Поспешность не прощает
19 августа бронекатера КБФ высадили десант в устье реки Тосны, положив начало ожесточенным боям за сильно укрепленное врагом село Ивановское на левом берегу Невы, а 27 августа [221] войска Волховского фронта начали крупное наступление на Синявинском направлении. Упорные и тяжелые бои длились до 10 сентября и закончились всего лишь захватом так называемого Ивановского плацдарма.
Противник, усилив наземные войска и особенно авиацию, сумел сдержать наше наступление и на земле, и в воздухе.
Появились изменения и в тактике вражеских истребителей. Они стали применять смешанные группы различных типов истребителей, размещая их, как правило, тремя эшелонами по высоте и в глубину, и, кроме того, держали резервные группы за линией фронта. Их вводили по необходимости в разгар боя, чаще всего над своими войсками.
Не разобравшись своевременно в этих новых тактических приемах, мы тяжело поплатились. Особенно досталось 3-му истребительному полку нашей бригады, летавшему на английских самолетах «харикейн». Наши оружейники вынуждены были заменить на нем восемь пулеметов четырьмя крыльевыми 20-миллиметровыми пушками, но все равно самолет оказался мало пригодным к боям в дневных условиях. Хотя был он металлическим — из дюраля, но незащищенность бензобаков часто в бою оборачивалась их разрушением, самолет воспламенялся. К тому же его мизерная скорость и «дубовая», как говорили летчики, неповоротливость делали его весьма уязвимым.
Наш 4-й гвардейский, в это время прикрывая выход подводных лодок через Финский залив в Балтийское море, участия в операциях на Неве не принимал, а штаб полка, который всегда своевременно реагировал на изменения в тактике противника, на этот раз оказался не на высоте. Летчики о немецких новшествах знали лишь понаслышке, причины неудач других полков не были изучены. А бои между тем предстояли тяжелые. Наши войска пошли на прорыв блокады, и рано утром 30 сентября штаб полка получил приказ: две трети летного состава с самолетами срочно перебазировать на аэродромы Приютино, Гражданка и Углово для прикрытия войск в районе Невской Дубровки.
Почему-то командование полка даже не попыталось объяснить штабу авиабригады нецелесообразность размещения шестнадцати самолетов на трех аэродромах, да еще без всякой подготовки, наспех.
Можно было предполагать, чем все это обернется.
Первой взлетела шестерка моей эскадрильи под руководством капитана Цыганова, который сменил Байсултанова, только уехавшего на учебу. Я в это время находился в мастерских ВВС флота, где ремонтировались наши самолеты. Через [222] 10 минут взлетели еще три И-16 во главе с комиссаром Кожановым. Пятью минутами позже опять тройка — повел ее комиссар 2-й эскадрильи старший лейтенант Григорий Семенов на аэродром Гражданка. Далее уже с некоторым опозданием улетели четыре И-16 на аэродром Углово, их повел заместитель командира 1-й АЭ гвардии капитан Григорий Шварев.
Четыре группы — шестнадцать наиболее подготовленных летчиков, не имея общего руководства, улетели на прикрытие войск на участке Шлиссельбург — Невская Дубровка.
Когда в штабе бригады стало известно, что командование полка и штаб остались в Кронштадте, поступило строгое приказание командиру немедленно вылететь на аэродром Приютино и лично возглавить боевую работу полка.
Полковник Михайлов прибыл в Приютино в срок, но, не имея на новом месте ни штаба, ни технического состава, который ждал транспортника для перелета в Ленинград, а главное — средств радиосвязи для управления самолетами с земли, не смог руководить боями в сложной воздушной обстановке.
Не легче было на Кронштадтском аэродроме. Для прикрытия подводных лодок и надводных кораблей на участке Кронштадт — остров Сескар осталось девять истребителей, командовать которыми было поручено заместителю командира полка майору Ильину. Пришлось и здесь создать две группы, которые, сменяя друг друга, стали дежурить в воздухе в течение светлого времени дня.
