С первого дня наша авиация захватила господство в небе Ленинграда. Фашисты в жестоких схватках старались изменить воздушную обстановку, но наши молодые летчики, не отставая от «стариков», дрались смело и тактически грамотно. На второй и третий день операции противник, подтянув подкрепление, предпринял контратаки. Тогда вся морская авиация обрушилась на его подходившие резервы в районах Мги, Шапок и Тосна.
15 января двенадцать Пе-2, получив данные, воздушной разведки, нанесли удар по станции Тосно, куда прибыли эшелоны с войсками. Две эскадрильи И-16 поднялись в воздух: одна — [234] для надежного прикрытия бомбардировщиков, а другая — чтобы сковать врага.
На подходе к Тосно фашистские истребители пытались не допустить наших пикировщиков, но мы разогнали «мессеров» и тем самым дали возможность как следует ударить по разгружавшемуся эшелону.
Станция утонула в пожарах, там взрывались боеприпасы.
Обратный маршрут был куда труднее. На нас остервенело накинулись свежие силы истребителей. Начался тяжелый, неравный бой. Ведущий восьмерки свободного боя Цыганов вынужден был оставить группу и сковать фашистских стервятников, чтобы дать возможность нашим бомбардировщикам отойти с прикрытием за линию фронта.
Тем временем, став по высоте в два эшелона, прикрывая друг друга, цыгановцы продолжали драться на вертикальном маневре. Это сразу принесло успех — два ФВ-190 были сбиты, но отбивавший атаку сержант Семен Почуев был тяжело ранен. Богатырская сила и большое самообладание позволили ему остаться в строю. Он не сообщил о ранении, продолжая до конца боя прикрывать своего командира Цыганова. Лишь за линией фронта в группе заметили, что Почуев не отвечает по радио, а его самолет летит как-то странно, рыская по сторонам.
Над аэродромом обессилевший летчик трижды заходил на посадку и все же приземлился. Зарулив на стоянку, он выключил мотор, но выйти из кабины уже не смог. Когда к самолету подбежали техник, механик и капитан Цыганов, сержант Почуев был мертв.
Он повторил подвиг старшего лейтенанта Алексея Лазукина, который зимой 42-го, смертельно раненный в грудь, привел самолет на свой аэродром.
Тяжелыми для наземных войск и авиаторов были эти бои. Но вот настал долгожданный день 18 января. Летая на прикрытие, мы своими глазами видели, как на различных участках соединялись войска Ленинградского и Волховского фронтов, совместно добивая врага в его укреплениях и блиндажах.
К концу дня противник был уничтожен и в окруженном Шлиссельбурге, южное побережье Ладожского озера полностью освобождено, коридор шириной в одиннадцать километров находился в руках наших войск. В этот вечер с нетерпением ждали сообщения московского радио. Лишь около часа ночи, когда все уже крепко спали, раздались близкие сердцу позывные центральной радиостанции, и дежурная служба разбудила всех как по тревоге.
Звучал сдержанно-ликующий голос Левитана, сообщавшего сводку Совинформбюро... Блокада прорвана! [236]
Свершилось то, о чем мечтали каждый ленинградец, каждый воин и моряк Балтики, вынесшие на своих плечах невиданную в истории тяжесть блокады. Этого события ждала и вся Советская страна.
Громкое «ура» перекатывалось над аэродромом. В эти радостные ночные часы никто не спал. В дома, где жили летчики, техники, офицеры штабов, прибегали жители поселка Гражданка. Они обнимали, целовали воинов и друг друга. Многие приносили каким-то чудом сохраненные запасы вина и предлагали победителям выпить в честь победы. Тут же возникали короткие, жгущие душу митинги. Воины давали слово разбить коварного врага и полностью освободить Ленинград.
С рассветом все были готовы лететь в бой на врага, пытавшегося оттеснить наши войска с захваченных позиций. Опять была скверная погода, падал мокрый снег, нижний край облаков опускался до ста пятидесяти метров, и улучшения не предвиделось.
Это было на руку гитлеровцам, которые, пользуясь тем, что наша авиация на приколе, предприняли сильное артиллерийское наступление в районе Белявского болота, Невской Дубровки и маленького плацдарма на левом берегу Невы у Московской Дубровки.
Надо было срочно разведать позиции вражеских батарей, чтобы скорректировать по ним огонь нашей артиллерии.
