Две формулы. Портрет древнего грека. Материал для египетской пирамиды. Страшная месть. Прекрасная Нефертити. Мечты философа Юлиана. Время не закрывается на переучёт
– Ребята, – говорю я, – ваши рассказы наталкивают на грустные размышления. Получается, что люди зря старались, и напрасно они обгоняли время. Получается, что они должны были бы сидеть и не рыпаться, и тот угрюмый тип, которого бывший Обезьян назвал сгоряча венцом творения, был прав, когда велел Человеку положить звезду на место?
– Ни в коем случае! – восклицает Тикк. – Ни в коем случае! Люди обгоняли своё время, обгоняют его и, надеемся, будут обгонять. Такова их природа. Они это делают не потому, что берут на себя обязательство изобрести что‑нибудь на многие века раньше срока. Нет! Они это делают потому, что так устроен разум, таковы законы его развития. Нельзя запретить открытие, только наивные невежды полагают, что в состоянии это сделать.
– Я знаю только то, что я ничего не знаю, – сказал человек, который хотел знать неизмеримо больше, чем знает, и поэтому сказал так скромно…
– Я не знаю ничего, чего бы я не знал, – сказал другой человек, надуваясь тщеславием.
Это – мысли‑враги…
Конечно, теперь, обращаясь в прошлое, мы видим его ошибки и несуразности. Мы бы, конечно, на месте мужей александрийских воздали бы должное великому Аристарху. И великому Герону тоже. Мы бы уж ухватились за новый континент, открытый морскими разбойниками. Мы бы уж, конечно…
Нет, не воздали бы мы должное великому Аристарху по той простой причине, что нас тогда ещё не было. Вот таких, какие мы есть на сегодняшний день. И, думая об Аристархе, мы думаем с вершины сегодняшнего дня и наделяем его чертами своих современников. Потому что мы не видели его никогда, а их видим каждый день. И в воображении нашем живёт, может быть, даже совсем не тот Аристарх…
Время делится на три части – прошлое, настоящее и будущее.
И в отличие от прошлого и будущего, настоящее представляет собою тот конкретный отрезок времени, который отпущен человеку для личного пользования. Это очень важный отрезок, и им нужно умело пользоваться, чтобы жизнь не прошла без толку. Именно на этом отрезке возникают предположения, обращённые в прошлое, и предположения, обращённые в будущее. Именно на этом отрезке рождается мужество.
Если рисовать прошлое сегодняшними красками, оно будет выглядеть складнее и поучительнее. Человеки хотят, чтобы все мудрецы прошедших времён подтвердили их сегодняшние взгляды. И они заставляют дружить в прошлом неприятелей и враждовать в прошлом друзей. Они приписывают мудрецу необходимые им сегодня изречения. Они самоутверждаются за счёт того, чего уже нет и никогда не будет. А прошлое, между прочим, остаётся таким, каким оно было на самом деле.
Мстительное чувство справедливости овладевает нами, когда мы хотим навести порядок в истории. Мы бы уж подкинули Спартаку десяток‑другой бронетранспортёров! Мы бы уж в самом корне ликвидировали какой‑нибудь первобытный строй, как малопродуктивный, и в три счёта толкнули бы человечество на парочку эпох вперёд…
Но мы говорим, а люди жили. Мы говорим сегодня, а они жили вчера.
Для того чтобы построить египетскую пирамиду, нужны были не только материалы и не только рабочие руки. Из материалов строили всегда и всегда будут строить. И без рабочих рук на земле никогда не обходились и никогда не обойдутся, даже если работа сведётся к простому нажиманию кнопок.
Но для того чтобы построить египетскую пирамиду, нужно было одно самое главное условие – нужен был рабовладельческий строй. Потому что никакой другой строй не в состоянии создать такую трудоёмкую бессмыслицу и так способствовать пустому тщеславию. Конечно, при современных условиях создать одно из чудес древнего мира – пирамиду Хеопса высотою в целых сто сорок один метр – ничего не стоит. Несколько экскаваторов, несколько кранов, может быть, один‑два вертолёта – и чудо готово! Но всё дело в том, что сущность такой постройки в наши дни будет совсем иной. Не тщеславие фараона и не покорность рабов отразит она, а просто механическую шутку людей, Которые умеют строить и не такие пустяки.
Человеческий труд дорожал по мере того, как развивался человек. И нам теперь легко говорить… А ведь в то время среди людей, которые воспринимали право человека владеть человеком как должное, попадались даже лучшие умы тогдашней современности! Например, величайший мыслитель древности Аристотель учил, что древние греки являются свободными людьми, и восхищался ими. В то же время он считал естественным, что другие народы пригодны для рабства.
