— Представляете, — горячился Михаил, словно заново переживая происходившее, — едва добрались на лыжах, да еще двое санок с инструментом за собой тащили. Надо ж было исправить и подогреть мотор... [195]
Я-то знал, чего стоит поставить самолет на шасси, потом отбуксировать к дороге, где находилась грузовая машина. И все это без подъемных средств: их на место не доставить. Но и тут смекалка помогла: сообразительные технари вручную поставили самолет на «нос», выпустили шасси — лыжи и лишь после этого принялись чинить...
— Когда самолет «живописно» встал вверх хвостом, — продолжал рассказывать Бороздин, — над ним на высоте полусотни метров пролетела пара «мессеров». Тут же вернулась, сделав над растерявшейся командой два круга, но обстреливать почему-то не стала. Видимо, так и не поняли, что там происходит, посреди открытого болота.
Визит «мессеров» подстегнул техников. Они быстро поставили самолет на шасси, сняли винт и, двумя кувалдами выправив загнутые лопасти, поставили обратно, а уж потом запустили мотор.
Бороздин, поскольку летчика не было, решил сам отрулить самолет к стоянке машины.
Пять человек бежали впереди самолета, который глубоко проваливался в снег, и протаптывали борозды, остальные поддерживали И-16 за стабилизатор и плоскости, чтобы он опять не встал на нос. Через три километра кончилось горючее и мотор заглох. Техник Буслаев подался в ближайшую воинскую часть — просить тягач. Командир части решил: уж помогать, так помогать, и выделил гусеничный трактор.
«Ну, теперь у нас пойдет как по маслу...» — подумал Бороздин.
Рано радовался. Трактор вдруг забуксовал, гусеницы все глубже погружались в снеговую, затем в болотную жижу, и через пять минут трактор скрылся в трясине. Тракторист, пожилой бывалый солдат, выскочив из кабины, посмотрел на затонувший ЧТЗ, плюнул и, махнув рукой, сказал:
— Не первый и не последний... В этих болотах столько их утонуло!.. Тащите, ребята, свой самолет на руках, и я помогу малость...
Надрываясь, более пяти часов тянули люди И-16 через километровый участок болота.
Около дороги сняли плоскости, закрепили хвост самолета в кузове автомашины и на третьи сутки привезли на аэродром.
Не легче досталось и команде Метальникова. Она сняла два самолета со льда Ладоги, преодолев с огромными усилиями несколько километров торосистого пути.
Это было большое подспорье. Ведь каждый дополнительный самолет позволял трем-четырем летчикам хотя бы по одному разу слетать на боевое задание. Я замечал: чем меньше оставалось [196] у нас самолетов, тем нетерпимей относились гвардейцы к упущениям своих товарищей. Особенно отрадно было видеть активность молодых летчиков. Был случай, когда то ли от чрезмерной усталости, то ли по иной причине механик 2-й АЭ Журавков, готовя самолет к вылету, забыл законтрить кран маслоотстойника. В воздухе от вибрации кран отвернулся, масло вытекло, и летчику Орлову пришлось садиться на вынужденную. В другой раз оружейник 1-й АЭ Гладкий плохо закрепил щиток синхронного пулемета. В воздухе щиток оторвался, пробил козырек кабины самолета и повредил глаз летчику.
Эти два ЧП вызвали прямо-таки яростную критику во всех звеньях полка: командных, партийных и комсомольских. Летчики жестко потребовали от специалистов соблюдать неписаный закон, а именно: в авиации мелочей нет! За каждый винтик, за каждый краник летчики платят жизнью или кровью. Техники за допущенные промахи отныне несут строжайшую ответственность.
К концу марта бои на земле и в воздухе усилились, численный перевес противника давал себя знать, и это требовало от нас, комэсков, поддержать боевой настрой в эскадрильях и не упускать инициативы, совершенствовать тактику, разнообразить способы действий групп.
Поэтому немало времени, особенно по вечерам, отводили мы теоретической подготовке.