Собрав наиболее подготовленных летчиков- «всепогодников», я сообщил, что от нас требуется. Анатолий Иванович Кузнецов попросил поручить это задание ему.
Словно опасаясь отказа, он с горечью стал убеждать меня, что именно ему, штурману полка, хорошо знающему район, много летавшему на разведку не только днем, но и ночью в сложных метеоусловиях, под силу выполнить задачу.
— Через сорок минут я готов к вылету, только прошу ведомого мне не давать, он не удержится рядом в такую погоду, да и мне в одиночку будет легче маневрировать на малой высоте, — закончил Анатолий и улыбнулся, будто собирался на приятную прогулку.
А погода все ухудшалась, и вылет Кузнецову разрешили только во второй половине дня. Хотя Кузнецов и возражал, но я обязал его взять ведомым старшего сержанта Гурьянова — боевого пилота, ранее не раз летавшего вместе с ним.
...Пара И-16 взлетела и тотчас канула в белую мглу. Уже через несколько минут капитан Кузнецов сообщил по радио:
— Обнаружил артбатареи между деревнями Келколово, Мусталово и южным изгибом реки Мойки. Через три минуты начну выполнять задание. [237]
Под сильным огнем зениток он успешно корректировал стрельбу нашей тяжелой артиллерии.
Истребителей противника в такую погоду быть не могло, и Кузнецов, боясь потерять ведомого в этой огненной заварухе, приказал ему удалиться к Невской Дубровке и ждать его там. Все это слышали на командном пункте аэродрома Гражданка комбриг Кондратьев, командиры полков и эскадрилий. С затаенным дыханием ловили они и четкие, спокойные команды и поправки, посылаемые нашим артиллеристам.
Какие же нужно иметь нервы и выдержку, каким обладать умением, чтобы на высоте двести метров среди зенитных разрывов все видеть, управлять самолетом да еще выверять по планшету корректировку. Но вот команда Кузнецова оборвалась на полуслове — прямое попадание снаряда. Погиб храбрейший, всеми любимый человек, наш боевой ДРУГ...
Сержант Гурьянов, все время слушавший радио, понял, что стряслась беда, и тут же рванулся на поиски своего ведущего. Восточнее Мусталова, на левом берегу Мойки, увидел он пылающий самолет Кузнецова...
Гвардейский полковой коллектив тяжело переживал потерю прославленного аса, сбившего за двадцать месяцев войны 14 самолетов врага лично и 19 в группе. Особую тяжесть утраты чувствовали мы — летчики-гангутцы, на долю которых на Ханко выпали самые тяжелые испытания в воздухе и на земле. И вот уже нет Кузнецова, истребителя, превосходно воевавшего на самолете боевого друга Алексея Лазукина.
Потери боевых друзей всегда надолго оставляют глубокие душевные раны. У меня и через 56 лет они не зарубцевались.
22 февраля 1943 года, в канун 25-й годовщины Советской Армии и Военно-Морского Флота, Указом Президиума Верховного Совета гвардии капитану Анатолию Ивановичу Кузнецову было присвоено звание Героя Советского Союза посмертно.
Этим подвигом и закончилась для 4-го гвардейского истребительного авиационного полка операция «Искра».
В 16 часов 19 января 1943 года командиру авиабригады пришло предписание командующего авиацией Балтийского флота генерал-лейтенанта М. И. Самохина — получить двадцать самолетов Ла-5 и срочно начать переучивание двух эскадрилий: 1-й и 3-й.
Не без грусти отдали мы своих «ишачков» капитану Цоколаеву, оставленному в полку прикрывать главную военно-морскую базу, а сами уехали на прифронтовой аэродром осваивать долгожданный истребитель. [238]
Перед новыми стартами
Южнее станции Пестово, на берегу реки Мологи, раскинулась большая деревня Новинки. За ней, оттесняя лес и болото от извилистого берега, лежало заснеженное поле. Единственное место во всем Пестовском районе, подходящее для нового аэродрома истребительной авиации, которая приступила к освоению самолетов конструкции Яковлева и Лавочкина.
. Командование авиации флота рассчитывало за зиму и лето 1943 года на аэродромах, расположенных в ближайшем тылу, переучить несколько полков под своим непосредственным контролем. Близость к фронту позволяла в случае обострения обстановки под Ленинградом использовать подготовленные подразделения истребителей в боевых действиях.
