Лоренс Даррелл всегда живо интересовался всем, что имело отношение к природе; на мой взгляд, не столько со строго научной точки зрения, сколько из-за любви к прекрасному. Его глаз артиста всегда примечал то, как природе неизменно удается гармонировать с самой собой. Он часто собирал большие охапки полевых цветов, которые росли в великом множестве вокруг Калами весной и осенью, и обращал мое внимание на то, что их яркие цвета, казалось, всегда сочетались друг с другом, в отличие, скажем, от искусственных красок на гобелене или ковре. Полевые цветы неизменно доставляли огромную радость как ему, так и его супруге Нэнси.
Еще в самом начале пребывания на Корфу Лоренс заметил, что здесь растут два вида кипарисов. Одни кипарисы стоят прямо, их короткие ветки плотно прижаты ко стволу, и походят они, согласно его выражению, на «конусообразное черное пламя». У других же кипарисов ветки длинные и раскидистые, и выглядят они как обычные хвойные пихты. Он спросил меня, правы ли крестьяне, когда говорят, что прямые кипарисы – это мужские деревья, а раскидистые – женские. Я объяснил, что это не так. Кипарис – однодомное (обоеполое) растение, но встречается он в двух разновидностях – Cupressus sempervirens var. stricta (прямой вид) и Cupressus sempervirens var. horizontalis. Лоренсу гораздо больше нравилась первая разновидность, поскольку благодаря их стройной форме и очень темному, иногда почти черному, цвету эти деревья «создавали идеальный контраст кривым серо-зеленым оливам» – еще одним деревьям, столь характерным для корфиотского ландшафта. Уже в те ранние дни он делал бессчетное количество черновых чертежей и набросков того, что видел вокруг себя, каждый раз пытаясь ухватить какой-либо новый аспект вечно меняющегося пейзажа. Но эти наброски никогда его не удовлетворяли, и он почти сразу же их рвал.
Как-то раз в октябре 1936 года, утром, Лоренс в большом возбуждении показал мне гигантского жука, которого он нашел на морском берегу в Калами за пару дней до этого. Жук был еще жив, когда Лоренс его поймал, но очень скоро умер. Насекомое это выглядело очень внушительно, по форме оно было весьма схоже со скорпионом и слегка напоминало водяного скорпиона обыкновенного (Nepa). Я никогда еще не видел столь крупного насекомого; длина его составляла 81 мм. Меня охватило такое же возбуждение, как и Даррелла, поскольку я решил, что это может быть новый вид – ни в одной из прочитанных мною книг по европейским насекомым ничего подобного не описывалось. С дозволения Лоренса я отправил жука в венский Музей естествознания и вскоре получил ответ, гласивший, что насекомое это называется Belostoma niloticum Stål (Lethocerus cordofanus Mayr), что водится оно в Северо-Восточной Африке и что в Европе его никогда раньше не наблюдали. Впоследствии это насекомое наблюдали в некоторых других частях Юго-Восточной Европы, хотя по-прежнему крайне редко. Младший брат Лоренса, Джеральд, нашел еще два образца, оба мертвых, в море у деревни Кондокали на Корфу в декабре 1937 года, а летом 1967 года были найдены еще два образца, также мертвых. [В 1967 году Стефанидес возвратился на Корфу, чтобы помочь Джеральду Дарреллу в съемках документального фильма «Корфу, сад богов». – Прим. ред. ] Однако если венский музей прав, то Лоренс Даррелл может гордиться тем, что он стал первым, кто наблюдал Belostoma niloticum в Европе.
Интерес Лоренса к природе простирается и на астрономию, и звезды часто упоминаются в его сочинениях, особенно в стихах. Я гостил у Лоренса и Нэнси в их доме в Калами со 2 по 29 августа 1936 года, и в этот период мне удалось показать им первую комету в их жизни. В течение нескольких дней после 7 августа (до того дня луна была почти полной и слишком яркой) комета была хорошо видна невооруженным глазом в виде крошечного
Кипарисы (прямая разновидность) на Корфу.
размытого пятнышка овальной формы с коротким прямым хвостом длиной около четырех градусов. В мой призменный цейсовский бинокль с пятикратным увеличением она выглядела весьма потрясающе для того, кто никогда ранее не видел кометы. Усевшись на теплых, нагретых солнцем скалах у дома, мы с огромным интересом наблюдали ее в ясном корфиотском небе вдалеке от мешающих городских огней. Лоренс сделал эту комету темой своего стихотворенья, которое он пообещал показать мне, когда приведет его в удовлетворительный для него вид. Но оно его так и не удовлетворило, поэтому стихотворенья я в конечном итоге не увидел. Также я не встречал его среди опубликованных стихотворений Лоренса, откуда должен сделать печальный вывод, что оно, скорее всего, было уничтожено с остальными его юношескими произведениями. Очень жаль.
