Царь природы. Кто кого ест. Легендарный Микерин. Строгое наказание. Литературный диспут
Так или иначе, фраза, обронённая в запальчивости бывшим Обезьяном, не пропала даром. Она застряла в тщеславной душе.
– Царь природы? Гм… А что? Очень даже может быть.
Очень приятна она была, эта распрекрасная мысль.
Люди сызмальства заботились о порядке на земле. Их всегда занимало, кто в этом мире главнее, кто над кем властвует и кто кого ест. В этом они видели порядок и справедливость. Трава ест землю, овцы едят траву, волки едят овец, земля ест волков. Человек же, оказывается, властвует над всем. Он ест и траву, и овец, и волков, несмотря на то, что волки невкусные. Вот только с землёю у него нелады. Не может быть, чтобы и человека запросто съедала земля, как какого‑нибудь волка. Наверно, и на том свете продолжается жизнь! И наверняка! И ещё гораздо лучшая, чем на этом. Иначе не может быть, потому что иначе быть не должно. Вот там уж точно всем известно наперёд, что. ты – царь природы и тебе полагаются все царские почести…
И полагается самая главная царская почесть, совершенно недостижимая на этом свете, – освобождение от страшного проклятия, на которое боги обрекли «царя природы»… Освобождение от обязанности работать…
Мир был придуман в общих чертах правильно. Всё в нём было хорошо. Одно лишь никуда не годилось – необходимость трудиться. Это казалось очень странным, и надо было искать объяснение этой несуразицы. И объяснение было найдено: человек наказан трудом за непослушание. А то за что ещё? Он не послушался создателя. Он, наверно, поступил наперекор его воле. Если бы он был послушным – ел бы он и пил, и жил припеваючи. А поскольку он ослушался – создатель повелел ему добывать пищу в поте лица и работать с утра до ночи. И тут люди не заметили, что не труд – наказание, а наказание – условия труда.
|
|
А вот цари не трудились. Они идеально вписывались в этот мир! Они были отмечены свыше.
Это открытие оказалось очень важным. Человек легче всего верил в то, во что хотел верить. Непослушание – вот причина бедствия людей. С этим самым непослушанием люди сталкивались постоянно. Как только человек начинал задумываться над действительностью, так сразу в нём зарождались неприятные элементы непослушания. Поскольку рассуждать да ещё при этом быть послушным никак никому не удавалось. И ещё было замечено, что всякое непослушание начинается с невинного вопроса «по‑че‑му?». Ибо новое начинается с сомнений в непогрешимости старого… Действительно, всё устроилось в жизни так, что послушных всегда гладили по головке, а непослушных наказывали.
Степень послушания определяли боги.
Но людей было слишком много, чтобы боги могли заниматься каждым в отдельности. И боги делали это через своих посредников, разумеется, чрезвычайно послушных лиц. Они – эти замечательные посредники – общались с богами и судили‑рядили от их имени.
Однако и посредники не успевали. И им приходилось заводить себе заместителей. Заместители тоже выбирали себе помощников. Помощники также не были дураками, чтобы переутомлять себя. И кончалась вся эта лестница тем, что непосредственно следил за послушанием человека присмотр‑щик.
Боги были, конечно, ничего себе. Именно они создали землю и всё сущее на ней, а также человека, назначив его на должность царя природы. Посредники были тоже довольно замечательные личности. Они запросто общались с богами, получая указания на благо людей. Заместители были тоже ничего себе – не станут же посредники приближать к себе абы кого!
|
|
И помощники были ничего себе.
Вот только непонятным оказывалось одно: почему присмотрщик так больно дерётся? Всё было бы прекрасно, если бы не это недоразумение. И люди обожали богов, ненавидя присмотрщиков.
В те времена, когда ещё не было точно известно, какая у бога борода и чего он хочет от людей, а также какую схему жизни он предписал людям, – на земле происходила форменная неразбериха. Богов и идолов было так много, что, если бы они действительно существовали, из них можно было бы составить крупный строительный батальон на благо человечества.
Чем больше идолов – тем меньше у них авторитета. Существовали такие заштатные боги, что имён их никто вообще не знал, кроме небесного отдела кадров, который тоже их не помнил наизусть. Но ведущих богов люди знали. И постоянно лезли к ним в знакомые. Люди считали, что такое знакомство – есть верный путь к бессмертию. Или, по крайней мере, к славе. Они поддерживали авторитет главных богов.
Выдумывать идолов, конечно, заблуждение. Но ещё большее заблуждение забыть о том, что идолы эти выдуманы тобою, и жить так, как будто не ты их создал, а они тебя.