На вновь созданный, еще совершенно необстроенный для базирования аэродром первым из глубокого тыла прибыл 13-й истребительный полк, который был сформирован на базе 13-й отдельной Краснознаменной истребительной эскадрильи, где я когда-то служил. От прежнего состава в полку осталось всего два боевых летчика да войсковой номер 13.
За длительность переучивания, частую смену руководства и неоднократное откомандирование в действующие полки едва освоивших самолет летчиков шутники назвали этот полк фронтовым, но с питанием тыловым.
От нашего появления 13-му полку легче не стало. Его потеснили в размещении, в использовании стартового времени, а главное, приказали передать нам пять летчиков, ранее летавших на И-16 и имевших максимальный налет на «яках». Взамен переданных полк получил пилотов запаса и выпускников из училищ. Обновление летного состава вынудило командование 13-го полка начинать, как выразился новый командир майор Шварев, с нуля.
Передавая летчиков, он по старой дружбе похлопал меня по плечу и сказал:
— Бери, Василий! В свой родной полк не жаль отдать цвет молодежи. Пилоты все как на подбор: летают хорошо, к тому же весельчаки. И поработать умеют, и погулять — настоящие истребители.
— Какие они истребители, бои покажут, — с усмешкой ответил я. — Гулять мы долго не собираемся, через месяц-полтора наше место под Ленинградом.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, — возразил Шварев. — Наш полк вот уже десять месяцев переучивается, аварии терпим, самолеты исправно бьем — старенькие, правда, [239] из ремонта. Новые «яки» прямо с заводов идут на южные и центральные фронты — там тяжелые бои, — с грустью закончил командир 13-го. — Вот и Князеву не повезло...
Я молчал. В памяти возник дорогой образ Дмитрия Князева, он погиб здесь на «яке» при вынужденной посадке. Как бы я хотел, чтобы он сейчас был с нами рядом, освоил пока неизвестный Ла-5, а потом бы дали бой на этом красавце новоявленным «фокке-вульфам» — новой надежде Геринга. Но сказанное Шваревым вернуло меня к действительности — сроки учебы, которые утвердил своим приказом командир бригады Кондратьев, были сжаты до предела.
Летчики-перегонщики двумя партиями прямо с завода доставили двадцать Ла-5. Передали их группе наших техников, которые в течение шести дней изучали материальную часть на том же заводе, уехав из Новинок еще до нашего прибытия. Спросить о поведении самолета хотя бы на взлете и посадке было не у кого. Учебно-тренировочный Ла-5 с двойным управлением пока что на заводе не выпускали. Ну что же, мы, гвардейцы, начнем с нуля, для меня это не ново. Еще в Осоавиахиме, в 1938 году, мне в числе первых выпало счастье осваивать маленький с виду, но очень строгий в пилотировании спортивный самолет Ут-1. К нему даже и путной инструкции по технике пилотирования не было. И ничего — освоили. Ни один фокус этой спортивной блохи, как мы прозвали Ут-1, не застал меня врасплох. Это была удача. Мой инструктор по парашютному спорту, прославленный рекордсмен мира по затяжным прыжкам, Николай Евдокимов сложил голову на этом «утенке». А ведь условия были мирные, да и сроки не поджимали.
Теперь же нам впервые в авиации Военно-Морского Флота дан лучший самолет-истребитель, на который, используя наш учебный и боевой опыт, пересядут в ближайшее время сотни летчиков. Значит, каждый казус или, не приведи Бог, несчастный случай станет тормозом в освоении самолета, так необходимого в предстоящих боях.
На четвертый день наземных занятий, а их отводилось пять, прилетел полковник Кондратьев. Его беспокоили два вопроса: выпуск летчиков на Ла-5 без провозки на учебном двухштурвальном самолете, особенно молодых пилотов, и незащищенность аэродрома от ударов с воздуха.
В Новинках сосредоточилось два авиаполка, на открытом поле находилось более сорока самолетов, в каждом доме деревни размещался личный состав полков и подразделений обслуживания. Приди сюда десяток Ме-110 или дюжина ФВ-190, а до их баз всего 180—200 километров, и сгорят все наши планы [240] и сроки, как стружки на костре. А тут словно по заказу в момент встречи командира бригады на большой высоте пролетел Ю-88 — фашистский разведчик.
Полковник поднял руку, давая нам понять, чтоб повременили с докладами, проследил за полетом противника, спокойно спросил меня и Шварева:
— Ну что, боевые истребители, имеете сорок машин, а перехватить и уничтожить разведчика не можете?
