Истребители и зенитчики отбили двухчасовой массированный налет фашистских бомбардировщиков на западную часть трассы и Осиновец, перевозкам и складам на берегу был нанесен незначительный ущерб.
Теперь во второй половине дня на восточную часть трассы и в район Кобона — Лаврово с небольшим интервалом шло несколько групп бомбардировщиков под сильным прикрытием истребителей. Первым заметил их ведомый Дмитриевского сержант Ефим Дмитриев. Комиссар повернул звено навстречу «юнкерсам». Сближаясь, он заметил, что какие-то два И-16, летевшие наперерез бомбардировщикам, завязали бой с шестеркой Ме-109. Дмитриевский поспешил им на помощь, с ходу ворвался в группу вражеских истребителей, отогнал их и, не теряя времени, пошел вдогон второй группе «юнкерсов», поскольку по первой наши зенитчики вели мощный огонь.
Стремясь догнать противника, Дмитриевский не заметил, как другие «мессеры» зашли сзади, намереваясь нанести удар по его звену, но сержанты Ефим Дмитриев и Дмитрий Кириллов были начеку, отразили четыре атаки по ведущему, однако, маневрируя, сами отстали от комиссара. Пора бы ему прекратить погоню за «юнкерсами», оглянуться на сержантов, ведущих неравный бой. Вот уже один самолет загорелся — Дмитриев покинул его на парашюте. Оставшийся Кириллов скован боем с двумя Ме-109. Остальные «мессеры» [144] кинулись за догонявшим вражескую группу комиссаром. В пылу боя он не увидел смертельной опасности. Самолет его загорелся и, медленно вращаясь через крыло, упал на лед недалеко от берега.
Ведомый второй пары сержант Байдраков, получив повреждения, тоже вышел из боя. Бой продолжали только два разрозненных «ишачка». Шишацкий и Кириллов, уклоняясь от атак истребителей, сами упорно пытались атаковать «юнкерсов», сбивали их с боевого курса. Это действительно были отважные, героические парни!
Как только начался неравный воздушный бой летчиков 1-й АЭ, тут же по сигналу красной ракеты взлетели звенья Геннадия Цоколаева и капитана Агуреева. Не успели они набрать и 2000 метров, как Ме-109 начали атаковать их раз за разом с верхней полусферы, пытаясь задержать и таким образом дать возможность своей девятке Ю-88 сбросить прицельно бомбы на Лаврово. Опытные командиры звеньев, не имея радиосвязи, все же поняли, что нужно делать в этой обстановке.
Звено Агуреева, взяв превышение над звеном Цоколаева, отбивая на встречно-пересекающемся маневре атаки Ме-109, сумело выйти в лобовую атаку «юнкерсам».
Видя, что шестерка истребителей грозит неотразимым ударом, Ю-88 поспешно сбросили бомбы за два-три километра до цели и развернулись на обратный курс, поддерживая оборонительный боевой порядок, а двенадцать вражеских истребителей, прикрывавшие «юнкерсов» сверху и с флангов, пошли теперь в атаку на И-16. Завязался бой на полувертикальном маневре. Звено Агуреева, летевшее выше цоколаевского, принимало на себя большинство атак. Первым был подбит самолет сержанта Забойкина, и тот на поврежденном моторе кое-как дотянул до аэродрома. Агуреев же, помогая отбиться сержанту Бакирову, сам попал под прицельную очередь. Самолет стал почти неуправляем и тут вновь был атакован. От хвостового оперения остались лишь куски перкаля. Младший лейтенант Евгений Куликов делал все, чтобы прикрыть командира, уходившего со снижением в сторону аэродрома.
Положение звена Цоколаева стало критическим. Атаки «мессеров» участились. Получил повреждение самолет сержанта Николая Щеголева, а сам летчик был ранен, но в горячке боя не заметил этого.
