­ные преемники вместе с Императором, не разглядевшие хитрый расчет умных врагов.

Это принципиальная позиция главы кабинета не исключает другого: Столы­пин-политик, сдерживая сербские страсти, вместе с тем сознает, что военное вмешатель­ство Австро-Венгрии вызовет адекватные действия «партии войны» в России. Вот что до­носил английский посол Вильсон 17 февраля 1909 года:

«<...> Столыпин сказал мне, что если Австрия примет какие-либо активные ме­ры, то он уверен, что в России возникнет движение, поддерживаемое всеми партиями, которое поставит целью побудить правительство принять ответные меры для поддерж­ки Сербии в ее борьбе против австрийской агрессии. При этом правительству будет со­вершенно невозможно сопротивляться такому движению. Россия в этом случае начнет мобилизацию, и общий пожар неизбежен. Такой катастрофы следует избежать, и т. к. Германия является державой, имеющей наибольшее влияние в Вене, он надеется, что правительство его величества предложит кн. Бюлову приложить все усилия, чтобы удер­жать барона Эринталя от приведения его плана в исполнение <...>» [3, с. 280].

Этому документу можно дать разные толкования. Одна точка зрения такова, что, может быть, Столыпин, демонстрируя решимость не допустить разгрома Сербии, пытается узнать, можно ли рассчитывать на поддержку союзников — Англии и Франции. Не исключено и другое: Столыпин, раскрывая намерения «партии войны», рассчитыва­ет, что его оценка событий станет известной широкому кругу и охладит австрийские ап­петиты.

Примечательно, что в появившейся в феврале в «Новом времени» официаль­ной статье вновь содержался призыв к политическому благоразумию сербов. Следом та­кие же призывы, вплоть до рекомендаций о признании отсутствия «территориальных претензий к Австрии, стали появляться во многих русских газетах» [3, с. 282]. В русской политике намечается поворот.

В феврале глава правительства созывает секретное совещание. Извольский из­лагает свой взгляд на проблему:

—Австро-Венгрия из-за аннексии Боснии находится в затруднительном положе­нии. Чтобы выйти из него, она рассчитывает спровоцировать Сербию на военный кон­фликт, чтобы втянуть в него Россию и Германию. В результате возможна Европейская война.

—Германия склонна вмешаться, она готова к войне и сознает, что это редкий случай для подавления и уничтожения славян.

—Поводом к войне может послужить слишком далеко идущее вмешательство России в пользу Сербии.

—Так как Россия не совсем готова к войне, то она при борьбе с австро-венгер­ским давлением должна воздержаться от шагов, которые могут к ней привести. Она не должна вступить в войну даже при оккупации Сербии.

—Сербии придется находиться в таком унизительном положении, пока не на­ступит развал Австро-Венгрии [3, с. 284].

Резюме: в сложившейся обстановке Россия должна пойти на уступки и ожидать более подходящего случая для реванша.

Примечательно, что лидер «октябристов» Гучков, также ссылаясь на неготов­ность России к войне, призывает к благоразумию и умеренности во внешней политике.

После закрытого совещания (23.II.1909) правительство, избегая войны, отказы­вается от планов образования антиавстрийской коалиции и от надежды с помощью по­тенциальных союзников вынудить Австро-Венгрию к уступкам. Берется курс на соглашение

с Австрией, чтобы добиться у нее согласия на компенсации, способные спасти пре­стиж России и придать капитуляции вид компромисса [3, с. 287].

Однако 14 марта Германия предлагает России следующий способ разрешения конфликта: «Австро-Венгрия попросит державы формально санкционировать аннексию путем обмена нотами, при условии, что Россия заранее обещает дать эту санкцию, а Сер­бия откажется от всяких претензий на Боснию и Герцеговину. Это было прямое требова­ние капитуляции, сопровождавшееся угрозой похода Австрийской армии на Сербию». А 21 марта правительство Германии предъявляет ультимативное требование о немедлен­ном ответе на свои предложения, давая понять, что отрицательное решение повлечет за собой нападение Австро-Венгрии на Сербию [3, с. 287].