Воцарилось молчание.
— Товарищ полковник! — сказал я. — Не только перехватить, а и взлететь и сесть на Ла-5 пока не знаем как. Вот слетаем хотя бы в зону, тогда и пойдем на перехват. Да и кислорода на аэродроме нет, а без него «юнкерса» на такой большой высоте не возьмешь.
— Помолчи, Голубев, — поморщился Кондратьев и строго спросил Шварева: — Сколько летчиков на «яках» летают на боевое применение?
— Восемь, все из руководящего состава полка и эскадрилий, — четко ответил Шварев. Потом добавил: — Были еще, да передали их Голубеву.
Командир бригады с недовольным видом помолчал, поправил шлем на голове и пошел к домику штаба 13-го авиаполка. Мы, командиры и начальники, примолкнув, двинулись вслед за ним.
В штабе Кондратьев внимательно выслушал сообщение о состоянии дел в полках, задал несколько вопросов начальнику связи 13-го и командиру технической базы, поинтересовался у командира роты, как организована охрана самолетов, служебных помещений, общежитий личного состава и других объектов. Заканчивая совещание, приказал:
— Тринадцатому полку немедленно организовать боевое дежурство составом звена самолетов Як-7, не снижая темпов переучивания. Штабу полка обеспечить связь и оповещение о воздушной обстановке ПВО Северо-Западного фронта. Четвертому гвардейскому в течение пяти дней дать максимально возможный налет на самолете Ла-5 восьми летчикам, имеющим на своем счету сбитые самолеты врага, и приступить к боевому дежурству в светлое время суток составом звена. Хотя аэродром и далековат от линии фронта, но удар в светлое время вполне вероятен. Два звена истребителей при своевременном подъеме — сила. Ну, а чтобы летчики не слабели, переведем их на фронтовую норму питания, а то у вас здесь и не фронт и не тыл...
Несение боевого дежурства спутало намеченный порядок в освоении техники пилотирования и боевого применения. Но [241] решение Кондратьева правильное. А теперь — главное: подняться на Ла-5 самому, понять машину на различных режимах, в пилотаже и особенно на взлете и посадке, где больше всего бывает неприятностей.
На следующее утро я сидел в кабине Ла-5, казавшейся очень просторной после самолета И-16. Внимательно ее осмотрел, открыл вентиль воздушного баллона, пристегнул привязные ремни, сделал несколько движений педалями и ручкой управления, проверил плотность закрытия и легкость хода колпака кабины. Затем, закрыв глаза, на ощупь проверил расположение приборов, рычагов и кнопок. Все было в нужном положении. Как безошибочно находит рука все кнопки и тумблеры! Казалось, новый самолет я знаю лучше «ишака», на котором прошел огонь и воду. Потом, облегченно вздохнув, ответил стоявшему на плоскости инженеру Николаеву на несколько вопросов по эксплуатации самолета и мотора в воздухе. Получив его одобрение, порулил на старт. У посадочного знака с микрофоном в руке стоял полковник Кондратьев.
Затормозив самолет точно на старте, доложил по радио:
— «Тридцать третий» к взлету готов!
В наушниках послышался знакомый спокойный голос:
— Добро, «Тридцать третий», взлетайте!
Увеличив обороты, отпустил тормоза, и самолет, быстро набирая скорость, плавно оторвался от снежного поля. Не успел осмотреться, убрать шасси, как скорость достигла 400 километров, а высота 300 метров. «Да, вот это конь ретивый! Сила в тебе есть», — мысленно дал я первую оценку самолету и сообщил на старт: «На борту все нормально, я «Тридцать третий». Над аэродромом сделал три больших круга, на четвертом, согласно временной инструкции полетов, сделал расчет на посадку. Кажется, все правильно, на высоте двести метров выпустил посадочные щитки, чуть увеличил обороты винта. Теперь все внимание — на скорость планирования и точность расчета.
Сел с маленьким недобором на колеса, но без «козелка». Самолет плавно опустил хвост, покатился по прямой, хорошо чувствуя тормоза и руль поворота. Техник осмотрел самолет и, улыбаясь, показал большой палец — все в порядке, я ответил тем же знаком. И снова в наушниках голос Кондратьева:
— «Тридцать третий», выполняйте еще два полета по кругу. На посадке чуть раньше добирай ручку — понял?!