На занятия аккуратно являлся наш новый летчик — сержант Василий Захаров. По документам ему было восемнадцать лет, но в действительности, как я предполагал и как выяснилось потом, произошла ошибка — ему не было еще и семнадцати. Ростом он не вышел — сантиметров сто пятьдесят, не больше. Светлолицый, с белесыми, словно выгоревшими бровями и задумчивым взглядом голубых глаз.
Я с беспокойством думал о юном пилоте: как он осилит строгий в пилотаже И-16, на котором опытные и сильные от природы летчики нередко допускают роковые ошибки. И вот, к моему удивлению, этот мальчик в мешковато висевшем кожаном реглане обратился ко мне с весьма дерзкой, как показалось мне тогда, просьбой:
— Товарищ командир! Прошу вас взять меня своим ведомым. — И торопливо, страшась отказа, стал убеждать: — Не беспокойтесь, я хоть и маловат ростом, но летать на И-16 умею. Посмотрите мою летную книжку из авиашколы, в ней одни пятерки!
Сидевший у стола комиссар эскадрильи Петр Кожанов невольно рассмеялся и, упреждая меня, спросил: [197]
— Самонадеянности у вас хоть отбавляй, товарищ сержант. Вы же еще не летали на боевые задания, многого не понимаете и сразу с такой претензией! С чего бы это?
— Понимаю, товарищ комиссар, — смутившись, ответил Захаров и, чуть помедлив, попросил: — Если не хотите взять меня ведомым, то я готов летать один...
Мы с Кожановым переглянулись. Со слов командира звена Цыганова я знал, что техника пилотирования у сержанта хорошая, но малый рост затрудняет управление самолетом. Даже с моторным чехлом под сиденьем ноги его с трудом достают до педалей, поэтому Захарова используют в штабе, не разрешая летать.
Я понимал, Захаров, как все молодые сержанты, рвется в бой. Прямо отказать ему не хватило духу, и я пообещал, что завтра в промежутках между боевыми вылетами сделаю с ним ознакомительный полет на УТИ-4. Полетаем в паре, а потом уже решу окончательно.
— Хорошо, — покорно кивнул сержант. Контрольный полет на УТИ-4 сержант выполнил отлично,
хотя рост действительно сильно мешал ему. Для того чтобы проверить его летные способности на боевом самолете, нужно было в первую очередь сделать в кабине своеобразную подготовку. По моему заданию инженер эскадрильи поднял на одном И-16 сиденье и удлинил педали ножного управления.
На следующий день Захаров на «подогнанном» И-16 сделал полет над аэродромом. После чего я вылетел с ним на учебный воздушный бой. Больших перегрузок и замысловатых фигур в первом «бою» не делал, и сержант дважды уверенно заходил в хвост моего самолета для атаки. Для начала — хорошо. К концу дня удалось слетать еще раз. Я решил проверить главное для молодого летчика — умение держаться за ведущим. На большой скорости выполнил несколько фигур в вертикальной и горизонтальной плоскостях. Захаров держался уверенно. Дал два резких разворота со снижением, ведущего не потерял — молодец, быстро занял свое место! Видимо, пятерки в его летной книжке были не случайными. Если умело ввести в боевой строй — получится неплохой боец...
Вечером, подводя итоги дня, я сообщил летчикам, что моим ведомым будет сержант Василий Захаров.
Весть об этом эксперименте разнеслась по всему полку. Ее восприняли по-разному. Многие говорили мне прямо: «Ты допускаешь большую ошибку, доверяешь прикрытие ведущего эскадрильи зеленому, совершенно неопытному пилоту».
— Ничего, — ответил я. — Обстреляется, и зелень сойдет. Важно другое: хороший пример для молодежи полка. [198]
В эти дни наши войска с трудом, но все же «прогрызли» брешь в обороне врага на участке Погостье — Кириши и углубились в его расположение. Но для выхода на оперативный простор сил не хватило. Пришлось перейти к жесткой обороне.