Далее события развернулись так: с аэродрома Углово около одиннадцати часов дня четыре И-16 вылетели на прикрытие войск в районе Невской Дубровки. Едва подошли к месту, и сразу же завязался бой с шестеркой Ме-109. Запас высоты и правильное взаимодействие между парами позволили с ходу сбить два самолета. Но тут появилась вторая группа из восьми «мессеров». На помощь Швареву были подняты девять И-16 с аэродрома Приютино, повел их командир полка, и еще три И-16 с аэродрома Гражданка — их вел Семенов. Звено из трех самолетов... Возврат к отжившему строю беспокоил Семенова, и он дал команду третьему опытному летчику Гурьянову действовать на увеличенной дистанции и интервале.
Однако обе эти группы пришли к месту боя без запаса высоты и в разное время. Шварева не нашли, он в это время был сбит, покинул самолет на парашюте, а его ведомые, бросив «мессеров», прикрывали командира, пока он не приземлился вблизи занятого нами берега Невы.
Таким образом группы, не обнаружив друг друга, вступили в бой порознь. И хотя, в общем-то, в этом районе было более [223] двадцати наших самолетов, бой шел с тактическим преимуществом противника.
Девятка Михайлова дралась с двенадцатью Ме-109, избрав оборонительный бой на горизонтальном маневре. Опытные летчики Кожанов, Цыганов и Петров, которые всегда задавали тон, теперь были вынуждены спасать тройку Михайлова.
С каждой минутой положение усложнялось. Защищая командира полка, погиб Владимир Петров. Получил ранение в ногу и пробоину в самолете его ведомый Евгений Куликов. Ему пришлось выйти из боя. Прикрывая его, ушел и летчик Багиров — тоже на поврежденном самолете. Порознь дравшиеся группы таяли, погиб Григорий Семенов, получил тяжелое повреждение самолет Ежова.
Выйти из боя в такой обстановке, когда противник атакует с разных сторон, довольно сложно. Но вот Кожанов и Цыганов один за другим сбивают два Ме-109. Только временное замешательство противника спасло группу командира полка от полного разгрома.
Непродуманные, поспешные решения, принимаемые командованием бригады и полка, давали себя знать все ощутимее. Вместо спокойного ввода сил происходило какое-то судорожное дерганье. Бой группы Михайлова и все последующие бои до конца дня приносили печальные результаты.
После обеда майор Ильин был срочно вызван командиром полка из Кронштадта в Гражданку и сразу же после посадки получил приказ вести группу на боевое задание. Сам командир полка явно не решался на это. Не имея времени на изучение обстановки, Ильин был вынужден поспешно вылететь на патрулирование. С КП бригады его подгоняли по радио — быстрее сменять группу 3-го авиаполка.
Ильин ввязался в бой, не обеспечив себя минимальными тактическими преимуществами, и был сбит первым.
Тяжело раненный, с трудом вылез из кабины горящего самолета и, уже теряя сознание, успел рвануть кольцо парашюта. Прикрывая Ильина от пуль врага, получил тяжелое ранение Виктор Голубев. При посадке он вдребезги разбил самолет и добавил себе еще несколько ран.
К исходу дня из девятнадцати самолетов осталось лишь семь исправных. Только теперь командир авиабригады полковник Кондратьев, целый день лично летавший на задания с летчиками 3-го гвардейского полка, которым он прежде командовал и который сейчас также понес тяжелые потери на «харикейнах», понял, что сегодня его место было не в воздухе, а на командном пункте, откуда он мог лучше оценивать воздушную [224] и наземную обстановку и помогать советами командирам полков и эскадрилий.
С другой стороны, многое зависело от летавшего в бой командира полка.