Особенно сильно Лоренса восхищали всевозможные формы морской жизни, как растительной, так и животной. В компании с Нэнси (и со мной, когда я бывал у них в гостях) он мог часами исследовать скалы и мелководье вокруг Калами. Иногда мы брали лодку – или же пользовались услугами какого-нибудь рыбака по соседству – и исследовали еще бóльшую территорию. У подножия низкого известнякового холма чуть севернее Кулуры имелась группа плоских скал, которые мы очень сильно облюбовали. Лоренс окрестил это место «Пунктом фигового дерева». У основания сего холма росло толстое и несомненно очень древнее фиговое дерево, широкие листья которого покрывали обращенную к берегу сторону скал словно некий навес. В этом «навесе» было темно и прохладно, и нередко, взяв с собой провизию, мы утоляли там свой голод в полуденный зной после длительного купания в море. Там имелись мелководные участки, где солнце могло нагреть море до такой степени, что оно превращалось чуть ли не в горячую ванну, в то время как совсем рядом течение сохраняло море почти ледяным. Лоренсу особенно сильно нравился большой перепад этих температур, который, как он говорил, «стимулирует его мозг». Лично я предпочитал теплые воды. Кстати, многие из белых камней вблизи скал с фиговым деревом образовывали нечто вроде белой пены, стоило ими сильно потереть о морскую воду. Лоренс и Нэнси с удовольствием натирали кожу этими камнями и затем ныряли в море. Я так и не установил, почему камни производили такой эффект именно в том месте. Больше нигде на побережье этого не происходило.
Иногда Лоренс брал с собой древнюю и очень побитую пишущую машинку, обмотанную старой прорезиненной тканью, оберегавшей ее (более или менее) от ржавчины, и принимался стучать на ней под фиговым деревом. Он утверждал, что это также стимулирует его и что подобным образом он напечатал немалую часть своей «Черной книги» («The Black Book»). Однако я заметил, что машинка, как правило, вела бесперспективную битву с соблазном морем и Лоренс вскоре возвращался в воду.
Вообще, я часто спрашивал себя, не изобрел ли Лоренс Даррелл некую машину времени, позволявшую ему уместить большее количество часов в сутки, нежели обычные двадцать четыре. Его энергия казалась неистощимой, он всегда был в движении (за исключением послеобеденной сиесты, которая в зависимости от его желания могла быть длинной или короткой, – как правило, он предпочитал длинную), и мне казалось, что у него никогда не оставалось времени на то, чтобы прикоснуться к пишущей машинке. Однако он определенно к ней прикасался, что доказывают кипы машинописных листов, накапливавшиеся на его письменном столе и перетекавшие на пол и на все остальное в комнате – и, по сути, на весь дом. Нэнси, выполнявшая обязанности его секретаря (будучи при этом также отличным поваром, а заодно находя время для рисования замечательных акварелей), должно быть, с большим трудом вела учет этим листам, поскольку Лоренс, казалось, просто выстреливает ими из своей машинки во все стороны – нередко прямо на пол.
Лоренс обладал счастливым даром сочинять произведения сразу на пишущей машинке, причем с огромной скоростью. Он использовал только два пальца, но они вполне справлялись с бурным потоком его идей, а мелочи вроде артиклей и знаков препинания он расставлял позже вручную. Но чистовики у него всегда были очень аккуратными – не знаю, печатал ли он их сам или это делала Нэнси. Также у Лоренса был столь же полезный дар подхватывать и излагать на бумаге какую-либо идею, когда ему это заблагорассудится. Насколько я припоминаю, он мог внезапно выскочить из комнаты посреди беседы, напряженно поработать на машинке в течение десяти или более минут, а затем вернуться и продолжить беседу как ни в чем не бывало. В те дни (не знаю, как потом) он, казалось, мог включать и выключать некий краник в голове по своему усмотрению. Подобным образом он мог сочетать огромный интерес и удовольствие от жизни с невероятным трудолюбием – и при этом он вовсе не казался трудолюбивым. Иногда я просыпался в два или три часа ночи и слышал слабый удаленный стук пишущей машинки в его комнате. Вставал ли он рано? Да, если он того хотел. А если не хотел, то нет. Именно в это время была написана значительная часть «Черной книги». Лоренс зачитывал мне большие куски из нее, и я помню, как мне понравилась история с привидением из саркофага, которую он приберег на одну лунную ночь. [На самом деле, как это позже заметил и сам Стефанидес, та история была взята из книги «Паническая весна» («Panic Spring»). – Прим. ред. ]
Лоренсу Дарреллу всегда нравилась хорошая еда, и здесь ему повезло тем, что у него была Нэнси, которая великолепно готовила и могла сообразить любое блюдо – как английское, так и греческое – из самых примитивных материалов и приспособлений. Он не был излишне привередлив в еде, но та должна была быть хорошей, и он вполне мог довольствоваться местным крестьянским вином, которое, опять-таки, должно было быть хорошего качества. Вскоре он приобрел среди местных крестьян репутацию человека, обладающего тонким вкусом, и, как следствие, лучшие вина они всегда приберегали для него. Дегустация вина в Греции в целом и на Корфу в частности в немалой степени лотерея. Искусство виноделия по-прежнему остается малоизученным, и один и тот же виноградник может произвести хорошее вино в один сезон и негодное для питья в другой. Лоренс обнаружил это вскоре после приезда и всегда пробовал каждую бутылку, прежде чем ее купить. Это создавало некоторые неудобства, если он желал приобрести за один раз больше двух или трех бутылок. К счастью, корфиотские вина, как правило, не очень крепкие.