– Как обидно, – говорю я, – такой культурный человек говорил такие нехорошие эксплуататорские слова…
Тикк разводит руками:
– Что поделаешь! Эти слова выражали в то время передовое мировоззрение.
– Ай как нехорошо… Неужели он не мог сказать что‑нибудь передовее?
– Не знаю, я его не спрашивал… Он был сын своего времени. Люди редко выскакивали из своего времени, а если и выскакивали, то, как я мог заметить, не к добру для себя. И всё‑таки люди, которые стремились обогнать время, были великими людьми, без которых род людской немыслим.
За много веков до Аристотеля в Древнем Египте жил да был славный фараон Эхнатон[10]. Что сказать об этом царе? Был он силён духом, образован, и власть его была велика. Была у него жена – преславная Нефертити, красота которой не увядает вот уже почти три с половиною тысячи лет.
Вы заметили, что у царей всегда бывали супруги, а не жёны. Жена – слишком обыденно, а супруга – весьма величественно, как и подобает сану…
А Нефертити была женою. Потому что Эхнатон не уважал пустого тщеславия. Он уважал природу такою, какою она была, и не уважал старых жрецов и их учение, полное ненависти к человеку. Он объявил единым богом Солнечный Диск, который даёт людям жизнь, веселье и радость. И все сущее ка земле положил считать происходящим от солнца, что, в общем, и соответствовало действительности. Он отверг старых кровавых богов и открыл дорогу новому богу, который, собственно говоря, был самою природой, самою жизнью…
Вот какой был этот царь. Он царствовал двадцать лет, и за эти годы в стране его развилось прекрасное искусство. Оно было правдиво и смело, ибо изображало жизнь такою, какой она была на самом деле, а не такой, какой её повелевали видеть жрецы. И то, за что казнили до Эхнатона, обрело при нём право на жизнь – правдивое слово, живая краска, острая мысль…
Он запретил художникам лгать, и льстецы уступили место талантам. Мы восхищаемся величавой простотой Нефертити и верим, что она была такой, какой изображена, без лести и преклонения, ибо самого Эхнатона художники изображали пузатеньким, несмотря на то что он был наместник бога на земле. Эхнатон не обижался. Он уважал правдивых людей. Он полагал достоинство в делах, а не в спесивой позе.
И это было в те времена, когда возвеличивание власти было свирепым, оно топтало человеческую природу, и даже женщина, имевшая власть, изображалась в виде мужчины, чтобы подольстить ей. Хотя теперь нам ясно, что лесть эта весьма сомнительна. А Эхнатону это было ясно уже тогда.
Дела его были велики. Он создал новое мировоззрение, он возвысил новых людей, он отверг косных жрецов и выстроил новую столицу.
Да не вовремя явился Эхнатон. Слишком велика была его ересь. Он рванулся вперёд из времени, и старое догнало его и расправилось с ним без пощады. Когда он умер, жрецы отомстили новым людям и растоптали новое мировоззрение, и заросла травою новая столица Эхнатона. И восторжествовал тяжёлый мрак фараонского тщеславия, и восторжествовали льстецы и мракобесы, наступил такой свирепый режим, какого не было и до Эхнатона…
Подобно тому, как множество сегодняшних обыденных вещей были изобретены, открыты и даже построены в древности, в которой о применении их не могло быть и речи, в той же глубокой древности возникали и новые, прогрессивные правила жизни общества, которые так же отвергались людьми, как всё преждевременное. Это случалось нередко, когда торопили то, что должно созреть само по себе.
Старое, если силы его ещё не истощены, всегда мстит новому ужасной местью…
Тикк, который делится со мною своими наблюдениями, следит также за моим пером, чтобы я чего‑нибудь не вставил от себя. Он очень щепетилен.
– Итак, – говорит он, – Эхнатон рванулся из своего времени, радея о добре, но зло ещё было слишком могучим, чтобы смириться. Так бывало. Ничего не попишешь.
Вероятно, значение имеет не только сама идея, не только само открытие, но и подготовленность к ним. Эта подготовленность оберегает новое, гарантируя его жизнь и утверждение…
– Ничего подобного, – вдруг вставляет Такк. – люди жили довольно спокойно – и на тебе! Реформы! Конечно, это неприятно…
– Не слушай его, – возражает Тикк. – Эхнатон вырос не на пустом месте. Искусство Египта в то время развивалось по новым путям, развивалась новая культура, иностранные связи – люди никогда не жили спокойно. Просто Эхнатон немного поторопился…
Но если бы он не поторопился, разве знали бы сейчас о прекрасной Нефертити?!
