Человек, желая высказаться, использует различные средства выражения. Этими средствами могут быть жесты, мимика, речь. Пусть человек не желает передавать своих мыслей – он лжет, обманывает себя или просто не понимает действительности. Однако, пользуясь средствами выражения – в данном случае скрываемой или невидимой мысли – что-то неизбежно выскальзывает из выраженного, манифестируя собой некое указание. И мы раскрываем обман.
Условием понимания языка является кодировка этого языка. Лотман полагает, что код содержится в сообщении, структурирует сообщение, ориентирует и направляет его. Коммуникативная модель работает на основе этого предзаданного в сообщении кода: адресант передает информацию, кодирует ее, в свою очередь, адресат получает информацию, подвергая ее декодированию. Для того, чтобы произошла передача и получение сообщения, участники коммуникации необходимо должны обладать знанием этого кода[11], иначе передачи информации не произойдет. Код[12] является структурностью структуры, направлением смысла текста, он константен[13] в пределах коммуникации, то есть, по сути, должен быть одним и тем же и у передающего, и у принимающего. Задача Лотмана – доказать, что в действительности существует возможность адекватной[14] передачи сообщения от одного человека к другому, сколь это ни представляло бы, по нашему мнению, сложной ситуации в реальности общения. Лотман строит свою теорию соглашаясь с тем, что понимание передаваемой информации на основе общего у участников коммуникации кода есть ситуация идеальная[15], но, тем не менее, стремится задействовать ее в исследованиях культуры. Действительно, смыслы, воспроизводимые в культуре, живы и поэтому подлежат расшифровке. Сложно себе представить ситуацию отсутствия общего внутрикультурного содержания: тогда сообщение невозможно было бы идентифицировать. Общие культурные смыслы составляют основу функционирования социума и в этом смысле коммуникативная модель Лотмана обращается «по адресу».
Код и искусство
Искусство же «работает» по иным принципам. Лотман пишет, что в нехудожественной коммуникации важно само сообщение и слушающему важно то что, ему говорят, а не то, как это делают (ведь языком он априори владеет – чтобы понимать, что говорится)[16]. Он противопоставляет нехудожественную коммуникацию художественной, где способ передачи информации обладает большей значимостью, чем сама информация. К сожалению, Лотман не учитывает того, что и нехудожественная коммуникация зависима от как: язык не исчерпывается понятием текста (в смысле графического переложения слов языка на считываемую поверхность), а усложняется сложным комплексом выразительных средств. И если языком[17] (как средством общения) мы априори владеем, то язык в смысле речевой деятельности в процессе коммуникации остается открытой системой, которая принимает все новые и новые формы выражения.
Семиотик Умберто Эко рассуждает о коде (под которым он, в отличие от Лотмана, подразумевает «язык») как кропотливый археолог: он полагает, что код непременно содержится в сообщении. Если искусство что-либо сообщает, задача семиотика – раскопать завалы лирических отступлений и нейтрализовать нагромождения мнимого смысла, дабы вычленить систему кодов, кодирующих данное произведение, которыми оно и держится. Эко видит задачей семиологического анализа сведение спонтанности к условности, предмета к символу, проявления действительности – к понятию, кажущегося естественным явления к культурно обусловленному и т.п.
Семиологическое исследование руководствуется тем принципом, что, если коммуникация имеет место, она складывается в зависимости от того, как отправитель организует свое сообщение, используя для этого целую систему условных социальных правил (пусть даже на уровне подсознательного), каковой и является код[18].
Но искусство, как мы знаем, представляет нечто иное по отношению к культуре. В искусстве еще теплятся «нераспакованные» смыслы, иначе оно перестало бы удивлять своих почитателей. Перестала удивлять как раз культура, которая поддерживается «узнаванием». Лотман называет это «памятью культуры», Эко пишет о «коде узнавания»[19], и если в исследованиях культуры уместно говорить о памяти, то искусство с памятью напрямую не связано.
Искусство восхищает нераспакованными смыслами, неузнанным, семиотика же предлагает рациональную модель осмысления художественного произведения. Владение кодом узнавания говорит не о понимании, а о знании. Знание – это некоторая информация. Искусство, безусловно, передает какую-то долю информации, но рассматривать искусство с точки зрения информативности бессмысленно. Смысл искусства – не в знании (не в информации), а в неузнанном, точнее, каким образом то неузнанное, отталкиваемое структурой знания, притягивает внимание и вызывает понимание.