Выручили цоколаевское звено подоспевшие две пары 3-й эскадрильи лейтенантов Евгения Цыганова и Владимира Петрова. Умело построив боевой порядок, они захватили инициативу и заставили «мессеров» отойти в южном, направлении. Лишь когда стих азарт боя, Щеголев почувствовал, что правая [145] нога стала как колода, не ощущает педали. Он покачал крыльями и ушел под звено.
В это время к месту боя подошла последняя пара самолетов 2-й АЭ — резерв командира полка для прикрытия аэродрома. Это были два известных летчика-ханковца — старший лейтенант Алексей Лазукин и лейтенант Григорий Семенов, и Цоколаев понял, что на аэродроме готовых к бою самолетов нет и «охотники» запросто добьют на посадке раненого Щеголева.
На максимальной скорости со снижением направил Цоколаев самолеты к аэродрому и успел в самый раз. Самолеты Куликова и Щеголева, заходившие на посадку, были спасены. Агуреев на неуправляемом самолете дотянул до аэродрома, но развернуться на посадку не смог. Зацепив за макушки леса, самолет упал в густой ельник и загорелся. Александр с разбитым лицом чудом выкарабкался из горящего самолета и едва отполз в сторону, как взорвался бензобак. Тем временем к району Кобоны и на трассу подходили три группы вражеских бомбардировщиков. Их прикрывали истребители.
И плохо пришлось бы шестерке И-16, если бы к району боя не подоспели три группы истребителей с Волховского фронта и Новой Ладоги.
Завязался воздушный бой. На этот раз фашисты проявили упорство. Двадцать семь «юнкерсов» пытались отбомбиться, а «мессеры» то и дело шли в лобовую атаку «якам», «лаггам» и «томагаукам». Бой длился более 25 минут, пока инициативу не перехватили наши истребители. Тогда противник, побросав беспорядочно бомбы, отошел в район Липки — Шлиссельбург под защиту своих зениток.
В этой предвечерней схватке мы потеряли трех летчиков, прилетевших на помощь из других полков. Два летчика из группы Цыганова произвели посадку на сильно поврежденных самолетах.
Отстояли в первый день нового года истребители Балтики и ВВС ледовую трассу и перевалочные базы, но дорогой ценой.
13-й полк потерял комиссара Дмитриевского, пять летчиков получили ранения и вышли из строя, три самолета сгорели и семь нуждались в ремонте.
— Еще два-три дня такой войны, и в полку не останется машин, — вздыхал инженер Николаев. — Поедем тогда мы в тыл за «томагауками», на которых сами американцы давно бросили летать.
Вечерний необычный разбор полетов начал комиссар полка. Охтень в это время докладывал по прямому проводу Романенко результаты боев за день. Комиссар, положив на стол обгоревший партийный билет Дмитриевского, сказал: [146]
— Он погиб в бою, непобежденный и отважный воспитатель летчиков, выполнив свой долг до конца. Но мы могли не потерять сегодня Семена Наумовича, если бы все, как он, выполняли свой долг в бою. Вина за его смерть лежит и на вас, не уберегли! Я призываю отомстить врагу за нашего боевого товарища.
Летчики, бывшие сегодня в боях, грустно переглянулись. Чем же они виноваты в гибели Дмитриевского? Разумеется, за жизнь командира в бою нужно бороться до конца, но ведь не только прикрывать, надо и самим драться. Да и ведущий должен думать о своих ведомых, уметь вести бой с учетом обстановки и соотношения сил. Он тоже в ответе за их жизнь.
Опустив головы, сидели командиры 1-й и 2-й эскадрилий. Они сегодня на задания не летали, поэтому их предварительные доклады командиру и комиссару не были объективными.
Заместитель командира полка капитан Ильин, заканчивая разбор, сделал правильные выводы из допущенных ошибок при подготовке и выполнении боевых задач. Он распорядился подготовиться к следующему дню и добавил, что 1-я и 2-я эскадрильи создают одну группу, водить которую на задание будут только командиры АЭ и он, Ильин. 3-я эскадрилья тоже создает одну группу. Временно исполнять должность командира будет командир звена — секретарь парторганизации старший лейтенант Петр Кожанов.
