Извольскому предлагается не связывать себя с Англией далеко идущими соглашениями, поскольку «основная политическая задача — сохранить за собой роль посредника». Тем самым проявлялось стремление Столыпина, оказывая давление на Извольского, если не прервать переговоры, то направить их в нужное русло [3, с. 221]. Столыпин также пришел к убеждению, что единственно достойное решение — уволить Извольского от должности министра и открыто заявить, что он действовал без всяких полномочий своего правительства, а потому все дело должно быть возращено в прежнее положение, а Австрия должна обратиться с предложением ко всем державам, подписавшим Берлинский трактат [21, с. 292—293].
Но было поздно: 23 сентября 1908 года Австро-Венгрия объявила об аннексии Боснии и Герцеговины, на которую от имени Царя и правительства дал согласие глава российского МИДа. Положение становится критическим: мир оказался на грани войны.
Русские суда гардемаринского отряда, возвращающегося в это время из Средиземного моря через Киль, были более чем прохладно встречены в этом немецком порту. Германия уже была готова к мобилизации и появление русских судов в сложившейся обстановке стало неожиданностью. «...Чувство недоумения испытывал и командующий отрядом адмирал Литвинов, державший курс на Киль, по распоряжению из Петербурга, но по своей инициативе зарядивший пушки.
При входе в порт каждое из наших судов было поставлено, по указанию встретившего их германского морского офицера, между двумя сильнейшими немецкими броненосцами» [4, с. 88].
Интересно, что российский флот в Киле встречает сотрудник дипломатического корпуса, бывший морской офицер Б. Бок, супруг старшей дочери Столыпина — Марии. Через несколько дней уже в Петербурге он рассказывает о пережитых волнениях премьеру, который на это ответил:
«Пока я у власти, я сделаю все, что в силах человеческих, чтобы не допустить Россию до войны, пока не осуществлена целиком программа, дающая ей внутреннее оздоровление (Г. С.). Не можем мы меряться с внешним врагом, пока не уничтожены злейшие внутренние враги величия России эсэры. Пока же не будет полностью проведена аграрная реформа, они будут иметь силу, пока же они существуют, они никогда не упустят ни одного удобного случая для уничтожения могущества нашей Родины, а чем же могут быть созданы более благоприятные условия для смуты, чем война?» [4, с. 88-89]
Извольский возвращается в последних числах сентября. На первом же заседании Совета Министров Столыпин обращается к нему «с просьбой рассказать, что именно происходило в Бухлау во время свидания его с графом Эренталем и насколько справедливы распространившиеся слухи о том, что он выразил от имени правительства согласие на присоединение Австрией двух славянских провинций без согласия на то всех держав, подписавших Берлинский договор <...>» [21, с. 293].
Но Извольский категорически заявил, что имеет совершенно определенные указания Николая II не выносить на обсуждение Совета Министров вопросов внешней политики и потому не может дать разъяснений без санкции Государя. Столыпин вынужден был снести выпад строптивого министра, который между тем сам попал в самое невыгодное положение, и все сходились на том, что вопрос отставки Извольского уже предрешен. Для всех стало уже очевидным, что «за гостеприимными беседами в Бухлау Извольский разыграл эпизод из басни Крылова — Ворона и лисица» [21, с. 293].
Однако позиция Извольского по Балканской проблеме вместе с тем в целом отвечала общему настроению. «<...> Печать октябристов и умеренно-правых... одобряла ориентацию Извольского в балканской политике на Англию и Францию, призывая,,ковать железо, пока оно горячо" и использовать факт аннексии для дальнейшего сближения трех держав против Германии и Австро-Венгрии... При этом „Новое время" подчеркивало, что „Россия не может получить лучшей и более полной компенсации, как использовать боснийский инцидент для окончательного сплочения южных славян. Это результат будет, конечно, важнее всяких дарданельских увлечений" <...>» [3, с. 224].
