Елизавета никогда еще не бывала в этой части дворца: ни в ту пору, когда навещала отца в беззаботные дни своего детства, ни сейчас, когда ее передвижение ограничили западными апартаментами и маленьким, окруженным стеной садом у реки. Но даже если бы она и обладала большей свободой, то не пошла бы сюда, потому что для этого пришлось бы идти через кухню, где поварята тотчас прекращали работу, чтобы указывать на нее пальцами и переговариваться, а потом еще через заброшенный двор конюшни, где единственный факел сопровождающего не в силах рассеять ночной мрак. Затем следовало спуститься по узкой лестнице и войти через низкую дверь. Обшитая дубовыми панелями комната была достаточно уютной, хоть и не богато обставленной. Дверь, закрывшаяся за Елизаветой, оказалась тщательно пригнанной по всем швам и не имела ни ручки, ни замочной скважины. Однако она слышала, как в замке был повернут ключ: это сделал молчаливый мужчина в капюшоне, который привел ее сюда. В центре комнаты стоял стол, за ним – два кресла с высокими спинками и один табурет. В помещении, лишенном окон, единственный свет давала лампа, оставлявшая углы темными. Подле лампы лежали чернильница, три пера, перочинный нож и пачка чистого пергамента.
Пусть Елизавета никогда раньше и не бывала в этой комнате, но она узнала ее с первого взгляда. Комнаты для допроса всегда были одинаковыми. Принцесса повидала их достаточно, чтобы это знать.
Однако здесь имелось одно отличие. Елизавета обнаружила его при первом же повороте головы: это отличие висело на задней стене, позади кресел для допрашивающих. Зеркало – круглое, чуть вогнутое. О его старости свидетельствовала рама с хлопьями позолоты. А вот стекло оказалось превосходным: даже при этом плохом освещении оно показало принцессу совершенно ясно. Зеркало явно предназначалось не для этой комнаты, а для какого‑то более богатого помещения, и Елизавета стала гадать, как оно совершило свое путешествие сюда, чтобы представить царственной узнице ее собственные недостатки. А еще она гадала – как всегда, когда видела зеркало, – какие лица оно отразило и потеряло. Одни лица, которые Елизавета узнала бы мгновенно, и другие, которые помнила только смутно.
Ее отец наверняка смотрелся в него: Генрих был не из тех людей, кто проходит мимо зеркала. И сейчас она видела его отражение в своей сильной челюсти, в высоком лбе, обрамленном золотисто‑рыжими волосами. Мать была для нее поблекшим воспоминанием, а немногочисленные сохранившиеся портреты, как говорили, не отдавали должного Анне Болейн. Однако то немногое, что знала и помнила Елизавета, она разглядела сейчас: в острых скулах, безупречно прямом носе, но более всего – в глубоких пещерах глаз. Глаза опальной принцессы не были бездонными озерами, которыми, по рассказам, манила и дразнила окружающих ее мать, но тем не менее они считались весьма красивыми. И еще – изящные руки. Наследство от женщины, которую Елизавета никогда не знала по‑настоящему. Принцесса подняла руку, прижала к щеке ладонь, потом тыльную сторону кисти. Вспомнив, в чем отличие ее собственной руки от материнской, она поспешно опустила ее. Эта рука все равно казалась Елизавете странной, даже без лишнего пальца, которым ее дразнили так называемые «друзья»: пальцы костлявые, а вовсе не тонкие, кожа – такая же желтая, как на лице. И руки, и лицо были изможденными после долгих лет бдительности, подозрений… ожидания в комнатах, подобных этой!
Елизавета не знала, кто вызвал ее на эту полуночную встречу – первую с тех пор, как неделей раньше ее привезли из Вудстока в королевский дворец. Королева, ее сестра, по‑прежнему не желала видеть дочь Анны Болейн, несмотря на мольбы Елизаветы о встрече. Принцесса надеялась, что вызов в Хэмптон‑Корт будет означать, что ее заключению пришел конец. Однако хотя здесь цепи стали чуть более свободными, она все же полностью от них не избавилась. Встречи, подобные этой, могут оказаться предварительной подготовкой к поездкам, которые ей не хотелось совершать. Обратно, к скуке и мелочной тирании сэра Генри Бединг‑филда, в Вудсток. Или в какое‑то другое место, гораздо худшее. Путешествие по реке, вниз по течению, в Тауэр, как это было ровно год и месяц тому назад.