— После ужина, — сказал в заключение Ильин, — провести инструктаж летчиков, составить боевой расчет, а техническому персоналу ввести в строй неисправные самолеты.
Телефонный разговор майора Охтеня с Романенко длился не менее получаса. Выслушав командира полка, Романенко задал три вопроса: «Кто готовил летчиков к отражению массированного налета противника? Кто из командиров эскадрилий водил сегодня свое подразделение на боевое задание? Почему вы сами два с половиной месяца не поднимались в воздух?»
Охтень, обильно потея, перекладывал из руки в руку телефонную трубку, как будто она была нестерпимо горячей, бормотал:
— Летчиков готовили комэски, не летали сегодня капитаны Шодин и Жарников. А я, товарищ полковник... я буду летать, нездоров был... Положение в полку поправлю. Что-что? Хорошо. Я завтра же поговорю с летчиками... Да-да, примем решение...
— Нет, видать, ошиблись мы, давая вам полк...
Этими словами Романенко закончил телефонный разговор. Долго сидел Охтень у стола, уставленного телефонными аппаратами, не заметив, когда на КП зашли Ройтберг, Лазарев, [147] Ильин и Николаев. Они пригласили командира в столовую на ужин, он тихо произнес:
— Садитесь, поговорим. Завтра прилетит Романенко, и нам придется отвечать за сегодняшние потери.
Чуть побледневший Ройтберг достал из кармана кителя листок, сложенный дважды, встал и положил на стол командиру.
— Мой рапорт. Прошу освободить от должности. Видимо, не способен к такой работе, перегорел как осиновое полено. Штаб — мозг полка, а он оказался телефонным проводом с двумя аппаратами на концах. Мы работаем, буксуя на месте, передаем только распоряжения да приказы и докладываем, что говорят нам с дальнего конца. Мы стали далеки от летчиков, техников, от младших специалистов, а ведь они... Они решают судьбу, — срывающимся голосом закончил Ройтберг.
Охтень, не читая рапорта, ответил:
— Подашь рапорт немного позже, другому командиру, а я... Я сам вижу, что не в те сани сел... Не дорос я... Начну снова летать, если доверят. Пойдемте пешком в столовую, надо немного проветриться.
Двухдневное пребывание Романенко и начальника политотдела бригады в полку, беседы и три боевых вылета комбрига с летчиками каждой эскадрильи показали, что боевая эффективность полка сейчас целиком зависит от авторитета руководящего состава. Романенко знал Лазарева как одного из лучших политработников, много сделавшего для полка под Таллином, на Ханко и у Ленинграда. Полк считался самым боеспособным, проявил мужество и героизм в боях над Таллином, Ханко, Ленинградом, за что был представлен к званию гвардейского. Теперь уж всем было ясно: надо срочно оздоровить обстановку, и начинать следует с замены командира и комиссара. Именно такой вывод и сделало руководство авиабригады.
10 января 1942 года 13-й ИАП принял майор Борис Иванович Михайлов. Он с первого дня воевал в должности командира эскадрильи, затем заместителя командира истребительного авиаполка. Много летал на боевые задания, особенно на бомбоштурмовые удары на самолетах «чайка», за что был награжден орденом Ленина.
Не задержался в полку и З. Ф. Лазарев, вместо него был назначен батальонный комиссар Степан Григорьевич Хахилев — бывший комиссар эскадрильи 5-го авиаполка, правда, не летчик, но опытный партийный работник. Они с комполка были одногодки, имели большой опыт летной и партийной работы в морской авиации.
В то же время произошло значительное, глубоко взволновавшее весь полк событие. 18 января 1942 года по телефону [148] был принят приказ № 10 народного комиссара ВМФ адмирала Кузнецова, в котором говорилось:
«В многочисленных боях за нашу Советскую Родину против немецких захватчиков особенно отличились 1-й минно-торпедный, 72-й Краснознаменный смешанный, 5-й и 13-й истребительные полки ВВС ВМФ.