Появилась у нас, авиаторов, возможность подвести некоторые итоги этого, до предела напряженного боевого периода. И вот что выявилось. С 12 марта до 13 апреля 1942 года полк в воздушных боях сбил пятьдесят четыре фашистских самолета, потеряв при этом только два. Авиация флота могла похвастаться таким результатом. Полк показал хорошую выучку, умение применять гибкую тактику на самолетах устаревших конструкций.
Характерно, что из пятидесяти четырех сбитых фашистов — двадцать семь были истребители: двадцать пять Ме-109 и два Хе-113.
Что же помогло нам достигнуть такого успеха? Прежде всего решительное обновление руководящего состава эскадрилий — главной боевой единицы полка; совершенствование боевой и тактической подготовки всего летного состава, независимо от имевшегося опыта, звания и военного стажа; создание пунктов управления самолетами с земли по радио и применение радиолокации; высококачественная подготовка самолетов и их вооружения; и, наконец, полный отказ от оборонительных боев.
Теперь задача одна — удержать достигнутое.
Встреча с песней
Апрель 1942 года на Ладоге. Буйствовали вовсю морозы; метели, снеговые заряды приносили много хлопот тем, кто был связан с Дорогой жизни, с перевалочными базами на восточном и западном берегах Ладожского озера. Плохая погода сказывалась не только на боевой деятельности вражеской авиации, но и нам досаждала. Летчиков, хорошо подготовленных к полетам в сложных метеоусловиях, было не так уж много, и на выполнение боевых заданий приходилось посылать маленькие группы наиболее опытных летчиков.
В один из апрельских дней комиссар Хахилев позвонил в политотдел бригады и попросил ускорить в авиамастерской капитальный ремонт трех самолетов И-16. [199]
Начальник политотдела ответил:
— Самолетов не будет, их передали в другой полк, а вот артистов пришлем.
Хахилев промолчал, расценив ответ как шутку.
— Ты что, комиссар, отказываешься от хорошего отдыха? — продолжал начальник политотдела.
— Нет, — ответил Хахилев, — но лучше бы и то и другое.
— Увы! Получишь только десерт...
И вот самодельный автофургон с артистами в середине дня появился на аэродроме. Был как раз обед, и артистов пригласили в столовую. В этот момент со стороны озера выскочила восьмерка «ишачков». Они сделали крутую горку и дали залп из пушек и пулеметов.
— Кто это? — тревожно спросила, округлив глаза, молоденькая артистка своего соседа.
— Видимо, начинается воздушный бой, — на полном серьезе пояснил ей сосед, сам бледный как мел.
— Нет, это, к сожалению, салют погибшему другу, похороненному на вершине холма, — успокоили мы гостей.
Что-то у нас отпала охота веселиться. И все-таки, не желая обидеть артистов, мы дружно аплодировали чтецам и исполнителям песен, и особенно Клавдии Шульженко, на этот раз с необычным задором исполнившей свой «Синий платочек» в новом варианте.
Второй концерт в тот памятный вечер закончился поздно. Шульженко со своим музыкальным ансамблем выступала в помещении гарнизонной столовой — лучшем нашем здании. Помню ее проникновенные слова, сказанные на прощанье:
— Спасибо вам, боевые неутомимые друзья, за теплоту и внимание, с какими вы нас приняли. Хотелось бы, чтобы в знак нашей теплой встречи вы каждый день сбивали над Дорогой жизни вражеские самолеты, чтобы не только мы, а и другие артисты приезжали к вам почаще.
Комиссар полка Хахилев шепнул мне:
— Вася, скажи слово. Поблагодари их.
Честно говоря, я плохой оратор, но тут сам не знаю, откуда взялись слова:
— Ваш «Синий платочек», Клавдия Ивановна, мы будем всегда ощущать у себя на груди, и он будет защищать нас от пуль и снарядов. Первый «юнкерс» или «мессер» мы собьем в честь вашего прекрасного артистического коллектива. И если вы, Клавдия Ивановна, о чем мы вас очень просим, сегодня не уедете, — завтра мы свое обещание постараемся выполнить.
