Человечество растянулось ло пути к прогрессу в довольно порядочную очередь. Где‑то там впереди маячат наши современные Аристархи и Герсны; где‑то там позади плетутся наши современные Микерины.
Мы же с тобой находимся в той славной когорте, которая поднялась до такого уровня развития, когда уже совершенно ясно, что перед словами «что», «когда» и «который» нужно ставить запятую.
Исторический опыт.
ЧЕСТЬ ИМПЕРАТОРА
Делу время, потехе чае. Коварные замыслы. Местность не от той карты. Мужественный адъютант. Совесть. Пластмассовые мечты. Изгнание
В ящике моего стола лежит коробка оловянных солдатиков, сделанных из пластмассы. Эту коробку я собирался подарить одному маленькому мальчику. Но пока я размышлял, мальчик ушёл служить в армию и успел дослужиться до сержантского звания. И теперь мы с коробкой ждали его в отпуск. Так я ещё раз убедился в том, что дети растут гораздо быстрее, чем взрослые размышляют…
Тикк, конечно, пронюхал о коробке и поэтому предложил поиграть.
– Нельзя же всё время работать, – сказал Тикк, – нужно и разумно отдохнуть! Делу время, потехе час, как сказал мне один знакомый динозавр, заваливаясь спать.
– Мне кажется, что у нас получается наоборот – делу час, а потехе время. Мы только то и делаем, что играем. Надо же хоть немножко и потрудиться.
– Правильно, – заметил Такк. – Человек должен всё время трудиться. Иначе он обратно превратится в обезьяну. Тебе разве не известно, что человек только благодаря труду…
– Известно, – перебил Тикк. – Доставай коробку.
Я посмотрел на Такка и смутился.
– Не дрейфь! – сказал Тикк.
Я вздохнул и полез за коробкой.
Она лежала, как была положена много лет назад, перевязанная прекрасной шёлковой ленточкой.
Тикк и Такк внимательно смотрели, как я развязываю эту ленточку. Когда же я её наконец развязал, Тикк поднял руку:
– Погоди! Сначала создадим местность…
С этими словами он быстро схватил карандаш и написал на клочках бумаги: «Лесок», «Песок», «Теснина», «Трясина». Затем он с большим вкусом разложил эти бумажки на столе, и мы немедленно стали любоваться чудесным живописным пейзажем.
Я открыл коробку и высыпал на местность содержимое. Раздался гром литавр и звуки фанфар, поскакали вестовые, и прекрасные оловянные солдатики, сделанные из пластмассы, выстроились в железные когорты.
Дымились фитили в руках бомбардиров, развевались бунчуки над головами бригадиров, горели на солнце кирасы кирасиров и возвышались медвежьи шапки гренадиров.
– Не гренадиров, а гренадеров, – шёпотом поправил меня Такк.
– Жаль, – шепнул я, – получается не в рифму.
Сверкали карабины в руках егерей, и били копытами кони фельдъегерей.
– Ты ещё скажешь, что император жевал сельдерей, – шепнул Тикк, – погоди рифмовать.
Но тут из палатки вышел сам император, который действительно что‑то жевал, потому что только что закончил завтрак.
Император был красивым пластмассовым мужчиной среднего роста, с орлиным взором. Этим орлиным взором он озирал окрестности. На нём был серый походный сюртук, а на голове зелёная походная корона.
И едва он вышел, все полки закричали «виват!», потому что любили своего императора всегда и, в особенности, когда он позавтракает.
Император повернулся к войскам и, прожевав, сказал:
– Мерси боку, братцы!
И войска троекратно закричали «виват!».
После этого все адъютанты надели аксельбанты и притащили большой полковой барабан. Потому что в походах императоры сидят не на троне, а только на барабане. Император подпрыгнул и уселся поудобнее. А у ног его, позванивая различными крестами, расположился специальный обер‑унтерштабтамбурмайор, который в походах заменял императору стол.
Все пластмассовые генералы выстроились возле императора, ожидая распоряжений.
Но император медлил. Какая‑то дума осеняла его чело. Он строил великие стратегические планы. Генералы почтительно вздыхали, не смея пошевелиться. Жуткая тишина, типичный предвестник бури, повисла над миром. Император принимал решение. И, наконец, когда терпение достигло предела и сердца были готовы разорваться от напряжения – жребий был брошен. Император сказал:
– Не пора ли нам кого‑нибудь победить?
– Так точно! – радостно выдохнули пластмассовые генералы. – Давно пора!
Они так измучились в ожидании неизвестного, что даже вспотели. И теперь они с облегчением вытирали пот.
– Ну что ж, – сказал император, – милостиво принимаю ваш совет. Кого же будем побеждать?