– Ты опять шутишь? – сердится Такк, но Тикк не обращает на него внимания.
– Слушай, – говорит он мне, – я расскажу тебе об одном хорошем человеке, попавшем в скверную историю. Это было совсем недавно – всего полторы тысячи лет назад…
– В Риме! – воскликнул я.
– Совершенно верно, – удивился Тикк. – Откуда ты знаешь?
– Очень просто. Всё, что было полторы тысячи лет назад, бывало непременно в Риме!
– Удивительная догадливость, – похвалил Тикк. – Так вот в Риме, наконец, победило христианство. То самое христианство, которое ещё совсем недавно считалось жуткой ересью и беспощадно каралось. Набрав силы и сделавшись официальной государственной религией, христианство само стало карать всякого, кто сомневался в его истинности. Оно уже ослепло от безнаказанности, и никто не мог объяснить, как религия, в основе которой лежали такие заманчивые понятия, как «братство», «справедливость», «милосердие», – как эта религия превратилась в орудие кровавой расправы с инакомыслящими и с мыслящими вообще…
Ересь стала предрассудком, а предрассудок сделался опорой империи и получил ка вооружение уже не проповеди вероучителей, а топоры палачей. К тому времени Рим уже привык к полуграмотным императорам, сменявшим друг друга в кровавых заговорах. Римом правили заговорщики, решая судьбу огромной империи в зависимости от своих личных выгод. Рим привык уже к пустой пышности, к одичанию искусства и культуры. Говорят, даже сочинители писали в стихах о пользе лекарственных трав, чтобы не навлечь на себя подозрений в вольнодумстве…
Так вот именно в это время на престоле появился император‑философ. Его звали Юлиан[11]. Он был образован и умел мыслить.
Древние философы, которых официальные пастыри называли «язычниками», учили, что всякое зло от заблуждения. Они учили, что истина – в добре. Не была ли заблуждением государственная религия, ибо она творила зло? Не была ли она заблуждением, ибо видела истину в покорной слепоте?
Юлиан вернулся к древним философам. Он отстранил епископов, кровожадных и скорых на расправу. Он отстранил жестоких поборников «милосердной» веры. Он возвратил храмы языческим богам – наивным, суетным, подверженным страстям человеческим. Он вернул науку науке, а искусство – искусству. Он вернул философию философии, отобрав её у злобных подозрительных начётчиков.
И подобно тому, как изображали Эхнатона, не заботясь о его возвеличивании, на императора Юлиана сочиняли сатиры, посмеиваясь над его увлечённостью греческой философией. Однако умный император не казнил насмешников. Он понимал, что с мнением нужно бороться мнением, а не топором; своим умом, а не рукою палача. И насмешники уважали его, ибо было за что. Он был деятелен и смел. Он показывал пример воздержанности, он разогнал хоть некоторую часть придворных дармоедов, и, говорят, это дало возможность уменьшить налоги с населения на целую треть. Он ходил в плаще и не носил пышных одеяний, ибо был он философ, а не спесивый паяц. И погиб он от стрелы неприятеля, идя впереди войск…
Так закончилось коротенькое, двухлетнее правление Юлиана. И после смерти его вернулись епископы и мракобесы, и слово было вновь заменено топором…
Официальная религия прокляла его, и во всех энциклопедиях он значится как «Юлиан Отступник».
А от чего он отступил? От узаконенного беззакония…
Мстительное чувство справедливости увлекает нас, когда мы обращаем свои взоры в прошлое. Уж мы бы, конечно…
Да.
А между тем есть только один отрезок времени, на котором мы можем что‑нибудь сделать.
Это – настоящее.
Все философии всех времён и все создания всех времён были сотворены на таком отрезке.
Человек обращается в прошлое и мечтает о будущем, но живёт он в настоящем. Именно в нём он работает, шутит, борется. Именно в нём живёт его надежда.
Тик‑так, тик‑так, тик‑так…
Время не умеет закрываться на переучёт.
СИЗИФ И КИБЕРНЕТИКА
Цена вещей. Преемник Робинзона Крузо. Шаги человечества. Оглядываться надо уметь. Зубы мудрости
Вещи сами по себе не имеют никакой ценности. И ценность их целиком зависит от того, какое сложилось к ним отношение людей.