5-й истребительный авиационный полк за пять месяцев боевых действий произвел 5899 боевых вылетов, провел 389 воздушных боев, 62 штурмовки войск и аэродромов противника, уничтожил до 1000 солдат и офицеров, 105 самолетов и 55 танков.
13-й истребительный авиационный полк за пять месяцев боевых действий произвел 5945 боевых вылетов, штурмовал боевые корабли, транспорты и войска противника, в воздушных боях сбил 117 самолетов, уничтожил 12 танков, 387 автомашин, 20 катеров, эсминец, сторожевик, 3 зенитные батареи, сотни солдат и офицеров.
За проявленную отвагу в воздушных боях с немецко-фашистскими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава преобразовать:
1-й минно-торпедный авиационный полк в 1-й Гвардейский минно-торпедный авиационный полк;
72-й смешанный авиационный полк во 2-й Гвардейский смешанный авиационный полк;
5-й истребительный авиационный полк в 3-й Гвардейский истребительный авиационный полк;
13-й истребительный авиационный полк в 4-й Гвардейский истребительный авиационный полк.
Указанным полкам вручить Гвардейские знамена. Всему начальствующему (старшему, среднему и младшему) составу преобразованных полков установить полуторный, а бойцам двойной оклад содержания».
Как только эта весть облетела аэродром, весь личный состав собрался на митинг. Все радовались высокой оценке боевой деятельности полка, но в то же время каждый понимал, что за ним остался огромный долг перед Родиной, перед товарищами, отдавшими свои жизни в жарких сражениях. Враг не разбит, он еще силен и наносит тяжелые раны в неравных схватках. Свои выступления каждый заканчивал обязательством драться лучше, чем прежде, драться так, чтобы враг не проник к охраняемым объектам.
И как же было не гордиться боевыми успехами, когда мы узнали, что с 24 января голодающие ленинградцы будут получать хлеба: рабочие — 500 граммов, служащие — 300 граммов, а иждивенцы — 250 граммов в сутки. Это первая большая победа над врагом с начала блокады. [149]
В январе в обескровленный полк пришло молодое пополнение. Опять зеленые летчики, не участвовавшие в боях, не знающие тактики врага. Желание воевать велико, а умения — ноль! Надо их учить, натаскивать, а положение между тем оставалось сложным, неумолимая война вырвала из рядов полка лучших бойцов.
Активных наступательных действий пока что не получалось. Из-за недостатка осмотрительности, слабого внимания в группах при выполнении боевых заданий были сбиты сержант Виктор Голубев, покинувший на парашюте горящий самолет, а также лейтенант Михаил Алексеев; ранены были лейтенант Соценко, сержанты Бакиров и Горгуль.
Неудачные бои, потери от «мессеров»-«охотников» в районе аэродрома невольно порождали у иных боязнь перед техникой и тактикой врага. В землянках, у самолетов слышались досужие разговоры:
— Вот бы нам такие самолеты, как Ме-109Ф или американская «кобра», тогда бы мы им всыпали, а так...
Для того чтобы поднять боевой дух, оправдать высокое звание гвардейцев, необходимо было проделать огромную работу: поднять уровень партийно-политического воспитания во всех звеньях полка, повысить летную и огневую выучку и противопоставить врагу новую тактику. К решению этих задач, не снижая боевой деятельности, и приступило новое руководство полка и авиабригады.
Возвращение
Морозным утром в конце декабря я вылетел на обкатку нового мотора М-62, поставленного на мой самолет, и одновременно для того, чтобы опробовать приемник и передатчик бортовой радиостанции РСИУ-3. Ее работа меня обрадовала. Не зря я почти неделю вместе с механиком изучал премудрости радиодела. И вот через полтора часа уже был готов к перелету на аэродром Новая Ладога, где базировалась наша 13-я отдельная эскадрилья. Кончилась моя командировка в 13-м полку, когда-то названная спецзаданием.