Глаза Клавдии Ивановны повлажнели. [200]
— Спасибо за дорогие сердцу слова, — сказала она. — Хотелось бы остаться, да нас ждут в других частях. Еще раз спасибо...
Ужин прошел тепло, сердечно. Скромный стол был усилен, разумеется, за счет завтрашнего дня. Заведующий столовой умудрился даже поднести всем по две наркомовские нормы. Уже в полночь авиаторы проводили артистов, и видавший виды фургон двинулся в обратный стокилометровый путь до Новой Ладоги.
Утро началось сильным снегопадом. Метеоролог категорически заверил, что летной погоды не будет в течение всего дня, и мы, оставив по одному звену в готовности № 2, занялись учебой, которая теперь воспринималась всем личным составом как должное, необходимое.
Во время обеда Петр Кожанов не то шутя, не то всерьез сказал:
— Слышь, Вася, а ты вчера крепко загнул Клавдии Ивановне, а? Хорошо, что она уехала, а то бы пришлось тебе краснеть за свой треп...
— Треп? — обиделся я. — Ну, уж нет... Погода будет. Я получше твоего «ветродуя» знаю. Вырос здесь и налетался — во! Ладожская погода изменчива как... В общем, к вечеру снегопад утихнет, облачность поднимется. Тут уж фрицам не усидеть, их погонят силой бомбить трассу. Они-то хорошо понимают, что именно в непогоду легче всего перевозить грузы и эвакуировать людей.
Хотя я и говорил уверенно, на душе кошки скребли. И вообще, зачем было выхваляться перед артисткой? Глупая рисовка. Гусарство, черт побери!
На мое счастье, к 16 часам погода стала улучшаться. Снегопад прекратился, облака ушли ввысь метров на тысячу с лишком. Настроение мое тоже поднялось. Не замедлила поступить и команда с КП полка: привести в готовность к немедленному вылету по одному звену из 1-й и 3-й эскадрилий. Дежурное звено возглавил я, моим ведомым теперь уверенно летал Василек, как я стал звать «повзрослевшего» за две недели Васю Захарова. Вторая пара — Петр Кожанов и старший сержант Виктор Голубев.
Ну, что же, теперь дело за фашистами и нашим расчетом на радиолокационной станции «Редут».
«Если нас своевременно поднимут навстречу «юнкерсам», то в такую погоду преимущество будет на нашей стороне», — думал я, сидя в кабине своего «ишачка» с 33-м номером на борту и прикидывая различные варианты предполагаемого боя. [201]
Монотонно гудят агрегаты радиолокационной станции «Редут-59». Ее начальник лейтенант Слепцов внимательно следит за работой расчета, в котором двадцать пять юношей и пятнадцать девушек. Я видел их не раз и сейчас представляю у пульта худенького оператора Валю Сараеву. На ее голове шлем с наушниками, возле губ — микрофон. Она сосредоточенно следит за овальным матовым экраном. Длинная стрелка равномерно вертится по окружности, отсчитывая градусы. На десятки, сотни километров от острова Зеленец, где стоит станция, сквозь темноту и непогоду смотрит всевидящий глаз локатора. Но что локатор без глаз Вали? Они напряжены до боли. Вот на экране, над зеленой линией, появляется острый вертикальный пик, рядом второй, третий, четвертый... Они пульсируют, постепенно темнея в середине. Это «отметка». Это цель. Она поймана. Руки Вали на рукоятках приборов, готовые следовать за движением врага.
— Вижу цель, — сообщает Сараева в микрофон на командный пункт ПВО ледовой трассы и 4-го ГИАП. — Азимут двести пять градусов, расстояние сто километров, высота две тысячи пятьсот метров. Пять групп самолетов.