Честно говоря, командир 4-го гвардейского Михайлов был хорошим организатором боевых действий, но только на земле. Сам же за время командования полком, редко поднимаясь в воздух, поутратил летные качества. На войне же, как в спорте, без постоянных тренировок не обойтись.
Знал ли полковник Михайлов, что большие перерывы в полетах неизбежно приводят к ошибкам? Знал, как знали и знают все, начиная с командующего ВВС и кончая рядовым пилотом. Чувства летчика независимо от его прошлого летного и боевого опыта можно сравнить с ощущениями солдата, вернувшегося на передовую из госпиталя. Надо заново привыкать к свисту пуль и грохоту разрывов. А летчику — к пространственной ориентации, мгновенной реакции, физической перегрузке.
Одному для этого нужен час, другому несколько суток, прежде чем он начнет понимать, что та пуля, которая свистит, в него не попадет, а ту, которая настигнет, все равно не услышишь.
В угнетенном душевном состоянии вечером 30 сентября докладывал полковник Михайлов итоги дня прибывшему на аэродром Приютино командиру бригады.
— В результате упорных боев полк тридцатого сентября сбил семь самолетов Ме-109.
— Вы вначале доложите о своих потерях, — сдерживая гнев и досаду, сказал Кондратьев.
— Свои потери тоже велики, — понизил голос командир полка.
Да, впервые за всю войну мы в один только день понесли такие потери. Два лучших летчика-ветерана погибли, два тяжело ранены, еще четверо надолго выбыли из строя. Четыре самолета И-16 сбиты, восемь имели повреждения, три из них требовали капитального ремонта.
А каков моральный ущерб! Как снизилась боеспособность! Авторитет командования в глазах летного состава сильно покачнулся, опять появились сомнения в собственных силах, бойцовский дух ослабел, его нужно было срочно поднимать, иначе психологическая травма не заживет.
Поскольку 4-й гвардейский полк имел задачу не допускать ударов по кораблям и Кронштадту, командир бригады по разрешению командующего авиацией перебазировал 1 октября остатки полка в Кронштадт. [225]
После этого печального события командир полка был переведен на Тихоокеанский флот, вместо него прибыл подполковник Владимир Степанович Корешков, командовавший до этого 71-м авиационным полком нашей же бригады.
Ознакомившись с делами, он назначил меня временно, до выздоровления майора Ильина, исполняющим обязанности заместителя командира полка. Забот сразу прибавилось, но я не испытывал особых трудностей, потому что боевые друзья — командиры 1-й и 2-й эскадрилий и весь технический состав приняли мое временное назначение как должное.
Блокада прорвана
Длинные октябрьские ночи помогли нам залечить полученные травмы. Техники в короткий срок отремонтировали поврежденные самолеты и построили укрытия для машин и людей, а летный состав — от рядового до командира полка Корешкова — все свободное от боевых вылетов время изучал и анализировал каждое упущение, каждую ошибку летчиков своего и соседних полков.
Вновь, как это было на аэродроме Выстав, создали учебную базу и полигон для стрельб и бомбометания. На этот раз его развернули на воде, недалеко от берега. Это принесло двойную пользу: во-первых, летчики отрабатывали меткость стрельбы и бомбометания с различных высот, а во-вторых, появилось подспорье для столовой — оглушенная рыба, которую оружейники умело подбирали сачком с маленькой лодочки.
Кронштадт, как и Ленинград, жил под артобстрелом с южного и северного берегов Финского залива. Нас, воевавших на полуострове Ханко, это мало тревожило. Подумаешь — всего полсотни снарядов за сутки! На Ханко по нашему аэродрому противник выпускал более полутысячи снарядов за пять-шесть часов. Однако вылеты не прекращались! Все же немцы заставили нас углубить землянки и даже забираться в старые купеческие склепы на Петровском кладбище. Склепы оказались самым надежным и прочным жильем. Каменные стены, двойные двери да еще тамбур задерживали не только взрывную волну, но и глушили разрывы.