6 октября в русских газетах была опубликована программа международной конференции по пересмотру Берлинского трактата, согласованная Извольским с министрами иностранных дел Англии и Франции. Она включала следующие положения:
«1) признание независимости Болгарии;
2) признание присоединения Боснии и Герцеговины к Австро-Венгрии;
3) возвращение Турции Ново-Базарского санджака;
4) признание присоединения Крита к Греции;
5) отмена статей Берлинского трактата, ограничивающих суверенитет Турции над Македонией и армянскими областями в Малой Азии;
6) отмена статей Берлинского трактата, ограничивающих суверенитет Черногории над ее побережьем;
7) компенсация для Сербии и Черногории;
8) пересмотр устава Дунайской комиссии с расширением прав придунайских государств;
9) отмена режима капитуляций и почтовых сервитутов великих держав в Турции» [3, с. 230].
Поскольку Англия, как морская держава, не хотела изменить режима проливов в пользу России, о них не было в программе ни слова.
Таким образом, внешняя политика России претерпела серьезное изменение: «вместо курса на соглашение с Австро-Венгрией за счет Турции, был объявлен курс на соглашение между великими державами об удовлетворении претензий и Австро-Венгрии, и Турции, и остальных Балканских государств, тогда как Россия снимала свои претензии в отношении пересмотра режима проливов» [3, с. 231]. Фактически это была попытка совместить австро-российское соглашение со стремлением образовать под эгидой России антиавстрийский союз на Балканах.
Однако неудача с организацией конференции, на которой не желали считаться с позицией России в отношении балканских земель, поставила Извольского в крайне незавидное положение. Наоборот: позиция Столыпина, пытавшегося образовать из разрозненных министерств, подчиненных непосредственно Государю, единое целое правительство для проведения продуманной политики, укреплялась [3, с. 233].
В целом политика правительства была направлена на то, чтобы сохранить мир на Балканах. Русскому посланнику в Белграде было направлено указание «обратить внимание сербского правительства на важность „соблюдения умеренности" в отношениях с Австрией, чтобы не довести дело до войны» [3, с. 243].
Между тем в октябре в Петербург «за помощью и сочувствием» прибыли высокие посланцы из Сербии — наследник сербского престола принц Георгий и премьер-министр Пашич, которые были встречены воинственными декларациями кадетов, призывавших для поддержки славян не останавливаться даже перед войной. В официальном сообщении русского правительства говорилось о сочувствии и готовности оказать нравственную поддержку, которая во многом зависит от верной позиции самих сербов. Им предлагалось воздержаться «от всякого неосторожного или необдуманного шага, могущего в какой-либо степени иметь характер провокации» [3, с. 243].
Тем временем российская общественность по-прежнему находится под влиянием идеи образования Балканской федерации. «Новому времени» вторил «Голос Москвы», где также проводилась мысль о том, что, «восстановив против себя Турцию, Австрия намечает для русской дипломатии благодарную задачу: работать над созданием сближения между Сербией, Болгарией, Турцией и Россией» [3, с. 239]. Октябристами, умеренно-правыми и кадетами высказывались надежды на «образование могучего Балканского союза, который... остановит Австрию, являющуюся немецким авангардом на Балканах» [3, с. 239]. По общим замыслам и надеждам, этот союз позволит сомкнуть «железное кольцо» Англии, Франции и России вокруг Германии и Австрии. Германофобские настроения были замешаны как на солидарности к единоплеменным и единоверным народам Балкан, так и на естественных опасениях расширения влияния Германии вплоть до Царьграда, Кавказа и Крыма, подрывающего экономическое и политическое влияние
России. В целом пресса сходилась на том, что «наши кровные интересы на юге заставляют нас... оказать сербам нравственную поддержку» [3, с. 241].
Однако русской политике на Балканах не хватало определенности: Россия, по сути, пока не отреагировала на аннексию. 25 октября 1908 года после долгих препирательств с Извольским Столыпину удалось добиться разрешения Николая II на созыв заседания Совета Министров по вопросу о присоединении Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины. На заседании разрешением расхождений между главой МИДа и главой правительства должен был окончательно определиться дальнейший российский курс внешней политики [3, с. 251].