И я думаю, что человек стал «царём природы» потому, что завёл себе собственных царей. Он думал, что, если он объявит себя царём природы – ему сразу сделается лучше.
|
|
А на самом деле никаким царём природы человек никогда не бывал.
Вот рабом бывал. И был он рабом, надо сказать, большую часть своей истории. И один человек возвеличивался за счёт другого, и тщеславие одного человека оплачивалось трудом тысяч других.
Но природа была к этой суете, в общем, равнодушна. Схема, придуманная человеком, по правде говоря, её не касалась. Потому что при самом тщательном исследовании до сих пор не удавалось найти в природе ни самообмана, ни тщеславия. Солнце светило вовсе не для того, чтобы показать, какое оно яркое, реки текли вовсе не для того, чтобы продемонстрировать свою мощь, соловьи пели вовсе не для того, чтобы блеснуть талантом.
Одни люди это понимали и радовались этому. А другие не могли себе представить, чтобы что‑нибудь на свете существовало просто так, само по себе, не входя в схему, никому не подчиняясь и ни над кем не возвышаясь. Они просто не находили себе места от такого безобразного поведения природы. И они делали то, что было им доступно: они старались возвыситься над нею.
– О солнцеподобный, в чьих шароварах заблудился месяц! – кричали они своим повелителям.
А месяц даже и не знал, что он заблудился.
– О мудрый, в чьей мудрости купается солнце как рыба в воде!
А солнце даже и не знало, где оно купается.
– О мощный, у которого солнце на побегушках! Солнцу, надо сказать, доставалось больше всех. Уж очень оно заметно.
Бывали случаи, когда солнцу вообще запрещалось появляться до царского выхода.
Делалось это просто:
– Запретить солнцу появляться впредь до особого распоряжения!
Ну солнце, разумеется, не рисковало ослушаться. И если кто‑нибудь не верил своим глазам, ему их просто выкалывали.
Лестное мнение о себе как о «царе природы» внушало человеку великое самоуважение.
– Солнце – это небесное тело, которое, может быть, даже не замечает Землю! – утверждали люди, которые хотели, чтобы все на свете было понятно и легко объяснялось.
– Солнце – это светильник, горящий для того, чтобы освещать Землю днём! – возражали другие люди, которые хотели, чтобы все на свете было ещё понятнее и объяснялось ещё легче.
– Почему вы считаете, что вам непременно кто‑то обязан светить?
– Потому что иначе не может быть!!!
– Почему же иначе не может быть?
– Потому что иначе быть не должно! Человек – царь природы, а царю все прислуживают!
– Это вы своим царям прислуживаете! А солнце здесь совершенно ни при чём!
– Ага! Так вы, значит, против царей? А за это знаете что полагается?
Так люди, пытавшиеся проникнуть в тайны природы, сразу объявлялись государственными преступниками. Бороться с «государственным преступником» легче и доступнее, чем вдаваться в тонкости научного предположения.
А вот с учёным – дело сложнее. В этом случае, кроме лестного мнения о себе как о «царе природы», нужно знать ещё кое‑что…
Природу надо осмысливать, приспосабливаться к её законам и набраться мужества видеть её такою, какая она есть на самом деле, а не такою, какой хочется её видеть.
А встречали ли вы когда‑нибудь царя, который хотел бы к чему‑нибудь приспосабливаться? Не встречали. И я не встречал… Зато цари, которые пытались запросто приспособить к своим желаниям природу, попадались уже очень давно.
Жил‑был такой легендарный царь Микерин[2]. И пошёл этот легендарный царь Микерин к оракулу, чтобы оракул предсказал, сколько осталось царю Микерину царствовать, и заодно узнать, не бессмертен ли, часом, Микерин на радость Вселенной?
Оракул поглядел, подумал, закурил и сказал:
– Отнюдь.
– Странно, – сказал царь и почесал затылок.
– Увы, – сказал оракул и развёл руками. – Жить тебе на благо человечества осталось всего шесть лет.
– Врёшь, – сказал легендарный царь Микерин.
Оракул не ответил, а только показал папироской на вывеску, под которой работал. Там было написано: «Оракул. Предсказания с гарантией».
– Маловато, – сказал царь.
– Судьба, – сказал оракул. – Объективные законы.
– Ладно, – сказал царь, – это мы ещё посмотрим.
И ушёл.
Пришёл домой, сел на трон и созвал своих министров:
– Осталось мне жить на благо человечества всего шесть лет. Оракул предсказывает.
– Казнить оракула! – закричали министры.
– Погодите, – ответил легендарный царь Микерин, – вам бы только казнить! Оракул этот пока ещё не ошибался.
– Нам тебя жалко, – говорят министры, – поэтому мы рассердились на оракула.