— «Тридцать третий» понял, — ответил я и уверенно вырулил на старт.
В этот день, кроме полетов по кругу, я сделал еще два вылета. Над аэродромом выполнил весь комплекс фигур высшего [242] пилотажа. Проверил максимальную скорость самолета на различных высотах. Впервые в жизни я увидел скорость в горизонтальном полете — 620 километров в час, на пикировании — 700. Самолет Ла-5 не обманул мои ожидания, машина была хороша во всех отношениях. Наконец-то сбылись мечты морских летчиков-истребителей получить надежную машину для полетов над морем.
За последующие пять дней на Ла-5 летали все тридцать летчиков, а восемь из них, выполнив по два-три полета на боевое применение, приступили к боевому дежурству, назвав эту задачу «через день на ремень».
В феврале погода нас не подводила и каждый летный день приносил ощутимые результаты. Все летчики уверенно пилотировали самолет, вели учебные воздушные бои, стреляли по буксируемому конусу и по щитам на полигоне.
Летные казусы — частые спутники при освоении новой техники — пока обходили нас стороной. Но не обошлось без ЧП с пятью летчиками, которых рекомендовал мне майор Шварев как умевших «и поработать и погулять».
В конце летного дня пятеро «шваревцев», так назвал их капитан Кожанов, ставший после меня командиром 3-й эскадрильи, за ужином вместо положенных ста граммов приняли «ДП» — дополнительную порцию где-то добытого спирта — и, повеселев изрядно, пошли в общежитие девушек-связисток. Там между двухъярусных коек устроили под патефон танцы, которые неожиданно превратились в потасовку с «соперниками» из бывшего своего полка. Особенно задиристым оказался низенький, плотный, с темными кудрями младший лейтенант Лева Петелинский. Приревновав к другу связистку Лену, он «мазнул» его по носу, а потом пошла взаимная «выручка», закончившаяся поражением молодых гвардейцев. Каждый из них пришел домой самостоятельно, но с отметинами. Больше всех пострадал Лева. На его лице красовались два «фонаря», а главное, были вдребезги разбиты летные очки со светофильтровыми стеклами, которыми он очень гордился.
Наутро Петелинский стоял передо мной с опущенной головой и, едва выговаривая слова, просил:
— Товарищ капитан, наложите любое взыскание, только не отправляйте обратно в полк. Больше со мной такого не повторится.
— Врачи говорят, что алкоголь действует на организм человека в течение сорока восьми часов. Вот я вас всех пятерых и отстранил от полетов на два летных дня, — сказал я в конце разговора с провинившимися. Потом, оставшись наедине с [243] Левой, спросил его: — Уверены ли вы, что девушки, танцы да еще выпивки не станут помехой в вашей летной жизни, которая только начинается?
— Пить больше не буду никогда! Лену, Лену... — Лева запнулся на полуслове и, помолчав, хрипло добавил: — Я ее люблю, а она... Кто ее поймет! То вроде своя, родная, то совсем чужая, не подступись... Улыбается всем подряд...
Ну что мне было говорить ему о пресловутой женской логике, если сам я от нее никогда не страдал: с Сашенькой мы всегда понимали друг друга.
— Ничего посоветовать тебе не могу. В одном уверен: женщины не любят бузотеров. Своим проступком ты мог просто напугать ее, если уже не оттолкнул. Объяснись достойно, а там что будет...
Он кивнул, не поднимая глаз.
— Как командир ограничусь на первый раз внушением. Любовь — это хорошо, она войне не помеха, и танцы нужны для душевного и физического отдыха, да и выпить иногда не возбраняется. Только, дорогой юноша, нужно знать время, место и меру, это золотое правило — не терять головы, — сказал я вконец поникшему забияке и отпустил, приказав привести себя в порядок.
Утром прилетели на учебно-тренировочном самолете Ут-2 два летчика в звании майоров: заместитель командира бригады Катков и старший инспектор авиации флота Котов. Они имели приказание командира бригады взять в полку два самолета Ла-5, выполнить здесь несколько полетов и вернуться в штаб бригады, а Ут-2 оставить нам для тренировки в «слепых» полетах, то есть под колпаком. Самостоятельные вылеты они назначили на завтра, отказавшись от теоретической подготовки.
Хотя и не положено обсуждать решение старших, но я не выдержал, высказался:
— В полку переучивается тридцать летчиков, а самолетов двадцать; может быть, лучше вам взять самолеты из нового поступления? Перелеты с аэродрома на аэродром можно делать и на Ут-2.