Николай II, пытаясь выиграть время, отправляет Вильгельму II телеграмму с просьбой удержать правительство Австрии «от дальнейших подобных ошибок», которые могут сказаться на отношениях Германии и России. Ответа он не получает [3, с. 292].

23 марта Император созывает второе Особое совещание, на котором, уведом­ляя о том, что Германия готова к мобилизации, предлагает решить дилемму: война или аннексия — в пользу последней. В тот же день Николай II телеграфирует Кайзеру, что Россия принимает германское предложение [3, с. 293].

Очевидное влияние на позицию Российского Самодержца оказал при этом Сто­лыпин, пытавшийся всеми средствами избежать столкновения монархических госу­дарств, чреватого новым революционным подъемом.

31 марта 1909 года Сербия капитулирует, отказавшись от всех своих протестов и претензий. Таким образом, Боснийский кризис, поставивший Европу на грань новой войны, был ликвидирован только ценой немалых моральных, политических и стратеги­ческих потерь для России.

После него перед Россией остро встал вопрос о внешнеполитической ориента­ции государства. Правительство во главе со Столыпиным склоняется к решению сделать «шаг в сторону сближения с Германией, не разрывая, однако, с Англией и Францией» [3, с. 300—301]. Но сложность этой политики в условиях наличия целого ряда противоречи­вых факторов и антагонистических сил как на внешней арене, так и внутри государства чрезвычайно затрудняли действия главы правительства.

Следует отметить, что в это же самое время «умеренно-правые» вместе со Сто­лыпиным по-прежнему видели возможность активного противодействия австро-герман­ской экспансии путем сближения России с Турцией, Грецией и Румынией и образования Балканской конфедерации государств. Однако в условиях внутренней поляризации сил борьба за курс внешней политики выливалась в продвижение «своих кандидатов на веду­щие дипломатические посты и в первую очередь на пост посла в Константинополе, иг­равшего важную роль при практическом проведении балканской политики России» [3, с. 339]. Здесь победу одержал Столыпин, который той же весной добился назначения по­слом в Константинополь своего сподвижника Чарыкова.

Следует принять в расчет, что параллельно с кризисом на Балканах обостри­лись отношения с Японией на Дальнем Востоке. В России усилились голоса за союз с Со­единенными Штатами против коварного восточного соседа. В начале года на заседании Совета Министров даже вставал вопрос о подготовке к новой войне на Дальнем Востоке. Но от реванша благоразумно было решено отказаться — в виду положения на Балканах.

В императорском окружении, правительственных кругах, общественном мне­нии набирала силу идея образования триумвирата (России, США и Китая) против Япо­нии. «Практическим следствием описанных сдвигов в борьбе среди правящих кругов Рос­сии по вопросам дальневосточной политики весной и летом 1909 года явились попытки, во-первых, сближения России с Китаем, и, во-вторых,— США и России» [3, с. 359].

Сразу после ликвидации Боснийского кризиса в апреле 1909 года заключается русско-китайское соглашение о совместном управлении зоной КВЖД — как весомая мера против экспансии других держав, Японии прежде всего. Этот шаг вызвал протесты со стороны Англии, США, Германии и Японии, «увидевших в нем угрозу чрезмерного уси­ления влияния России в Китае» [3, с. 359]. Россия лавирует между Японией и США, стре­мясь сохранить и укрепить влияние в Китае.