Каменный топор имел колоссальную, неограниченную ценность для жителей каменного века. Он был орудием производства, без которого не обойтись. Для жителей бронзового века он был устаревшим орудием, которое во многом проигрывает рядом с новейшими бронзовыми топорами. И поэтому ценность его значительно снизилась. Для нас каменный топор не является даже близким к понятию современного орудия производства. Для нас он только редкость. И поэтому он снова обрёл определённую ценность.
Каменный топор не изменился. Он оставался таким, каким был с самого начала. Менялось только отношение людей к нему и, меняясь, делало его то очень ценным, то не очень ценным, то совершенно бесполезным, то снова обретшим ценность.
Если бы, например, во времена египетских фараонов появился самый наш современный автомобиль, самый дорогой по нашим представлениям, может быть, люди запрягли бы в этот автомобиль коней или волов, приближаясь к его назначению, но не принимая основной его идеи – идеи самоходной, именно самоходной повозки. Может быть, для облегчения этой повозки из неё выкинули бы все тяжёлые и ненужные детали. Например, такую совершенно бесполезную штуку, как мотор. Всё могло бы быть. Не могло бы быть только одного – использования автомобиля по назначению.
Не постигнет ли автомобиль в будущем судьба каменного топора? Поставят его в музее и будут с превосходством смотреть на него:
– И надо же! На чём только не ездили в древности!
Но Тикк и Такк не предсказывают будущее. Они предсказывают прошлое.
Если бы Робинзон Крузо вдруг обнаружил на своём острове даже примитивный детекторный приёмник – находка была бы ему совершенно не нужна, несмотря на то что Робинзон скучал по живому слову. Приёмник молчал бы потому, что ещё не было передающих радиостанций. Робинзон пользовался своими попугаями. Он надиктовывал в попугая отдельные фразы, как в магнитофон, и попугай воспроизводил эти фразы, скрашивая досуг Робинзона. Но, появись магнитофон на необитаемом острове, он был бы совершенно бесполезен, поскольку сначала на острове должна была появиться электрическая розетка с током, куда можно было бы воткнуть магнитофонную вилку…
Итак, для того чтобы радиоприёмник был полезной вещью, нужна действующая радиостанция. Для того чтобы горела лампочка, в розетке должен быть электрический ток, для того чтобы ездил автомобиль, необходим бензин.
Открытие нефти явилось обеспечением автомобиля за много лет до его появления. Работая над нефтью, разлагая её на части, перегоняя её в лабораториях и на заводах, люди находили в ней множество элементов, которые годились для самых разнообразных дел. Эти элементы шли в работу сразу или ждали, пока появится в них необходимость. И когда изобрели двигатель внутреннего сгорания, уже не было вопроса, что именно должно сгорать в его цилиндрах. Существовало материальное обеспечение, и автомобиль был принят людьми, в общем, как говорится, со скрипом, но скрип этот продолжался совсем недолго. И автомобиль стал чем‑то самим собою разумеющимся…
Когда возникла возможность вырабатывать электричество, изобретения электродвигателей, телефона, телеграфа, ламп посыпались как из решета. Потому что появилось обеспечение работы этих приборов.
Можно ли себе представить в наши дни отсутствие электричества? Нет, конечно. Оно введено в каждый дом и спокойно дожидается в розетке любой работы, которую мы собираемся ему задать. Электричество уже является уровнем нашей жизни, и мы живём соответственно с этим уровнем.
Иванушка‑дурачок произносил своё известное заклинание «По щучьему велению, по моему хотению». Это была сказка, несбыточная мечта, которая не могла осуществиться, поскольку никаких гарантий для её осуществления ещё не было. Теперь, конечно, мы знаем, что заклинание Иванушки можно сделать кодом, шифром для работы электронной машины. Такие послушные машины теперь уже существуют. Но ведь совсем ещё недавно электроника наталкивалась на яростную и беспощадную силу предрассудков. Считалось, что машина не может быть распорядительнее человека, этого известного царя природы. Нужна была техническая гарантия и для ковра‑самолёта и для ступы, в которой любит передвигаться баба‑яга, когда ей надоедает помело.
Технические гарантии перестраивали быт людей. Пока существовала одна радиостанция и один приёмник, это великое открытие казалось чудом тем, кто его совершил, и вызывало активное недоверие большинства людей. Но когда приёмников стало много, люди как‑то сразу позабыли о своём вчерашнем враждебном недоверии. И теперь на всей земле если и найдётся человек, который недоволен этим прекрасным приспособлением, то недовольство его будет пропорционально только громкости соседского динамика.
Люди всегда относятся насторожённо к тому, чего они ещё не понимают и чем они ещё не могут располагать. Но от враждебности их не остаётся и следа, как только возникает возможность пользоваться открытием. Более того, никакие ограничения уже не смогут им препятствовать.