Говоря о понимании искусства, Эко исходит из памяти, а не из воображения.
Неузнанное может быть понято, несмотря на свою неизвестность и отсутствие понятного воспринимающему кода. Если бы человека привлекало желание узнать (в чем-то) похожее, вряд ли бы мир стал развиваться – человек ушел бы вглубь веков, подтверждая свое представление о традиции. Узнавание – это правило традиционного человека, поддерживающего функционирование культуры. У искусства другой мотив – разламывать привычные нормы, разрушать привычные представления, уходить от иллюзии понятности, оставлять без объяснения, препятствовать однонаправленной интерпретации. Чем отличается гениальное произведение искусства от актуального? Тем, что гениальность всегда стоит особняком в современной ей культуре. Культурным смыслам нужно время для того, чтобы ассимилировать гения, «прибавить» его к себе. Актуальное искусство является результатом самой культуры, похожее и узнанное выходит на поверхность полотнами современных художников и словесным рядом актуальных текстов[20].
Знание и информация
Знание противостоит пониманию. Знания много, а понимание – одно. Накопление знаний есть процесс, однако понимание процессом не является, оно описывается такими понятиями как «озарение», «вспышка»: осознание того, что картина мира приобрела другой смысл и измерение, а произошло это внезапно и необъяснимо. Понимание – не знание, а интуиция.
Вернемся к фильму. Мы смотрим фильм, который сообщает нам некоторую информацию. Мы говорим о новой информации тогда, когда распознаем в сообщении неузнанный смысл, идентифицируя его, мы готовим почву для понимания. Семиотики полагают, что информация основывается на «кодах узнавания», именно благодаря им мы понимаем сообщение. Однако, что же тогда воспринимается как новое, если прибывшие известные нам (как отправителю, так и получателю, иначе коммуникации не состоится) коды принципиально объяснимы? Ведь, следуя за кодами узнавания, мы объясняем информацию – и, в этом случае, обыденное понимание информации как чего-то нового, свежего теряет свое значение! Узнанное не может быть новым. Узнанное может быть хорошо забытым старым[21], то есть реализовывать функцию передачи традиционных смыслов.
В таком случае, возникает вопрос к самому понятию коммуникации в семиотике: что передается актом коммуникации? Информационное сообщение? Но, как мы выяснили, информация не несет в себе ничего нового, она лишь транслирует заранее известные смыслы (до поры до времени находящиеся в латентном состоянии), связывая участников коммуникации в единую сеть. Следовательно, актом коммуникации поддерживается устойчивое состояние культуры, сообщение его членов. Культура является зоной комфорта. Новое же – это стресс, неустойчивость.
Сведение кинематографа к коммуникативной функции это, возможно, оправдание его использования в качестве формы идеологического давления. Широта охвата и различие средств поддерживают возможности кинематографа как передатчика смыслов, вкладываемых в него структурой власти. «Знать пределы, в которых язык говорит через нас»[22]: сентенция Эко заставляет своих читателей смириться с тем, что ими могут воспользоваться как устройством приема передаваемой другим информации.
Другой говорит в тебе посредством языка, другой может наследить в тебе, не прибраться, и останешься ты (читатель, зритель, человек, в конце концов) с чужеродной грязью внутри[23].
Непонимание
Рационализация семиотиками искусства предлагает следующие варианты понимания кинопроизведения: предпринимается анализ структуры фильма, которая ведет нас последовательно от кинофильма в целом к понятию киноязыка, киноязык слагается из киносообщений, которые, в свою очередь, состоят из знаков. Под киносообщением в киноведении традиционно понимается кадр. Структура, как ей полагается, дискретна. Сохранение и опора на последовательность (линейность) означает заданный семиотикой порядок чтения, «дешифровки» кинофильма. Кинофраза, состоящая из знаков, построена с оглядкой на фразу речевого высказывания.