В своем выступлении П. А. Столыпин прежде всего сделал акцент на том, что Российское правительство оказалось не в курсе «назревающих на Ближнем Востоке крупных политических событий» и объявил недопустимым игнорирование Совета Министров в вопросах внешней политики. Доказывая верность позиции, занятой им по Балканской проблеме, и неправильность действий Извольского, он вместе с тем признавал, что уход главы российского МИДа был бы в этот критический час нежелателен, «гибелен, как признак, что Россия переходит на военный путь». В конечном счете вместо «курса на созыв международной конференции, т. е. борьбы за совмещение австро-русского соглашения с образованием антиавстрийского союза балканских государств, был принят курс на пассивное выжидание событий с отказом от попыток как договориться с Австро-Венгрией о компенсациях, так и сколотить антиавстрийский союз балканских государств»;3, с. 254].
Таким образом, сомнительным политическим выгодам глава правительства предпочел мир для страны, удерживая Россию, еще не оправившуюся от последней войны, от стремления к опасной границе, к которой подталкивали национальные страсти, недальновидные планы одних и хитрые расчеты других... Выступив против отставки главы Министерства иностранных дел, Столыпин также показал, что интересы страны для него выше всех личных обид и ведомственных интересов. Вместе с тем он поставил на повестку вопрос о необходимости реформы МИДа.
В РОССИИ ТЕМ ВРЕМЕНЕМ жизнь также не стояла на месте: еще летом 1908 года правительством готовится новый Закон о печати. Любопытные сведения об этом процессе открывает нам вышеупомянутый «Дневник Тихомирова», автор которого проникается все большим скепсисом по поводу возможности благих перемен в парламентской и министерской рутине страны, по его убеждению, уже утерявшей монарший скипетр. Тем не менее лучшие надежды этот бывший народоволец и убежденный монархист связывает со Столыпиным, который, невзирая на громадную загруженность, старается вникать во все тонкости дел. Педантизм Тихомирова позволяет нам войти в круг забот главы Министерства внутренних дел и атмосферу столичных перемен и хлопот.
«30 июля. Бельгард вчера мне говорил, что готовит проект закона о печати. До сих пор молчал, а теперь, вероятно, заговорил, чтобы проверить свои планы. Делает он это, по-видимому, по настояниям Столыпина, и, по-видимому, Столыпин хочет каких-нибудь мер к приведению „свободы" в „порядок". Бельгард же неохотно соглашается. „Не уничтожить же 17 октября", говорит он. Ну, мои разговоры его вряд ли удовлетворили, хотя, конечно, все они большие хитрецы, и, может быть, он возражает специально для того, чтобы повыспросить побольше „идей": авось какая-нибудь и пригодится! Я, конечно, говорил не стесняясь: пригодится, так и слава богу...
4 августа....Это управление по делам печати при нынешних условиях и для меня совершенно неинтересное место. Да и вообще ни одна частная отрасль прави-
тельственной деятельности не может меня удовлетворять теперь, когда все государство поставлено на самый дурацкий путь... не „развития", а понижения и отупения. Я вполне готов и рад бы был помогать своей работой развитию государства Александра III. Но этому, нынешнему государству — как помочь? Оно себе поставило дрянной фундамент, и помогать с пользой можно было бы лишь в перекладке самого фундамента, о чем никто (сверху) и не думает. Рады, что страна „успокоилась", и рассуждают, что от добра добра не ищут. А какое тут „добро"? Заразили себя туберкулезом, вот и все „добро".
29 августа....Собственно говоря, вся моя решимость до чрезвычайности зависит от Столыпина. Хоть бы его поддержку иметь! Ведь сидишь в безвоздушном пространстве. А Столыпин облеплен „делами", как тигр листьями, смоченными смолой: так ловят тигров в Индии. Когда он меня вызовет? Будет ли возможность говорить о „посторонних" предметах? И, наконец, как он отнесется? Горе одно. Он думает, что мы „выгребаем". Все идет к лучшему. А Россия в маразме более чем когда-либо. В прошлом году в это время еще, казалось, горели в сердцах огоньки, я и сам еще мог серьезно говорить о „недостатках конституции" и мечтать о ее исправлении. Эта проклятая мразь, Третья дума, увязила Россию в болото и затушила все искорки света в душах. Какие ничтожные, противные люди.
Увяз в болоте и Столыпин. В прошлом году он способен был писать манифест 3 июня и вызвать меня. Теперь влез в „работу"...