– А кого угодно! Была бы охота, – искренне воскликнул один генерал, за что император потрепал его по щеке, говоря:
– Ах ты шутник!
И улыбнулся.
– Ну что ж, будем готовиться к победе, – произнёс император. – Карта у нас есть?
– А как же! – преданно ответил пластмассовый генерал‑шутник. – У нас есть карта, по которой мы всегда одерживали победы!
– Подать карту, – сказал император.
И пластмассовый адъютант, молодой, новенький и розовощёкий, щёлкнул каблуками и мигом принёс карту.
– Так‑с, – произнёс император, когда адъютант разложил карту у его ног, на спине специального оберунтерштабтамбурмайора. – Так‑с.
И все пластмассовые генералы важно наклонились над картой.
– Так‑с, – произнёс император, – тут трясина, тут теснина, тут лесок, а тут песок.
Он посмотрел на местность и выразил удивление.
– Странно, – сказал он. – На местности всё наоборот. На карте трясина, на местности – теснина, на карте лесок, а на местности песок.
– Хм, – сказал один генерал, у которого на груди сиял большой Знак Большого‑Пребольшого Сверхорла, – хм, может быть, это карта не от той местности?
– Что? – гневно спросил император. – Как ты смеешь говорить такие слова о карте, по которой мы всегда одерживали победы?!
И в гневе он сорвал с генерала Знак Большого‑Пребольшого Сверхорла и выбросил генерала в отставку. Мне даже пришлось лезть за ним под стол.
А молодой новенький адъютант, который раскладывал карту, покраснел и вытянулся во фрунт.
– Всё ясно, – сказал другой генерал, даже не взглянув на своего боевого сослуживца. – Карта правильная. Но местность неправильная. Это – местность не от той карты!
– Правильно! – воскликнул император и немедленно прицепил к этому генералу Знак Большого‑Пребольшого Сверхорла, который держал в руке. При этом молодой адъютант покраснел ещё больше и ещё больше вытянулся во Фрунт.
А генерал‑шутник смело развивал стратегическую мысль, поглядывая на Знак Большого‑Пребольшого Сверхорла:
– Если местность не от той карты, значит, надо местность переделать, чтоб она соответствовала карте!
– Правильно, – сказал император и приказал переделать местность.
И сразу загремели барабаны, и оловянные солдатики, сделанные из пластмассы, стали переделывать местность. Они пересаживали лесок, перетаскивали песок, переделывали трясину на теснину и перестраивали теснину на трясину.
Император лично следил за работами и сверял преображённую местность с картой.
Все так усердствовали, что едва не опрокинули глиняную чашку с цветами, которая стоит у меня на столе.
Когда всё было готово и генералы выстроились перед императором, ожидая наград, молодой адъютант, стоявший всё время без движения, вдруг шевельнулся.
– Мой император, – сказал он чётким пластмассовым голосом, – согласно дисциплине я не мог сказать ни слова при старших.
Но я не могу молчать.
– Говори, – весело сказал император, довольный тем, что местность уже подходила под карту, – говори!
– Сир, – сказал адъютант, – получилась непоправимая ошибка. Местность не соответствовала карте потому, что я положил эту карту вверх ногами.
Император вскочил с барабана, прямо на спину оберунтерштабтамбурмайора и крикнул:
– Молчи, жалкий безумец!
И адъютант замолчал.
Император как ни в чём не бывало раздал награды, поздравил пластмассовых генералов и отпустил их, приказав не проспать тревоги. Затем он посмотрел на адъютанта и сказал:
– Так ты говоришь, положил карту вверх ногами?
– Так точно!
– Сам положил или исполнил чьё‑нибудь задание? – спросил он вполголоса.
– Сам!
– Так‑с. Что же ты, не мог промолчать? – тихо сказал император.
– Не мог! Меня мучила совесть!
– Совесть совсем не нужна тому, кто сделан из пластмассы, – сказал император. – Неужели ты думаешь, я позволю теперь переворачивать карту? Она навсегда останется вверх ногами! Вот до чего ты довёл географию! Что же я, напрасно преобразовывал местность, чтобы она соответствовала неправильно положенной карте? А?
– Никак нет! – воскликнул адъютант.
– А говоришь «совесть»! Нет у тебя совести! Бессовестный ты! Положил карту вверх ногами – молчи! Нет‑нет, мы не сработаемся, я уже вижу. Кто‑нибудь из нас должен уйти. Ты или я. Мне в отставку нельзя, подданные обидятся, разговоры пойдут, то да сё… А тебя я – в отставку! Нет! Тебя я – в изгнание! Я хотел тебя наградить, а ты сам принуждаешь наказать тебя! Марш в изгнание!