Балканский кризис выявил также крайнюю необходимость реформы Мини­стерства иностранных дел, структура которого оставалась такой же, как и полвека назад, между тем как характер деятельности, сферы влияния департаментов, русских предста­вительств за границей значительно изменились. Оставляли желать лучшего полномо­чия, ответственность и компетенция как сотрудников зарубежных дипломатических представительств, так и внутренних служб. «<...> Дипломат, назначенный за границу, ос­тавался там, как правило, в течение всей своей карьеры, перемещаясь лишь из одного представительства в другое. С годами его представление о России становилось довольно туманным и застывало обычно на дате выезда из страны. Дипломат же, попавший в ми­нистерство, проделывал обычно всю карьеру, вплоть до директора департамента или ми­нистра, в его стенах и, отдавая распоряжения послам и посланникам, не представлял се­бе точно особенностей их деятельности <...>.

Очень низок был уровень подготовки дипломатов. Вступительный экзамен был простой формальностью. Поступление на службу и вся дальнейшая дипломатическая карьера зависела исключительно от связей... в результате на дипломатической службе оказалось много слабо подготовленных, неспособных людей <...>.

Например, в 1907 году, на постах глав или советников посольств и миссий нахо­дилось свыше 50 человек, не имевших университетского образования <...>» [3, с. 59—60].

Министерская рутина, низкий уровень подготовки дипломатов, фактическая неподотчетность министра главе правительства делали работу МИДа несовершенной, не отвечающей возрастающим потребностям России, вступившей в период реформ. Рос­сийская пресса постоянно критиковала неразворотлив ость Министерства иностранных дел, особенно за пробелы в обслуживании интересов внешней торговли. На стороне МИДа стояла в основном верхушка бюрократии и «придворная камарилья», опасавшая­ся потерять влияние в дипломатическом ведомстве, за коренную реконструкцию ведом­ства стояло правительство со Столыпиным во главе.

В сложившейся обстановке он поставил целью назначить главой «внешнего ми­нистерства» не представителя влиятельных «правых», но человека, которому бы мог до­верять. Среди кандидатов звучало имя резидента в Ватикане Сазонова, доводившегося Столыпину зятем. В упорной борьбе с группой из Госсовета и высшим окружением импе­ратрицы Александры Федоровны премьер одержал победу: «Извольский был отпущен в длительный отпуск с последующим перемещением, а фактическое руководство перешло к Сазонову, назначенному товарищем министра» [3, с. 304].

Смещение Извольского открывает Столыпину возможность вести более взве­шенный и продуманный внешнеполитический курс, направленный на укрепление пошат­нувшегося престижа России. В итоге на специальной аудиенции Царя послам было заяв­лено о «твердом желании России поддерживать entente (соглашение, союз — фр.) с Анг­лией и Францией», одновременно начались переговоры о соглашении с Германией, кото­рые направлял лично премьер, что ранее было практически невозможно [3, с. 303—304].

НАПРЯЖЕННАЯ РАБОТА правительства, сложные отношения с оппозицией в Государственной Думе и Государственном Совете, постоянное противостояние разных политических сил, видных сановников, особенно вездесущего Витте, по сути возглавившего

дворцовый заговор против более удачливого преемника власти, подорвали здо­ровье П. А. Столыпина, и весной 1909 года он серьезно заболевает воспалением легких. Слухи о его болезни взволновали самые широкие круги российского общества, семье Петра Аркадьевича выражали свое участие сановники, члены Государственной Думы, лица из великосветского общества. Когда опасность миновала, он 22 марта после настой­чивых рекомендаций медиков и по предложению Государя выезжает на курорт в Ялту.

Несколько недель провел Петр Аркадьевич на отдыхе в Крыму, в Ливадии, ок­руженный заботами своей семьи. Несмотря на запоздалую весну, живительный воздух крымского побережья, постоянная близость родных ему и приятных людей помогли бы­стро восстановить прежнее самочувствие. По свидетельствам близких, глава семейства был сторонником активного отдыха: прогулки, экскурсии по берегу моря и в горы следо­вали одна за другой, причем, как только здоровье окрепло, Столыпин стал ездить вер­хом. Любопытно, что «никаких лекарств или минеральных вод П. А. Столыпин не лю­бит. Он лечился единственно воздухом, ярким солнцем и моционом» [42, с. 232].