Легендарный царь Микерин подумал и сказал:
– Если мы можем перехитрить друг друга, неужели мы не перехитрим природу? Приказываю вам собрать все плошки, которые есть в государстве, и зажигать их по ночам! Пусть солнце светит днём, а плошки ночью. Солнце – это только светильник по нашей науке, и мы вполне можем подменять его ночью своими подручными средствами. Ночей не будет, будут только дни. И поскольку человек ночью всё равно спит – ночь в его жизни в счёт не идёт. А теперь он спать не будет, и мы станем жить в два раза дольше. Мы превратим день в ночь. Или, проще говоря, учиним диефикацию ночи!
А вы хотели казнить оракула! Невежды! Только при помощи науки мы сможем его победить!
– Да здравствует наука! – закричали министры и кинулись собирать плошки.
– Как велик человек, когда он царь! – кричали они, расставляя плошки.
С того дня легендарный царь Микерин бодрствовал и днём и бывшей ночью.
А чтобы не было недоразумений, он приказал слово «ночь» вовсе ликвидировать, как никому не нужное и вредное согласно науке.
И всё было бы хорошо, если бы через три года легендарный царь Микерин вдруг не скончался! Это было совершенно неожиданно и удивило всех.
– Как же так? – удивлялись министры. – Мы же всё делали по науке. Выходит, оракул опять оказался прав! Три года настоящих дней, плюс три года ночей, превращённых в дни, – всё равно выходит шесть лет дней. Неужели не выкрутились?
– Вот! – неожиданно восклицает Тикк и смотрит на Такка. – Даже министры вынуждены были иногда признавать объективные законы!
– Да, – сказал Такк. – Объективные законы! Подумаешь! Что значат факты по сравнению с теми возможностями, которых достиг человек в процессе развития! Всё равно – человек повелитель стихий!
– Осторожно, – сказал Тикк, – сейчас он скажет что‑нибудь сверхграндиозное.
Такк горделиво отмахнулся от этого замечания. Он продолжал:
– Только стихи, только поэзия в состоянии выразить те чувства, которые…
Нет, лучше слушайте:
Я силы могучей достиг, аж не верится,
Я всё могу теперь превзойти.
Я шерсть состригаю с Большой Медведицы,
Я сливки снимаю с Млечного Пути…
– Не с Млечного, а с Млечного, – сказал Тикк, который, по обыкновению, сидел на пепельнице и болтал ногою.
Такк рассердился:
– Какая разница? Ты не вдаёшься в смысл и только придираешься к форме! Эти замечательные стихи выражают мысли каждого человека. Каждый человек почувствует законную гордость, читая эти стихи, потому что они в точности отображают его жизнь!
– Я думаю, – возразил Тикк, – не каждый человек, а только тот, кто стрижёт шерсть с Большой Медведицы и собирает сливки с Млечного
Пути. Эти люди будут очень довольны. Те же, кто стрижёт шерсть с простых овечек и собирает сливки с обыкновенного коровьего молока, – очень удивятся… Разве ты не знаешь, что Большая Медведица – это всего только название нескольких звёзд?
– А твоя овечка разве не название? – быстро нашёлся Такк.
– Название, конечно. Но как бы она ни называлась – на ней растёт шерсть, чего никак не скажешь о Большой Медведице.
– Ты упёрся носом в траву! – закричал Такк. – Ты не видишь прекрасного! Ты не веришь в призывную силу стихов! Тебе бы только стричь овец, не видя ничего вокруг!
– Спокойно, – ответил Тикк, – ты же сам сейчас сказал, что намерен стричь Большую Медведицу. Интересно, что ты станешь делать с её шерстью?
– У неё нет шерсти!
– Тогда что же ты будешь стричь?
– Это говорится вообще! Чтобы показать величие человека!
– Мне кажется, это говорится для того, чтобы ничего не делать. Потому что стричь Большую Медведицу значительно легче, чем обыкновенную овцу. В первом случае достаточно болтать языком, а во втором – нужно уметь держать ножницы… И тот, кто не умеет или не хочет держать ножницы, кричит, что стрижёт не меньше чем Большую Медведицу… Всё, что делается для того, чтобы ничего не делать, – делается громогласно и напыщенно, чтобы поразить всех своим пустым тщеславием. Твои стихи нехороши…
– Я хотел тебе сделать приятное, – мягко говорит Такк.
Тикк возмущается:
– Как можно сделать человеку приятное, закрыв ему глаза на действительность? Как можно сделать человеку приятное, ослепив его благими пожеланиями?
Такк вскакивает с пепельницы и начинает бегать по столу, заламывая руки.