– Слушаюсь, мой император! – сказал адъютант. – Но прошу вас о последней милости. Разрешите придумать приличную причину моего изгнания. Если причиной будет то, что я положил карту вверх ногами, начнутся неприятные кривотолки о напрасном преобразовании местности.
– Молодец! – сказал император. – Верно! Честь императора выше всего! Ну придумай причину! Быстро!
– Сир! Пусть будет считаться, что я усумнился в победе вашего оружия!
– А ты усумнился?
– Никак нет, сир! Я клевещу на себя, чтобы возвысить моего императора!
– Молодец! Прямо жалко тебя выгонять!
– Не жалейте, сир! Да здравствует император!
При этой сцене Такк не выдержал и прослезился.
– Бедный мальчик, – прошептал он. – Неужели император его не простит?
– А ты надеешься? – спросил Тикк.
– Надеюсь… Ведь он совсем без гнева с ним разговаривал. Его величество даже сожалеет о случившемся…
– «Его величество, его величество»! – передразнил Тикк. – Сейчас его величество устроит комедию. Будто ты не знаешь, как это делается… Конечно, жалко парня, но что поделаешь – служба! Всё шло хорошо, все были довольны… Никто не заметил бы! Надо же было ему признаться!
– А ты бы разве не признался? – удивился я.
– Я бы карту положил как надо, – честно ответил Тикк.
А на столе уже назревали новые события. Весть об адъютанте разнеслась по войску.
– И надо же! Не верит в победу нашего императора, – говорили между собою пластмассовые генералы. – И, главное, в такой момент! Ну подождал бы немного – так нет же!
– По молодости, по молодости, ваше превосходительство, – говорили другие пластмассовые генералы. – От них, молодых, только и жди казуса. Да‑с. Будь моя воля – я бы молодым запретил вообще на свет рождаться. Рождались бы одни солидные люди – как было бы спокойно!..
А император ходил по своей палатке и наливался гневом.
Он готовился к скорому и справедливому суду. Потому что ещё ни один суд, чинимый императорами, не был нескорым или несправедливым.
– Хоть и жаль мне его, но я выше жалости! – накачивал себя император. – Жалость унижает человека! Я его должен наказать для примера, для высшей цели! О высшая цель! Скольких ещё мне придётся бросить в твою пасть! Как трудно быть императором! – Так он сказал и посмотрел в походное зеркало.
И вот начался суд.
Окружённый свитой, озирая орлиным взором войска, стоял грозный император, скрестив руки на груди. На голове у него была парадная корона, а генерал‑шутник держал открытую коробку с походной короной.
Перед императором стоял пластмассовый адъютант.
– Итак, – сказал император, глядя на него, – удел твой будет жесток!
И в это время загремели барабаны, подчёркивая слова императора.
И все бомбардиры, бригадиры, кирасиры, гренадеры, егеря и фельдъегеря закричали «виват!».
Несчастный адъютант подождал, пока утихнут барабаны и умолкнут войска, и только после этого воскликнул:
– О горе мне!
Он не хотел нарушать своим одиночным возгласом мощный дружный клич своих боевых товарищей.
– Ни дна тебе ни покрышки! – произнёс император. – Ступай!
И снова загремели барабаны и войска закричали «виват!».
– Стой! Чтобы у тебя не было угла, где бы ты мог преклонить голову!
– О горе мне! – воскликнул несчастный и побежал к чашке с водою.
Но император остановил его зычным голосом, топая ногами.
– Стой! Воротись! Я ещё не кончил!
Несчастный остановился.
– Итак, – произнёс, загибая пальцы, император, – насчёт угла я тебе сказал, насчёт ни дна ни покрышки сказал… Теперь дальше – чтобы у тебя не было радостей жизни! Ступай!
И опять загремели барабаны, и опять раздалось грозное «виват!».
– О горе мне! – снова вскричал пластмассовый адъютант, собираясь утопиться.
Но император воскликнул:
– Назад! Это не по правилам! Воротись! Теперь насчёт пищи. Пусть пища твоя будет тебе горькой полынью! Повтори! Или лучше запиши! А то опять что‑нибудь напутаешь!
И несчастный утопился в чашке, под гром барабанов и крики «виват!».
Ужас охватил нас, и мурашки побежали по нашим спинам.
Император гневно посмотрел на чашку, топнул ногой и сказал генералу:
– Походную корону!
Пластмассовый генерал осторожно поменял пластмассовые короны на императорской голове, и теперь затрубили фанфары.