Вначале жить в эти склепы шли наиболее смелые, а потом, когда несколько снарядов попало в деревянные домики и землянки, желающих стало больше. Пришлось и самый большой [226] склеп, в котором находились останки родовитого кронштадтского купца, переделать в общежитие для девушек, работавших в столовой и на узле связи.
Над склепом стояла башенка, тоже прочное монолитное сооружение, получившее наименование «женская часовня».
— Как говорится, мертвым помирать, а живым жить да еще воевать... — философски заметил инженер Николай Метальников, который оборудовал для себя индивидуальный склеп и назвал его «ЛИ-1», что означало «люкс инженера 1-й». Крест с этого склепа вместе с чугунной плитой, весивший, очевидно, с полтонны, Метальников оттащил автокраном в глубину кладбища и, устав от трудов, завалился спать. Но его многочисленные друзья-шутники не спали, притащили крест с плитой обратно, установили на свое место и начертали эпитафию: «Здесь покоится наш друг купец Николай Метальников».
Разозлившись на остряков, Метальников оттащил крест на другой конец погоста, но утром он вновь оказался над склепом.
Куда бы ни прятал Метальников злополучный крест, его водворяли на прежнее место.
Ночью с 22 на 23 октября, когда я дежурил у самолета, ко мне подошел Метальников и с унылым видом сказал:
— Товарищ заместитель командира полка, я с жалобой к вам. Разрешите обратиться. Выживают меня из моей землянки, все время кто-то ставит крест надо мной и надпись. А в другую землянку мне нельзя, несподручно. Здесь я рядом с эскадрильей, возле самолетов.
По правде сказать, этот случай меня и рассмешил и порадовал: раз люди шутят, значит, оправились от пережитого. И я сказал инженеру:
— А зачем тебе, Николай Иванович, таскаться с крестом? Пусть стоит, хлеба же не просит? А на дощечке, назло шутникам, напиши: «Дурак — таскает, умный — почивает».
И что же? Прошла неделя, и Метальникова оставили в покое. Но он этот случай не забыл. Спустя много лет, 9 мая 1978 года, когда я встретил Николая Ивановича у Театра имени Пушкина в Ленинграде, где ежегодно в День Победы собираются морские авиаторы, его, постаревшего, седого и потерявшего зрение, вела жена. Только по голосу мы узнали друг друга. Вспомнили Таллин, Ханко, Ладогу, Кронштадт, вспомнили и «ЛИ-1», в котором полтора года жил Метальников, и наш с ним ночной разговор возле моего самолета.
Утром после боевого дежурства, вернувшись в деревянный домик, я застал живших со мной Васильева и Цоколаева за [227] сборами на аэродром. Вдруг в окно, закрытое черной маскировочной бумагой, сильно постучали. Васильев поднял штору, и мы увидели возбужденное лицо командира полка. В незастегнутом кителе, без головного убора, он прокричал через двойные рамы:
— Качайте Голубева!
В первую минуту никто не понял, что случилось, почему подполковник Корешков прибежал к нам в таком виде. Лишь когда он распахнул дверь и, влетев в комнату, крепко, трижды меня поцеловал, товарищи сообразили, в чем дело, и тоже бросились поздравлять меня с присвоением звания Героя Советского Союза.
— Только что по радио передали Указ Верховного Совета, — взволнованно сообщил Корешков. — Из нашего полка трое, и все из 3-й эскадрильи: Голубев, Кожанов и Байсултанов — понимаете? Сразу три летчика из одной эскадрильи! Сейчас соберем митинг!
Радостное событие за несколько минут облетело весь аэродром. Вчетвером мы побежали к большой землянке, где жили комиссары и заместители командиров эскадрилий, чтобы поздравить Петра Кожанова. Алима Байсултанова, к сожалению, в Кронштадте не было, он все еще находился в тылу на краткосрочных курсах. Но мы тут же послали ему поздравительную телеграмму.