Нет! Она не должна, не может попасть туда. Они уже пытались обмануть ее, поймать на заговорах и лжи – и не смогли. Елизавета выдержала ту черную тюрьму, не поддалась попыткам связать ее с теми, кто хотел нанести урон королеве и разгромить ее Церковь. Принцессу Тюдор не сумели связать с Уайетом и прочими. И она выдержит снова – пока у нее хватит выдержки, пока ей удастся не дрогнуть перед теми, кто на сей раз войдет в дверь. Невыносимо, что Елизавету заставляют ждать в этой мрачной комнате! еще убедятся в ее неудовольствии. Елизавета Тюдор унаследовала не только отцовский подбородок и цвет волос, но и его гневливость.
И эта комната – ее! Пренебрегая явно приготовленным для нее, узницы, табуретом, принцесса уселась в кресло с высокой спинкой и сосредоточила свое внимание на находящейся перед ней двери и неизвестном противнике, который через нее войдет. Казалось, ее сосредоточенность послужила заклинанием вызова темных сил: почти мгновенно Елизавета услышала скрежет металла по металлу. Дверь открылась.
– Принцесса Елизавета.
Высокий мужчина пригнулся в дверном проеме и изобразил поклон легким движением головы.
Ренар! Ну конечно, это должен был оказаться он! Это не мог быть никто другой. Только Лис копается в мусоре по ночам.
Елизавета положила руки на подлокотники и расслабила их, направив свой гнев вперед, на вошедшего.
– Посол, вы считаете этот час подходящим для разговора?
– Увы! – Он повернулся и закрыл дверь. Невидимая рука за нею вставила ключ в скважину. – Мои труды поглотили все дневные часы. Только в позднее время мне удается подумать о собственных удовольствиях.
– Удовольствиях?
– О да, миледи. Сегодняшний визит носит личный характер. Приветствовать ваше возвращение ко двору из изгнания. Выразить надежду, что это станет для вас началом более счастливых дней – таких же счастливых, как и для королевства и всех его подданных.
Елизавета проглотила ответ, который так и рвался наружу, – о том, что мученики, которых дюжинами сжигают за их протестантскую веру, вряд ли могут считаться «счастливыми подданными». Она уже почти два года потратила на то, чтобы убедить этого человека и многих других в том, что она, Елизавета, – верная дочь католической Церкви и радуется ее величественному возвращению. Лис применил все немалые средства, находящиеся в его распоряжении, чтобы добиться ее осуждения как еретички или предательницы и предать смерти огнем или топором. Но Елизавета не дала и не даст ему в руки ничего, что позволило бы ему возобновить подобные попытки. И она ничего не ответила. Просто стиснула пальцами подлокотники и приготовилась выжидать.
Ренар с иронией отметил, как именно она распорядилась местами для сидения, но вместо того, чтобы занять табурет, прошел к столу и положил около лампы пакет, завернутый в красный бархат.
– Подарок для вас, миледи. В честь вашего возвращения. Елизавета не сделала ни одного движения в сторону пакета.
– Что значит эта любезность, милорд?
– Вам придется открыть его и посмотреть.
– Я бы предпочла, чтобы вы открыли его за меня.Новая улыбка.
– Как будет угодно миледи.
Длинные пальцы развязали слабо затянутую бечевку, вытащив из бархатного мешочка небольшую деревянную коробочку. Длина ее составляла примерно ладонь, а высота равнялась двум кистям, сложенным в молитве. Ореховое дерево было украшено резьбой – гербом императора. Елизавета по‑прежнему не двигалась. Ренар снял крышку, положил ее на стол и отступил назад, сложив руки перед собой.
Свет лампы осветил набор для шахмат. Крошечные фигурки были мастерски вырезаны, белая слоновая кость стояла перед черным деревом. Нагнувшись, Елизавета взяла коня, преодолев первоначальное сопротивление: на месте фигурку удерживал крошечный колышек.
– Как красиво.
– Да, ремесленники Модены действительно превзошли сами себя. Вы играете?
– Я новичок в этом искусстве, но – да, я играю.