...А в государстве, членом которого „имею честь" состоять, кажется, ничего нельзя сделать. Мне думается, что теперь опять пойдет постепенное назревание нового революционного взрыва. Прогнием еще года два-три, а там, может быть, окончательно все полетит вверх тормашками. Бедный царь! Вряд ли ему кончить добром...» [103. с. 157-159]
«2 сентября. Несколько дней сижу дома. Сначала простудился, потом прислали из управления поручение сделать характеристику спиритуалистически-оккультных журналов. Из приложений вижу, что этим интересуется Столыпин, и вероятно потому, что по сведениям Гершельмана, около этой литературы орудуют масоны.
Я еще в Москве слыхал о сильном развитии масонства. Впрочем, уж были и в заграничных газетах масонские же заявления, что они не ожидали найти в Москве такое множество сторонников.
Ах Россия, Россия! Urbem mature perituram! Вот уж точно, как древняя дева Израиля,— не может пропустить ни одного куста, чтобы не соблудить с кем-нибудь...
Руки опускаются с этим несчастным народом...
7 сентября....Между прочим сегодня переписал мой доклад (Бельгарду) об
оккультно-спиритуалистической печати в Москве. Это гнуснейшее явление... Сло
весно я ему вчера докладывал, и он заинтересовался. Но, кажется, он склонен подо
зревать, что у оккультистов есть дворцовые пособники. Конечно,— ведь был же Фи
липп.
Тоска. Ну что тут можно путное сделать? Все формы разложения, а здорового зерна не прорастает. А тут еще холера свирепствует. Безотрадность. Где бог Илии? Да и где Елисей, который способен это воскликнуть?
8 сентября. Сегодня был доклад мой у Столыпина, протянувшийся от 10 ч. до
12 1 /2 ночи. Он, т. е. Столыпин, может схватывать идею, но страшно мало осведомлен по
рабочему вопросу (что сам прекрасно знает), и уж не знаю, выйдет ли у нас толк. Я хоро
шо сделал, что составил для него подробный обзор составных частей рабочего вопроса.
Это ему может помочь разобраться в предмете, а тогда он, может быть, много лучше ме
ня придумает практические меры.
Сказал ему также, что желал бы иметь аудиенцию у государя, чтобы поговорить о церковных. Он полон сомнений о церковных делах. Хотя и сказал, что готов испросить аудиенцию, но хочет со мной и сам переговорить...
13 октября....У Столыпина идут с Извольским (обером) переговоры о частичном исправлении вероисповедных законов, чтобы сделать их поприличнее... Может быть, конечно, виноват Извольский, ибо он сам сказал: „Ведь вы не считаете возможным взять законопроекты". „О нет, никак", ответил Столыпин. „В таком случае..." и начался торг о мелочах.
Губят и церковь, и Россию этакие слизняки, как Извольский... Ну-с, этого мало. Теперь загорелось преследование против преосвященного Гермогена. Губернатор (Татищев) требует его убрать с епархии, а Столыпин поддерживает требование и притом рвет и мечет. Извольский уже соглашается убрать архиерея и только торгуется „для чести", чтобы был убран и губернатор. И Столыпин губернатора не дает, а требует изгнания епископа.
Гермоген прислал государю телеграмму (от имени епархиального съезда), прося защиты церкви.
Еще неизвестно, что из этого выйдет, но стоит только сопоставить: с одной стороны слизняк Извольский, с другой — пышущий энергией Столыпин. Кто же победит? Да впрочем Извольский едва ли даже хочет побеждать. Ему, конечно, хочется устроить так, чтобы ему тепло было, и чтобы угодить Столыпину, не слишком вооружая против себя епископов.
15 октября. Сегодня открылись заседания Государственного совета и Государственной думы. Последняя сразу открыла огонь. Маклаков произнес речь в славянофильском духе, требуя запроса по поводу того, что на лекции Погодина полиция не дозволила прений. Запрос огромным большинством признан спешным.
Хитрецы эти „кадеты": на всякой почве сумеют отыскать способы борьбы против правительства. Действительно ловко выбрано: одни негодуют на иностранную политику, предающую славян, другие негодуют за нарушение свободы собраний. И соединяют большинство против правительства.