Валя опытный оператор, она — мастер и умеет по величине и конфигурации импульсов определять типы самолетов, уверенно предупреждает, кто приближается к объекту. Через каждые две-три минуты она дает дальность до самолетов противника, их скорость и курс.
Сигнал о появлении противника принят на КП полка и на пункте наведения в Кобоне. И вот уже две красные ракеты взвились у подножья холма — сигнал на взлет дежурным звеньям. По сердцу моему — волнующий жар. После взлета слышу по радио знакомый голос начальника штаба полка:
— «Тридцать третий», от Шлиссельбурга на Лаврово за облаками идет пять групп Ю-88. «Пятый» идет за вами, объединяйтесь с ним и действуйте. Вы старший. Поняли?
— Вас понял, — ответил я. Но, подлетая к Лаврову под нижней кромкой облаков на высоте 1250 метров, принял другое решение.
Пятому звену 1-й эскадрильи приказал находиться над центром Лаврова, а со своим звеном вышел на шесть — восемь километров юго-западнее.
По моему предположению, где-то здесь противник должен пробить облака и, заняв боевой порядок, лечь на курс для бомбометания с горизонтального полета. Истребители наверняка вынырнут немного дальше или правее своих бомбардировщиков, чтобы отсечь нас. Тактику врага мы хорошо изучили, и вот сегодня, когда противник вынужден бомбить объект, [202] выйдя под облака на высоте чуть больше тысячи метров, он, конечно, будет наносить удар шестерками в колонне звеньев. Ю-88 и Хе-111 уже не раз применяли такой боевой порядок, он позволял им с меньшими потерями преодолевать зенитный огонь, поддерживать взаимодействие при отражении наших атак и сбрасывать бомбы по команде ведущего.
Мы встали в мелкий вираж и принялись выжидать «юнкерсов». Однако вместо бомбардировщиков левее нас под облака выскочили одна за другой три пары Ме-109Ф. Так, ясно — они хотят сковать нас боем и оттянуть в сторону. Тоже известные фокусы.
«Мессеры» начали рыскать под облаками, лихорадочно пытаясь обнаружить нас, но я прижал звено к нижней кромке облаков, так что нас едва было видно, и выбирал удобный момент для атаки. Вдруг прямо по курсу в двухстах метрах из облаков вывалилась еще одна пара Ме-109Ф. Более удобного случая не дождаться, и я, пока ведущий не сориентировался, прицелясь, дал длинную очередь изо всех пулеметов. Вторую давать не пришлось. «Мессер» перевернулся через правое крыло и отвесно, с дымом и огнем, врезался в лед.
Его ведомый шарахнулся в сторону и мигом ушел в облака. Он, наверное, успел сообщить по радио, что атакован большой группой истребителей. Но остальные шесть Ме-109, не вступая в бой, почему-то скрылись южнее острова Зеленец. «Юнкерсов» долго ждать не пришлось. Через три минуты рядом с нашим звеном появились из облаков три Ю-88. Не давая им опомниться, мы с двух сторон пошли в атаку. Моей паре удалось сбить один бомбардировщик. Два других, сбросив бомбы на лед, ушли в облака.
Теперь «юнкерсы» стали вываливаться из облаков звено за звеном. Во что бы то ни стало — не дать им построиться в боевой порядок для бомбометания. И это нам пока удавалось. Используя хорошую маневренность И-16, мы непрерывно атаковали противника на встречно-пересекающихся курсах. Но их становилось все больше. И тут опять появились четыре пары Ме-109. Положение наше усложнилось, теперь бы только не прозевать атаки «мессеров».
Но вот два звена Ю-88, отколовшись от группы, плотным строем пошли в сторону Лаврова.
Я дал команду пятому от объекта не отходить, атаковать шестерку бомбардировщиков на встречном курсе. В это время пара Кожанова сбила еще один Ю-88. Охваченный пламенем, он беспорядочно падал.