Вроде бы все, действительно, понятно: смотрим фильм, анализируем его, выделяем важные части, отсылающие нас к смыслу фильма в целом, расшифровываем киносообщения, переводя код сообщения на понятный нам, зрителям, язык. Тем не менее, замечаем, как нечто проскальзывает сквозь попытку рационализации. Ролан Барт[24], увлекшись фотограммами фильмов Эйзенштейна, размышляет над ускользанием смысла. Смысл, точнее, понимание смысла может ускользнуть от нас, воспринимающих. Барт полагает, что, кроме традиционно выделяемых информационного и символического смыслов сообщения кинофильма существует еще один – третий, открытый смысл. Открытый смысл неявен, его не опишешь средствами семиотики. Это, скорее всего, знак, говорит Барт, но знак непроявленный. Этот знак не отсылает к означаемому, оставаясь означающим. Он не отсылает, поэтому для семиотики его как бы и не существует. Более того, кинофильм не потеряет ни в плане содержания, ни в плане художественных особенностей, если глаз анализирующего фильм исследователя оставит этот знак незамеченным. Тем не менее, пишет Барт, открытый смысл существует, он навязчив, он скорее вызывает эмоцию, нежели мысль, да, открытый смысл – это эмоция. Он не подчиняется линейности и поэтому не подлежит анализу, это не рассказ, а его противоположность – антирассказ. Если мы, зрители, понимаем, о чем идет речь - мы всегда сможем обойтись без слов, но будем понимать друг друга. Рассматривая фотограммы фильма С.М. Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин», Барт обращает внимание на нечто, беспокоящее его:
Меня преследовал вопрос: что в этой плачущей старухе заставляет думать об означающем? Скоро я понял, что этот не выражение лица (хотя оно и отточено до совершенства) и не жест страдания (закрытые веки, напряженный рот, кулак, прижатый к груди) – все это относилось к полному значению, к «естественному смыслу» изображения, к эйзенштейновскому реализму и декоративизму. Я чувствовал, что упорная, беспокоящая черточка (как непрошенный гость, который не желает уходить и сидит молча, хотя от него все хотели бы избавиться) должна находиться где-то у лба: платок здесь играет свою роль. Но уже на фото VI открытый смысл исчезает, остается лишь выражение боли. Тогда я понял, что подобная чрезмерность – некое приложение, отклонение от классического выражения скорби – вытекает из отмеченного соотношения: низко повязанный платок, закрытые глаза и сведенный рот или – воспользуемся различием самого Эйзенштейна между «сумерками собора» и «сумеречным собором» - от соотношения низкой линии платка, ненормально спущенного чуть ли ни до бровей, как во время ряженья, когда хотят придать себе слегка клоунский и «наивный» вид, с вздернутыми, вылезшими старческими бровями, с подчеркнутой линией закрытых глаз, близко поставленных, как будто косящих, с чертой полуоткрытого рта, повторяющего линию платка и бровей. Метафорически выражаясь, это рыба, вынутая из воды. Все эти свойства (клоунский платок, старуха, косящие глаза, рыба) для выражения пустой референтности как бы оперируют речью довольно жалкого лицедейства. Сопоставленные с благородной скорбью естественного смысла, они вступают в диалог столь прозрачный, что пропадает «я» в его интенциональности[25].
Итак, знаки существуют, но всей реальности кинофильма не объясняют. Семиотический анализ фильма недостаточен. Как можно объяснить эмоцию?
Язык вообще возник для непонимания. Это мысль историка, психолога Б.Ф. Поршнева[26], размышлявшего над загадкой возникновения человеческой речи. Непонимание – не причина, а следствие противопоставления в заданных дихотомией свое/чужое рамках. Существование специальных научных языков или языка определенной субкультуры означает одно – обособление группы людей, владеющих своим собственным, оригинальным языком, от всех остальных. Иначе невозможно было бы объяснить, почему, используя в качестве коммуникации, например, русский язык, люди упорно не могут (или не хотят) понимать друг друга. И здесь возможна либо мистерия, связанная с архаическим ритуальным опытом (понимание: объяснить не могу, но ухватил) – либо реальность (знание без понимания), отсылающая к современной практике рациональности, когда разум человека главенствует над природой, а интеллект – средство продуктивного постижения всего, что существует в мире[27].