17 октября....А вот дело еп. Гермогена с гр. Татищевым разгорается. В Саратов посылается ревизия: два сенатора, Рогович и Макаров. При чем тут „сенаторы"? Ро-гович — тов. обера, Макаров — тов. мин. внутр. дел. Ведомства не верят друг другу, а каждое посылает своего человека. Общегосударственной власти, стало быть, не существует, сенатору, как хранителю законности, не верят. Правду сказать, „законности" нет, хранить нечего, значит и верить нечему. Но тогда для чего выбирать непременно сенаторов?
Этот Татищев, недавний гвардейский офицер, считается „правым". Еп. Гермоген — тоже „черносотенный" и Рогович с Макаровым тоже слывут „черносотенцами" и "правыми". И вот какая каша заварилась между „правыми". Теперь, если Гермогена съедят и его переводом, по требованию губернатора, оскорбят церковь, то все это „комбов-ское" дело будет совершено „черносотенными" руками... Умницы!
22 октября....Ширинский сообщил, что Роговича вызвал Столыпин поговорить о саратовской ревизии, причем упоминал о тысячелетнем союзе государства и церкви, о том, что государство предпримет „коренную переработку" своих законопроектов, и разное прочее, доказывающее, что мои записки прочтены и некоторое воздействие возымели.
26 ноября. Довольно приятная мелочь: в Саратове оставляют и Гермогена и Татищева. Это решено на совместном соглашении Столыпина и Извольского у государя. Значит, скандала избежали. Но „мелкотой" обе власти жертвуют, о. Илиодор и
полицеймейстер Бочаров изгоняются: грех пополам. И то спасибо. Мелкому народу не привыкать стать к съедению под всеми соусами...
Впрочем, кажется, Бочаров действительно полицейская свинья, а о. Илиодор — злополучный фанатик, запоздалый Савонарола и, конечно, с „юридической" точки зрения, наверное во многом „виновен"» [104, с. 170, 172, 177-178, 182-183].
ОСЕНЬЮ 1908 ГОДА Столыпин обращается к вопросам, связанным с высшими учебными заведениями России. В записке к незаменимому Гурлянду он просит обратить внимание на подготовку хорошей газетной публикации по истории разных организаций в вузах. Также он пишет:
«...Ответ оппозиции должен быть таков: школы во время революции стали ареной политической борьбы; всякий честный деятель, желающий добра школе и молодежи (т. е. будущей России), поставленный во главе ведомства Н. Пр., независимо от своего полит. кредо, должен был бы начать с очистки школы от политических нечистот, водворяя в ней порядок и законность». И далее говорит о необходимости правительства не поддаваться «минутным настроениям», не забывать недавних уроков, помнить как профессура заискивала перед революцией, всеми средствами противодействовать «отдаче нашей русской молодежи в распоряжение политиканствующей левой профессуры, как готовой мастерской для обработки»... и т.д. [131. Д. 86]
Через три недели он дает Гурлянду аналогичный заказ:
«Составьте мне краткую справку о различных течениях правительственной мысли в деле упорядочения наших университетов.
Способы управления ими до 1863 года. Идея упр. 1863 года. Студенческое движение того времени. Управ. 1884 года и его идея. Как отразились... управл. на студенчестве и на организициях. Идеи Боголюбова, Банковского и его неудачи. События 1905 года. Перемены в мире высших уч. заведений, внесенные законом 27 ап. 1905 г. П. С.» [131, Д. 86].
Из вышеприведенного видно, что недавние студенческие волнения стали предметом внимания главы кабинета министров. Теме студенческих забастовок в Петербургском университете посвящается его десятистраничная записка о решениях Совета министров, в которых предлагаются серьезные меры для наведения порядка в учебных заведениях [131, Д. 106].
В официальных документах конца 1908 года ничего не было сказано о каком-либо значительном осложнении положения премьер министра страны. Между тем, из косвенных свидетельств, в частности, переписки министра народного просвещения Шварца со Столыпиным, вытекает, что в самом конце октября они оба собирались просить об отставке. Вот исходный документ этого малоизвестного факта:
«31 октября 1908 г.