Этот сбитый самолет внес почему-то полный разлад в действия врага. Видимо, потерян был командир всей группы. [203]
«Юнкерсы» начали сбрасывать бомбы и по одному, по два уходить в облака. «Мессеры», не имея возможности вести бой на вертикальном маневре, сделали несколько атак, не подходя к нам на близкое расстояние, и тоже ушли.
Шестерка Ю-88 также не смогла нанести удар по складам в Лаврово. Звено 1-й АЭ атаковало ее на боевом курсе, сбило ведущего второго звена, вынудив остальных сбросить бомбовый груз до цели и поспешно скрыться в спасительных облаках. Бой закончился нашей победой. Противник, потеряв три «юнкерса» и один Ме-109Ф, так и не смог выполнить боевого задания.
После посадки в четырех самолетах нашей группы техники насчитали семнадцать пулевых пробоин. На их заделку потратили не более двух часов.
Для противника, как теперь стало известно, это боевое задание в таких метеоусловиях (10-балльная облачность, высота 1100—1200 метров) оказалось не только большим поражением, но и сильным потрясением для командования 54-й эскадры. С задания не вернулся командир звена 3-го полка обер-лейтенант Хакон фон Бюлов, одержавший 61 победу. Этому летчику, имевшему высокое происхождение и звание обер-лейтенанта, предназначались более высокие должности в эскадре.
Комиссар Хахилев, вместе с командиром полка принимавший мой доклад, тотчас позвонил в политотдел бригады.
— Поздравляю с замечательной победой! Ты что, опять будешь просить самолеты? — раздался в трубке усиленный мембраной голос начполита.
— Нет, прошу опять бригаду Шульженко. Клавдия Ивановна обещала после первой же нашей победы повторить концерт.
— Не знаю, сможет ли она. Артисты очень устали, от вас вернулись поздно, да еще днем дали два концерта. Не обещаю...
А на другой день утром знакомый нам фургон двинулся по разбитой дороге в путь, к нам в полк.
Прифронтовые дороги часто подвергались нападениям фашистских стервятников. Так случилось и в этот раз. Колонну машин, в составе которой медленно двигался фургон с артистами, обстреляли из пушек и пулеметов четыре «мессера». Артисты не пострадали, но ремонт потребовал более суток. Артисты притащились к нам холодные и голодные. Пообедали, отдохнули немного, и опять зазвучал «Синий платочек» Клавдии Ивановны. В этот вечер пели много и долго — все никак не могли расстаться. На прощание вместе сфотографировались, оставив друг другу память на многие годы. [204]
Белые ночи
С каждым днем на спасительном льду все больше трещин.
24 апреля прошли последние автомашины. На сто пятьдесят вторые сутки Дорога жизни перестала существовать.
Прикрывать с воздуха стало нечего, но нам, летчикам, легче не стало. На восточном берегу в Кобоне и Лаврово в ожидании судов и кораблей Ладожской флотилии лежали скопившиеся грузы, а начало навигации задерживалось. Наши разведывательные полеты не радовали командование. Чистой воды на озере пока не было, весна приближалась медленно. И все-таки приближалась. Особенно это было заметно в Ленинграде. В середине апреля на расчищенных улицах возобновилось движение трамваев.
Трамвай идет!.. Какое это торжество, большая победа ленинградцев.
Но вот и начался ледоход. В этот день фашисты штурмовали «Невский пятачок», а также совершили массированные налеты на Ленинград и на корабли по дельте Невы.
Шесть суток, отрезанные ледоходом, прервавшим сообщение между берегами Невы, дрались насмерть защитники «пятачка» и погибли все до одного. Днем и ночью наши истребители помогали защитникам Ленинграда и кораблям флота отражать налеты с воздуха и наносить штурмовые удары по войскам противника. В этих боях мы потеряли прекрасного летчика Александра Ивановича Агуреева. Тяжело раненный, он пытался спасти самолет, но разбился при вынужденной посадке, не дотянув до аэродрома.