Первым отреагировал инспектор. Его маленькая фигура медленно повернулась, он принял начальствующий строгий вид и сказал отрывисто:
— Ваше дело, товарищ капитан, — он сделал ударение на слове «капитан», — выполнять приказания. И научитесь уважать старших!
Меня снова будто дернули за язык:
— Жаль, что старших я встречаю только на земле, но вы меня не совсем правильно поняли... Впрочем, берите самолеты, [244] но во избежание неприятностей в воздухе советую поговорить с инженером Николаевым и с кем-нибудь из летчиков, они расскажут, какими приборами, рычагами и кнопками нужно пользоваться на земле и в полете на новой для вас машине.
Тут подключился и Катков.
— Вы лучше бы доложили о поведении молодых летчиков, а не учили нас, как летать на новых машинах. Что у вас вчера произошло? — наконец задал он давно ожидаемый мною вопрос.
— О вчерашнем проступке летчиков я доложил командиру и начальнику политотдела бригады. Приказано наказать их своей властью, что и сделано — все пятеро на два дня отстранены от полетов, да еще комсомольская организация даст им хорошую трепку, — сообщил я Каткову.
— Таких мер взысканий в уставе нет, товарищ Голубев, вам по должности положено устав знать.
— Не все положения устава на войне годятся, — возразил я, — нам тут виднее, какое наказание лучше воздействует.
И, чтоб прекратить разговор, принявший неприятный оборот, я попросил разрешения уйти на аэродром руководить полетами.
Весь день я думал о предстоящем вылете на Ла-5 двух начальников, не имеющих достаточной наземной подготовки. Что их гонит на это нарушение летных законов? Желание первыми прилететь на фронт на новом истребителе? Ну что же, им виднее, а нам труднее.
Следующий день начался с самостоятельных вылетов гостей. Первым вырулил на старт Катков. В динамике раздался взволнованный голос:
— Разрешите взлет!
— Взлет разрешаю — я «Сокол», — ответил я позывным наземной радиостанции аэродрома. Но все же подсказал: — Советую убрать шасси после первого разворота.
— Понял, спасибо! — ответил Катков. Сделав над аэродромом три круга, он зашел на посадку. Скорость на планировании летчик завысил. Пришлось дать команду — уйти на второй круг. Второй и третий заходы тоже были неудачными, и лишь после решительного требования снизить скорость планирования Катков посадил истребитель благополучно.
Через пять минут к старту быстро рулил инспектор.
— Лихо рулит начальник, — сказал стоявший со мной рядом финишер и поднял вверх красный флажок.
Не обращая внимания на предупредительный знак финишера, самолет, резко развернувшись, остановился на старте. В динамике раздался властный голос: [245]
— Я «Ноль пять», взлетаю!
Летчик, да еще инспектор, обязан знать, что разрешение в учебных полетах дает только руководитель полетов независимо от должности и звания. Поэтому и я, отступив от правил, сказал в микрофон:
— На взлетной препятствий нет!
Взревел мотор, самолет рванулся вперед с резким разворотом влево, но летчик, виляя по курсу, все же удержал общее направление и начал круто набирать высоту.
В полете, как и в жизни, начнешь с малого нарушения, закончишь большим. Вместо того чтобы зайти на посадку после трех полетов по кругу, инспектор пролетел над стартом на высоте 30 метров, сделал боевой разворот, потом несколько восходящих «бочек» и начал заходить на посадку. Расчет был неточен, самолет шел с «промазом», к тому же с не полностью выпущенными посадочными щитками.
— «Ноль пятый», уходите на второй круг! У вас щитки не полностью выпущены, — передал я по радио.
Но летчик не ответил. Самолет продолжал снижаться. Пришлось команду повторить.
— «Ноль пятый», уходите на второй круг, посадку запрещаю!
— Не мешайте! — послышался ответ.
Больше половины аэродрома осталось позади, самолет на большой скорости чиркнул колесами о землю, сделал «козла» высотой метра четыре, пролетел до конца аэродрома и вновь серия «козлов» с падением на левое крыло. Пни, камни и сугробы снега за пределами рабочей площадки посадочной полосы разломали самолет. К счастью, целой осталась кабина, а летчик отделался ушибами.