В 4-м ГИАП Героев Советского Союза стало больше, чем в других истребительных авиационных полках Военно-Морского Флота. Семь летчиков! А с получившими это высокое звание в финскую кампанию — десять.
Митинг вылился в ликующий праздник, летчики и техники давали клятву бить врагов, не щадя своих сил и жизни, до полного освобождения Ленинграда и нашей священной земли.
Вторым радостным событием, сыгравшим значительную роль для будущих боев 4-го гвардейского, оказался день вручения золотых медалей и боевых орденов адмиралом флота Николаем Герасимовичем Кузнецовым и начальником авиации ВМФ генералом Семеном Федоровичем Жаворонковым. Получая награду, я высказал просьбу летчиков полка — переучить нас на новый истребитель конструкции Лавочкина, о котором идут восторженные отзывы с фронтов. Адмирал Кузнецов здесь же переговорил с генералом Жаворонковым и ответил, что самолеты начнут поступать в авиацию ВМФ в начале 1943 года и что он будет рад, если первыми освоят их летчики 4-го гвардейского полка.
— Своими боевыми делами вы заслужили право летать на новых самолетах, — сказал Кузнецов. [228]
На исходе был 1942-й. За последние два месяца все молодые летчики, прибывшие из училищ, и опытные, прослужившие по нескольку лет в авиации Тихоокеанского флота, в том числе и новый командир полка подполковник Лаврентий Порфирьевич Борисов, назначенный вместо переведенного во вновь созданную штурмовую бригаду Корешкова, были полностью введены в боевой строй.
Воздушные схватки и штурмовки показали, что полк опять в полной боевой форме и готов постоять за город Ленина.
Положение Ленинграда к началу 1943 года несколько улучшилось, но блокада мешала снабжению войск, флота и населения, а обстрелы и бомбардировки уносили сотни и тысячи жизней.
Противник тоже продолжал жить надеждой на захват и разгром Ленинградского фронта, Балтийского флота и города Ленина. Подтягивал новые силы, усиливал авиационную группировку, а по данным разведки, приступил к перевооружению 54-й эскадры на новый самолет, истребитель-штурмовик ФВ-190, с очень сильным вооружением — четыре 20-миллиметровые пушки и два крупнокалиберных пулемета, с подвеской двух 200-килограммовых бомб. Мощный мотор воздушного охлаждения позволял развивать скорость более 600 километров в час и защищал летчика от поражения на встречных курсах.
В декабре 1942 года в состав 54-й эскадры на аэродром Сиверский прилетели первые звенья ФВ-190. Но в воздухе с этим типом истребителей мы еще не встречались.
9 января 1943 года ночью поступило боевое задание. Прикрыть транспортный самолет Ли-2, на котором командующий флотом адмирал Трибуц летит в Москву. Прикрытие вести до Новой Ладоги.
На выполнение этой задачи я вылетел звеном. Вторую пару вел опытный воздушный боец замкомэска капитан Цыганов.
Самолет командующего весь маршрут полета, от Кронштадта до Новой Ладоги, особенно над Ладожским озером, где встреча с истребителями-«охотниками» более вероятна, проходил на высоте 15—20 метров.
Мы парами летели на повышенной скорости, маневрируя на встречно-пересекающем курсе на высоте 50—70 метров.
Перелет прошел благополучно. Возвращаясь в Кронштадт, я повел звено через Ладожское озеро на высоте 100 метров в правом пеленге на дистанции 150—200 метров строем «фронт». При таком боевом порядке противнику трудно было понять, где находится ведущий звена.
В это время зимы Ладожское озеро твердого льда не имело (была теплая зима), и перевозки всего необходимого блокадному [229] Ленинграду осуществлялись кораблями Ладожской флотилии.
Пролетая над прошлогодней Дорогой жизни, я увидел, что справа (севернее) километрах в пяти-шести с востока на запад через битый нетолстый лед шел караван более 10 транспортных судов и боевых кораблей.