К огорчению родных и домочадцев, полного уединения устроить не получи­лось:

«<...> Дворец в Ливадии, где отдыхал П. А. Столыпин, постоянно был полон просителей и лиц, желавших лично выразить свое сочувственное внимание.

Никому не было отказано в приеме, просьбы внимательно выслушивались, на прошениях ставились подробные резолюции» [42, с. 232—233].

К тому же «со всех концов России получались постоянно многочисленные теле­граммы, с запросами о состоянии здоровья и с наилучшими пожеланиями» [42, с. 232].

Наивно полагать, что на отдыхе премьер совершенно отрешился от государст­венных дел. В мартовскую Ливадию приходит обширная почта, телеграф постоянно от­бивает в департаменты послания по самым разным делам. А 29 марта 1909 года на имя Председателя Совета Министров, министра внутренних дел, члена Государственного Совета, статс-секретаря, гофмейстера Высочайшего Двора П. А. Столыпина был дан Вы­сочайший рескрипт:

«Петр Аркадьевич. Даровитая и проникнутая любовью к Отечеству деятель­ность ваша во главе Правительства давно мною оценена по достоинству и снискала вам общее уважение.

Желая выразить вам Мою сердечную признательность за ваши неусыпные и для страны столь полезные труды, Я пожаловал вас кавалером ордена Белого Орла, зна­ки коего при сем препровождаются.

Пребываю неизменно к вам благосклонный» [42, с. 231—232].

Редкий снимок этого относительно спокойного ливадийского сезона открыва­ет нам Столыпина в неожиданном ракурсе: его европейский костюм ладно сидит на хо­рошо слаженной крепкой фигуре. Модные туфли, летняя шляпа и трость придают ему об­лик несколько безмятежный, но взгляд глубоко посаженных внимательных глаз не остав­ляет сомнений: этот щеголеватый господин — тот же знаменитый неустрашимый Столы­пин (фото 46).

ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ, совершенно оправившись от недуга, он спешит в Петербург, где его ждут большие государственные заботы, его друзья, враги и новые неприятности. Еще ранней весной 1909 года Столыпин немало сил отдал утверждению проекта о шта­тах морского министерства — вопроса, который в силу его специфических особенностей и вследствие очередной интриги противников — члена Госсовета Дурново и Витте в от­сутствие премьер-министра не был поддержан Государем. Говорили также, что против него сплотилось темное царство казнокрадов, напуганное сенаторскими ревизиями,

начатыми по инициативе премьера. Проникновение в государственный слой «служилых людей» новых фигур, вызванных наверх столыпинской перестройкой, также раздража­ло приверженцев прежних порядков и добавляло премьеру новых явных и скрытых вра­гов. И вскоре «после наступившего успокоения страны, добытого государственной муд­ростью Столыпина и его жертвенным мужеством... в правых кругах решено было поло­жить конец „новым веяниям" и подняться против Столыпина в защиту якобы „прерога­тив" монарха» [32, с. 94]. Поводом решено было избрать обсуждение законопроекта о морском ведомстве, в котором правые обнаружили попрание монархических прав.

 

Фото 46. П.А. Столыпин в Крыму. 1909 г.

 

По возвращении в Петербург Столыпин узнал, что штаты морского министер­ства, утвержденные в Думе и Госсовете, не были, благодаря усилиям оппозиции, утверж­дены высшей властью. Содержание штатов приказом было отнесено за счет десятимил­лионного кредита. Таким образом, государь показал, что не допускает вмешательства в свои прерогативы. Принимая во внимание, что ранее этот вопрос вызвал отставку мор­ского министра, глава правительства также стал склоняться к решению об уходе в отстав­ку. Таким неожиданным образом он отреагировал на враждебность к нему людей, раздра­женных растущим авторитетом премьера.