Лоренс Даррелл был отличным пловцом и ныряльщиком, и, когда было достаточно тепло, он и Нэнси проводили много времени в море вокруг Калами, Манкефали и «Пункта фигового дерева». Лоренс обожал собирать всевозможные диковины с морского дна – раковины, цветные водоросли, причудливой формы камни и т.д., – которыми он украшал дом в Калами. Две вещи особенно сильно восхищали его и Нэнси. Одной из них были кусочки дерева, которые они подбирали на пляже или находили плавающими в море. Деревяшки эти нередко были тщательно отполированы под действием волн и часто имели искривленную и причудливую форму. Лоренс усиливал их причудливость, немного поработав перочинным ножом и искусно украсив их цветными чернилами. В результате великое множество необычных созданий – драконы, горгоны, морские чудовища и т.д. – глядели на посетителя чуть ли не с каждого стола, каминной полки или подоконника.
Другим объектом восхищения были причудливые морские водоросли небольших размеров под названием Acetabularia mediterranea (ацетабулярия средиземноморская), которые Ларри прозвал японскими зонтиками. И действительно, они выглядели как миниатюрные зонтики, от двух до трех сантиметров в диаметре, жемчужно-белые внизу и бледно-зеленые вверху. Росли они на скалах и камнях, поодиночке или малыми группами, и были достаточно жесткими, сохраняя свою форму и в засохшем виде. Камешки гальки, увешанные гроздями этих «японских зонтиков» на тонких белых стебельках, почти всегда были разбросаны по всей комнате.
К кальмарам и осьминогом Лоренс всегда испытывал как отвращение, так и восхищение и редко когда упускал возможность поохотиться на осьминогов с местными рыбаками – как днем, так и ночью с карбидной лампой. Одну из таких ночных охот на осьминогов он описывает на стр. 39–40 «Кельи Просперо» (издание 1945 г.).
Морская фосфоресценция была еще одной вещью, восхищавшей Лоренса. Это явление особенно ярко проявляется на Корфу в конце августа и сентябре. В это время он обожал выходить в море на лодке в темную безлунную ночь и любоваться вихрями серебристого света, проносившихся мимо носа судна или стекавших крупными брызгами с весел. Время от времени он нырял в темную воду, чтобы посмотреть на искры зеленовато-белого свечения, окружавшего его подобно нимбу.
В одну из таких ночных экскурсий мы, однако, получили несколько больше того, чего ожидали. Находясь в воде, мы внезапно услыхали громкий шипящий или хрюкающий звук, раздававшийся через регулярные промежутки в пять-шесть секунд и приближавшийся к нам со стороны моря. Мы поспешно взобрались обратно в лодку и направились в сторону звука, но все, что мы смогли разобрать, была слабая фосфоресцирующая рябь в воде. Хрюканье приближалось к нам, пока не стало таинственно громким в темноте, и затем потихоньку вновь отступило и затихло. Вероятно, это был безобидный серый дельфин (в английском языке есть известное выражение «snorting like a grampus» – «сопеть как серый дельфин»), но все же мы решили не рисковать и больше в ту ночь не купались.