Вдруг боевые корабли открыли сильный зенитный огонь. Но по кому они его вели, мы не видели. Видимо, их атаковали вражеские самолеты-«охотники», которые в последние два месяца начали наносить удары по кораблям на переходе на западный берег озера.
Долго ждать не пришлось. Справа на большой скорости над самым льдом выходили в атаку на пару Цыганова два самолета незнакомой конфигурации, окрашенные в белый комуфляжный цвет.
«Женя, влево разворот, нас атакуют», — успел я скомандовать, развернув свой самолет на встречный курс противнику. Он прекратил атаку и резко пошел вверх. Но длинная очередь из всех трех пулеметов остановила полет врага. Самолет перевернулся влево и врезался в воду. По его ведомому также успел дать прицельную очередь капитан Цыганов, но самолет, снизившись до бреющего полета, ушел в сторону Шлиссельбурга.
Мы, несмотря на опыт, так и не определили, какой тип истребителя сбили. Тем не менее (как стало известно теперь) эскадра «Зеленое сердце» тогда лишилась двух «фокке-вульфов» и двух асов: в Гатчину не вернулись летчики штабной эскадрильи фельдфебель Альфред Деттеке, имевший 33 победы, и фельдфебель Иозеф Брехтль (27, побед), который при посадке на фюзеляж разбился северо-восточнее Мги.
С этого боя и пошли наши боевые встречи с этим лучшим в Германии самолетом-истребителем.
Коренной перелом в ходе войны после Сталинграда подсказывал нам, что недалек день решительной битвы, к которой мы долго готовились и теперь с нетерпением ждали. И этот день настал.
Утром 11 января на КП собрался руководящий состав полка, командиры и комиссары эскадрилий. Подполковник Борисов, открывая совещание, взволнованно сказал:
— Товарищи, сообщаю пока только для вас. Завтра войска Ленинградского, Волховского фронтов при поддержке Балтийского флота начинают прорыв блокады. Операция имеет кодовое наименование «Искра». Суть ее в следующем: встречными ударами двух фронтов разгромить группировку противника в районе шлиссельбургско-синявинского выступа и разорвать [230] кольцо южнее Ладожского озера. Конкретная задача нашему полку будет поставлена после перебазирования на аэродром Гражданка. Перелет необходимо произвести сегодня до 16.00. Скрытно и на предельно малой высоте.
Затаив дыхание, слушали мы подполковника Борисова. Эскадрильи давно уже рвались в бой. Командир полка, не дожидаясь вопросов, раскрыл нам план действий полка.
Летчикам предстояло решить две задачи: непосредственно участвовать в прорыве блокады и одновременно прикрывать Ленинград и Кронштадт со стороны моря. 3-я эскадрилья, усиленная звеном из 1-й, будет участвовать в прорыве. Руководство группой возлагается на исполняющего обязанности заместителя командира полка капитана Голубева. Комиссар группы — капитан Кожанов.
Еще несколько советов и указаний, касающихся поддержания боевой готовности после переброски на новое место, — и все торопливо разошлись по своим подразделениям.
В назначенное время восемнадцать летчиков и технический персонал воздушным и наземным эшелонами достигли аэродрома Гражданка. Тут же мы получили задание от командира авиабригады Кондратьева: вместе с истребителями других частей обеспечить эффективные удары штурмовой и бомбардировочной авиации по укреплениям врага в полосе наступления и в его ближайшем тылу; надежно прикрыть войска 67-й армии при форсировании Невы на участке Московская Дубровка — Шлиссельбург и в боях — до завершения операции.
Как-то сам собой, стихийно возник короткий митинг. Мы вспомнили погибших друзей и тех, что остались в Кронштадте, и дали слово не опозорить честь полка — драться умело и отвалено.