Такк разлёгся на подставке настольной лампы. Он пишет воспоминания. Он гнёт свою линию.
– Человечество шагало стройными колоннами вперёд и вперёд, – сообщает он.
– Да, – говорит Тикк. – Как было бы просто, если бы человечество только то и делало, что шагало.
– А то не шагало?
– А то шагало?
– Ребята, стоп!
– А я говорю – шагало! Смотри, какая она стройная – история! Шеренга за шеренгой – любо глядеть! События одно за другим – раз‑два, раз‑два! Прекрасные колесницы египтян! Хитоны греков! Тоги римлян! Сверкающие доспехи рыцарей! Плащи мушкетёров!
– Да погоди ты, – перебивает Тикк. – Человечество, может быть, и шагало. Но оно прежде всего шагало за сохою, подбадривая своих волов.
– Ну почему ты так не любишь красоту? – возмущается Такк.
– Это я‑то не люблю красоту?! Что может быть прекраснее этого? Что может быть прекраснее приспособления к законам природы? Что может быть прекраснее результатов этого приспособления? Да разве достигло бы чего‑нибудь человечество, если бы каждый день, каждый час не проникало бы в самую суть законов природы? Оно трудолюбиво и настойчиво шло по земле, подбадривая волов! А потом находились красавцы вроде тебя, которые утверждали, что оно шагало стройными колоннами!
– Ну и что? Колонны – красивее. И потом, люди считали, что обречены на труд как на проклятье… А во время парадов не надо было работать!
– Молодец! Сообразил всё‑таки! «Люди считали, люди считали»! Да что бы ни считали люди, во что бы они ни верили – действительность была сильнее любой веры! Они считали, что труд – проклятье, но они трудились, и всё, чего они достигли, они достигли трудом – тем самым «проклятьем», без которого они не могли прожить ни дня.
И Тикк обращается ко мне:
– Жил‑был славный царь Сизиф…
– Опять царь?
– Ну что я могу поделать! Цари застревали в истории, как мухи в паутине.
– Слушай‑слушай, – оживляется Такк. – Это был прекрасный царь. У него была шёлковая борода и могучие плечи…
– Оставь, пожалуйста… Не в этом дело! Царь Сизиф был обречён на муки бесплодного труда.
– Правильно, – подтвердил Такк. – Он не послушался богов, и они его обрекли… Что же здесь такого?
Итак, царь Сизиф был обречён на то, что вкатывал на гору камень, и камень, едва достигнув вершины, вырывался и скатывался назад. И Сизиф шёл за ним и снова катил его вверх, и камень снова вырывался. И труд его был бессмыслен потому, что не приносил результата.
Вот вкатывает Сизиф свой камень на вершину и видит, что на вершине сидит учётчик и записывает ему ходки деревянным стилом на вощаной дощечке. Обрадовался Сизиф, что труд его хотя бы учитывается, отпустил камень и бодро побежал за ним вслед.
Как‑то взбирается он на вершину и видит, что нет уже того учётчика, а сидит другой парень и пишет не на дощечке, а щёлкает на счётах. Очень приятно было видеть Сизифу такие перемены в своей жизни, отпустил он камень и пошёл за ним вниз.
Вкатывал‑вкатывал, однажды вкатил – смотрит, сидит симпатичная барышня и крутит на арифмометре. А рядом ещё две барышни стучат на машинках «Ундервуд». И ещё три тётеньки что‑то пишут от руки. И расхаживает среди них дяденька. Глянул на них Сизиф и прослезился от умиления: скольким людям он работу задал!
Так он ещё повкатывал свой камень и вдруг увидел на вершине горы непонятное сооружение – шкаф не шкаф, а что‑то похожее – кибернетическую машину.
Осмотрелся Сизиф вокруг, вздохнул полной грудью, вытер лоб тыльной стороной ладони и гордо сказал, придерживая камень ногой:
– Во техника шагнула!
И, радостно отпустив свой камень, ринулся за ним вниз, чтоб вкатывать его снова на вершину.
– Ты что‑то напутал, – чопорно сказал Такк. – Ты ввёл новые понятия в старую сущность. Кибернетики в те времена ещё не было.
– Неужели не было? – спросил я. – Странно. Как же тогда обходились без кибернетики?