В другой раз я, Лоренс и Нэнси только что закончили полуденный пикник и лежали развалившись на скалах у Манкефали. Вдруг мы услышали пронзительные женские крики, доносившиеся из-за скалистого выступа неподалеку. Мы поспешили туда все втроем и увидели группу из пяти-шести сельских девушек, принимавших до этого морскую ванну – более или менее одетыми в силу скромности. Одна из этих девушек, которая, по-видимому, не умела плавать, забрела в слишком глубокое место и теперь находилась в беде. Ее подруги – как те, кто умел плавать, так и те, кто не умел, – тотчас же запаниковали и лишь бегали с криками по пляжу. Лоренс быстро бросился в воду и вытащил жертву на берег. Она потеряла сознание, но скорее от страха, чем от воды, поскольку через пару минут она пришла в себя, после того как мы сделали ей небольшое искусственное дыхание.
Лоренс, само собой разумеется, стал героем часа, и его репутация и престиж среди местных жителей значительно возросли (было это летом 1937 года).
Дни в Палеокастрице
В конце апреля 1937 года я снимал три комнаты в небольшом одноэтажном доме, принадлежавшем одному крестьянину, который владел небольшим участком земли, засаженном оливами, на берегу самой южной из трех бухт Палеокастрицы [На западном побережье Корфу. – Прим. ред. ]. Лоренс и Нэнси снимали остальные три комнаты. Крестьянин тот и его семья жили в небольшом приусадебном доме поблизости и ежедневно снабжали нас козьим молоком, яйцами, курятиной и овощами. Недалеко от нас был еще один небольшой дом, принадлежавший, как мне кажется, той же крестьянской семье, который сдавался молодому американскому художнику по фамилии Костер – имя его я подзабыл. [Речь идет о Морисе Костере (Maurice Koster). – Прим. ред. ] Моя жена Мэри и дочь Алексия, которой тогда исполнилось шесть лет, жили в этом доме вместе с няней Алексии. Я не мог все время быть с ними, поскольку работал с моим партнером, доктором Филоктимоном Парамитиотисом, в нашей рентгеновской клинике в городе, но каждую пятницу после обеда я приезжал в Палеокастрицу и уезжал рано утром в понедельник на автомобиле местной гостиницы. Это был крупный немецкий мерседес размером чуть ли не с небольшой автобус, способный разместить человек десять помимо водителя.
В те дни Палеокастрица была практически заброшенным местом по сравнению с нынешним днем. Там имелись лишь две небольшие гостиницы, одной из которых управляла правительственная Туристическая комиссия, а другая была частной. Не думаю, чтобы на тот момент там были построены какие-либо виллы.
Весна в тот год была великолепной, но довольно холодной, так что в начале мая слишком долго находиться в море было нельзя, зато полуденные солнечные ванны были восхитительны. Ночью и вечером иногда было весьма прохладно. В одной из комнат нашего дома имелась небольшая железная печь, топившаяся дровами, и Дарреллы в компании со мной, Мэри и Костером часто сидели вокруг нее и беседовали. Иногда к нам присоединялся Локхарт (Lockheart), еще один художник (или он был писателем?), который проживал в одной из гостиниц. Беседы эти, как правило, сопровождались ужином в стиле пикника, который готовили Мэри с Нэнси, и горячим какао (для меня, Мэри и прочих желающих) или же рециной или джином для тех, кто любил напитки покрепче. Эти разговоры охватывали чуть ли не все темы на свете, но главными, разумеется, были литература и искусство. Лоренс заведовал литературой, а Костер – искусством. Иногда зачитывались или демонстрировались образчики того и другого.
Где-то в начале мая у Костера появилась небольшая моторная лодка. Не знаю, купил ли он ее или взял напрокат; также не знаю, где она была построена. В любом случае, прибыв в одну из пятниц в Палеокастрицу, я увидел ее покачивающейся на воде в нашей бухте, и Костер с гордостью налаживал двигатель (не забортный мотор) или делал что-то столь же грязное и загадочное.
Лодка была довольно крупной в своем классе, не очень быстрой, но просторной, широкой и устойчивой. Она могла вмещать до шести или, возможно, восьми человек и была выкрашена в белый цвет, а часть ниже ватерлинии – в зеленый. Костер предложил мне с Лоренсом прокатиться на ней прямо сейчас, чтобы узнать, что она из себя представляет. Стоял ясный безветренный день, до заката оставалось еще несколько часов, и мы с Лоренсом с радостью приняли приглашение.
Лодка оказалась просто превосходной; мы скользили по воде под аккомпанемент ее мерного гула без сучка без задоринки. Мы мчались на юг параллельно западному побережью Корфу. Внезапно мы стали терять скорость без какой-либо видимой причины, и одновременно двигатель сменил свою размеренную мелодию на неравномерное кашлянье. Костер остановил двигатель, но после тщательного осмотра заявил с озадаченным видом, что
Бухта Палеокастрица в наши дни, вид сверху.