1 мая — солнечный теплый день. Видимо, природа преподнесла его нам как праздничный подарок. В эскадрильях между полетами прошли короткие митинги, на которых внимание воинов было нацелено на защиту огромных запасов продовольствия и боевых средств, приготовленных для ленинградцев на восточном берегу Ладоги. Включенные на полную громкость репродукторы передавали речь заместителя командующего Ленинградским фронтом генерал-майора Гусева. Он говорил:
— Войска Ленинградского фронта и моряки Балтийского флота отметили международный революционный праздник мощными артиллерийскими залпами, обрушив тысячи снарядов на головы фашистов. Только за март и апрель противник потерял убитыми и ранеными свыше пятидесяти восьми тысяч солдат и офицеров... Сбито двести сорок и подбито сорок восемь самолетов противника... [205]
Мы взлетали, уходя на задание, и возвращались под аккомпанемент гремевшего радио.
— Идет весна, ломается лед, чернеет снег, светлеет день. Гудят вешние воды. Будут великие битвы... — несся над стоянками голос поэта Николая Тихонова.
Да, гвардейцы ждут и упорно готовятся к большим воздушным битвам в районе перевалочных баз Кобона — Лаврово и над кораблями в южной части Ладоги, которых стало теперь втрое-вчетверо больше, чем в начале войны.
А уходящая зима еще проявляла свой нрав: после теплых праздничных дней вновь похолодало. Но белые ночи уже были не за горами.
...И не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса...
Эти полчаса для летчиков — продолжение напряженного боевого дня.
Впервые за свои двадцать девять лет я встречал любимые ленинградские белые ночи с чувством озабоченности и усталости.
Группы фашистской авиации днем и короткой светлой ночью рыскали над южной частью Ладожского озера, над портами, базами, вынюхивая дороги, ведущие к причалам. Враг следил за судами, на которых повезут тысячи тонн бесценных грузов в Ленинград, а обратно — эвакуированных ленинградцев.
Массированные удары врага, его активная разведка говорили о том, что 1-й воздушный флот Германии использует время белых ночей, чтобы сорвать снабжение Ленинграда перед новым своим наступлением, о подготовке которого поступали сведения из различных источников.
Полк старательно готовился к тяжелым боям на Ладоге, но май есть май... Пробуждается природа, и молодые сердца стучат в тревожном томлении.
Все чаще официантка Клава Волкова задерживается после ужина возле землянки, где живет Виктор Голубев. Он сильно похудел: кожа да кости. Только глаза на обожженном лице блестят теплотой и радостью.
В эту тихую лунную ночь я дежурил у самолета с надетым парашютом. Освещенные луной макушки могучих елей замерли в коротком сне. Мне тоже хочется хоть на несколько минут закрыть глаза, забыться. Устало присел на сложенные самолетные [206] чехлы, закрыл лицо руками, и мысли тут же унесли меня к родному дому, к Сашеньке, которая и до войны не спала ночами, когда я летал. Не спит она, наверное, и сегодня, тревожится. Да, там, на Ладоге, захочешь, да не уснешь. Дом находится недалеко от волховских мостов, фашисты пытаются разбомбить их и днем и ночью.
Вблизи раздались чьи-то шаги. Затихли. Я поднял голову и увидел взволнованных старшего сержанта Голубева и Клаву.
На Клаве был ее лучший и единственный наряд: стираная гимнастерочка, надетая на белый свитер, да синяя юбка, едва закрывавшая колени. Широкий морской ремень стягивал ее тонкую фигурку. Клава была выше Виктора и чуть заметно сутулилась, чтобы не показывать свое преимущество. Меня это всегда трогало...
Разными путями приходит к людям любовь. Почему-то сейчас, когда я глядел на них, подумалось: у этих все будет хорошо, слишком дорого далось счастье. Клава, еще совсем девчонкой, работала воспитательницей в одном из ленинградских детдомов, эвакуироваться вовремя не успела. Работала на оборонных объектах, рыла окопы, ставила ежи. В голоде, в холоде... Ее вывезли по Дороге жизни в тяжелом состоянии. Многие умерли на середине пути. Ее и еще пятерых девушек сняли с машины, но дорожный медпункт был переполнен и принять их не мог. Тогда дежурный врач связался с санчастью авиагарнизона, что базировался возле Кобоны, и попросил взять девушек, которым грозит неминуемая смерть... Клава в это время была уже без сознания.