12 января 1943 года. Девять часов утра. Памятный день, незабываемый час. Две восьмерки И-16 стояли готовые к взлету. Первую должен вести я, ее задача — весь день прикрывать эскадрилью грозных балтийских штурмовиков Ил-2. Первый удар они нанесут по командному пункту пехотной дивизии врага в северной части Синявина. Мысленно представил себе готовую к взлету штурмовую эскадрилью на противоположной стороне аэродрома, ее командира Героя Советского Союза Сашу Потапова, давнишнего друга, с которым начинали войну...
В семь часов утра мы всей своей группой ходили к штурмовикам, уточняли взаимодействие. Расставаясь, Саша предупредил меня:
— Василий, объект сильно защищен зенитками, я летал туда на разведку. Ты своих «ишачков» фанерных в зону огня [231] не заводи, лучше понадежнее прикрой нас после выхода из атаки, пока соберется вся моя группа. Особенно следи за воздухом на обратном пути. «Фоккеры» так и шастают...
— Спасибо за информацию, все будет сделано. До встречи после боевого!
Второй нашей восьмерке — Петра Кожанова — предстояло сопровождать шестерку Пе-2, наносившую удар по рабочему поселку № 5, наиболее сильному оборонительному узлу противника в центре шлиссельбургско-синявинского выступа.
Минуты тянулись медленно, в скованной морозом предрассветной тишине отчетливо слышно тиканье самолетных часов. Учащенно бьется сердце. Волнуюсь. Не за себя, а за тех, кто вот-вот с первым выстрелом встанет и бросится вперед на врага. Скорей бы взвилась зеленая ракета и — вырваться в небо. Чтобы отвлечься, стараюсь думать о летчиках своей группы и Петра Кожанова. Наверное, у них сердца стучат посильнее моего, мое-то привычное...
Техник звена Антон Цюкан молча томится у левой плоскости, часто оборачивается в мою сторону. То снимет, то опять наденет меховые рукавицы. Ему от волнения жарко. Более сотни раз провожал он меня на боевые задания и потом, так же насупясь, ни с кем не разговаривая, мерил шагами пустую стоянку, пока не раздавался знакомый звук мотора. Тогда он громко кричал мотористу и оружейнику:
— Наш идет на посадку. Быстро встречать командира!
...В 9.30 утра над Невой прокатился нарастающий гром. Это заговорили 1800 орудий и множество минометов — началась артиллерийская подготовка. Через несколько минут грохот канонады сольется с гулом сотен самолетов, несущих бомбы и снаряды для разгрома вражеских командных пунктов, узлов связи, мостов и укреплений в глубине обороны. Зеленая трасса ракеты еще не успела погаснуть, как рокот наших моторов заглушил все другие звуки на аэродроме.
На взлет парами пошла десятка Ил-2 Потапова. Сразу за ней двумя четверками взлетели «ишачки». Маленькие, с грозно ревущими моторами, они, наверное, походили издали на разъяренных шмелей. Заняв свое место в боевом порядке, я покачал крылом Потапову.
— Саша, я здесь, — сообщил я ему, — за фланги и тыл не беспокойся, а для лобовой у тебя одного огня больше, чем у всех моих «ишачков».
Саша ответил долгим мелким покачиванием с крыла на крыло. И я понял, что он доволен, благодарит нас. [232]
Осматривая небо, я видел много групп штурмовиков и бомбардировщиков, окруженных истребителями. Все они, набирая высоту, летели на юго-восток к своим целям. Мне невольно вспомнились август и сентябрь сорок первого, когда здесь, под Ленинградом, мы бились насмерть, теряя в неравном бою своих товарищей. Сейчас мы подходили к Невской Дубровке. Весь левый берег Невы, насколько хватало глаз, кипел от разрывов. Огненно-темная завеса шевелилась в глубине вражеской территории километрах в пяти от берега.