не может найти никакой неисправности. Единственной неполадкой было то, что гребной винт не вращался. Вскоре мы узнали почему. Мы все настолько залюбовались прекрасным пейзажем, что не заметили длинной череды поплавков, лежавшей прямо по нашему курсу, и врезались в рыболовные сети. Последние были установлены кем-то из местных рыбаков, который, очевидно, намеревался оставить их на том же месте на всю ночь, так как поблизости не было видно ни одного рыболовного судна.
Более того, мы находились как раз вне пределов слышимости от берега, и, в любом случае, рядом тянулся необитаемый участок без каких-либо видимых домов. Как следствие, только от нас зависело то, сможем ли мы высвободить нашу лодку до наступления темноты.
Быстрый поиск выявил, что у нас на борту имеется лишь маленький перочинный нож (мой), а также обычный кухонный (чей?). Вооружившись этими ножами, Лоренс и Костер (плавающие гораздо лучше меня) отправились за борт и с большим трудом сумели разрезать жесткие путы сети и высвободить лодку. Но остальные части сети настолько крепко обмотались вокруг вала винта, что, несмотря на все их старания, ни Костер, ни Лоренс не смогли высвободить винт. Тем временем уже начало темнеть, море становилось неспокойным, и дующий с востока бриз стал относить нас от берега. Весел на борту не было, так что ситуация начинала становиться немного неуютной. К нашей удаче, в этот момент мы проплывали мимо одной бухточки, в которой увидали две небольшие рыбацкие лодки, лежавшие на песке. Никого поблизости, однако, видно не было, так что теперь настал мой черед что-то предпринять, поскольку Лоренс и Костер были слишком измотаны усилиями высвободить винт. К счастью, расстояние было мне по зубам, и мне удалось доплыть до берега. Но тут я обнаружил, что обе лодки были прикреплены короткими железными цепями к железным скобам, вбитым глубоко в твердый галечный пляж. На мою удачу, хоть цепи и были крепкими, висячие замки (как это часто случается) были старыми и ржавыми, и мне удалось сломать один из них тяжелым камнем. Также мне удалось догрести обратно до нашей лодки, несмотря на то, что море стало весьма неспокойным, а я очень сильно подвержен морской болезни. Когда я греб, меня совершенно не тошнило, но стоило мне вступить в нашу лодку, как меня буквально согнуло пополам от тошноты. К счастью, Костер и Лоренс морской болезнью не страдали и смогли отбуксировать ставшую непригодной лодку до Палеокастрицы, поочередно налегая на единственную пару весел, имевшуюся на «угнанной» нами лодке.
Мы достигли Палеокастрицы через несколько часов после заката и обнаружили, что наши с Лоренсом жены буквально рыдают на берегу в лучших морских традициях. Мы были крайне измождены и все продрогли, но хороший ужин у теплой печи быстро привел нас в чувство, разве что все оставшиеся выходные у нас был насморк. Рыбак, чьи сети мы повредили, и тот, чью лодку мы «угнали», восприняли все очень хорошо. Второй рыбак сказал нам, чтобы мы не брали это в голову, так как ничего повреждено не было, за исключением очень древнего замка, а первый сказал, что несколько ярдов сетей все исправят. Таким образом, после того как несколько драхм перешло из рук в руки и несколько стаканов узо было осушено, все остались удовлетворены.
Все, за исключением, пожалуй, Костера с его лодкой. Либо ее двигатель испытал чрезмерные нагрузки, либо вал винта отработал свое, но лодка уже не была прежней, и мы никогда не совершали на ней слишком длительные поездки. Двигатель временами мог быть весьма непредсказуемым. В любом случае, скоро ей был нанесен удар по самолюбию прибытием величественного «Ван Нордена».
Как и в случае с первой лодкой, я не знаю, как или где «Ван Норден» был построен или приобретен. Мне кажется, он был у Лоренса и Нэнси еще в Калами (они часто переезжали из Калами в Палеокастрицу и обратно), но в первый раз я увидел его в южной бухте Палеокастрицы, прибыв туда одним пятничным днем, – думаю, это было в середине или конце июля 1937 года. Выглядела лодка поистине величественно, хоть и, на мой взгляд, немного мрачновато, поскольку она была выкрашена целиком в смоляной черный цвет, за исключением белого бушприта и белой мачты. И, разумеется, парусов, когда они были подняты, но я это видел нечасто. Однажды я сказал Лоренсу, что лодка будет выглядеть еще лучше, если вокруг нее, чуть ниже планшира, нарисовать широкую белую линию. Лоренс с восторгом принял эту идею. Он даже сказал, что разобьет линию шестью черными отверстиями, идущими через регулярные промежутки, которые будут выглядеть как миниатюрные амбразуры. И тогда при легком морском тумане, обманывающем глаз, будет казаться, что «Ван Норден» крупнее и находится дальше, чем на самом деле, и, как следствие, он будет выглядеть как 12-орудийный военный шлюп. Лоренс, конечно же, дурачил меня. Но иногда он так увлекался процессом одурачивания других, что сам начинал верить в сказанное им. Но это был не тот случай, и «Ван Норден» так и остался весь черным.