– Всякий раз устраивает истерику, – спокойно говорит Тикк.
– О я несчастный! – восклицает Такк. – Доколь эти муки! Доколь этот жуткий практицизм![3]
– Какой практицизм? – возмущается Тикк. – Это у меня‑то практицизм?
– Да! Ты всё хочешь подчинить низменным интересам!
– Слушай, – разводит руками Тикк и обращается ко мне, – он сегодня какой‑то сверхагрессивный. Когда‑то люди призывали проклятья на головы врагов и думали, что от этих призывов враги погибнут…
– Ну и что? – восклицает Такк. – Им было приятно думать, что враги погибнут.
– А когда враги колотили их несмотря на проклятья – им тоже было приятно? Когда‑то люди сжигали изображение врага и думали, что жгут оригинал.
– Ну и что? Они верили в свою силу!
– Мало верить в силу, надо развивать её! Не преувеличивать значение заклинаний, а изучать действительность! Большая Медведица! Млечный Путь! Слушай, он просто ошалел от риторики. Какая безвкусица. Он думает: если скажет про чёрное, что оно белое, так оно в действительности побелеет! Он думает, что, если красиво опишет жизнь, так жизнь станет красивее на самом деле! Не нуждается она в твоих росписях! Когда‑то перед охотой отсталые предки начинали танцевать специальные победоносные танцы. В этих танцах изображалась охота. В центре круга танцор исполнял роль зверя. И «зверь» этот вёл себя так, как, видите ли, хотелось, чтоб вёл себя настоящий зверь на самом деле. Он должен был подставлять бока, попадать в ловушки и охотно лезть на рожон, не сопротивляясь. Эти танцы были расписаны до мельчайшего движения. Считалось, если танец исполнить по предписанию, охота будет удачной. Так вот, если какой‑нибудь танцор‑охотник ошибался, его без всяких разговоров убивали. Чтоб другой раз не ошибался. Как будто от ошибки в танце зависело что‑нибудь в действительности! Танцевать было даже опаснее, чем охотиться. Вот какой свирепый идеализм развели на земле…
– Но обряды красивы, – заламывает руки Такк. – Они воспитывают в человеке веру в своё величие и возвышенные чувства!
– Привет! Млечный Путь! – кричит Тикк. – Большая Медведица! А что ты видишь в Млечном Пути? Возвышенные чувства? Ничего подобного! Ты хочешь собирать с него сливки! Не для того ли, чтобы употребить их в пищу? Ты думаешь, если громко крикнуть, так чувства сразу возвысятся? Я ещё не помню ничего такого, чего бы люди не старались приспособить к своим насущным интересам… Я ещё не помню…
Но тут я оставляю этих постоянных спорщиков заниматься друг другом, потому что они отвлекают меня от работы. И задача моя состоит вовсе не в том, чтобы записывать их споры. Я ведь пишу о людях обыкновенных, не величиною с окурок, а нашего с вами роста.
Тик‑так, тик‑так, тик‑так…
Очень быстро летит время, когда оно становится прошлым.
Тик‑так, тик‑так…
Медленно преодолеваются заблуждения.
А кажется нам сегодня, что преодолевались они значительно быстрее, чем это было на самом деле…
ИЗГНАНИЕ ТРЁХ КИТОВ
Предрассудок и ересь. Замкнутый круг. Незадачливый ябеда. Семнадцать веков пути. Мысль трудно пощупать руками
Тикк и Такк сидят, повернувшись спинами друг к другу.
И Тикк бормочет стихи:
Мы опять сегодня в ссоре.
Ай эм вэри, вэри сори…
– Ты всегда так, – хмурится Такк. – Сначала наговоришь, а потом сожалеешь…
– Собственно говоря, – оживляется Тикк, – мы всегда в ссоре и всегда сожалеем об этом. Мы – единство противоположностей. Мы не можем примириться. В этом и заключается наша дружба… Это только им (он кивает на меня) хочется, чтобы всё шло по заведённому порядку. А так не бывает. Сегодня ты знаешь больше, чем знал вчера, и, может быть, завтра узнаешь еще больше, если тебе не помешает предрассудок…
– Как же он может мне помешать? – спрашиваю я.
– А так, как мешает вообще людям, – отвечает Тикк. – Послушай, какие стихи об этом написал твой замечательный товарищ, поэт Валентин Берестов:
– Земля имеет форму шара, –
Однажды заявил мудрец,
За что его постигла кара
И страшен был его конец.
Жить без поддержки трёх китов?
Мир не был к этому готов…
– Вероятно, люди очень боялись, что без поддержки трёх китов земля перевернётся и они ушибутся. Они защищали свои предрассудки, которые считали истиной, довольно жестоко, как видишь…
И я снова беру в руки перо.