– Думаю, миледи скромничает. Я слышал, что вы превзошли своих наставников в этом, как и в других предметах, которые изучали.
– А я слышала, что в Европе у вас нет равных. Отрицания не последовало – только наклон головы и еще одна легкая улыбка.
– Вы со мной не сыграете?
– Разве сейчас не слишком поздно для игр?
– Для игр никогда не бывает слишком поздно. Как и для шахмат. Доставьте мне удовольствие.
Принцесса отвела взгляд от пристальных черных глаз и снова посмотрела на доску. Фигуры ожидали – они были расставлены, и многие из них уже стронулись с первоначального места.
– Однако эта игра уже начата.
– Я позволил себе такую вольность. – Голос Ренара звучал мягко. – Когда играют опытные люди, то начальные этапы игры так предсказуемы! Мы с вами оба так часто их проходили! Самым интересным бывает эндшпиль, разве не так? Вы можете выбрать любой цвет.
– Я не люблю, когда за меня делают ходы.
– Но существуют некоторые ходы, которые иначе вы сделать не в состоянии.
Елизавета позволила себе чуть улыбнуться.
– Мы по‑прежнему говорим о шахматах, милорд?
Он пожал плечами, и в его голосе возникли жесткие нотки.
– Выбирайте – белые или черные?
В игре было сделано семь ходов, и белые уже захватили середину доски. Однако у черных была хорошая оборонительная позиция. Несмотря на внезапное желание начать нападение на противника, Елизавета знала: ее выживание, как и всегда, зависит от осторожности. Особенно с таким противником, как Ренар.
– Я буду играть черными.
– Мудрое решение. Сейчас ваш ход. Мой последний был сюда: конь в центр. – Ренар отошел от стола. – Вы не будете возражать, если я не стану садиться? Жесткие табуретки мне не полезны.
Подавив порыв уступить собственное кресло с кожаным сиденьем – она заняла эту позицию и не станет ее сдавать! – Елизавета сосредоточилась на доске. Чем ей ходить – ферзем или слоном? Изучая позицию, она заметила, что Ренар тихо перешел к зеркалу, ощутила на себе взгляд отразившихся в стекле глаз. Она повела плечами, обдумала ход и стала ожидать, чтобы он сделал свой. Ход был сделан.
– Вы еще не виделись с ее величеством, вашей сестрой?
– Не сомневаюсь, что вам это известно – нет, не виделась. Мои горячие просьбы быть допущенной к ней встретили отказ. Пока.
– А, да. Печально, когда сестры вот так разлучены. Особенно в такой момент.
– Какой момент?
Теперь Ренар повернулся к узнице.
– В такой, когда ее величеству так нужна поддержка во время беременности. Вы ведь знаете, что до разрешения от бремени осталось совсем недолго.
Елизавета заставила свой голос звучать ровно:
– Я об этом слышала, милорд, и я ликую.
– Вы… ликуете?
– Конечно, милорд. Я знаю, как моя сестра мечтает о ребенке.
– «Ликую» – такое странное слово. – Ренар прошелся по комнате; он по‑прежнему оставался позади нее, но с другой стороны. – Вы ликуете из‑за рождения, которое лишит вас короны? Которое гарантирует католическое наследование, столь неприемлемое для вас? Или вы скорее ликовали бы, если бы королева умерла родами, а с ней и испанский сопляк?
Атака началась неожиданно, и Елизавета повернулась на своем кресле, чтобы встретить ее.
– Я не имею таких желаний. А вы – клеветник и мерзавец, раз предполагаете подобное! Королева об этом услышит.
Вместо того чтобы ответить гневом на гнев, Ренар только рассмеялся, но его смех был совершенно лишен веселости.
– Полно, Елизавета! Королева ничего про вас не услышит, кроме плохого. Только на прошлой неделе ее величество в присутствии многочисленных свидетелей назвала вас… Дайте‑ка вспомнить… О да. Она назвала вас бастардом, еретичкой и лицемеркой. И снова молилась о том, чтобы плод ее чрева навсегда избавил от вас страну.
Елизавета медленно поднялась. Ярость сжимала ей грудь.
– Именно такие, как вы, отравили слух моей любящей сестры и настроили ее против меня! Однако она – королева и может называть меня, как ей вздумается, какими бы ложными ни были эти титулы. А вот вы, посол, можете обращаться ко мне только «ваша светлость» и «миледи». И я не останусь здесь выслушивать оскорбления.