Тикк рассмеялся:
– Это я напутал своими подсказками. Мы неправильно оглянулись в прошлое. Оглядываться тоже надо уметь. Оглянешься, испугаешься и дашь стрекача. Или закроешь глаза, как страус, да ещё и голову под крыло сунешь. Или, наоборот, ничего не увидишь, кроме того, что история шагала бодро и весело стройными рядами. А на самом деле она шла в гору и катила свой камень. Однако вовсе не для того, чтобы выпустить его назад и, уж конечно, не для того, чтобы точно подсчитать, сколько раз этот камень вкатывала.
Потому что каждый шаг в гору придавал человеку опыт и осмысливал его действия…
Тик‑так, тик‑так, тик‑так…
Зубы мудрости не растут прежде молочных зубов…
ОТПУСТИ РУКУ УЧИТЕЛЯ
Ребёнку угрожает опасность. Современники Чарлза Дарвина. Слёзы быстро просыхают. Полёт фантазии. Пряник из будущего. Луна должна быть круглой. Как смотреть на спутник
Археологи находят в горах следы древнейших построек из лёсса. Лёсса в горах не бывает. Он накапливается в долинах, в поймах рек, и в горы его приходилось носить. Очень странно было видеть лёссовые постройки там, где существует более прочный строительный материал – камень.
Но в те времена, когда строились эти лёссовые жилища, люди ещё не знали камня. Видели его, но не знали. Они не умели строить из камня. Они умели строить только из лёсса. И поэтому считали, что только лёсс пригоден для строительства. И таскали его в горы, затрачивая огромный труд. И постепенно познавали камень…
Люди приспосабливались к законам природы, хотели они того или не хотели. Законы природы требовали отступления от привычек, перемены образа жизни, и люди расставались со своим вчерашним, кряхтя от неохоты.
Но старое не только мстило новому ужасной местью – оно ещё и защищало его всеми возможными способами, само того не подозревая. Оно дорожило новым и прижимало его к себе подобно мамаше, прижимающей ребёнка, которому, как ей кажется, угрожает опасность.
И в этом, по‑моему, тоже состоит закон природы, обеспечивающий её рост и развитие.
Самым новым образованием организма является мозг.
И при гибели организма он разрушается первым. Несмотря на то что он – вершина развития, а может быть, именно поэтому.
Но прежде чем он погибает, все ткани, представляющие собою более старые образования, вступают в ожесточённую борьбу за его жизнь – и не просто за его жизнь, они борются за сохранение каждой его клетки. И если борьба оказывается им не по силам и организм всё‑таки погибает, эти старые образования уходят самыми последними. Они – старше мозга на миллионы лет. Как долго они развивались, чтобы дать возможность возникнуть мозгу! Они словно дежурят, не щадя себя, они словно надеются, что произойдёт чудо и их многомиллионнолетняя жизнь не пойдёт насмарку. Они уже истощены в борьбе за сохранение нового, которое породили, они отдали этой борьбе всё, что могли. Мозг уже разрушается, а другие ткани организма долго ещё существуют, и в клетках их продолжается жизнь…
– Ия думаю, – вставляет Тикк, – что в природе старое не мстит новому, а наоборот, отдаёт себя целиком для его жизни. А в обществе старое мстит новому, не желая уступать. И может быть, думаю я, это не естественно…
– Стоп! – восклицает Такк. – Попался! Ты переносишь законы биологического развития на общество! Этого ни в коем случае нельзя делать! Потому что человек сознателен, а природа несознательна. Человек может регулировать свои взаимоотношения с природой, а природа не может…
– Да‑да, – спохватываюсь я, – прошу прощения, Тикк, ты что‑то напутал… Человек, действительно, может регулировать свои взаимоотношения с природой…
– Ничего подобного, – пожимает плечами Тикк. – Ещё никогда и никому не удавалось перенести биологические законы на развитие общества. То есть, может быть, кто‑нибудь и старался, но это же совершенно невозможная вещь! Для того чтобы применить какой‑нибудь закон, необходимо его сначала издать. А человек ещё не издал ни одного биологического закона. Он только познавал эти законы, исходя из своих предположений. А где он брал эти предположения? Он их брал в обществе, в котором жил! Как видишь, всё было совсем наоборот: люди переносили на природу законы общественного развития. Вот эти законы им действительно казались незыблемыми, и понятия свои они по‑старой привычке возводили в степень непререкаемой истины, пригодной на все случаи жизни и на все времена.
И человек высказывал своё предположение и искал подтверждений в природе и находил их, ибо природа щедра.