Предрассудок – это ложный взгляд, превратившийся в привычку. И этот взгляд постоянно насторожён против всякой новой мысли.
А тем не менее, в противоположность предрассудку всегда существовала мысль, противоречащая ему. Эта мысль возникает, как только появляется малейшее несоответствие между представлениями о действительности и самой действительностью. Пока земля стояла на трёх китах, зрела мысль о том, что такого вздора не может быть. Всё подтверждало, что земля круглая, – и солнце, которое всходит и заходит, и луна, которая светит ночью, и звёзды, которые совершенно безразличны ко всей этой суете.
– Нет! – возмущались люди. – Солнце – это дневное светило! Луна – это ночное светило! Земля покоится на твёрдой опоре! Иному не бывать! Всё остальное ересь!
А ересь зрела и зрела и проникала в действительность, и набирала из неё факты, и факты эти были сначала непонятны, но потом выстраивались в стройную цепочку, ибо то, что понятно сразу, достойно предрассудка, но вовсе не достойно ереси.
Сначала предрассудок старается во что бы то ни стало уничтожить новую мысль. В этот период люди обычно начинают жечь на кострах еретиков вместе с их книгами. Но жизнь двигалась. И новая мысль еретиков находила практическое подтверждение и применение, и люди спохватывались, что еретики, кажется, говорили дело. Им даже становилось жалко несчастных еретиков и даже стыдно, что они так нехорошо поступали с ними. И люди, вздохнув, начинали ставить еретикам памятники, стараясь, чтобы эти памятники стояли как раз на тех самых местах, где горели костры. Так они соблюдали справедливость. И наконец, люди торжественно и громогласно принимали подпалённую на кострах, устоявшую в борьбе и победившую ересь, которую и признавали новейшим словом науки. В конце концов, круглая земля или не круглая – кого это может касаться, если люди не падают с неё и суп, который они варят, не расплёскивается?..
Итак, ересь побеждала.
Но слишком долго она пробиралась к своему триумфу. Время шло, появлялись новые удивительные мысли и открытия, и пока ересь добивалась признания – возникала новая ересь и заявляла о себе…
– Опять двадцать пять? – гремело в таких случаях. – Ну надо же – какое нахальство! Только что признали одну ересь, как – на тебе – она уже не годится! И что им неймётся? Ведь всё так понятно, и ново, и прогрессивно! Китов убрали из‑под земли, теперь она – шар. Ну что им ещё надо?
А ересь, высказанная древним мудрецом, стоившая так много и так трудно пришедшая к победе, – сама уже стала предрассудком. И изнутри его уже взрывала новая ересь, указывавшая на то, что земля не просто шар, но шар, который ещё и вращается.
– Вращается? Никогда! – кричали люди, забыв, что они так же кричали, когда еретики вынимали из‑под земли китов.
И появляются новые еретики и наталкиваются на новый предрассудок, образовавшийся из принятой со значительным опозданием старой ереси.
И тут нам уместно поторопиться, ибо нас давным‑давно дожидается новый еретик, располагающий новой идеей на этот счёт…
Итак, примерно две тысячи двести лет назад по городу
Александрии ходил довольно симпатичный древний грек с небольшой курчавой бородкой. Он был мыслитель.
В то время город Александрия собирал мыслителей и учёных потому, что в этом городе помещалась самая богатая библиотека в мире[4]. Впоследствии эту библиотеку сожгли люди, убеждённые, что всё зло на земле происходит от книг.
И обманщики подбадривали их веру в небылицы и льстили их невежеству, объявляя невежество правотой. Эта мнимая правота приносила людям только несчастья, ибо легче сделать всех духовно нищими, чем богатыми. Веровать легче, чем исследовать, и тёмные люди предпочитали влачить жалкое существование, считая его вершиной полнокровной интересной жизни.
Я вспомнил об этих людях, потому что мне до сих пор жалко Александрийскую библиотеку, которую они сожгли. Всякий раз, когда я об этом вспоминаю, мне становится очень грустно.
Так вот, ещё до того, как была сожжена эта библиотека, город Александрия собирал учёных и мыслителей со всего света.
Симпатичный древний грек, о котором я рассказываю, тоже прибыл в этот город. Он прибыл с острова Самоса. Звали его Аристарх Самосский[5]. А приехал он потому, что не поладил со своими земляками. Он им как‑то сказал:
– Земля – это обыкновенная планета, которая, как и другие планеты, вращается вокруг Солнца. Она совершает этот оборот в один год.
– Как ты сказал, безумный? – в ужасе спросили Аристарха жители его родного острова Самоса. – Разве ты не знаешь, что Земля не может вращаться, потому что она неподвижна?