Елизавета прошла к двери и стала ждать там, спиной отгородившись от человека, который вкрадчиво захлопал в ладоши.
– Я слышал, что вы обожаете маскарады и представления. Но даже не подозревал о том, что вам удалось усвоить так много актерских умений. – Не получив ответа ни словом, ни жестом, Ренар добавил: – Полно, миледи. Может быть, мы прекратим эту игру?
– А разве мы здесь не для того, чтобы играть?
– Возможно. Но у меня есть к вам предложение… и тайна, которой мне хотелось бы с вами поделиться. Они лучше любой игры. Не желаете ли выслушать? Ну же, вернитесь на свое кресло. Полно. Позвольте мне поделиться тайной, которую в этом королевстве знают не больше пяти человек.
Дверь не откроется, пока он не даст соответствующий приказ. Елизавета сделала свой ход – и даже добилась некоторого успеха. Она снова села, и Ренар обошел вокруг стола.
– Неужели вы вдруг решили поделиться тайной, милорд?
Посол подался вперед, прижав кончики пальцев к краю стола. Глаза с тяжелыми полуопущенными веками были устремлены прямо на узницу.
– Беременность королевы – ложная. Ее жажда родить от Филиппа ребенка, получить наследника католического трона и увериться в Божьем благословении после стольких тяжелых лет так сильна, что она создала себе иллюзорный плод – иллюзию настолько сильную, что она принесла распухший живот и молоко в сосках.
Первая мысль Елизаветы, наполнившая ее сердце печалью, была: «Ох, бедная Мария!» Но она не стала открывать свои чувства этому человеку.
– А откуда это известно вам? Откуда вам известно о ложности того, что многие другие считают истинным?
– Ее ближайшая фрейлина – моя… наперсница. Она сама имеет троих детей. Врач говорит королеве то, что та желает слышать, а потом сообщает мне правду.
– И что из того? Если это так, то в конце концов моя сестра узнает печальную истину. В ближайшие два месяца, как говорят.
– Что из того, действительно. Вот тут и вступает в силу мое предложение. Хотя теперь мне кажется, что слово «ультиматум» в данном случае более уместно.
– Это не то слово, на которое я реагирую, посол.
Ренар продолжил, словно не услышав:
– Для королевы важна только ее вера в беременность, в этот ответ на ее молитвы. Она убеждена в том, что родит здорового ребенка. Как вы полагаете, что ее величество сделает с человеком, который пожелает навредить сему прелестному младенцу? Что, если она уверится в том, например, что некто практикует колдовство, направленное против нее и ее невинного нерожденного? Спасет ли что‑то этого человека, кем бы он ни был?
Елизавета чуть было не рассмеялась.
– За двадцать два года моей жизни меня обвиняли почти во всем, Ренар. Но ведьмой меня еще никто не считал!
– Да, – отозвался Лис. – Но вашу мать – считали. Казалось, эта фраза лишила ее возможности дышать. На секунду Елизавета задохнулась, и вырвавшиеся у нее слова прозвучали так, словно были последними из произнесенных ею:
– Мою… мать?
Ренар увидел, как ей больно, и подался вперед, чтобы насладиться этим. Его голос был тихим и жестким.
– Анна Болейн. Шлюха, определенно. Еретичка, несомненно. Женщина, укравшая у матери Марии любовь ее отца. Анна Болейн разбила ей сердце, она расколола Церковь. И вы еще удивляетесь, что королева Мария не желает вас видеть? Всякий раз, глядя на ваше лицо, она видит запечатленную на нем причину всех ее горестей. Она до сих пор различает в вас ту чаровницу.
Наконец‑то Елизавета сумела перевести дух. Никаких доказательств против нее не существует. Никому никогда не удастся ничего доказать – и только поэтому ее голова еще сидит у нее на плечах. Эту… нелепость тоже невозможно доказать.
– И что же вы сделаете? Возьмете куклу с надписью «Болейн», намазанной козьей кровью, и проткнете ей живот иголкой? Положите ее под ложе рожающей королевы, завернув в мой шейный платок? Пусть у моей сестры есть страстное желание родить дитя, но подобными обманами ее не ослепишь. Она не осудит единокровную сестру из‑за такой нелепой лжи.