Так, вторично родившись в санчасти, среди заботливых сестер и врачей, Клава осталась в гарнизоне и с радостью согласилась служить в нашей столовой, где вскоре и встретила парня с обожженным лицом.
Сперва она дичилась, ее пугали неумелые комплименты и шутки Виктора, он и правда бывал грубоват, потому что стеснялся, а в душе-то была нежность к пугливой, немного наивной девчонке.
Однажды он пригласил ее в кино, ленту крутили здесь же в столовой, взял крепко за руку и не отпускал:
— Вы должны пойти, должны, — других слов он сгоряча просто не нашел.
— Ничего я не должна! — вырвалась она. — Вы думаете, вам все можно?!
— Я думаю как раз наоборот, — произнес он тихо, — мне ничего нельзя, куда мне... Я же, дурак, жениться хотел. Простите... — И, махнув рукой, пошел к выходу.
Она догнала его и молча проводила до землянки. [207]
Вот и все, что я знал со слов товарищей об их знакомстве. И вот теперь они стояли передо мной с каким-то виноватым видом. Клава, потупясь, теребила подол гимнастерки.
— Что, голуби ночные, весна спать не дает? — спросил я шутливо.
— Если бы только спать... — ответил Виктор. — Я, товарищ командир, к вам с просьбой. Разрешите нам завтра сходить в соседнюю деревню расписаться в сельсовете. У Клавы будет ребенок. Сами понимаете ее положение, если со мной что случится... — добавил Виктор совсем тихо.
— Ничего с тобой не случится! — ответил я деланно-сердитым тоном. — Если, конечно, Клава будет заботиться, будет беречь твои силы и для боя и для себя. Ну, а пока что освобождаю тебя на трое суток от полетов. Женитесь, да не забудьте пригласить на свадьбу! Командиру полка я сам доложу.
Виктор и Клава принялись в два голоса благодарить меня и пообещали беречь друг друга. Я пожал им руки и сказал:
— Положено в таких случаях благословлять. Вот я и благословляю. Идите через тяжелое военное поле, через всю жизнь счастливо, рука об руку.
Когда теперь, через много-много лет, я встречал в Москве Клаву и Виктора, эти убеленные сединой люди по-прежнему казались мне молодыми, как в ту белую ночь на Ладоге весной сорок второго.
Свадьба была более чем скромной, как все наши радости на войне.
На ужине новобрачным от имени молодежи эскадрильи давал напутствие наш комсомольский вожак Семен Горгуль.
А на следующий день Семена не стало.
Вот так — радость и беда шли рядом. Мы тяжело переживали гибель парня. По путевке донецкого комсомола пошел он в Ейское училище морской авиации. В полку смелый, настойчивый юноша быстро схватывал секреты летного мастерства. Послушным был в его цепких руках «ишачок», росло мастерство. Здесь на Ладоге он показал себя настоящим бойцом, в числе первых сержантов открыл боевой счет — сбил фашистского стервятника. Прямой и честный, он никогда не кривил душой. За то и полюбили его комсомольцы, избрав своим секретарем.
Бумажек в комсомольских делах Семен не признавал. Все его «хозяйство» умещалось в блокноте. В нем он записывал планы работы бюро, делал заметки для памяти, и вот одна из них: «Молодец Женя». И все. Это он о своем напарнике, ведомом Дмитриеве. За лаконичной оценкой — большой тяжелый бой. Ефим Дмитриев, которого в полку почему-то звали Женя, [208] на вид совсем подросток, но огромной отваги человек, был атакован тремя «мессершмиттами». Женя передал по радио ведущему: «Принимаю бой! Задержу «мессеров»! Продолжайте работать по цели!»