С помощью языка люди регулируют возможность и пределы коммуникации: отторгают «ненужных», притягивают «нужных» собеседников. Например, говоря на одном и том же языке, обладая примерно одинаковым культурным уровнем, участники коммуникации могут не понять смысла проговоренной речи – следовательно, коммуникации не происходит.
Семиотическая схема, подразумевающая общность кода (или, скорее, код, стремящийся к общности) – идеальный случай состоявшейся коммуникации. Всякий идеальный случай, наследующий традицию перфекционистского отношения к теоретическим построениям, отстоит от реальной ситуации непонимания, когда один участник коммуникации приписывает своему сообщению определенный смысл, иначе интерпретируемый другим участником. Адресатом «расшифровывается» другой код, отличный от посланного.
Непонятное кино
Лотман предлагает расшифровывать кинознаки в кинофильме на основе общих кодов. Общие коды – основа передачи культурных традиций: по цепочке, по следу «узнавания».
Сказать, что не все фильмы могут быть описаны семиотическим аппаратом – это практически промолчать. Семиотика кино описывает кинофильм в процессе узнавания, а не понимания. Семиотические инструменты «вскрытия» значений предлагают узнать, следовательно, коды расшифруются через знаки, значения знаков не ускользнут от внимательного зрителя. Но что делать с фильмами непонятными? Например, с «Теоремой» П-П. Пазолини[28]?
Краткое содержание этого фильма таково. В семью итальянских буржуа приезжает некто [29]. С виду – симпатичный молодой человек, всеобщая любовь к нему выражается в семье сексуальной самоотдачей всех ее членов, включая горничную. Он исполняет желания людей. В гостя влюбляются все. Но он уезжает. Перед его отъездом все члены семьи благодарят его за то, как изменилась их жизнь. После его отъезда семья сходит с ума: горничная уезжает в деревню и становится святой, мать продает свое тело, сын в экстазе безумия экспериментирует с современным искусством, повторяя: «пусть все думают, что я гений, и пусть никто не узнает, что я ничтожнейший из людей», дочь кончает с собой, не в силах перенести разлуку, отец раздевается посреди вокзала, как последний бродяга. Повествовательный план постоянно перекрывается образом пустыни, отсылающем нас к библейской символике. Фильм получается сложной системой отсылок к известным только самому режиссеру означающим[30].
В «Теореме» концепция коммуникации не работает. При просмотре кинофильма становится понятным, что он останавливается на самом себе. Сообщение не читается, не может быть прочитано. При обсуждении фильма возникает несколько возможных интерпретации линий повествования. Следовательно, доказательство идеи «гость является знаком того-то и того-то» лишено смысла. Итак, гость может быть мессией или ангелом, т.е. олицетворять собой спасение. При этой линии не понятно, почему приезд оказал на семью итальянских буржуа пагубное воздействие. Почему? За встречу со святым нужно платить? Вторая линия, в принципе, похожа на первую: гость – это дьявол, соблазнитель, олицетворение бесовского начала. Хорошо, если так. Тогда почему не показано, как он соблазняет членов семейства? Кажется, что он должен соблазнять тело, а не душу? Можно было бы вставить несколько фрагментов соблазнения тела, тем более, что мировая общественность только этого и ожидала? Можно придумать массу других интерпретаций того, кем может быть гость. Например, просто молодым человеком, приехавшим в буржуазное лоно и показавшим на примере, чем живет современная молодежь. Эта интерпретация исходит от начальных кадров фильма, оборванных приездом гостя, благодаря которым можно противопоставить черствых, неспособных на чувства зажиточных буржуа и молодого человека, олицетворяющего чувственность, открытость, раскованность, живущего без запретов и давления идеологии и т.п.
Продолжая гадать, остановимся на интерпретации появления гостя, несущего миссионерскую функцию. Вера может затмить собой желание жить. Может быть, это лучшее, что дано перед подготовкой к концу.