– Мне смешно вас слушать, – сказал Аристарх, – подумайте, что вы говорите: «Не может вращаться, потому что она неподвижна»! Это всё равно, если сказать, что она неподвижна потому, что не может вращаться. Чепуха какая! Очень жаль мне вас. Создали замкнутый круг, из которого сами не желаете выбраться. Так вы никогда ничего не узнаете! Уйду‑ка я от вас в город Александрию, где в настоящий момент расцветают науки и искусства!
– Ну и скатертью дорога! – сказали земляки.
И Аристарх ушёл. Ушёл, ни с кем не попрощавшись. Сначала пешком, а потом на корабле. Прибыл в Александрию и говорит:
– Здрасте. Очень приятно познакомиться. Самосский.
– Здрасте, – говорят александрийцы. – С чем пожаловали?
– Есть, – говорит Аристарх, – кое‑какие соображения насчёт мироздания.
– А, – говорят александрийцы, – это сейчас очень модно. Земля стоит, Солнце бегает вокруг неё? Слышали!.. Опоздал, родимец!
И тут Аристарх очень вежливо говорит:
– Извините меня, мужи александрийские, если я скажу что‑нибудь не так, но я должен признаться, что всё это враки!
– Ну‑ну, – сказали мужи александрийские, – ты думай, прежде чем говорить!
– А я думаю, – ответил Аристарх.
Мужи александрийские, не то что отсталые самосцы, – привыкли размышлять. Они немного поразмышляли и спросили:
– А что, по‑твоему, не враки?
Аристарх сказал:
– Во‑первых, Земля – обыкновенная планета.
Мужи александрийские вежливо рассмеялись.
– Ничего смешного в этом факте я не вижу, – сказал Аристарх и взял свой посох, чтобы идти дальше. Он так надеялся, что в Александрии его поймут! Всё‑таки здесь была лучшая в мире библиотека.
– Погоди обижаться, – сказали мужи александрийские, – ты же взрослый человек! Ну, во‑первых, Земля – обыкновенная планета, а во‑вторых?
Аристарх вздохнул и прислонил посох к колонне. Он сознательно решил не обижаться. Это был очень важный момент в истории. Потому что именно с тех пор мыслители не удостаивали внимания никого, кто смеялся, когда они делились своими мыслями.
Прислонил он посох к колонне и говорит:
– Во‑вторых, Земля вертится вокруг своей оси.
Тут все опять стали смеяться, уже не очень вежливо, а один муж александрийский даже воскликнул:
– Вот даёт!
Но Аристарх не удостоил его внимания.
– А в‑третьих! А в‑третьих! – закричали александрийцы, потому что они очень любили философию и считали, что от философов можно услышать ещё и не такое.
– А в‑третьих, – спокойно сказал Аристарх, – Земля обращается вокруг Солнца.
Теперь все так громко засмеялись, что Аристарх даже подумал, не рехнулись ли они.
– Обыкновенная! – кричал один муж александрийский. – Это же надо!
– Вертится! – надрывался другой. – Придумает же!
– И ещё вокруг Солнца! – просто ревел третий муж. – Чего только не услышишь!
А тот муж александрийский, которого Аристарх не удостоил внимания, выбрался из толпы и побежал куда‑то, бормоча себе под нос, чтобы не забыть: «Во‑первых, обыкновенная, во‑вторых, вертится, в‑третьих, обращается. Во‑первых, обыкновенная, во‑вторых, вертится, в‑третьих, обращается…»
Он бежал по городу Александрии, стремясь как можно скорее донести жрецам о том, что говорил Аристарх. Одной половиной мозга он старался не забыть ни слова, а другой половиной мозга он уже подсчитывал, сколько ему заплатят за донос. А поскольку он не привык к умственной деятельности, несмотря на наличие в городе лучшей библиотеки, всё у него перемешалось. Пока он добежал, он всё позабыл, кроме общей суммы, которую хотел получить за свой донос. Прибежал к жрецам и как бухнет:
– Здрасте! Дайте семь рублей!
– За что? – говорят жрецы.
– Как – за что? За то самое…
Ну, этот, как его… Такой, знаете, приезжий, в хитоне и с посохом…
– Ну и что?
– В общем, с бородой… Говорит, обыкновенная, крутится…
– Кто крутится?
– Ну, в общем, обращается! Давайте деньги!..
Конечно, они его выгнали.
По этой причине Аристарху не влетело. Впрочем, как знать, может быть, он остался в истории не самым знаменитым человеком именно потому, что ему удалось избежать наказания.
Итак, Аристарху не влетело.
