Чтобы разбить, отбросить вражий вал,
Такие вынес город испытанья,
Каких еще ни разу не знавал
За двести сорок лет существованья.
Вера Инбер. 1943 г.
Мелочей в авиации нет
Обстрел Кронштадта продолжался до наступления темноты. Гитлеровцы стремились уничтожить самолеты и вывести из строя аэродром. Большинство снарядов дальнобойной артиллерии врага падало на западную часть острова. Разрываясь, они поднимали высокие грязные фонтаны, оставляя различные по ширине и глубине воронки. Осколки со свистом пролетали сотни метров, срезали сучья вековых деревьев и, потеряв силу, падали в талый снег.
Надо сказать, что противник в последнее время довольно редко совершал массированные артналеты на аэродром и прилегающие к нему площадки, где размещались служебные и жилые землянки, самолетные укрытия, различные склады, спецавтотранспорт и другое имущество двух авиаполков и подразделений обслуживания. Обычно гитлеровцы стреляли по центральной и восточной частям острова, где находились основные объекты главной военно-морской базы флота. Но в тот день — 1 апреля 1943 года — на аэродром прилетели две эскадрильи 4-го гвардейского полка, переучившиеся на новые самолеты-истребители. Гитлеровцы заметили это и, понятно, всполошились.
Потеря на земле хотя бы одного боевого самолета Ла-5 вела бы нас к ослаблению боеспособности. Поэтому, не обращая внимания на обстрел, я с комэсками Васильевым, Кожановым и начальником штаба полка, в должности которого теперь был неутомимый Алексей Васильевич Тарараксин, недавно получивший звание майора, обошли все защищенные стоянки самолетов, в которых заботливыми руками техников уже были поставлены «лавочкины ».
Убедившись, что самолеты и основной спецавтотранспорт надежно укрыты, я отпустил командиров эскадрилий. Им предстояло среди множества дел и забот провести разбор очень сложного по метеорологическим условиям перелета в Кронштадт и подготовить боевые расчеты на случай подъема по тревоге. Мы все с нетерпением ждали такие задания, а новая техника давала возможность их выполнить. [252]
До командного пункта полка было не более километра, и Тарараксин предложил пройти пешком по тропинке, проходившей через Петровский парк. По пути он сообщил, что по указанию командира бригады летал на самолете У-2 в Ленинград в госпиталь навещать командира полка подполковника Борисова. Общее состояние его неплохое, а вот раздробленное плечо срастается плохо, правая рука на повязке и совсем не поднимается, к тому же врач-хирург сказал, что, наверное, подполковника Борисова медкомиссия не допустит к полетам на боевом самолете. «Учитывая это, — сказал Тарараксин, — полковник Кондратьев издал сегодня приказ о возложении на вас обязанностей командира полка и начальника авиагарнизона на аэродроме Бычье Поле. Сегодня вечером вернется из Ленинграда замполит майор Безносов. Его вызвали в Политуправление флота. Назначают с повышением, а на его место подбирают замполита — летчика-истребителя».
Сообщение начальника штаба легло на душу тяжелой ношей. Я шел медленно, потом остановился. В ушах усилился шум — это всегда бывало после длительного полета. Да к тому же вновь возникла боль в правом подреберье. Боль я почти постоянно чувствую уже около трех месяцев, но об этом никому не говорю, даже врачу полка — капитану медицинской службы Валентину Званцову, человеку заботливому и хорошему специалисту. За пять месяцев он прекрасно вошел в коллектив полка, особенно в боевую семью летчиков.
Повернувшись к Алексею Васильевичу, я высказал то, о чем сейчас думал, — как эти повышения не вовремя... Ведь они пользы не дают — ни мне, ни замполиту, ни полку. Сейчас наступил ответственный момент для всего личного состава и даже для истребительной авиации флота в целом. Получили новые самолеты. На них нужно начать боевую работу, не допустить неоправданных потерь и спада морально-боевого духа. Особенно в первых боях. Ведь именно первые успешные бои дают боевой настрой на дальнейшее. Тем более что часть молодых летчиков из-за плохой погоды еще не полностью отработали групповые учебные воздушные бои, воздушные стрельбы. Да и здешний район они совсем не знают. Мне сейчас нужно не администрировать, не заниматься переучиванием 2-й эскадрильи, а быть рядом на земле и в воздухе с теми, кто полетит на новых самолетах.