Пазолини последовательно проводит деконструкцию традиционных образов. Женщина ограничивается сексуальной функцией. Сексуальная функция здесь используется не столько в значении удовольствия и удовлетворения, сколько в смысле низменности, отсутствия потребностей, отсутствия желаний, отсутствия благодати и стремления к ней; последнее, что может сделать женщина, потерявшая все – продать собственное тело, чувствуя себя старой, потрескавшейся куклой. Девушка – дочь семьи влюбилась, но после Его ухода она не может никого любить, даже себя. Функция ее – припоминание. Единственная возможность – смотреть старые фотографии. Отпечаток Его на фотографии невыносим, ведь он ничего не говорит о присутствии. Фотография никогда не говорит о присутствии. Ее дело – напоминать об отсутствующем. Этакое самобичевание смотрящего. Молодой человек, сын семьи – это гротескный персонаж. У него тоже нет жизни. Гротескность проступает в единственном желании – и он его выражает – в живописи идти вне живописи, вне искусства, сквозь нормы, манифестируя избранность. В нем обличаются художники, стремящиеся путем искусства выразить себя, «законсервировать» для других поколений. Найти новую форму искусства – не значит ли убить его?
Кажется, что фактом своего отъезда гость лишил людей достоинства, - себя. Себя: а значит, изъял душу. При отсутствии души тела уже не жалко, оно становится похожим на непослушные члены тряпичной куклы. Однако в фильме объяснения не найти, мыслительные конструкции выстраиваются за его пределами, вне плоскости экрана.
Повествовательная структура фильма «Теорема» имеет веер интерпретаций и, следовательно, не может строиться по схеме адресант – сообщение – адресат. Даже если учитывать выделенную семиотикой возможность неполного прочтения кода, схема не работает. Это происходит потому, что «заглушка» на коммуникацию была поставлена в самом фильме, точнее, сам фильм, экран, служит «заглушкой». Смысл не читается при появлении изображения, он остается, так сказать, в самом фильме. Фильм не коммуницирует со зрителем. Все его смыслы остаются внутри. Существуют в себе и для себя. Поддаются интерпретации, но окончательно не проясняются.
Узнавая, мы подлаживаем фильм под собственные аналитические способности. Однако, если бы зрители смотрели только понятное кино (выбирали бы из наследия мирового кинематографа только вполне «читаемые» фильмы, рождающие чувство удовлетворения), это означало бы: культура поддерживает состояние гомеостаза, удерживая своих членов в комфортности не-вопрошания (опоры на традицию и здравый смысл, например), характерного для традиционного сообщества.
Коммуникативная модель Якобсона описывает ситуацию, характерную для традиционной культуры. Искусство же к традиции принадлежит только одной своей стороной – стороной преемственности, которая, тем не менее, позволяет ученикам покидать своих учителей. Еще один культурологический коллапс. Модель коммуникации, построенная на понятии всеобщего кода [31] выстраивает ретроспективное отношение к объектам исследования, она представляет человека, обделенного стремлением к познанию – и здесь, в этом моменте семиотика Лотмана противоречит сама себе: ведь своей явной стороной она полагает рациональное отношение к исследуемому. Искусство не исчерпывается анализом, оно не предназначено для пребывания внутри структуры знания. Умберто Эко, однако, так не считает, он призывает использовать кодификацию для установления подлинности творчества[32].
Но разве искусство говорит на общепонятном языке? Разве смысл искусства в том, чтобы его узнавать? Семиотике важен человек-аналитик, но искусство – не продукт мысли, не интенция ума. В искусстве не говорит – кричит воображаемое, которое бессмысленно олицетворять с силами реального. Воображение субъективно, посему, кодификация пониманию не поможет. Воображение конструирует мир путем абсурда. Голова ведет в одну сторону, а чувства – в противоположную.
Голова режиссера
После просмотра фильма часто задаешься вопросом: а что происходит в голове у режиссера? Семиотическая схема коммуникации позиционирует режиссера как последнюю инстанцию творения смыслов. Если режиссеру действительно есть что сказать, он, несомненно, воспользуется этой возможностью. Только вряд ли он, при этом, ориентируется на зрителей. Коммуникации не происходит. И схема опять опровергнута.