От левого берега Невы до Синявина всего девять километров, минута двадцать секунд полета — ничтожно малый срок. Но как он бесконечно долог, когда преодолеваешь стену зенитного огня. Сотни разрывов, перекрестия разноцветных трасс «эрликонов», крупнокалиберных, спаренных и счетверенных пулеметов, от которых, кажется, небо горит, все теснее окружают нашу группу, идущую на высоте километра. И мы, и штурмовики делаем малозаметный с земли маневр скольжением, и он пока что спасает нас от прямых попаданий. Цель все ближе, и плотность зенитного огня растет. На позициях вражеских зениток поднимаются высокие дымные султаны от снарядов дальнобойной артиллерии флота, помогающей авиаторам.
Но вот и «илы» решили «причесать» зенитные батареи, две пары пошли в атаку. За ними круто опускает носы шестерка Потапова. Его самолет окутан разрывами зениток. Но Саша, не обращая на них внимания, пикирует на цель — командный пункт фашистской дивизии. Из-под крыльев полетели РС-132, потянулись вниз цветные нити пушечных и пулеметных трасс.
Наблюдать больше нет времени. Мы увеличиваем скорость и спешим выйти восточнее Синявина к месту встречи со штурмовиками, как просил Потапов. И снова появляются «илы». Первый, охваченный огнем, летит на высоте ста метров к берегу Ладожского озера... Боже мой! Сашка горит! Как сердце Данко, горит, показывая путь к долгожданной победе. Еще секунд десять, и огненный клубок останется на месте самолета, прервав героическую жизнь друга. Слезы текут под оправу летных очков. Они и сейчас, когда третий раз пишутся эти строчки, застилают мне глаза.
Рванув самолет в левый боевой разворот, я повел своих «ишачков» поперек курса выходивших из атаки штурмовиков.
Истребителей врага нет — они в зоне зениток не действуют. Вот когда мы выйдем на озеро, они попрут и снизу и сверху. Зенитный заслон пройден. Под нами белый торосистый лед. Огибаем кипящий от нашего артогня Шлиссельбург и — вот [233] они! Выше меня четверка Ме-109 и четверка теперь знакомых ФВ-190 заходят в атаку.
Словно сговорившись, мы с Анатолием Кузнецовым, ведущим второго звена, даем по немцам реактивный залп и заходим в лоб двумя парами. К нашему удивлению, они приняли вызов (видать, без победы им запрещено возвращаться). Стреляя друг в друга напропалую, мы расходимся над идущими бреющим полетом штурмовиками. Атаку враги не повторили. Почему — об этом мы узнали на второй день, когда получили сообщение поста, что один из Ме-109Ф сел подбитый на лед восточнее Шлиссельбурга и сгорел, а летчика взяли в плен.
К одиннадцати дня погода резко ухудшилась, облачность понизилась до четырехсот метров, пошел зарядами снег. За полкилометра ничего не видать. Вылеты пикирующих бомбардировщиков прекратились — сослепу недолго ударить и по своим.
Вторично эскадрилья Потапова шла на тот же объект двумя отдельными четверками уже без своего командира. Но летчики на борту каждого штурмовика написали: «Потапов с нами!» Питомцы моего друга шли в бой, чувствуя рядом его верную руку, его светлую голову и горячее сердце.
Я прикрывал их одним звеном с летчиками, отлично летающими в сложных метеорологических условиях. Неву перелетели западнее Марьина на небольшой высоте, в тот момент, когда наш огонь по левому берегу достиг высшего накала. Залпы «катюш» накрыли сразу большую площадь и без того перекореженной земли. Тысячи бойцов бежали по льду Невы к вражескому берегу. Казалось, не люди, а темные морские волны, вскипая, катятся друг за другом, презирая преграды. Они шли на штурм крутого левобережья. Отвага наших бойцов на земле подхлестывала нас, придавала новые силы. В густом зенитном огне штурмовики трижды заходили на цель. Мы вертелись рядом с ними в огненных трассах, оберегая товарищей от вражеских атак.