Страдая морской тошнотой, как никто другой на свете (меня может начать тошнить даже в кинотеатре, когда показывают слишком бурное море), я не могу дать «Ван Нордену» более подробное описание, за исключением того, что у него была только одна мачта. Насколько я припоминаю, он был футов двадцать в длину, хотя я могу полностью ошибаться. О его мореходных качествах я ничего сказать не могу, поскольку ни разу не видел, чтобы он выходил в море. Полагаю, мы все в то время были слишком ленивы (как-никак, стояла середина лета), чтобы тратить необходимую энергию на требуемую ручную работу. В любом случае, стоявший на якоре «Ван Норден» был отличной игровой площадкой, и мы часто гонялись друг за другом вокруг него или же взбирались на его борт и бросались в приятные прохладные (но не слишком прохладные) воды бухты. Мы были счастливы, словно дети в песочнице (интересно, почему дети в песочнице такие счастливые?). Не понимаю, как Лоренс при этом ухитрялся работать. Но он определенно много работал, так как именно в этот период он написал «Паническую весну» и доделал «Черную книгу». [«Паническая весна» была написана между мартом и декабрем 1935 г., а «Черная книга» – между январем 1936 г. и февралем 1937 г. – Прим. ред. ] Но время от времени Лоренс возвращался с Нэнси в более уединенный и малодоступный дом в Калами, и, как мне кажется, бóльшую часть работы он выполнял именно там, а Палеокастрица была скорее местом для отдыха и развлечения.
Кстати, море в южной бухте Палеокастрицы было намного холоднее моря вокруг Калами. Также оно было холоднее моря в остальных двух бухтах Палеокастрицы. Местные рыбаки утверждали, что под водами этой бухты имеются глубоководные пресные источники, и мы часто задавались вопросом, правда ли это.
Еще одной вещью, очень сильно интересовавшей Лоренса, было то, что рыбаки (главным образом, те, что постарше) вокруг Палеокастрицы до сих пор делали легкие лодки (кораклы) по образцу, который, должно быть, оставался неизменным на протяжении многих тысяч лет, – возможно, он уходит корнями аж во времена палеолита. Лодки эти (папиреллы, как их называли местные жители) были шести-семи футов в длину и имели заостренный приподнятый нос и закругленную корму. Рыбак сидел на ней, как на лошади, с ногами в воде и греб грубым деревянным веслом. Они использовались по большей части для установки на ночь удочек с приманкой или корзин для ловли омаров, и их владельцы утверждали, что лодки абсолютно непотопляемы. Делали их почти полностью из местного тростника Arundo donax (арундо тростниковый) и из другого растения с легкой и прочной сердцевиной, которое я тогда не смог распознать (много лет спустя, в 1964 году, Лоренс узнал от капитана Антониу, нашего общего друга, что это была Ferula communis – ферула обыкновенная). Всю конструкцию, похоже, попросту скрепляли прочной просмоленной бечевкой.
Лоренс вскоре наловчился управлять одной из этих лодок и поклялся, что в один день он закажет для себя модель люкс-класса. Увы! Когда в 1964 году для этого выпала возможность, изготовление этих лодок уже было вымирающим искусством, известным лишь одному или двум очень пожилым мужчинам, так что лодку люкс-класса так никогда и не построили. Лоренс дает яркое описание этих лодок в письме ко мне от июня 1964 года и в двух открытках за июнь и июль того же года.
Еще одним приятелем, который время от времени останавливался у нас в Палеокастрице и, похоже, был очень впечатлен Ларри и Нэнси (особенно акварелями Нэнси; так, он очень хвалил картину с крупным белым персидским котом, слонявшимся в молочном магазине Маргаритис), был Рене Берлинкур (René Berlincourt), швейцарский художник, проживший несколько лет на Корфу и покинувший остров лишь после начала Второй мировой войны.