В «непонятном» кино индивидуальные смыслы превалируют над общими, внутрикультурными, смыслами. Автор (в данном случае, режиссер) говорит своим собственным языком и держит в голове собственные индивидуальные смыслы. У индивидуальных смыслов нет интенции рассказывать о себе всё, нет желания служить передатчиком информации. Коммуникация не является конечной задачей кинофильма. Коммуникация есть техника, а кинофильм есть искусство. Автор говорит непонятно, основываясь на том, что он есть он, точнее – Я есть Я. Эта тавтология означает: для того, чтобы родилась мысль, ее нужно удерживать на расстоянии от других. Иначе уделом автора будет сплошное припоминание и сплошное копирование других мыслей. Чтобы обрести своё, необходимо отстраниться, дабы не обнаружить, ненароком, в себе чужих смыслов.
Призвание зрителя не в том, чтобы понять происходящее в голове режиссера. Задача исследователя кино – не объяснять его так, что фильм становится похожим на фотограмму, на сумму кадриков, на которые, якобы, можно разделить кинофильм. Раскладывая на фотограммы, исследователь останавливает кинофильм, вся сущность которого в живом движении.
Полагая киносообщение актом речи, Лотман сакрализировал фигуру автора. Предложение критики лотмановской модели состоит в том, чтобы развернуть поиск смысла не в отсылке к автору, а в направлении самого фильма. В этом случае необходимо будет отказаться от схемы коммуникативного акта, поскольку кинофильм – не канал передачи информации, а киноязык – не азбука Морзе.
Зашифровка
Пусть непонимание растет без корневища, и в этом есть своя прелесть. Непонимание сулит человеку новые перспективы. Покров тайны притягивает своей неизведанностью и отталкивает далью и неприступностью. Непонимание – это один из способов защиты от другого. Поршнев полагал, что непониманием скрываются от ненужного, чужого. Можно придумать множество разных способов сокрытия, например, новый язык или наречие. По нему можно сразу определить, кто ты такой. Но главное – поймут – что ты – чужой, чужестранец. И будут опасаться и дистанцироваться. Использование языка в качестве овеществленной дистанции может произойти как внутри социума, так и внутри малой группы людей. Противопоставление внутри одного и того же языка происходит по принципу кодирования информации: информация кодируется так, чтобы не произошло ее декодирования, чтобы «чужаки» не узнали тайн племени. Здесь код является синонимом шифра и включает в себя уже троих участников:
Мы все время оперировали двумя партнерами, вернее, двумя сторонами (ибо каждый «партнер» мог быть и множественным). Представим себе теперь, что перед нами три действующих лица, т. е. три соучаствующих стороны. В таком случае инициатором или соучастником всякой «непонятности», всякого «барьера» может быть и сам суггестор, если он не намерен воздействовать на поведение некоторых реципиентов, — именно тех, которые владеют «кодом» самозащиты, или же, напротив, намерен воздействовать только на них, минуя остальных. Кстати, мы тем самым возвращаем слову «код» его настоящее значение, утраченное современной кибернетикой: «код» может быть только укрытием чего-то от кого-то, т. е. необходимо подразумевает трех соучастников — кодирующего, декодирующего и акодирующего (не владеющего кодом). В противном случае связь первых двух звеньев столь же бессмысленно величать «кодом», как величают «запоминающим устройством» депо или склад чего-либо. <…>
Но к этому времени среди самих Homo sapiens уже распространилось взаимное обособление общностей по принципу «кодирования» своей общности от чужих побуждений, т.е. самозащиты «непониманием» от повелений, действительных лишь среди соседей[33].
Следовательно, не понимать можно не столько оттого, что не хватает способности понимания, сколько оттого, что нечто преднамеренно скрыто. Спрятано. Однако – заметим важную вещь – из-за скрытости, из-за невозможности постичь кода, интерес к искомому не теряется, оно продолжает быть притягательным. Выводом из этого высказывания будет констатация факта, что овладение информацией на «выходе» (говоря об искусстве) не является его целью.
Код – закодированное сообщение, требует того, от кого кодируют информацию. Но Лотман третье лицо не исследует. Он полагает, что, расчленив мир на мельчайшие единицы, можно понять для чего он существует. Естественно, что дискретный мир[34] не впустит категории непонятного. Расчленив фильм на фотограммы, мы не сможем соединить их обратно: этого не позволит, с технической стороны, скорость движения фильма, а также, со смысловой стороны, межкадровое «чтение», которое бесследно пропадет в расщелинах фотограмм.