И под гром барабанов, звуки фанфар и дружные приветствия император вскочил на белого пластмассового коня и поскакал со своей пластмассовой свитой к пластмассовым войскам, которые при этом снова закричали «виват!».
Я вытащил из чашки пластмассового адъютанта и обтёр его носовым платком…
– Ну теперь‑то, – спросил я у Тикка, – ты дашь мне немного поработать?
Тикк не ответил, печально вздохнув.
ПОДНИМИТЕ ШПАГУ
Красивый старик. Игра без правил. Початок кукурузы. Баллада о правилах движения. Руки судьбы. Счастливый конец
Как‑то играли в шахматы…
Большой, как мамонт, старик предупредил своего партнёра, что ход неудачен: через несколько ходов неизбежно поражение.
– Поднимите шпагу! – торжественно воскликнул он.
Партнёр покраснел и, быстро сообразив ситуацию, взял ход назад. Потом он выиграл.
– Отдали партию, – ворчливо сказал старику один из зрителей.
– Почему же? – весело спросил старик. – Так было гораздо интереснее.
– Надо было воспользоваться…
– Воспользуетесь, когда будете играть в три листика, – грустно сказал старик, – там своё мировоззрение. А на свете пока ещё существует красота… Когда противник ронял шпагу – его можно было проткнуть. Однако на это шли только трусы. Впрочем, они протыкали и связанных, и лежачих, и в спину… Извините, – сказал он своему партнёру, – я не привожу никаких сравнений, но проиграть вам было мне гораздо приятнее, чем выиграть, воспользовавшись вашей нелепой ошибкой.
И он ушёл, возвышенный, седой и красивый, как старая романтическая книга, которую, может быть, и смешновато читать, но зато страшно хочется, чтобы всё в жизни было именно так, как в ней написано.
«Поднимите шпагу – с безоружным не дерусь!»
А вы дерётесь с безоружным?
Конечно, дело не в шахматах.
Просто хочется поговорить о том высоком качестве души, которое называется отвлечённым словом «благородство».
Есть у нас разные слова, определяющие различные движения души. Тут тёбе и «деловитость», и «усидчивость», и «настойчивость». Эти слова мы читаем не только в характеристиках, но даже в художественных сочинениях, написанных с целью воспитать читателя ещё до того, как он прочтёт книгу до конца.
Но вы представляете, сколько весёлых минут доставило бы угрюмому типу слово «благородный», попадись оно в характеристике? («Такой‑то морально устойчив, а также благороден».) Ведь проходу не даст!
– Эй, ты! Благородный! Поди сюда!
Конечно, теперь поединки чести решаются более прогрессивными методами. Мы не какие‑нибудь безграмотные рыцари. Мы люди образованные: существуют перья, бумага, чернила, при помощи которых можно достать неприятного тебе человека с любого расстояния. И главное, сделать это, ни разу даже не прикоснувшись к нему. Не нужно ни фехтовать, ни целить в лоб на расстоянии благородном, как указывал Пушкин.
О каком же «благородстве» может идти речь перед лицом такого прогресса! Ясное дело – смешно.
«Воспользоваться и выиграть!» – вот довольно точный и чёткий дебиз анонимщика, не признающий расплывчатых и отвлечённых старомодных понятий. Мне рассказывали недавно про одного типа, который на всякий случай записывал в особую книжечку сплетни про своих товарищей. Чтобы ничего не позабыть. Чтобы, когда этот случай подвернётся, воспользоваться и выиграть. Потому что, если на‑человека неожиданно вылить ведро помоев, так он прежде всего станет отфыркиваться и протирать глаза. А в такой чудный момент взять его можно голыми руками. Посему на всякий случай хорошо бы носить с собой это ведро помоев…
И новенькие Яго, шустренькие, как койоты, сбиваются в стайку. Они учатся заглядывать в замочные скважины и сладострастно ждать, пока кто‑нибудь подвихнет ногу. Они учатся ждать, пока жертва созреет настолько, что её можно будет прикончить своими слабенькими, пустяковыми зубками. Где они учатся? И учебников таких нет, и, кажется, никакой воспитательной работы в этом направлении не ведётся. Самородки, не иначе.
– Не боись его! Он благородный! Он великодушный! Он в скважину не подсматривает, в спину не толкает, лежачего не бьёт. У него – принципы. И пользуйся его принципами на всю катушку.
Угрюмый тип живёт всё время как на войне. Как будто, если он не выстрелит первым, его непременно укокошат. И он стреляет без предупреждения.
– Поднимите шпагу!
Схватит, и ещё как! Поднимет и спасибо не скажет!