Оставалось заполучить в авиабригаде разрешение на перелет, и я пошел! Мне не повезло. В районе ледовой трассы потерялся начальник штаба авиации флота — полковник Д. И. Сурков. Не было печали! Перелетал один из Ленинграда в Новую Ладогу [150] и... И из-за этой потери — обычная перестраховка: запретили дневные одиночные полеты через Ладожское озеро.
По каналам оперативной службы пришло приказание: ждать, когда полетят с прикрытием транспортные самолеты или истребители других частей, и лететь с ними.
А сколько ждать? Никто не знал. Кое-как я дозвонился до знакомого дежурного по авиабригаде Николая Щетинкина, находящегося на правобережном аэродроме Новая Ладога. Бывший летчик-истребитель, он получил в сентябрьских боях тяжелое осколочное ранение в левый глаз, но сумел привести самолет на аэродром и благополучно посадил. Его после лечения отстранили от летной работы, и он стал оперативным дежурным КП 61-й авиабригады.
— Коля, — сказал я ему, — ведь сейчас каждый самолет на вес золота, а я загораю здесь, в мастерских, почти две недели...
— Не могу выпустить тебя, Вася, сейчас одному лететь опасно, перехватят «мессеры»...
— Коля, да пойми же ты, одному легче драться с «охотниками», чем в группе с неизвестными попутчиками. У меня новый мотор, а главное — хорошая рация, буду с тобой держать связь. Давай, друг, добейся разрешения! — уговаривал я дежурного, и не зря. Николай доложил комбригу Романенко, и разрешение на перелет было дано.
Хорошо зная, где проходит линия боевого соприкосновения войск, я полетел не по Дороге жизни, как называли теперь ледовую трассу ленинградцы, не там, где проходила воздушная трасса транспортников, а южнее острова Зеленец, по насыщенной нашими зенитными средствами полосе.
Бреющий... Высота 15—20 метров, скорость 450 километров в час — она нужна на случай внезапного боя или перехода на вертикальный маневр.
Справа вижу Шлиссельбург, от меня он километрах в семи. Невольно вспомнился роковой щелчок по мотору во время перелета на безоружном самолете 13 сентября. Темно-серая вода подо мной... Жуткое ощущение беспомощности... А сейчас внизу искрящийся прочный лед. Он весь в маленьких бугорках и волнистых грядках. Здесь стоят подразделения морской пехоты. Они закрепились на льду, защищая Дорогу жизни. Тяжело держать оборону в ледяных торосах, в искусственных укрытиях, сделанных изо льда, облитого водой. Ни единого дымка, ни костра на двадцатипятикилометровом участке озера. Каким же нужно обладать мужеством и стойкостью, чтобы сделать эту ледяную оборону неприступной для озверелого врага! [151]
Несколько минут — и озерный участок позади. Лечу над родными местами, где с детства известна каждая деревушка, дорога, лесок, болото, высокое дерево.
Вот впереди замаячили высокие трубы Волховского алюминиевого завода. Здесь я работал когда-то начальником электроцеха. Отсюда в 1933 году ушел добровольцем в армию. Сейчас завод эвакуирован. Слегка защемило сердце при виде осиротевших труб, заснеженных стен. А вот и арки железнодорожного моста через Волхов, бурные белопенные воды которого, переливаясь через плотину, несутся под мост. Слева плехановский аэродром. Сейчас на нем базируется полк истребителей ВВС, а в 1936—1938 годах на этом аэродроме я учил своих молодых земляков летать на планерах, на знаменитом ветеране У-2, делал показательные затяжные прыжки с парашютом, удивляя наблюдавших за этим в те времена редким зрелищем.
На краю села Плеханово в густом дубовом парке, на обрыве, у самого берега реки стоит церковь с позолоченным крестом. Сколько раз на планере или на У-2 я делал вокруг нее на уровне колокольни глубокие виражи, вызывая возмущение бородатого священника.
Приходя на аэродром, он упрекал меня в богохульстве и озорстве.