Этот крайне сложный и опасный для России министерский кризис был широ­ко освещен в прессе России. Например, «Новое время» писало, во-первых, о том, что именно благодаря Столыпину «смутное время» перешло в «государственное существова­ние» и жизнь в России стала входить в свои естественные берега. Новый премьер был у всех на виду, был рассмотрен до мелочей, относительно него не оставалось неясностей,

догадок, подозрений и гипотез, его «прозрачная фигура» вернула душевное спокойствие массе российского люда. Говорилось о том, что «партии не заслоняли от него России» и потому, благодаря исключительным качествам своей уравновешенной натуры, он подни­мался над партиями и политической борьбой, ни от кого не зависел, не был креатурой какой-либо партии. Признавалось, что «и правые, и левые, и кадеты, будучи враждебны Кабинету Столыпина, явно не имеют при нем той нападающей силы, той опрокидываю­щей силы, какую имели до него».

Особо отмечалось: «Нужно высоко ценить то, что он лишен обычного греха сильных правителей — стремления к подавлению чужой личности, товарищеской или подчиненной. При нем действительно осуществлена свобода и независимость, откры­тость и ясность коллегиальной системы управления» [42, с. 235].

Переходя далее к взволновавшим всех слухам о болезни Столыпина, его отъез­де на отдых и обострившемся кризисе из-за расхождений правительства с Думой, газеты писали о солидарности в этом сложном вопросе членов кабинета Столыпина. Например, «Биржевые Ведомости» приводили мнение Председателя Думы Н. А. Хомякова:

«Для меня несомненно, что Кабинет П. А. Столыпина действует солидарно и иначе действовать не может. Ведь, совершенно очевидно, что вопрос здесь идет не о мел­ком законопроекте, а всей политической будущности той законодательно-строительной работы, которую призвано творить нынешнее Правительство. Решение Кабинета долж­но встретить сочувствие, так как поражение, понесенное П. А. Столыпиным, могло бы на будущее время создать еще более тяжкие моменты, а упрочение Правительства даст ему большую силу и возможность в дальнейшем продолжать созидательную работу. Я без­условно считаю, что перемена Кабинета была бы переменой политического духа, царя­щего теперь, и явилась бы результатом тех интриг, которые велись против Кабинета П. А. Столыпина» [42, с. 236-237].

Помощник Председателя Госдумы барон Майендорф печатно подтверждает мнение о «сильной роли во всей интриге против П. А. Столыпина тех элементов, кото­рые пострадали и боятся в дальнейшем еще больше пострадать от последствий начатых по инициативе Председателя Совета Министров различных ревизий» [42, с. 237]. Он также высказывает не лишенные оснований соображения о том, что стремление правых «оберегать прерогативы (самодержавной власти! — Г. С.)» поддержат все монархисты из нынешней Думы, что, свою очередь, создаст осложнения и новый общественный и поли­тический кризис.

Умеренно-правые, вспоминая заслуги Столыпина, признавали, что уход Столы­пина был бы «несомненным ударом».

Против искусственного обострения министерского кризиса высказались также крайне правые монархические организации и фракции Думы, но причины этого были совершенно иные:

«<...> если правые будут ускорять падение Кабинета, то П. А. Столыпин со вре­менем может вновь вернуться к власти, чего правые не могут желать ни в коем случае, нужно предоставить, поэтому, Кабинет естественному ходу угасания его влияний и силы <...>» [42, с. 239].

В то же время в различных зарубежных источниках излагается любопытная версия «похода реакционной бюрократии на Столыпина», вызванного умелой «герман­ской дипломатией, считающей Столыпина сторонником германофобской (! — Г. С.) по­литики и питающей опасения, что дальнейшее пребывание» [42, с. 239] его на посту гла­вы правительства окончательно удалит Россию из сферы германских интересов...