Рене Берлинкур со своими пятью-шестью друзьями (главным образом, художниками и писателями – из Швейцарии и Австрии, если я не ошибаюсь) объединили свои довольно скромные средства и заказали небольшой каик, который был построен специально для них на небольшой судостроительной верфи Мандуки, пригорода Корфу. В течение нескольких месяцев Берлинкур следил за постройкой орлиным глазом, чтобы удостовериться, что используются медные гвозди (или они были латунными?), а не железные, которые ржавеют, и за тысячей и одной других мелких деталей. Наконец каик был готов.
– Настоящая красавица, – сказал Берлинкур, – с двумя небольшими каютами и четырьмя койками на восемь человек. Я сам спроектировал всю отделку. Вы все должны придти и взглянуть на нее!
По той или иной причине ни я, ни Лоренс, ни кто-либо еще из обитателей Палеокастрицы не смогли принять приглашение Берлинкура принять участие в первом плавании и намеченном небольшом праздновании. Но когда Берлинкур вновь появился в Палеокастрице, он выглядел слегка подавленным и сообщил мне с Лоренсом, что нам очень повезло, что мы не смогли принять его приглашение. Как следовало из его рассказа, они вышли из Мандуки ближе к вечеру и, поскольку стояла великолепная погода и море было спокойным, поплыли в Паганию, небольшую бухту на побережье Эпира, что прямо напротив Корфу. [Чуть южнее албанской границы, строго к северо-востоку от города Корфу. – Прим. ред. ] Бухта эта почти полностью окружена сушей и, следовательно, безопасна даже в самую бурную погоду, пользуясь поэтому большой любовью яхтсменов. На окрестных холмах все еще можно было лицезреть (в 1937 году) надписи краской с именами яхт и других лодок, некоторые из которых были выполнены еще в XIX веке.
Для экипажа и гостей – всего человек десять – был организован небольшой и очень приятный званый обед, и за здоровье каика было произнесено немало тостов. После этого Берлинкур заполз в свою койку – довольно подвыпившим, как он сам признался. Проснулся он глубокой ночью от громких криков «Пожар!» и как раз успел выбежать на палубу и прыгнуть за борт в одной рубашке, так как спал он без пижамы (она у него была?). Каик представлял из себя массу бушующего пламени, но, к счастью, никто не погиб, хотя некоторых слегка опалило.
– И вот так, – закончил Берлинкур, – погибла наша бедная «Джулия». В первом же плавании. Прямо как «Титаник»!
Причину возгорания, кстати, так и не обнаружили.
– Мы все были немного навеселе, когда отправились ко сну, – признался Берлинкур, – и кто-то, наверное, бросил горящий окурок за один из моих прекрасных гобеленов, которые я неделями проектировал и рисовал.
Каик не был застрахован, и это стало концом корабельной эпопеи Берлинкура и его приятелей. Они остались без средств, и, в любом случае, скоро вмешалась Вторая мировая война.
Бедному Берлинкуру не везло, но он был хорошим художником. Это он помог Лоренсу и Нэнси отделать часть интерьера «Ван Нордена». И при этом тот не сгорел, как того, согласно его словам, немного опасался Лоренс.
На вилле Анемоянни
Одним осенним вечером 1936 года (думаю, это был октябрь) Лоренс Даррелл и Нэнси оставили Калами, чтобы провести немного времени с остальными членами семьи Дарреллов на вилле Анемоянни в Сотириотиссе. Этот дом мог похвастаться очень крупной комнатой на первом этаже, использовавшейся в качестве как гостиной, так и столовой. Комната эта была единственной в доме, в которой имелся настоящий камин, и, поскольку ночь та была прохладной, в нем горел приятный ароматный огонь из кипарисовых и оливковых поленьев. Лоренс ходил кругами по комнате, словно неугомонная пантера; так он обычно делал, когда придумывал сюжеты и диалоги для своих книг. Внезапно его глаза остановились на точке чуть выше камина, и он произнес довольно напряженным голосом:
– Теодор, поди сюда и скажи, не привиделось ли мне! Что эта за два предмета вон там на стене?
Я подошел и взглянул. Те два предмета были парой бражников (бабочек) под названием «Мертвая голова» (Acherontia atropos), сидевших на стене с распростертыми крыльями и страшным, ярко выраженным белым черепом на спине. Я объяснил, что эти бабочки довольно распространены на Корфу и часто залетают в дома осенью, когда снаружи становится холоднее. Лоренс взял одну из бабочек, но тут же бросил как ужаленный, когда та издала резкий писк, словно карликовая мышь. Я поспешил пояснить, что Acherontia была единственной европейской бабочкой, способной это делать.
– Почему ты не сказал мне это до того, как я взял эту проклятую вещь и она напугала меня до чертиков?!