— Что вы, батюшка, — отвечал я ему, — это не озорство, а умение летать. Если все парни и девушки из летно-планерного клуба научатся хорошо летать, они побьют любого врага и не позволят ему осквернить святую церковь.
Батюшка, махнув рукой, вздыхал и уходил не прощаясь. Очевидно, теперь, когда враг, остановленный в двадцати пяти километрах от села, бомбит родные места, священник, если он жив, не стал бы спорить со мной.
На краю аэродрома, примыкающего к лесу, стоят самолеты, окруженные подковообразными земляными валами. Я гляжу вниз по течению величавого Волхова. Там Старая Ладога с шестью красивыми церквами, и к ним примыкают три деревни. Одна с северной стороны прижалась к бывшему женскому монастырю, обнесенному высокой каменной стеной с башнями на углах. Там был детский дом. В этой деревне Позем, от которой осталось всего восемнадцать дворов, я знаю не только всех людей, но и собак. Издали узнаю маленький домик в саду под горкой, на которой возвышается Ивановская церковь, в ней раньше раз в год — в Иванов день — велась служба. Рядом — большой двухэтажный, красного кирпича дом: моя родная Староладожская семилетняя школа.
Сколько раз, бывало, после уроков мы, ребята, забирались через фрамугу в церковь — каждый шаг, даже шепотом брошенное [152] слово отдавались гулким эхом. В церкви мы знали все уголки, залезали на колокольню и пускали оттуда бумажные самолетики, соревнуясь, чей дальше пролетит. Не раз попадало мне от отца за баловство в святом месте.
Сейчас, не теряя осмотрительности, следя за воздухом, с бьющимся сердцем увидел маленький домик. Там мои самые близкие и родные. Мать — вечная хлопотунья-труженица. Отец — мастер на все руки, признанный в округе силач. Молчаливый, как все сильные люди, с постоянной улыбкой, скрытой в густой красивой бороде. И наконец, моя Саша, моя жена. Она здесь всего несколько дней и, видно, еще не пришла в себя после тяжелой блокадной жизни в Ленинграде. Эх, знали бы они, что сейчас над их домом сделает несколько виражей их сын, летун, как называл меня отец, — все бы выбежали из дома.
Гул мотора, знакомый моей супруге, проник сквозь заиндевевшие стекла в домик. Недомогавшая Саша, отогревшаяся на теплой лежанке, услышав, что самолет кружится вокруг дома, наверное, вскочила, схватила валенки, пальто. «Мама, папа! Это Вася! Он всегда на малой высоте так делает. Пойдемте скорее на улицу!» — крикнула она растерявшимся родителям. Отец набросил свой полушубок, и они выбежали во двор.
Так, видимо, и было, потому что на третьем вираже я увидел всех троих, они махали мне руками.
Отвернув немного в сторону, я убрал газ до малых оборотов, сбавил скорость, прошел на планировании в двадцати метрах от дома и громко крикнул: «Здравствуйте, родные!»
Мой полет взбудоражил всю деревню. В каждом доме узнали, что сын Варвары Николаевны и Федора Михеевича, Василий, жив.
Дав полный газ, я сделал над домом пару восходящих «бочек» — любимую свою фигуру, — взял курс на аэродром, до него оставалось всего десять километров. К стоянке, куда я подрулил по старой памяти, мчался запыхавшийся техник Иван Богданов. Он сейчас был «безлошадником», и его руки скучали по настоящей работе. Увидев издали на «ишачке» номер 33, он хлопнул себя рукавицей по голове. Я вылез из кабины, мы обнялись, поздоровались.
— Ну вот, Ваня, и пригнал я твоего тридцать третьего с новеньким мотором, с полным комплектом радиосвязи и вооружения. Смотри, пробоин нет, заново покрашено, будто с завода, а не из ханковского ада.