А вот попробуй ты уронить – тогда ни на что не надейся. Он уж воспользуется. Да ещё сапогом отшвырнёт, чтоб не дотянулся. А как же? Что он – дурак, что ли?
– Мы же договаривались!
– Мало ли что!
– Вы бы хоть предупредили!..
– Ещё чего! Нашли дурака!
Так начинается игра без правил.
С человеком, лишившим себя личной чести, невозможно ни договориться, ни условиться. Его невозможно даже пристыдить. Все эти понятия – стыд, совесть, тем более благородство – его не касаются. Понятие доброй воли ему ни к чему. Такой человек несёт в коллектив единственное, что ему близко, – насилие. И, понимая, что это палка о двух концах, он озабочен тем, чтобы, пользуясь этой палкой, быть самому безнаказанным и неуязвимым…
А коллектив?
«Всякий злак на пользу человекам» – сказано в одной старой книге. Увы, эту мысль следует рассматривать не только как совет поварам. Всякие злаки растут на ниве времени. И пшеницы, и овсюги, и добрые травы, и сорняки. И всякие человеки кормятся ими. И всякие человеки используют их для своего морального пропитания.
Я смотрю на большой спелый початок кукурузы, в котором все зёрна с первого взгляда выглядят крепкими, как лошадиные зубы. А тем не менее среди них попадаются зёрна, которые росли явно за счёт соседей, и можно даже увидеть, как они выковыривали соседей своими плечами. И всё это они делали внутри початка с тем большим успехом, чем больше им удавалось прикрыться большими коллективными листьями и большой коллективной формулой:
«Мы не можем разбазаривать свои драгоценные организмы, поскольку они принадлежат не нам, а обществу. Мы не индивидуалисты какие‑нибудь. Мы себе не принадлежим!»
Всякие человеки прикрывались этими листьями. Потому что бессовестному человеку трудно найти что‑нибудь более подходящее для укрепления собственной неуязвимости, чем действия якобы от имени коллектива.
И всякие человеки придерживались необычайно выгодной для себя отговорки:
– Коллективная честь – самое главное!
Неужели?
– Все мои достижения прошу отнести на счёт коллектива, который меня воспитал.
Правильно. Все аплодируют.
– Все мои безобразия прошу отнести на счёт коллектива, который меня воспитал.
Неправильно. Все обижаются.
Почему? А нипочему. Просто так.
То, видите ли, коллектив, а то – смешно сказать – единичная фигура…
Нет, друзья мои, личную честь ещё никакой коллектив никому не заменял. Личная честь – либо есть, либо нету. И вот когда её нету, тогда всё на свете, в том числе и коллектив, используется в личных целях для безнаказанности, для неуязвимости, для своих повседневных подножек.
Личная честь – это только личная честь и – увы! – больше ничего. И коллективная честь ещё никому её не заменяла. Разве человек бывает сытым, если кто‑нибудь за него пообедает?
– Сравнили! То честь, а то обед! Без обеда никак нельзя!
– А без чести?
– Без чести! Как вам сказать?! Обходятся – кому удаётся…
А надо, чтоб не удавалось.
Поднимите шпагу!.. С безоружным не дерусь.
Было бы смешно, если бы в беге на стометровку один из бегунов получал бы пару секунд форы. Было бы несправедливо, если бы один боксёр вдвое превосходил бы весом другого. Было бы нечестно, если бы судья насчитывал одной из команд голы через раз.
Но ведь в жизни тоже имеются свои стометровки, ринги и судьи…
Надо обладать высоким сознанием, когда вступаешь на ринг, потому что иначе это не игра, а хорошо обеспеченная расправа.
– Слушай, – неожиданно говорит Тикк, – я прочту тебе стихи под названием «Баллада о правилах движения».
– Это прекрасно. Прочтёшь их, когда я буду свободен.
– Нет! Слушай. Они имеют прямое отношение к тому, о чём ты пишешь.
И, отставив ногу, Тикк стал читать:
Кого ни спросишь – знают все,
Как боевую песню,
Что безопасность на шоссе
Легко наладить, если –
Инспектора внимательны,
Шофёра сознательны,
Профили улучшены,
Правила заучены,
Тормоза проверены
И все в себе уверены…
Но существует на шоссе
Закон неумолимый:
В пути автомобили все
Взаимно уязвимы!
Любой из них, другого смяв.
Сам разобьётся всмятку.
И потому машин семья
Привержена к порядку.
Когда в дороге все как все,
Тогда любому ясно,
Что можно ехать по шоссе
Легко и безопасно.
Летят машины. Даль ясна,
Вокруг земля родимая…
Но появись всего одна
Средь них неуязвимая –
Которой ни вперёд, ни вбок,
Ни на одно мгновенье,
Ни вкось, ни вдоль, ни поперёк
Не страшно столкновенье,–
Тогда не ступишь на шоссе.