Точную диспозицию противоборствующих Столыпину сил дал также лидер думского большинства А. И. Гучков, принявший его сторону:

«<...> Думается мне, что правые очень близки к победе... борьба идет у пра­вых не только против... неугодного им лица и даже не против Кабинета, а против все­го нового режима, в том числе, конечно, и против Государственной Думы... Еще пол­тора года назад я говорил, что конституции грозит опасность вовсе не от Правитель­ства, как об этом кричали левые, а со стороны тех групп правых, которые объедини­лись в борьбе за свое существование. Таких групп я насчитываю три: во-первых, та придворная камарилья, которая обречена на полное ничегонеделание при новом ре­жиме, во-вторых, отставные бюрократы, оставшиеся не у дел, с водворением нового строя, и образовавшие правое крыло Государственного Совета, это средоточие реак­ции, и, в-третьих, реакционно настроенная помещичья часть дворянства, объединив­шаяся в съездах <...>.

Но, конечно, личность и деятельность П. А. Столыпина стоят на первом мес­те... П. А. Столыпин, ценя в людях твердость, настойчивость, находчивость и стремле­ние в нужных случаях брать на себя ответственность, считает, что администратору, об­ладающему этими качествами, столь ценными во время подавления революции, многое можно простить во время успокоения. Но одного П. А. Столыпин не прощает никому, какой бы пост человек ни занимал и какие бы заслуги за ним ни числились,— воровст­ва, взяточничества, корысти... Тут он беспощаден. Когда начался грозный цикл сена­торских ревизий, всколыхнулось все темное царство взяточников, казнокрадов... Та­ким образом, к трем цитаделям реакции прибавился огромный круг лиц, что называет­ся, с большим весом, имеющих „зуб" на П. А. Столыпина... Неужели ничтожный по су­ществу вопрос о морских штатах действительно в глазах правых имел такое значение? Конечно же, нет, штаты — только повод, к которому придрались. Ведь полтора года молчали. А тут вдруг отдан был приказ по всей линии — идти на Премьера. Объясняет­ся поведение правых просто: пока П. А. Столыпин вел борьбу с революцией, правые могли жить спокойно. Но вот революция подавлена, нельзя больше сомневаться в том, что наступило, наконец, успокоение. Вслед за успокоением наступила пора ликвидации всех чрезвычайных средств борьбы с врагами порядка, а затем наступила эра реформ и утверждения дарованного России нового строя. Правые отлично поняли, что их тор­жеству наступил конец. Проведение в жизнь реформ грозит смести их со всеми их при­вилегиями... Понятно, что без упорной борьбы они уступить своих позиций не желают <...>» [42, с. 240-242].

Как верно замечено, «высокие жизненные типы познаются в дни тяжких жи­тейских испытаний» [70, с. 20]. По ряду свидетельств, возвратившись из Крыма, Столы­пин беседовал с близкими ему политическими деятелями по поводу своей возможной от­ставки. «Эти беседы поражали всех своей спокойной величавостью. Ни капли горечи, ни слова недовольства, жалоб,— только будущее великой державы занимало его, владело его думами, сердечным настроением.

В этих беседах, как нигде, выступали возвышенные, благороднейшие стороны его души: ни слова о себе, о своих несбывшихся ожиданиях и планах. Только одно — не­ясное будущее русской жизни — волновало его. Как ни странно, лишь немногие понима­ли тогда, что уход подобных людей — не случайный кризис в бюрократическом механиз­ме, а событие исторической важности, надлом огромной руководящей силы, творившей эпоху в истории русской жизни» [70, с. 20].

Между тем 25 апреля Столыпин получает от Николая II письмо с отказом утвер­дить проект. Одновременно он категорически против отставки премьера:

«О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не заграницей или в Финляндии, а потому я не допускаю мысли о чьей-нибудь отставке» [46, с. 161].