По мере ее речи глаза Ренара открывались все шире.
– Говорят, что вы прекрасно стреляете из лука, миледи… О, вы так близки к попаданию! Но – кукла? Полагаю, мы придумаем нечто получше. Нечто будет положено под ложе роженицы, нечто столь характерное, что оно могло принадлежать только этой шлюхе, этой еретичке, этой ведьме – вашей матери.
Голос Елизаветы снова обрел силу.
– И какой же предмет настолько характерен, что может безошибочно доказать вину персоны королевской крови?
Темные глаза Лиса сверкнули:
– О, самый символ ее волшебства! Ее шестипалая рука.
Ее желудок сжался, горло мгновенно пересохло, дыхание перехватил спазм. И одновременно с тем пришли отвращение и возмущение. Они снова пытаются использовать ее мать – женщину, которой она почти не знала, но которая продолжала жить в каждой частичке ее тела, наполнявшегося сейчас яростью.
– Вы осквернили могилу моей матери и потревожили ее кости, чтобы угрожать мне этим?
Елизавета поднялась со своего места и приблизила свое лицо к лицу Ренара. Как ни странно, он подался назад.
– И руки там не было. Это подтвердило странную историю, которая до нас дошла. Мои люди уже отправлены искать место упокоения этих уникальных… останков. Сейчас, когда мы с вами разговариваем, их, вероятно, уже везут обратно. Мы надеемся получить руку Анны Болейн еще до конца месяца. Все решится в эти дни, пока у вашей сестры еще сохраняется надежда. А потом мы можем использовать эти останки или…
– Или?
– Вы можете согласиться – с принесением клятв и подписанием соответствующих бумаг – на вступление в брак с мужем вашей сестры, Филиппом Испанским, в случае прискорбной смерти королевы.
Вот в чем заключалось все дело. Простая фраза, так просто сказанная, – она и есть центр сложной паутины. Как это ни странно, вместо того чтобы запутаться еще сильнее, Елизавета почувствовала себя почти свободной. Она проникла в центр тайны. Англия, ее Англия, через нее окажется заключенной в имперско‑испанские объятия и навек утонет в лоне Святой Римской Церкви. Это и есть ультиматум. Большей опасности ей не грозит. Дыхание Елизаветы начало выравниваться, на губах появилась тень улыбки – как это бывало часто в тех случаях, когда она надевала маску.
– Ну что ж, посол, вы хотите, чтобы я это обдумала? Если Ренара и смутила происшедшая в ней перемена, он этого не показал.
– Конечно, миледи. У вас есть немного времени. Как я сказал, останки скоро будут у нас. А у вашей сестры еще остается ее надежда. Игра на данный момент приостановлена. Следующий ход – ваш.
Тут Елизавета опустила взгляд на крошечных воинов, выстроенных рядами из слоновой кости и черного дерева.
– Конечно. И я могу забрать эти шахматы с собой?
– Это – мой подарок вам, миледи, как я уже сказал. Эта же игра есть у меня на другой доске в моих апартаментах.
Елизавета протянула руку и передвинула фигуру, защищая своего коня.
Ренар наклонился к доске.
– Королева? Разумно ли выдвигать ее так рано? Елизавета улыбнулась:
– Вы ведь сказали, что у меня мало времени. А королева – самая сильная фигура на доске, не так ли?
На три стука Ренара дверь открылась, и закутанный в плащ с капюшоном проводник поманил принцессу к себе. Елизавета смотрела прямо перед собой и высоко держала голову, игнорируя любопытные взгляды кухонной прислуги. Когда они оказались на темном конюшенном дворе, она крепко прижала к себе шахматную доску, словно для того, чтобы защититься от ночного ветра. Однако холод был не снаружи, а внутри нее, там, куда его принес Ренар. Елизавета ощущала, как стужа распространяется по ее телу, и еще плотнее запахнула шерстяной плащ, так что острый угол игральной доски врезался в платье и оставил на коже ссадину. Сосредоточившись на этой точечной боли, принцесса смогла отвлечься от другой, которая грозила ее поглотить. Если бы она находилась у себя, то дала бы ей волю. Но царственная узница была вольна чувствовать и страдать только там, где ее слабость не могли увидеть другие, чтобы сообщить об этом ее врагам. На пути отсюда до западного крыла у нее есть время справиться с собой и начать строить планы. Игра еще не закончена.