Когда – понять несложно –
Один в дороге не как все –
Движенье невозможно.
Движенье невозможно.
Я выслушал эти стихи и нашёл их действительно подходящими к случаю. Но не успел я это сказать, как внезапно вскочил Такк и, схватившись за шпагу, воскликнул:
– Сударь! Вы клевещете на человечество!
Тикк побледнел.
– Сударь, – стараясь быть спокойным, сказал он, – сударь, вы бросаете мне страшное обвинение… Вы в этом раскаетесь, сударь!
– Ничуть! Вы обязаны мне дать удовлетворение!
– Извольте, сударь! Но подумали ли вы о последствиях?!
– О да! Они слишком очевидны, сударь! – объявил Такк и обнажил шпагу.
– Ребята, – сказал я, – погодите! Враги, давно ль вы ими стали? Может быть, мы урегулируем ваш конфликт мирным путём?
– Никогда! – воскликнул Такк. – Слишком велика его вина!
– Но в чём же она?
– Он оскорбил всё человечество в целом! Не стану же я драться по мелочам!
– Отлично, – сказал Тикк и обнажил шпагу. – Ты видишь, – бросил он мне, – он первым полез!
– Так дело не пойдёт, – сказал я. – Я не желаю видеть убийство прямо перед носом, на собственном столе…
– Поздно! – гордо воскликнул Такк. – Отступления нет! Мы – в руках судьбы!
– Ну если в руках судьбы, тогда другое дело. Валяйте, ребята, со стола.
И, взяв дуэлянтов на ладонь, я перенёс их на полку, на которой у меня лежали шашки, домино и старая коробка фишек без доски.
– Расчисть нам место! – потребовал Такк, и я повиновался, раздвинув коробки.
Тикк осмотрел площадку и удовлетворённо сказал:
– Мерси тебе боку, сенк ю тебе вери мач! Места достаточно, чтобы проучить этого юного петушка.
– Сударь! – возмутился Такк. – Ваша вина удваивается! Оскорбив человечество в целом, вы нанесли также персональное оскорбление и мне! Готовьтесь к худшему, сударь!
Клинки скрестились одновременно. Тикк сделал выпад, но Такк отразил его, приговаривая:
– Людям надо разъяснить, что хорошо (удар, удар) и что плохо (ещё удар).
– А то они сами не знают (удар). Я ещё не видел ни одного человека, который не знал бы (удар), что лежачего не бьют! А ведь бьют (удар)! И ещё как (удар)!
Такк даже будто стал отступать. И Тикк, почувствовав это, ринулся вперёд.
– Но существует на шоссе закон неумолимый, – крикнул он, – автомобили на шоссе взаимоуязвимы!
И в этот миг Такк сделал неожиданный выпад и выбил шпагу из руки Тикка.
Наступила тишина. Такк кинулся на безоружного. Тикк гордо скрестил руки на груди и, с презрением глядя на противника, стал ждать своей участи.
– Ну! – закричал я. – Такк! Что надо сказать? Такк! Вспомни скорее, что нужно сказать!
Такк вздохнул и, опустив клинок, мрачно произнёс:
– Поднимите шпагу…
– Благодарю вас, сударь, – звонко произнёс Тикк, – но я предпочитаю быть заколотым, чем принимать помощь от того, кто оказывает её нехотя и неискренне…
– Ах так, – воскликнул Такк и отшвырнул шпагу, – я тоже безоружен! Можете меня задушить, если вам позволит честь!
– Ребята, – заметил я, – вы начинаете соревноваться в благородстве. Я очень рад этому соревнованию. Оно бесконечно, ибо сколько бы ни было благородства – его никогда не будет достаточно…
И Тикк и Такк кинулись тузить друг друга, впрочем, уже без запальчивости.
ОТКРЫТЫЙ ТУРНИКЕТ
Высокая сознательность. Обидная конструкция. Этический стандарт. Правила и обычаи
У входа в метро стоят турникеты – механические контролёры. Они предназначены для того, чтобы в метро не проник «заяц».
Турникет всегда открыт. Если пассажиры, проходя через него, всё время будут бросать в щёлочку пятаки – никто никогда не увидит турникет закрытым. Эта машина рассчитана на то, что пассажир обязательно, без всякого напоминания заплатит за проезд.
И поэтому, если пассажир пятака не бросит – турникет с громким удивлением закрывает перед ним проход. Турникет всегда открыт. Пассажиры бодро кидают пятаки, никого не задерживая.