КОНЕЦ ПРОТИВОСТОЯНИЮ был положен самим Николаем II, видимо, уже осознавшим главные мотивы травли Столыпина, увидевшим опасность создавшего­ся положения и предложившим достойный для обеих сторон — монарха и премьера — вы­ход из кризиса. Данный 27 апреля 1909 года Высочайший рескрипт, по сути, передавал спорный вопрос на волю Столыпина:

«Петр Аркадьевич!

Не признав возможным утвердить законопроект о штате морского генерально­го штаба, поручаю вам, совместно с министрами военным и морским, в месячный срок, выработать в пределах, указанных Государственными основными Законами, правила о том, какие из законодательных дел по военному и морскому ведомствам подлежат непо­средственному Моему разрешению в предначертанном статьею 96 сих Законов порядке и какие из означенных дел должны восходить ко Мне на утверждение в общем законода­тельном порядке.

Таковые правила, по обсуждении их в Совете Министров, имеют быть Мне представлены и, по одобрении их Мною, преподаны к неуклонному исполнению.

Вся деятельность состоящего под председательством вашим Совета Министров, заслуживающая полного Моего одобрения и направленная к укреплению основных начал незыблемо установленного Мною государственного строя, служит Мне ручательством ус­пешного выполнения вами и настоящего поручения, согласно Моим предуказаниям.

Пребываю к вам неизменно благосклонный» [42, с. 242—243].

В конце концов Закон о штатах морского штаба — важный для будущего Русско­го Флота — был утвержден, а Столыпин остался главой кабинета правительства. Уместно напомнить, что, рискуя своим положением, Столыпин прежде всего думал о главном — о необходимости скорейшего восстановления Военного Флота России, которая не могла состязаться с другими морскими державами. Достаточно сказать, что затраты Германии, США, Англии на военно-морской флот в 1909 году превосходили соответственно в 2; 2,9 и 3,5 раза расходы России на те же цели.

Но этот шаг с подачей в отставку стоил П. А. Столыпину многого. Вне всякого сомнения, самодержец был уязвлен. Потерпевшая поражение крайняя оппозиция спра­ва отступила и затаилась.

Весной 1909 года продолжалось обсуждение земельного законопроекта (Закона 9 ноября) в Государственной Думе, где каждая его статья была подвергнута жестокой критике оппозиции. Наконец, 24 апреля 1909 года «столыпинский закон» был принят большинством Думы, при противостоянии социал-демократов, «трудовиков», кадетов и части «правых». Теперь его ждало обсуждение в Государственном Совете.

ВЕСНА 1909 ГОДА отмечена также еще одним значительным в жизни России событием — изданием оригинального сборника «Вехи». Его авторы, в большинстве ли­шенные партийной предвзятости, подвергли обстоятельной ревизии традиционные взгляды русской интеллигенции, позиция которой довела общество до смуты и револю­ции. Например, Николай Бердяев писал, что «<...> интеллигенцию не интересует во­прос, истинна или ложна, например, теория знания Маха, ее интересует лишь то, благо­приятна или нет эта теория идее социализма, послужит ли она благу и интересам проле­тариата; ее интересует не то, возможна ли метафизика и существуют ли метафизические истины, а то лишь, не повредит ли метафизика интересам народа, не отвлечет ли от борьбы с самодержавием и от служения пролетариату. Интеллигенция готова принять на веру всякую философию под тем условием, чтобы она санкционировала ее социальные

идеалы, и без критики отвергнет всякую, самую глубокую и истинную философию, если она будет заподозрена в неблагоприятном или просто критическом отношении к этим традиционным настроениям и идеалам <...>.

С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к исти­не... Основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу: да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься, если люди будут счастливее, долой истину, если она стоит на пути заветного клича „долой самодержавие!"...

Истинной у нас называлась та философия, которая помогала бороться с само­державием во имя социализма, а существенной стороной самой борьбы признавалось обязательное исповедание такой „истинной" философии...