На первых порах природа по щедрости своей выдавала некоторые факты, подтверждающие эти предположения, а потом упёрлась – и ни в какую! Надоело, видимо… Жаль, конечно, схемы, но такова судьба категорических схем…
А всё дело в том, что человек не бог, не полубог и даже не царь природы. Он всего только часть природы, способная себя осмыслить. И поэтому природа вовсе не собирается подделываться под его представления. Совсем наоборот. Осмысливая себя, часть природы осмысливает и природу, познаёт её законы и старается не впадать в самодовольство, как это было с тираннозаврами и даже с теми обезьянами, из которых так и не вышло людей…
Но некоторым людям – увы – свойственно сначала сочинять схему, а потом загонять в неё всё, что ни попадается под руку.
Я думаю, если бы человечество только то и делало, что оплакивало бы свои схемы, разрушенные действительностью, – у него бы глаза не просыхали от слёз. Но к счастью, человечество весело и, насколько мне известно, ещё ни одно живое существо на земле не отличалось таким неистребимым оптимизмом, как человек…
Тик‑так, тик‑так, тик‑так…
Однако мы далеко ушли от лёссовых построек. Собственно говоря, я намеревался сказать несколько слов о корнях человеческой фантазии, как я их себе представляю. Но эти спорщики, сидящие на моей пепельнице, снова ввергли меня в рассуждения, которых могло бы и не быть.
В результате этих рассуждений Такк, конечно, надулся, но зато Тикк деятельно возвращает меня к началу этой главы…
– Конечно, человеческая фантазия безгранична, – говорит Тикк. – Но она всегда опирается на известные вещи. Как говорится, человек отталкивается от известной ему модели. Ибо тот, кто надеялся превзойти действительность, напоминает пассажира, решившего спрыгнуть с поезда, чтобы обогнать его пешком. Ему кажется, что поезд от него отстанет и пассажир примчится к месту назначения первым и будет встречать поезд и указывать ему, как ехать дальше. Запыхавшись, он добегает до следующей станции, радуясь, что поезда ещё нет. На самом деле поезд давно ушёл, не дожидаясь самонадеянного пассажира.
– Неправда, – хмурится Такк. – Известны случаи, когда фантазия залетала так далеко, что совершенно отрывалась от действительности. Разве ты не знаешь, что древние греки считали, будто на севере живут люди, которые рождаются в козьих шкурах? Этого же не было и не могло быть!
– Конечно, – сказал Тикк. – Но люди эти рождались всё‑таки в козьих шкурах, правда? Не в поролоновых душегрейках! И греки были недалеки от истины потому, что на севере жили люди, для которых шкуры были единственной одеждой, прикрывавшей их со дня рождения…
– Ну хорошо, – говорит Такк. – А кентавры? Разве существовали когда‑нибудь человеко‑кони?
– Нет, конечно. Но существовали всадники, никогда не покидающие сёдла. Всадники слились с конями в воображении людей – и получились кентавры.
– Что же такое фантазия? – спрашиваю я.
– Фантазия, – отвечает Тикк, – это шаг от реальности. Может быть, два шага, может быть, и сто шагов. Но обязательно от реальности.
– Я прочитал много фантастических романов, начиная с Жюля Верна…
– Ну, – перебивает Тикк, – и хоть в одном из них ты читал что‑нибудь такое, что не отталкивалось бы от правильно или неправильно понятой реальности? Существовали не только фантастические романы. Существовали книги об идеальном будущем обществе. Но эти книги мы называем наивными и утопическими, потому что реальность, от которой отталкивались их авторы, была понята, несомненно, со всей искренностью и со всем чувством добра к человечеству, но – всё‑таки неправильно… Впрочем, это другой разговор… А что касается Жюля Верна, – помнишь, из чего был сделан его воздушный корабль будущего? Он был сделан из бумаги? Из бумаги, склеенной декстрином!..
Я посмотрел на банку с декстриновым клеем, стоящую возле пепельницы. Тикк похлопал её по пухленькому боку и засмеялся.
– Ничего смешного не вижу, – сказал Такк. – Декстрин в то время имел большое будущее. Я это хорошо помню. Об этом писали в газетах. Жюль Верн не виноват, что теперь этим клеем склеивают канцелярские бумаги…
– И бумага, как видишь, имела большое будущее, – весело добавил Тикк. – Старик не виноват, что реальность была им воспринята неправильно… Но обойтись без реальности он не мог. Он, видимо, мечтал о пластмассах невероятной прочности, но не знал даже, как они называются. Да и сам его воздушный корабль имел форму морского корабля. Был там и бак, и полубак, и корма… но не было крыльев… Ну вот мы тебе предсказали прошлое. А дальше, если сумеешь, предсказывай будущее или хотя бы настоящее. Привет!