Когда мы на автостартере подъехали к месту аварии, инспектор сидел на снегу, не снимая парашюта. Вид у него теперь был совсем не начальственный. Первым к нему обратился врач. Котов не ответил, лишь расстегнул лямки парашюта, затем поднялся и, хромая, пошел в сторону штаба полка.
Инженер Николаев осмотрел разбитый самолет и, покачав головой, сказал:
— В рубашке родился майор...
А вечером нам стало известно, что инспектор выписал в штабе полка литер и уехал в Ленинград поездом. Авария, нарушение дисциплины образумили майора Каткова, он выполнил несколько полетов по кругу, в зону на технику пилотирования и отправился на боевом самолете в Кронштадт. Потом до нас дошли слухи, что и его постигла неудача. При посадке в конце аэродрома самолет колесом попал в колдобину, винт [246] зацепил за мерзлый грунт, и самолет на некоторое время вышел из строя.
Во время полетов на боевое применение (воздушные стрельбы, учебные воздушные бои, бомбометания) и в наземной подготовке, особенно в тактике, стала проявляться излишняя самоуверенность пилотов: дескать, на Ла-5 легко одолеть фашистские «мессеры» и «фокке-вульфы».
В сражениях на И-16 нам помогали побеждать высокий моральный дух, стремление к наступательному бою, высокая выучка и новизна в тактике. Сохранились ли они сейчас? Половина летчиков — новички, да и перерыв в боевых полетах около двух месяцев. Несколько безуспешных вылетов здесь на перехват разведчиков говорили о некотором снижении боевитости и у «стариков». К тому же в середине марта 2-я эскадрилья, оставшаяся в Кронштадте, провела два тяжелых боя, в которых понесла серьезные потери. В этих боях получили ранения комэск Цоколаев и командир полка Борисов. Он с перебитой правой ключицей кое-как выбрался из кабины горящего самолета и спасся на парашюте. Все эти события требовали от нас усиления боевой выучки.
Во второй половине марта выдалась плохая погода, это затормозило ход занятий. Низкая облачность и снегопад две недели срывали полеты на боевое применение. Но мы упорно летали в районе аэродрома на малых высотах, отрабатывали заход на посадку с высоты 100—150 метров.
Вскоре от командира бригады поступил приказ: две эскадрильи 4-го авиаполка скрытно перебазировать обратно на аэродром Кронштадта! Полеты на боевое применение завершить в ходе выполнения боевых задач!
Наше поспешное возвращение на фронт было связано с успехами немецкой и финской авиации в восточной части Финского залива. Имелись данные, что ВВС Финляндии сосредоточили более ста самолетов «брустер» и «фиат» на выборгском аэроузле, а военно-морскую базу Котка начала прикрывать особая группа фашистских истребителей на самолетах Ме-109Ф и ФВ-190.
Перелет был назначен на 28 марта. Казалось бы, что тут трудного? Отобрал восемнадцать летчиков из тридцати, проложил на карте единственный маршрут, всего с одним доворотом на 45 градусов над родным домом — Старой Ладогой, пролетел еще двадцать пять минут прямым курсом на Кронштадт — и все дела. Мы дома! Но лететь придется вдоль линии фронта. Весь маршрут на высоте более пятисот метров противник просматривает локаторами, а на участке Ленинград — Кронштадт [247] все самолеты с обоих берегов Финского залива видно невооруженным глазом.
Выход один — перелет осуществить на бреющем! Да и летчикам будет хорошая тренировка: в полете большой группой на такой высоте.
И вот все готово, рассчитываем с улучшением погоды 27-го или 28-го вылетать. Наземный эшелон тоже подготовился быстро — четыре вагона, три товарных, один пассажирский, и пять платформ двинулись по железной дороге в Ленинград, куда теперь по фронтовой магистрали под огнем врага, через разрушенный до основания Шлиссельбург шли десятки железнодорожных эшелонов.
В авиации погода часто вносит свои коррективы, меняет планы действий. Она поломала и наш план. Снегопады, бураны, а потом резкое потепление заставили нас ждать еще пять дней. Наконец-то 1 апреля по маршруту и в районе Кронштадта началось улучшение погоды. Облачность поднялась до трехсот метров, местами мокрый снег, видимость от одного до четырех километров. Я запросил разрешения на вылет. Через час был получен ответ:
— Перелет разрешен звеньями с интервалами в десять минут. Запасные аэродромы — Новая Ладога и Углово.