А когда мужи александрийские расходились по домам, двое из них разговорились. Это были настоящие учёные, которые выше всего на свете ставили смелость человеческой мысли.
Вот их разговор, который сохранился, слово в слово:
– А ведь дело говорит Аристарх!
– Конечно!
– Он ведь открыл гелиоцентрическую систему!
– Факт!
– Когда ещё её откроет Коперник! Через тысячу семьсот лет!..
– Да, не скоро… Но ничего не поделаешь. Человечеству она ещё не нужна. Придётся потерпеть без неё.
– А жаль. Такая хорошая система…
Тысячу семьсот лет никто, видимо, и не вспоминал об этой идее.
А ведь она существовала! И только очень образованные и смелые люди хранили её в своей памяти, вернее, она сохранилась в забытых бумагах, потому что проходили целые столетия, когда даже хранить что‑нибудь в памяти бывало очень опасно. Тысячу семьсот лет добиралась идея Аристарха Самосского до Николая Коперника, который высказал её наконец вслух. Удивительно, что на протяжении семнадцати веков никому не понадобились прекрасные мысли Аристарха.
Но и заново открытая Коперником теория Аристарха всё равно появилась раньше, чем люди оказались готовыми её принять. Предрассудок, заключавшийся в том, что Земля является центром Вселенной, был могуч и свиреп. И многие последователи Коперника дорого заплатили за борьбу против этого предрассудка…
Тикк и Такк сидят на пепельнице и болтают ногами.
– Благодарю вас, друзья, за подсказки, – говорю я.
– Между прочим, не за что, – говорит Тикк. – Люди часто думают, что их знания действительности и сама действительность – одно и то же. Когда они наконец принимают какую‑нибудь теорию или какое‑нибудь предположение, они уже торопятся заявить, будто открыли истину. Все теории возникали на основе установившихся взглядов, иногда даже ошибочных. Новое люди будут открывать постоянно.
– Стоп! – говорю я. – Откуда вы это знаете? Вы же не умеете предсказывать будущее?
– Да‑да, – опускают они глаза, – наукой занимаются люди. И открытиями занимаются люди. А наше дело сидеть на пепельнице и болтать ногами. Тик‑так, тик‑так, тик‑так…
– Ребята, – говорю я, – не обижайтесь на моё замечание.
– Ничего‑ничего, людям свойственно делать замечания истории. Они бы всё в ней переиначили по‑своему, – говорит Тикк.
– Ну хорошо, – говорю я. – Мы остановились на Аристархе. Люди не приняли его идеи. Но, знаете, идею трудно пощупать руками. Всё‑таки, ребята, идея – не курица, вы согласны со мной?
– О да, – важно говорит Такк, – идея, действительно, не курица…
– Впрочем, – добавляет Тикк, – приручение курицы тоже началось с идеи её приручить.
– Надеюсь, – заметил я, – эта счастливая идея нашла больше сторонников и была принята быстрее, чем какая‑нибудь теория мироздания?
– Разумеется, – говорит Тикк. – Просто курица годилась для супа и не вызывала двух мнений.
– Да, – соглашаюсь я, – курице очень повезло. Что же касается мироздания, то ему не везёт до сих пор. Теперь, как выяснилось, неважно, что вокруг чего крутится – Солнце ли вокруг Земли, Земля ли вокруг Солнца. Можно даже считать, что Земля вообще неподвижна, – и всё это правильно по современной теории относительности. Более того, Земля даже формы шара‑то как следует не имеет. Она, говорят, скорее похожа на ягоду инжира. Но сколько нужно было сил человечеству, чтобы от неподвижной Земли прийти снова к неподвижной Земле! Одна только радость, что прежде Земля была неподвижна от невежества, а теперь она неподвижна от знания… Что‑то будет дальше?
– Не знаем, – скромно говорит Тикк, – мы предсказываем только прошлое.
– Ну хорошо, ребята, – говорю я, – мироздание – бог с ним, ладно. Но какое‑нибудь полезное изобретение, которое было бы бесспорным, – неужели и оно не нашло бы немедленного применения?
– Спидометр – полезная вещь?
– Несомненно.
– Его изобрели свыше двух тысяч лет назад. Звали изобретателя Ктесибий[6].
– Ну, спидометр мог и не пригодиться. Вещь специальная. Не было ещё автомобилей…
– Вот‑вот, мог не пригодиться и не пригодился… Ладно… Вычисление длины меридиана – полезная вещь?
– Разумеется.
– Её вычислили свыше двух тысяч лет назад. Звали учёного Эратосфен[7]. Он ошибся всего на пятьдесят километров.
Теперь я молчу, потому что Тикк уже захватил инициативу, и перебивать его незачем.