Но стоит турникету удивиться всего один раз, как возле него немедленно образуется пробка.
Заяц?
Позвольте, кто ещё там не произошёл? Кому это там так трудно стать обыкновенным пассажиром?!
Вот какие глубокие мысли вызывает открытый турникет.
Но, говорят, первые турникеты были рассчитаны совсем наоборот – на то, что пассажир без напоминания за вход не заплатит. Они всегда были закрыты. И открывались только перед заплатившим пассажиром.
Это была очень обидная конструкция, особенно для пассажира, который определённо созрел до таких нравственных высот, что готов без всякого напоминания заплатить за проезд.
Такой конструкции я, по правде говоря, не видел. Но мне о ней рассказывали знающие люди, которые сохранили о ней память как о мрачной поре недоверия турникета к пассажиру.
При закрытом турникете зайца не видать. При закрытом турникете предполагается, что все зайцы. Поди разбери, кто сознательный, а кто нет, если перекладина закрывается перед каждым! «Знаю я вас, – говорит закрытый турникет, – все вы жулики! Все норовите нашармачка прокатиться!»
Правило одно: за проезд надо платить. А конструкции разные, можно сказать, взаимоисключающие.
Потому что – одно дело, когда тебе доверяют, и другое – когда тебе не доверяют. Одно дело, когда тебя впускают без разговоров, а другое дело, когда тебя заставляют потоптаться перед закрытой перекладиной. В первом случае тебя не отвлекают от разных прекрасных мыслей, а во втором случае тебе кидают в упор: «Докажи, что ты не жулик!»
В первом случае к тебе относятся нормально и обыкновенно, а во втором случае выдвигают обидное предположение насчёт твоего морального облика.
– Граждане пассажиры! Я размышляю о том, какие вы прекрасные и сознательные!
– Не мешайте, станьте в сторонку…
– Но если я стану в сторонку – никто даже не заметит, что я размышляю, какие вы прекрасные и сознательные!
– Вот навязался на нашу голову! Где милиционер? Милиционер! Тут какой‑то тип мешает движению!
Нет, друзья мои, я размышляю перед открытым турникетом, став в сторонку, чтобы никому не мешать. Потому что, размышляя даже о таких высоких вещах, как благородство пассажиров, нужно, прежде всего, оглянуться – не загораживаешь ли ты им дорогу.
Конечно, дело не в турникете.
Дело в том обычае, по которому живут люди. Этот обычай я назвал бы «этический стандарт». Конечно, появление такого термина немедленно поднимает мою книгу на научную высоту и сразу настораживает читателя – уж не желает ли автор совершенно неожиданно высказать какую ни на есть непререкаемую истину?
Не бойтесь, не желает. Дело в том, что всякий автор излагает истину только в том случае, если не заблуждается. И это ставит его в равное положение с читателем.
Так вот, этический стандарт – это просто нравственный уровень, на котором в данный момент находятся люди. Этот уровень создаёт условия, обеспечивающие или не обеспечивающие те или иные поступки людей. Этот уровень гарантирует осуществление или неосуществление их замыслов.
Правила существуют для всех.
Но выполнение этих правил – дело каждого в отдельности. И чем удобнее для всех правила, тем проще и легче выполняет их каждый в отдельности.
И тут следует сказать о разнице между правилами и привычками. Это – не одно и то же. Правила устанавливаются законодательным путём. Это очень просто. Берётся лист нелинованной бумаги, пишется закон и вывешивается на всеобщее обозрение. Но подобно тому, как люди бывали не готовыми принять какую‑нибудь гениальную идею насчёт мироздания или какую‑нибудь гениальную машину, сулящую неслыханное облегчение труда, – они могли быть и бывали не готовыми к немедленному принятию новых правил.
Говорят, в каменном веке существовал обычай переходить улицу на красный свет светофора. Сколько законов не издавал тогдашний ОРУД – ничто не помогло. Идёт житель каменного века, тащит в авоське мамонта и лезет прямо под пробегающих бронтозавров.
Рассказывают также, будто в бронзовом веке существовал обычай, напившись, водки, валяться под забором. Бывали такие случаи, когда некоторые тогдашние жители ухитрялись валяться даже под теми заборами, на которых висели законы, запрещающие вести себя так некрасиво.
Ещё известен феодальный обычай брать взятки. Говорят, будто взятки в те времена брали даже за издание законов против взяток.
Да мало ли какие мрачные обычаи существовали на земле!
Что же помогало преодолевать эти, отсталые обычаи? Я думаю, что сознание граждан. Я думаю – их размышления над своей жизнью, их всё большая приверженность к свободе.