Что касается зашифрованного послания фильма, то его можно будет прочитать лишь безотносительно поэтапного покадрового «чтения» фильма. Послание может прочитать либо человек, понимающий язык авторского текста (человек «из своего круга»), либо тот, кто, не зная языка, уловит смысл и расшифрует язык. Режиссер «говорит» в пустоту, он, возможно, рассчитывает получить признание зрителей – но после, не во время творения мистерии искусства.
У Лотмана есть фраза:
читающий может (курсив наш – П.Т.) оценивать соотношение «поэтического» и «информационного» в тексте иначе, чем автор[35].
Во-первых, читающий не просто может, он должен оценивать иначе. Предлагая читателю такую уступку, Лотман, видимо, отталкивается либо от уверенности в том, что все читатели дети, либо оттого, что все читатели, в основном, страдают слабоумием. Во-вторых, читатели так и делают, они преуспели в интерпретации слов автора. Потому как одна голова (автора) – хорошо, а две – существенно лучше! Здесь мы прибавляем голову читателя и полагаем, что интерпретация читателя может отражать реальность, по крайней мере, восприятия текста, а не самого текста (мы уважаем, но не солидаризируемся с мнением Барта); а реальности восприятия читателем авторского текста никто оспаривать не станет. Восприятие читателем авторского текста вообще (неважно, графические знаки или иконические) означает переход к индивидуальному освоению смыслов произведения, содержащего прописанные им самим (произведением же) смыслы.
Глубины смысла
Европейская философия стоит на трещине, грозящей разрастись и упокоить в ней самое себя. Эта трещина – априорность противопоставления. Дихотомия своего/чужого, или внешнего/внутреннего, что, по сути, то же самое, родила иллюзию. Иллюзия состоит в существовании внешнего относительно внутреннего, принадлежащего внешнему. Этим противопоставлением жива теория структуры и исходящая из нее семиотика. Иначе, как по-другому объяснить дискретность знаков, составляющих язык?
В случае семиотики, истина – в ее поиске. До нее докопаемся – и все, бывшее непонятным, станет понятным и чистым[36], как стеклышко. Главное, копать вглубь и не останавливаться. При этом лопата копателя натыкается на различные предметы, в копаемой субстанции – не земле, но тексте – появляются корни, за продолжением которых хочется последовать.
Но это, видимо, иллюзия. Нет связи между внешним и внутренним. Через внешнее не объяснить внутреннего. Внешнее создано для того, чтобы обманывать нас, исследователей с лопатой. Внешнее на то и дано, чтобы отвлекать внимание на себя. Делать вид, что оно имеет отношение к тому, что подразумевают под внутренним. И внешнее превращается в кривое зеркало внутреннего. Строго говоря, эта дихотомия является надуманной абстракцией. Для европейской философии абсурдна мысль, что никаких «глубин» смысла нет, поскольку нет и так называемых «поверхностей». Но человек существо странное: он придумал нечто, и решил внушить всем, что он это скрывает. И верят. Верят, что у него имеется что-то в глубине.
Занимаясь исследованиями, мы пытаемся объяснить - «вытащить» из глубин на поверхность. Как правило, всегда что-то «вытаскивается». Часто этим оказывается то, что хотел найти. То, что мы вытаскиваем (путем рационализации, пользуясь различными схемами и т.п.) может объяснить лишь нашу склонность к обобщению и анализу (конкретные аналитические способности). Однако объект исследования молчит и ждет, когда свершится над ним экзекуция ассимиляцией и обесцениванием его загадочности. Смысл этого высказывания в том, что мы понимаем (мир, других людей, себя) только так, как мы его понимаем. Внутренней структуры либо не существует, либо она строится по другим (в отличие от упрощенных рациональных) законам.
Семиотика уходит с головой в поиск разбежавшихся или скрытых смыслов, а тем временем смыслы и не скрыты. Возникает впечатление, что, пытаясь проникнуть вглубь смыслов, семиотика вертится около самой главной проблемы, которая как раз прячется в районе слепого пятна: проблемы индивидуальных смыслов. Выделяя общие коды, семиотика занимается тем, что проделывает двойную работу – она кодифицирует, сводит к нулю то, что в сумме не даст того же результата, ведь при перестановке переменных смысл внутри суммы меняется.