– Реактивный двигатель – полезное изобретение? – спрашивает Тикк.
– Бесспорно, – говорю я, – если бы случилось чудо и в древнем мире появился бы реактивный двигатель…
– Слово «если», – перебивает Тикк, – здесь совершенно неуместно, потому что реактивный двигатель, машина реактивного действия, паровая турбина, действительно, появились в древности, и одна только радость, что изобретателя не пришибли за неё. Человечество прошло мимо этой машины, даже не обратив на неё серьёзного внимания.
ПЛАНКИ ПАЛИСАДНИКА
Замечательный ученик. Сначала было недоверие. Остроумный архистратег. Забота о будущем. Деловой разговор. Потом было непонимание
– Кто изобрёл сегнерово колесо? – спрашивает Тикк.
– Сегнер, – уверенно отвечаю я.
– Так, – замечает Тикк.
– Это всегда так бывает, – поясняю я. – Сегнерово колесо изобрёл Сегнер, воздушный шар монгольфьер изобрели братья Монгольфье, капли Зеленина изобрёл Зеленин…
– Так‑так‑так, – улыбнулся Тикк, – значит, капли датского короля изобрёл датский король?
– Нет, ребята, – говорю я, – это я уж точно знаю – капли датского короля изобрёл поэт Булат Окуджава. Да, действительно, несовпадение.
– Вот видишь! – говорит он. – Так кто изобрёл сегнерово колесо?
– Знаю! – воскликнул я. – Его изобрёл писатель Ефремов!
– Э, куда хватил! Ты не торопись. Сегнерово колесо было изобретено за семнадцать веков до Сегнера. А ты говоришь – Ефремов! Вот если бы мы тебя спросили, когда будет изобретено сегнерово колесо, тогда бы ты, может быть, был прав. А мы стараемся предсказывать только прошлое, несмотря на то что это ужасно трудно.
– Ну предскажите прошлое!
– Сейчас предскажем…
И, слушая их, я смотрел в окно и видел, как из соседней школы возвращаются домой ученики. Один ученик держал в руке палочку и старался зацепить ею каждую планку палисадника, вдоль которого шёл. Надо отдать справедливость его настойчивости. Если какая‑нибудь планка оказывалась незацепленной, ученик непременно возвращался, чтобы все‑таки её зацепить. Его действия напоминали мне планомерный ход истории, которая не любит перескакивать через события и если случайно перескакивает, то непременно возвращается, чтобы не иметь досадных пробелов.
Я подождал, пока этот замечательный ученик закончит свою историческую деятельность, перестанет трещать над ухом, и взялся записывать предсказания моих приятелей.
Так вот, во II веке до нашей эры один инженер, по имени Герон Александрийский[8], изобрёл сегнерово колесо, которое работало не как у Сегнера – при помощи воды, а при помощи пара – как современная турбина. Он изобрёл паровую турбину реактивного действия. Он взял котёл, прикрыл его крышкой, вставил в крышку трубку, провёл её в шарик, из которого торчали два загнутых в разные стороны рожка. Когда вода в котле закипала, пар попадал в шарик и вырывался из него через рожки. И по всем реактивным законам физики шарик крутился.
Герои увидел это и ахнул:
– Вот тебе раз! Если к этому шарику приделать насос? Он будет воду качать! А если колесо? Получится самоходная колесница?
Он чуть было не подумал, что, если к такому шарику приделать корабельный винт, – он, пожалуй, станет и корабли двигать!
Надо сказать, что в то время ещё существовал рабовладельческий строй. Рабы качали воду, ворочали вёслами, таскали тяжести и вообще делали самую трудную работу. И Герои Александрийский, возможно, даже подумал о том, чтобы прекратить рабовладельческий строй и перейти к следующему, феодальному строю при помощи своей машины. А может быть, и не подумал. Я тут ничего не могу утверждать.
Но, как бы то ни было, Герон Александрийский прежде всего надел новенький хитон и помчался со своей новостью к царю вне себя от радости. Шутка ли! Такое дело изобрёл!
Вбегает в приёмную царского дворца и сразу к секретарю.
– Здрасте, – говорит. – Царь дома?
Секретарь посмотрел на него и сощурился:
– По какому делу?
– Дело, – говорит, – государственной важности!
Секретарь опять сощурился:
– Обманываешь?
– Что ты! Честное древнегреческое.
Секретарь не верит.
– Не может быть, чтоб у тебя было государственное дело!
– Почему не может быть? – обиделся Герон.
– Потому что ты не государственный муж. Вот если бы ты был какой‑нибудь сановник или стратег – тогда другое дело. А то ведь ты простой инженер. Ясно – обманываешь!