Действительно, куда деваться от реальности? Куда деваться от той единственной палитры, с которой мы берём краски для своего воображения!
У нас уже появились портреты «человека из будущего». Очень это заманчиво – догадаться, каков он будет, этот человек…
Конечно, в человеке всё должно быть прекрасным – и душа, и одежда. Душа душою, её не видать, а вот одежду видно сразу. С неё и начинаются портреты.
Парень заворачивается в пластикаты и объявляется «человеком из будущего». Парень он современный, пластик на нём с сегодняшнего химкомбината. Потому что жизнь в неограниченном количестве поставляет и хороших парней, и хорошие пластикаты. И остаётся только снабдить их завтрашним счастьем по своему сегодняшнему разумению. И вот ходит «человек из будущего» и улыбается на шестьдесят четыре зуба. Хорошо, мол, у нас в будущем! Полное слияние физического и умственного труда. Физики декламируют Пушкина, лирики таблицу умножения назубок шпарят. Разбудишь ночью любого гуманитария, спросишь, сколько дважды два? Глазом не моргнёт – рапортует: четыре! Или любого физика среди ночи спроси, кто «Евгения Онегина» написал? Чайковский, говорит.
А мы, сегодняшние, разводим руками от зависти: и надо же! И как они этого достигли?
Слушай, дружище! А ведь он тунеядец, этот, который в целлофане! Смотрите сами: дров не носил, печку не топил, кашу не варил, дальше таблицы умножения не пошёл. Как же он свой целлофан‑то делает? Сумнительно…
А может, это просто маскарад? И никакого такого целлофанового счастья нет?
Нет целлофанового будущего. Все завтрашние конфетные коробки делаются сегодня. Сегодня делаются кирпичи, варится сталь и конструируются межпланетные корабли. Сегодня сеют хлеб, строят дома. Сегодня, в этот самый момент.
Человек идёт в будущее сам, расставляя по дороге свои маяки и не дожидаясь целлофанового героя. Человек современен по своему естеству. И в его сегодняшних мыслях, любви, страданиях и радостях рождается новый день. Его создают обыкновенные человеческие руки, которые могут уметь что‑нибудь делать, но могут и не уметь. И в зависимости от этого умения конструируются предположения насчёт того, каким должен быть завтрашний день – бездумным раем или поприщем ума и дерзания. И «человек из будущего» как две капли воды похож на своих создателей. Каков создатель – такова и его фантазия.
Да и что пользы от этого посланца? Рак он уже вылечивает? Радиоактивность уже победил? Может быть, он уже знает, как строить десять тысяч квартир в секунду?
Нет, он ещё этого не умеет. Потому что этого ещё не умеем мы. Но мы уже на пути, а он, этот целлофановый, в пути не был. Он может только привет передать из ещё не созданного далека.
Конечно, любой сегодняшний районный хирург мог бы спасти Пушкина, если бы попал из наших дней в тот далёкий год. Он мог бы – операция не такая уж сложная. Но для того чтобы её научиться делать, человечество должно было само, всерьёз, без треска, упорно пройти в гору немалый отрезок своей бесконечной дороги.
Будущее делается сегодня. Его никто ниоткуда не привезёт ни на каком виде транспорта.
И куда бы ни уносила нас фантазия – она всегда взлетает с сегодняшнего ракетодрома.
Первый искусственный спутник Земли был круглым, наверно, потому, что и Луна и другие естественные спутники тоже круглые. Но несмотря на такое их свойство – следующий искусственный спутник круглым уже не был. Он был таким, как это диктовал начавшийся опыт строительства искусственных спутников. Опыт, вероятно, подсказал, что шарообразность, свойственная природным спутникам, форма, свойственная лунам Земли, Марса, Юпитера, Сатурна, – для искусственной Луны не годится. Потому что искусственная Луна и естественная Луна – это совсем не одно и то же.
Но первый спутник подражал по форме Луне.
Первый робот был построен с двумя ногами и двумя руками. Искусственный человек копировал естественного. Первый робот был построен за много веков до появления электроники. Он не управлялся по радио. Он двигался часовым заводом, пружиной. Но удивительность его была в том, что у него было две руки и две ноги. Если бы та же пружина двигала сооружение, похожее, скажем, на ящик, ни у кого это особенного удивления не вызывало бы, поскольку такие механизмы уже существовали. Механизм, построенный в виде человека, в подражание человеку, поражал человеческое воображение. Он наталкивал на отчаянную, мысль, что человеку можно подражать при помощи колёсиков и шестерёнок! Конечно, надо его заводить ключом, как куранты, но