На глазах Ивана показались слезы, он не вытер их. Пошел к самолету, погладил плоскости, винт, капот. Он радовался как ребенок, долго ждавший обещанную игрушку. [153]
Богданов и инженер отряда Филиппов рассказали вкратце, как идут дела в эскадрилье. Многих моих друзей уже не было в живых, некоторые лежали в госпиталях. Из старых летчиков остались только Дмитрий Князев и Иван Сизов, а также ставший теперь старшим лейтенантом Денисов, который разбил самолет при вылете из Кронштадта на Ханко. Остальные летчики — молодежь и призывники из запаса. Боевых самолетов всего два, да еще один УТИ-4. Сизов и Князев, сказали мне, сейчас в воздухе, прикрывают станции Войбокало и Жихарево. Скоро прилетят. Руководство прежнее; говорят, скоро переформирование.
Выслушав друзей, пошел на КП эскадрильи. Командир, комиссар и начальник штаба встретили меня без особой радости. Возможно, они уже знали то, что не было еще известно мне: о переводе в 4-й авиаполк. А кому охота терять опытных летчиков? Не вставая из-за стола, выслушали мой доклад о выполнении задания.
— Ну, ладно, сегодня отдыхай, а завтра начнешь летать. Ты две недели отсиживался в мастерских, а мы здесь по три-четыре вылета в день делаем, — как бы с упреком произнес комэск майор Денисов.
Я спросил его:
— Вы делаете три-четыре вылета в день или вся эскадрилья?
Строптивого командира будто волной подбросило. Он вскочил, выругался.
— Три-четыре вылета... ты полетай, сколько я полетал в Испании и в финскую, тогда будешь задавать мне такие вопросы, понял?!
— Понял, понял, товарищ майор, а оскорблять меня не надо, ведь за шесть месяцев войны я научился не только обороняться, но и бить. Разрешите быть свободным, — с внешним спокойствием, но с глубоким внутренним возмущением закончил я разговор, четко повернулся и, выйдя на морозный ладожский воздух, направился в землянку летного состава. Там было накурено, душно. На двухъярусных нарах, не снимая унтов, лежали и сидели человек двенадцать, в большинстве молодые сержанты. Из старых знакомых был еще командир звена Александр Чурбанов с двумя нашивками старшего лейтенанта на рукаве. Вначале в полумраке он не сразу узнал меня, но услышав голос, бросился меня обнимать и тискать.
— Ну, Василий, хоть ты живой вернулся с того пекла. Вот, пилоты, смотрите на человека с Ханко! Это лейтенант Василий Голубев, вы читали о нем в газете «Победа». Помните? Учитесь у него воевать. [154]
Было немного неловко от такой похвалы. Зато полегчало на душе. Я не удержался, походя сообщил Чурбанову о встрече с майором Денисовым. Он замялся, но все же объяснил:
— Понимаешь, беда у него какая-то, дома что-то не ладится. Ну и пристрастился к зеленому змию, стал реже летать. С земли командует. Так что ты в точку попал.
— Да, может, я и зря...
— Ну, теперь не вернешь. — И стал представлять меня остальным.
Едва я успел поздороваться с каждым, как в землянку спустился однофамилец комэска — летчик Михаил Денисов, старый знакомый, с которым, правда, я никогда не дружил.
После солнечного света он не мог рассмотреть, кому это называют свое звание и фамилию молодые летчики. Лишь обернувшись к вошедшему, я уловил недовольную гримасу на его лице.
— Здравствуйте, товарищ Денисов! — сказал я. — Наверное, не ожидали, что я вернусь.
В Кронштадте по возвращении с Ханко я узнал, что Денисов, которого я назвал подлецом перед вылетом нашей группы на Ханко, доказал прилетевшему для расследования аварии инспектору, что у него в момент взлета сложилась правая стойка шасси и это привело к аварии самолета. Проболтавшись два месяца в Кронштадте и в Ленинграде, он как-то сумел вернуться «чистеньким», да еще и получил повышение в звании как боевой, воюющий летчик.
— Не товарищ Денисов, а старший лейтенант Денисов, — поправил он меня с вызовом.