Однако он пришел в себя после парочки стаканов узо, заявив, правда, при этом, что его сердце уже никогда не будет биться на прежнем месте.
Еще одной вещью, которую я заметил в Лоренсе Даррелле, была его необычайная способность брать в руки любой музыкальный инструмент и после нескольких минут тренировки извлекать из него некое подобие мелодии. Я видел, как он таким образом освоил греческую пастушью дудку и аккордеон, принадлежавший владельцу деревенского кафе.
Столь же быстро Лоренс подстраивался к ритму танцев, включая греческие народные, и осваивал их па. Остальные члены семьи также были очень одарены в этом отношении. Как-то раз после обеда я принес с собой граммофонную запись критского народного танца под названием пендозали, с быстрыми и энергичными па. Танцоры образуют круг и танцуют с руками на плечах друг друга. Я показал Лоренсу и остальным шаги танца, и вскоре мы все принялись кружить по гостиной. Так случилось, что в тот день было пасмурно и шел холодный дождь, поэтому мы продолжали это занятие почти весь оставшийся день, исполняя пендозали и другие греческие народные танцы, такие как каламатьянос, сиртос и трата, которые все Дарреллы освоили столь же легко. Подобным образом мы очень весело провели день, несмотря на мрачную погоду, и нагуляли отличный аппетит перед ужином. Тот почти всегда включал в себя блюдо с карри, поскольку миссис Даррелл много лет прожила в Индии и была отличным поваром.
Бабочка «Мертвая голова».
Калами, пляжная зона.
Снова в Калами
Дом в Калами, несомненно, имел идеальное расположение, будучи построен на некоем подобии плато из плоских скал, выступающих в море в довольно глубокой бухте. К югу имелось нечто вроде скалистого мыса (Манкефали), увенчанного кипарисами и оливами. Иногда по вечерам мы с Лоренсом и Нэнси сидели на безмолвных теплых скалах и болтали. В один из таких вечеров Лоренс при свете угасающей свечи прочел мне историю о саркофаге и шагах [следах? ступенях? – английское слово «footsteps» можно перевести по-разному. – Прим. пер. ] из «Черной книги» [Как уже отмечалось, эта история взята из книги «Паническая весна», глава «Мумия» («The Mummy»). – Прим. ред. ]. При таких обстоятельствах рассказ был страшным вдвойне, и, полагаю, мы с Нэнси бросили немало испуганных взглядов через плечо на окрестные тени. Иногда мы просто молчали и впитывали в себя окружающую красоту. Временами можно было услышать звуки пастушьей дудки, доносившиеся из-за мыса. Эффект, производимый в темноте или при свете луны (пастух тот, похоже, никогда не играл днем), был и прекрасным, и жутким одновременно. Лоренс утверждал, что это играет сам Пан, так как он несколько раз пытался подкрасться к музыканту, но всякий раз звуки прекращались еще до того, как он успевал приблизиться к играющему достаточно близко, чтобы увидеть его. Раз или два мы видели днем пожилого человека, ведущего пять-шесть коз и двух-трех овец, но я так и не узнал, был ли он тем самым музыкантом. Я спросил о нем у жителей села, но те сказали, что он был из села Агни и они не знали его имени. Уже не помню, удалось ли Лоренсу с ним хоть раз заговорить.
Одним летом (кажется, это был 1936 год) к нам на скале часто присоединялась одна очень приятная супружеская пара из США, Баркли и Джейн Хадсоны, снимавшие на лето небольшой дом на полуострове Манкефали. Иногда мы все отправлялись к Хадсонам, особенно днем, поскольку в Манкефали имелась восхитительная бухточка, вода в которой имела насыщенный синий цвет до самых окружавших ее холмов. В одном месте выступающие скалы образовывали идеальный трамплин для прыжков в воду над очень глубоким участком, и мы прыгали с него сколько душе было угодно. Там имелись и другие скалистые «трамплины» на разной высоте. Будучи плохим ныряльщиком, я всегда выбирал тот, что находился всего в одном-двух футах над морем, но Лоренс и Баркли (а также Нэнси и Джейн) прыгали с приводившей меня в ужас высоты. После этого мы разлеживались на скалах, чтобы высохнуть и принять солнечную ванну, а затем Нэнси или Джейн доставали корзину с ланчем, которую мы быстро опустошали.
Это были по-настоящему идеальные дни. Повседневный мир казался очень далеким, и не думаю, чтобы кому-то из нас приходило в голову, что через какие-то три года разразится Вторая мировая война.
Временами, особенно когда к нам из города приезжали друзья, мы играли в самодельный крикет на старом теннисном корте посреди ол