* * *
Закрыв дверь, Ренар сразу же прошел к противоположной стене. Проведя рукой по панели, нащупал и отодвинул задвижку. Открылась дверь, и через нее в комнату для допросов шагнул мужчина – невысокого роста, богато одетый. Он теребил небольшое белое жабо у шеи, падавшее на камзол из золотой парчи.
– Раны Христовы, Ренар! Нам нечем было там дышать! Тяжело переводя дух, мужчина рухнул на кресло, а Ренар вошел в маленькую комнатку и прикрыл за собой дверь – настолько, чтобы можно было посмотреть через зеркало. С этой стороны комната, видная сквозь слегка вогнутое стекло, уходила вдаль, так что по краям все предметы расплывались. Однако сидевший за столом испанский король был виден очень отчетливо.
– Великолепное устройство, не правда ли, ваше величество?
– Да, да. – Филипп наконец отдышался и отодвинулся назад, чтобы посмотреть в зеркало. Он чесал свою подстриженную острую рыжую бородку. – Просто удивительное. С этой стороны действительно ничего не видно. Она смотрела прямо нам в глаза. Это было… беспокойно.
Звук «с» он произносил с кастильским пришепетыванием, которое сам Ренар тоже находил «бешпокойным». Англичане безжалостно высмеивали своего «шуверена» у него за спиной.
– Вы сказали, оно итальянское.
– Венецианское, ваше величество. Хотя говорят, что они переняли это искусство у турок.
– Вот как? – Король присоединился к нему, чтобы снова посмотреть сквозь зеркало. – Мы скажем вам, что еще нашли весьма беспокойным. Ее глаза! Удивительно красивые, а? И кожа – как у молочницы, правда? Что? Что?
– Безусловно. Так что ваше величество не сочтет эту часть игры слишком скучной, не так ли?
В голосе посла не слышалось и тени насмешки, но Филипп Испанский пристально посмотрел на Ренара и снова вернулся в комнату.
– Мы желаем, чтобы вы перестали называть это игрой. Здесь мы имеем дело с вопросами самого серьезного свойства. С сохранением истинной веры на острове. С союзом против вероломных французов. И нам не нравится то, как вы разговариваете с… с нашей будущей супругой. Мы считаем, что эти угрозы в ее адрес, с обвинением в колдовстве, излишни. Она – принцесса и наша будущая королева. Вам следует помнить об этом.
Ренар отвесил изящный поклон.
– Ваше высочество правы в этом, как и во всем. Одна из сестер, ваша печальная королева, обожает вас, словно античного героя. Сумеет ли вторая сестра устоять перед вами?
Филипп, король Испанский, наследник трона Священной Римской Империи, некоронованный король Англии, снова попытался разглядеть за этими словами какой‑то коварный подтекст. В течение всего времени, проведенного в этом грубом королевстве, Филипп и его утонченные испанские придворные подвергались варварскому «остроумию» аборигенов, и король был весьма к нему чувствителен. Однако Ренар был его союзником, его подданным и слугой. Человеком, которому Филипп вынужден был доверять, пусть ему и не нравился этот выходец из Франш‑Конте.
– Ну что ж, мы посмотрим. Мы выполним свой долг.
Ренар заметил, что карие глаза испанца снова начинают улыбаться. Филипп был воплощением аристократизма: любезным, обаятельным и не лишенным привлекательности для женщин. Понятно, почему бедняжка Мария так его обожает. И Лису легко было представить себе, как Елизавета, окруженная врагами, отчаянно нуждающаяся в друзьях, не устоит перед рыцарственным испанцем. Особенно – подгоняемая толчками шестипалого скелета.
Провожая короля поклоном, Ренар мысленно задержался на этой картине и улыбнулся. Игра развивается, и сильные фигуры уже готовы вступить. Лису осталось только избавиться от нескольких пешек. Однако любой мастер шахмат знает, что пешки тоже важны. Даже необходимы. Выходя из комнаты следом за Филиппом, Ренар гадал, где же сейчас находятся некоторые из его пешек.