— Да? — удивился я. — Ну что же, поздравляю. Оказывается, чтобы получить досрочно очередное звание, надо не фашиста сбить, а уничтожить собственный самолет...
Денисова будто обухом ударили по голове. Он молча пошел к выходу. У ступенек задержался, обронил холодно:
— Поговорим подробнее после обеда.
— Зачем же после обеда? Лучше после ужина, от боевых ста грамм настроение будет выше, товарищ Денисов, — ответил я ему и тут же поправился: — Простите, не товарищ, а старший лейтенант.
Прилетели с задания Сизов и Князев. У Сизова в самолете с десяток пробоин, требуется ремонт. Я подался на стоянку. Подруливая, Князев увидел «ишачка» с номером 33, понял, кто вернулся, и, сделав разворот, выключил мотор, оставил парашют в кабине и пробкой выскочил из самолета.
Мы схватили друг друга, закружились в совершенно сумасшедшем танце. [155]
После обеда вылетов не было, и мы до ужина рассказывали друг другу о боевых делах, обсуждали наболевшие вопросы, то, что обычно возможно только с самыми близкими и верными друзьями. Под конец я спросил Дмитрия, почему он до сих пор ходит в лейтенантах. Дмитрий помолчал, затем улыбнулся, махнув рукой.
— Что поделаешь? Начальству виднее.
— Небось с комэском цапаешься?
— Бывает.
30 декабря я дважды вылетал на боевые задания, третий вылет на моем самолете сделал Дмитрий Князев. Еще до обеда я зашел к командиру эскадрильи попросить разрешения навестить родителей и жену. К моему удивлению, он легко отпустил меня на побывку до завтрашнего вечера и даже позвонил в столовую, где мне вскоре выдали сухой паек, в том числе и шоколад, который я несколько дней сберегал в расчете на предстоящую встречу с семьей. У заведующего столовой, старого знакомого по гарнизону Купля, я добыл еще за наличный расчет две бутылки водки. Сложив все в небольшой чемоданчик, двинулся прямиком через широкий Волхов к деревне Юшково, поймал на тракте попутную машину и в четыре часа дня был дома. Первым встретил меня барбос Полкан. Он бросился с визгом ко мне, подпрыгнув, лизнул в лицо и залаял, вызывая хозяев.
Открыла дверь мама, одетая в мужскую ватную фуфайку, за ней появилась жена, Сашуня. Я обнял их и расцеловал в мокрые от слез лица.
Мама спросила:
— Ты вчера кружился над домом? Шура говорит, что это был ты, она узнала тебя по голосу, когда ты закричал.
— Я, мама...
Она перекрестилась и каким-то неожиданно звонким, молодым голосом торопливо произнесла:
— И слава Богу. Живой... Пойдемте скорее в избу, а то Шурочка плохо себя чувствует, как бы не простыла. И отец скоро вернется, пошел к военным в контору, ему должны дать немного продуктов за работу. Он им все печи и трубы переложил. У нас с продуктами совсем худо. Есть, правда, немного картошки да бочонок огурцов, расходуем понемножку, лишь бы зиму пережить.
— Переживем, мама, все переживем.
Новый год мы встретили в узком семейном кругу, не дожидаясь двенадцати часов ночи. К концу ужина от счастья, выпитой водки я совсем обессилел. Мою усталость заметила мама, ласково, как бывало в детстве, сказала: [156]
— Ухайдакала тебя, сынок, эта проклятая война. Ты хотя бы летал потише, а то вчера прогрохотал над крышей, чуть весь дом не свалил. Я думала, труба рассыплется.
— Нельзя, мама, на войне летать иначе. А труба — что? Свой печник в хате, новую поставит, — отшутился я, выбираясь из-за стола.
Утром перед моим уходом Саша с таинственным видом позвала меня в спаленку родителей, за русской печкой и лежанкой. Мы сели на кровать. Кажется, она что-то хотела мне сказать, но не решалась. Что-то очень важное. Я это видел по ее смятенным, подернутым слезой глазам.