Милостивый государь Александр Николаевич,
Получив сегодня Ваше прошение об отставке, обращаюсь к Вашему Превосходительству с покорнейшею просьбою разрешить промедлить несколько дней представление ее Государю Императору, так как я полагал бы необходимым представить ее лично Его Величеству.
Причиною этому является принятое мною решение испросить одновременно у Его Величества о всемилостивейшем увольнении меня от должностей Председателя Совета Министров и министра внутренних дел. Государем Императором я буду, вероятно, принят в начале будущей недели, но, если Ваше Превосходительство считаете это дело
экстренно спешным, то я сегодня испрошу разрешения Его Величества прибыть со всеподданнейшим докладом завтра, в субботу.
Прошу Ваше Превосходительство принять уверение в совершенном моем уважении и преданности
П. Столыпин» [69, с. 84].
Объяснения самого Шварца мало что открывают, видимо, он сам не знал причину намерений Столыпина:
«Почему моя отставка могла повлечь за собой отставку Петра Аркадиевича от обеих занимавшихся им должностей, было для меня совершенно непонятным. Мысль о том, что он сообщил Государю по всему этому делу какие-нибудь неверные сведения, не могла прийти и не приходила мне в голову,— слишком я тогда верил его непоколебимой честности,— допустить же мысль о том, что он придает такое значение занимаемой мной должности или — чего я никогда не признавал — моей особе, я, конечно, не решался: слишком такое предположение не подходило к наблюдавшимся мной с 1900 года фактам из жизни Министерства народного просвещения.
Я ответил следующими строками:
Милостивый Государь Петр Аркадиевич!
Будучи совершенно чужд политике и сложной игре с.-петербургской бюрок-оатии, я никак не могу взять в толк связи между двумя упоминаемыми в письме Вашего Высокопревосходительства отставками, но, само собою разумеется, я готов подчиниться Вашему желанию ехать к Государю в начале будущей недели и экстренно спешным свое прошение признать не могу: связь моей отставки с сегодняшним Высочайшим повелением все равно установлена будет обществом и печатью безошибочно» [69, с. 30-31].
Не исключено, что причиной возможной отставки стали чрезвычайно резкие действия Шварца, постоянно вызывающие раздражение оппозиции. Например, узнав о том, что несколько сотен девушек являются университетскими студентками, что противоречило существующему положению, министр решил положить конец этому самовольному явлению и издал соответствующий циркуляр: всех девиц исключить... Такой замечательный повод для нападок на правительство в Государственной Думе упускать не хотели и готовили Столыпину новый удар. По некоторым сведениям Петру Аркадьевичу с большим трудом удалось уладить этот вопрос и обратившись к высшей инстанции — Императору — уберечь девушек от репрессий. Вскоре перед законодателями был также поставлен вопрос о допуске женщин в университет.
Не имея, однако, возможности детально вникнуть в описанный выше конфликт, мы, вероятно, лишь видим подтверждение того, как Столыпин становился, по сути, заложником действий своего окружения, министров своего кабинета, ответственность за которых полностью брал на себя.
Во внешней политике Россию по прежнему тревожил Балканский вопрос. К декабрю 1908 года Извольский, оставаясь на прежней позиции, вынужден был маскировать свою политику, считаясь как с мнением Царя, так и с отношением Совета Министров, и с влиянием думских кругов — лавировать между двором, правительством и Думой. Печать активно муссировала последовательную сдачу позиций главой МИДа, вынужденного отказаться от прежней программы санкционирования аннексии, «компенсации» для России и открытия Дарданелл. Говорилось о солидарности думского центра с правительством, а не с главой МИДа [3, с. 264].
Декабрьское заседание Думы, посвященное обсуждению сметы МИДа на 1909 год, стало, по сути, демонстрацией борьбы между Столыпиным и министром иностран-
ных дел. Попытка Извольского своими речами солидаризироваться со всеми фракциями ожидаемых результатов не принесла. Никто не испытывал заблуждений относительно намерений Извольского «гнуть свою линию». В печати вновь развернулась полемика о решении Балканской проблемы.
ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ВНЕСЕННЫЙ РАНЕЕ В ДУМУ законопроект о земельной реформе был подвергнут жесткой критике со стороны оппозиции. Несмотря на убедительную, полную аргументов защиту его положений депутатом «октябристом» Шидлов-ским, товарищем министра внутренних дел Лыкошиным и главноуправляющим землеустройством и землепользованием Кривошеиным против Закона 9 ноября жестко выступили кадет Шингарев, социал-демократ Гегечкори, депутаты «правых» Щечков и Образцов, «трудовик» Петров 3-й. Последний, например, утверждал, что переход земли в личную собственность означает «разгром крестьянской семьи», что «навозные интересы не могут возобладать над требованиями семейной правды».
Товарищ министра внутренних дел Лыкошин решительно отвергал «опасения, что все отцы, как какие-то озверелые существа будут действовать в ущерб своим кровным родным детям», и, «как русский человек», он утверждал: «говорить, будто бы крестьяне, если только дано им будет распоряжение своими наделами, чуть ли не все обратятся в пьяниц и продадут свои наделы за гроши, за косушку водки — это, господа, клевета на русский народ» [89, с. 167]. В конце концов, премьер вынужден был снова выступить в поддержку принципов законопроекта.
5 декабря 1908 года П. А. Столыпин снова выступает в Государственной Думе по земельному вопросу с речью о земельном законопроекте и землеустройстве крестьян. Любопытно, что в этом своем выступлении он, между прочим, отвергает известный и до сих пор живучий упрек в повсеместном насильственном сломе общины:
«Закон вместе с тем не ломает общины в тех местах, где хлебопашество имеет второстепенное значение, где существуют другие условия, которые делают общину лучшим способом использования земли» [57, с. 176],— говорил председатель правительства.
Защищая далее единоличную крестьянскую собственность от попыток подменить ее семейной собственностью, он справедливо указывает своим оппонентам на то. что «нельзя, с одной стороны, исповедовать, что люди созрели для того, чтобы свободно, без опеки располагать своими духовными силами, чтобы прилагать свободно свой труд к земле так, как они считают это лучшим, а с другой стороны, признавать, что эти самые люди недостаточно надежны для того, чтобы без гнета сочленов своей семьи распоряжаться своим имуществом...» [57, с. 176]
Вникая далее в особенности и различия понятий «личная» и «семейная» собственность, он убеждает членов Государственной Думы в том, что ограничения и стеснения закон должен налагать на землю, а не на ее владельца, иначе «коллективная» семейная воля может разрушить «зрелое, обдуманное и, может быть, долголетнее решение своего отца», «наплодить не одну семейную драму», «парализовать и личную волю, и личную инициативу поселянина» [57, с. 177—178].
Говоря о том, что новые ограничения вряд ли смогут «оградить имущество детей отцов пьяных, расточительных, или женившихся на вторых женах» [57, с. 178], далее он подводит к главной мысли своего выступления:
«Нельзя создавать общий закон ради исключительного уродливого явления, нельзя убивать этим кредитоспособность крестьянина, нельзя лишать его веры в свои силы, надежды на лучшее будущее, нельзя ставить преграды обогащению сильного для того, чтобы слабые разделили с ним его нищету...
Но главное, что необходимо, это, когда мы пишем закон для всей страны, иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых (Г. С.).
Господа, нужна вера. Была минута, и минута эта недалека, когда вера в будущее России была поколеблена, когда нарушены были многие понятия, не нарушена была в эту минуту лишь вера Царя в силу русского пахаря и русского крестьянина! Это было время не для колебаний, а для решений.
И вот, в эту тяжелую минуту правительство приняло на себя большую ответственность, проведя в порядке ст. 87 закон 9 ноября 1906 года, оно делало ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и на сильных (Г. С.). Таковых в короткое время оказалось около полумиллиона домохозяев, закрепивших за собой более 320000 десятин земли. Не парализуйте, господа, дальнейшего развития этих людей, и помните, законодательствуя, что таких людей, таких сильных людей в России большинство (Г. С.). (Руко-п.аескание центра и отдельные справа.)»,— убеждал депутатов Столыпин, и впоследствии эта позиция премьера и его земельной политики стала называться «ставкой на сильных» [57, с. 178-179].