Это утверждение может удивить: выходит, чем человек свободнее – тем больше ему приходится сдерживать себя? Казалось бы, наоборот – если ты свободен, делай что хочешь! Сигай под движущихся бронтозавров, валяйся под забором, хапай взятки – живи в своё удовольствие! Но нетрудно заметить, что подобные действия всегда вызывают сопротивление. Они всегда кому‑нибудь мешают. Они всегда связаны с принуждением. ОРУД принуждает ходить только на зелёный свет, милиция принуждает не валяться под забором, суд принуждает не брать взяток…
Свобода же есть сознательность, ставшая обычаем. Она является прежде всего освобождением от принуждения любого рода, любой формы. Если я не стану нарушать правил, меня не станут* принуждать к их соблюдению.
Мне кажется, обществом управляют не столько законы, сколько обычаи. И обычаи эти представляют собою этический стандарт.
Итак, если я не стану нарушать правил, меня не станут принуждать к их соблюдению. Прекрасно. Но если мой обычай пока ещё таков, что я хочу избежать принуждения, нарушая правила? В этом случае мне обязательно понадобятся такие условия, при которых мне можно будет то, чего нельзя будет другим. В этом случае я сам буду искать способы принуждения других. То есть положения, при котором я буду играть без правил. И идеалом моим станет неравенство.
И тогда перед нашим взором появляется уже знакомое нам заблуждение – понятие о своей исключительности. Увы, это странное понятие никогда не оставляло людей, несмотря на то что ещё ни разу действительность не подтвердила его разумность.
А турникет всегда открыт.
Он предполагает в пассажирах лучшие побуждения. Хорошее правило – открытая дверь!
– А если они захотят ходить на головах?!
– А! Здрасте, пожалуйста! Наконец‑то знакомый голос. Давно не виделись! Как живёте?
– Вас не касательно, как я живу. Как надо, так и живу…
– Ну почему вы сердитесь? Вас кто‑нибудь обидел?
– На всех обижаться – обижательности не хватит.
– Вы себя недооцениваете! У вас хватит… Так почему вы думаете, что они обязательно будут ходить на головах? Разве вы не знаете, что ходить на голове очень неудобно?
– Не знаю я, удобно или неудобно, а только – будут. Должны…
– Граждане пассажиры! Будете вы ходить на головах или не будете? Вот мы сейчас поспорили…
– Отойдите в сторонку! Не мешайте движению! Граждане пассажиры торопятся. У них много дел. Их нельзя задерживать.
Турникет всегда открыт.
Потому что дисциплина возникает не тогда, когда существует слепое повиновение, а только тогда, когда все люди, кем бы они ни были, выполняют правила.
Вот это выполнение правил и создаёт человеку гарантию его достоинства…
СОБСТВЕННЫЙ АРШИН
На семь копеек личности. Странные предположения. Порция хамства. Человек и природа. В гостях и дома
Когда‑то существовало понятие «скоробогатей». Так называли купчину, который богател гораздо быстрее, чем развивался как мыслящая личность. То есть была у него наглость от роду, почтение к деньгам давало ему безнаказанность, и при всём при этом думать о своих умственных способностях было просто некогда. Сам долез до миллиона, а личность в нём – еле‑еле на пятиалтынный. Что делать при таком разрыве? Избу ассигнациями оклеивать? Прёт из человека неслыханное самоутверждение! Никому нельзя – ему можно!
Об этом уже много романов написано и пьес.
В те времена деньги были гарантией безнаказанности. Таков был этический стандарт. У кого было больше денег, у того было больше прав заблуждаться на счёт своей исключительности.
Но не следует думать, что гарантией безнаказанности могут быть только деньги. Деньги сами по себе ничего не значат. Значение имеет только отношение к ним людей.
И с переменой этического стандарта меняется и отношение людей к гарантии безнаказанности. Мелкий человек старается извлечь гарантию безнаказанности из любого этического стандарта. Теперь уже дело не в деньгах. Какие теперь деньги? Древние заблуждения находят новые формы.
Скажем, имеется в данной натуре личности копеек на семь. И пришла к данному лицу какая ни на есть слава. Повезло ему в жизни. Выбрали его куда‑нибудь с перепугу или не разобравшись. Или под руку он попался, когда венки раздавали. Или должность какую‑нибудь схлопотал.
Хороший человек прежде всего подумает, как бы выдержать тяжесть на непривычных плечах.
А тот, у которого на семь копеек, – тот уж – извините! Тот прежде всего осмотрится и, увидев табличку «Не курить», непременно закурит, даже будучи некурящим. Кашлять будет, но закурит. Потому что дело до собственной исключительности дошло. Всем нельзя, а мне – наоборот!
Недавно одног