В такое время нужно, чтобы на месте был командир полка, пусть даже не летающий на боевые задания. Мы уже к этому привыкли, после Романенко никто из них как следует в воздухе не учил летчиков. Совсем не ко времени сейчас и замена замполита. Его уход — хотим мы или не хотим — [253] снизит уровень партийно-политической работы. Сегодня же вечером поеду к командиру бригады. Нужно задержать хотя бы отъезд замполита до возвращения командира полка из госпиталя.
Придя на КП полка, я по телефону доложил полковнику Кондратьеву о прибытии двух эскадрилий после переучивания к постоянному месту базирования.
— Я это знаю, товарищ Голубев, по оперативной службе. Молодцы, что в такую погоду долетели без происшествий. Как там — артобстрел не повредил?
— Нет, товарищ командир, — ответил я. — Укрытия надежные.
— Ну хорошо, прошу ознакомиться с основными боевыми документами и к вечеру с начальником штаба — ко мне. Понял? — спокойным тоном закончил телефонный разговор Кондратьев.
В кабинете у командира находились начальник политотдела полковник Иван Иванович Сербин, начштаба подполковник Петр Львович Ройтберг и заместитель подполковник Владимир Иванович Катков. Все они, за исключением Каткова, раньше воевали в 4-м гвардейском полку и встретили нас как самых близких друзей.
Я четко, по-уставному доложил о прибытии. Петр Васильевич, всегда спокойный и приветливый, внимательно посмотрел на нас, покачал головой, повернулся к Сербину, сидевшему в старом кресле в углу кабинета, и сказал:
— Смотри, комиссар, какой грустный вид у гвардейцев. Труженики Горьковской области за свои трудовые рубли купили им двадцать лучших самолетов. На бортах фюзеляжей написали «Валерий Чкалов» — имя лучшего летчика современности, а они прилетели на фронт темнее пасмурного дня.
— Ничего, командир, — вставая с кресла, весело проговорил Сербин. — Грустное настроение у гвардейцев проходит быстро. Это они просто устали, да к тому же сегодня еще и не обедали. Пойдемте лучше поужинаем, да там за столом и поговорим о делах.
— Ну что же, давайте поужинаем в штабе. Я думаю, все согласны? А пока приготовят — послушаем исполняющего обязанности командира о боеготовности полка и о плане переучивания последней эскадрильи, — сказал комбриг.
Я встал и начал почему-то с того, что хотел сказать в конце доклада: попросил освободить меня от обязанностей начальника авиагарнизона и до возвращения командира полка из госпиталя оставить на месте замполита. Смена руководящего состава полка, особенно в момент, когда противник усиливает [254] свою авиацию и пытается нанести нам чувствительные удары, отрицательно скажется на первых же боях.
— Не так начинаете доклад, товарищ Голубев, — первым заметил заместитель командира бригады Катков — единственный из присутствующих, имевший высшую военную подготовку.
Кондратьев, как бы не замечая реплики, усмехнулся:
— Говорите, Голубев, все, что есть на душе, потом все расставим по своим местам.
Спокойный тон Петра Васильевича и улыбающиеся глаза как-то незаметно повернули мои мысли, сняли замешательство, и я уже твердо продолжил:
— Полк двумя эскадрильями в составе тридцати двух летчиков (с учетом летчиков управления полка) с девятнадцатью самолетами Ла-5 готов к выполнению боевых задач. Если не успеем завершить переучивание молодых летчиков, то будем их постепенно вводить в строй в боевой обстановке.
К перебазированию 2-й эскадрильи на тыловой аэродром для учебы все готово. Передать старые самолеты в другие полки можем в любое время, но новых самолетов Ла-5 для этой эскадрильи пока нет. Есть данные, что они поступят в ближайшие дни. Чтобы ускорить переучивание, командиру эскадрильи Цоколаеву выделяем двух опытных командиров звеньев. Это, по нашим расчетам, позволит уже в мае вести боевые действия полным составом полка. Но есть просьба: оставить в полку шесть самолетов И-16 с лучшим ресурсом моторов. На этих самолетах до завершения работ по удлинению взлетно-посадочной полосы будем вести боевую работу ночью. Тем самым получим возможность использовать больше самолетов Ла-5 в дневное время.
Заканчивая доклад, я вновь повторил свою просьбу об отмене приказа о перемещениях среди командования полка, но теперь реплик не последовало.
Некоторое время в кабинете стояла тишина, которую нарушил комбриг:
— Раз все молчат, снимем с полка на десять дней часть боевых задач. За это время они подтянут «хвосты», облетают район боевых действий с новым пополнением. Оставим шестерку самолетов И-16 — пусть на них летают ночью. Задержим на время замену замполита, а все остальное оставим так, как было решено.
Вечером, во время ужина, Кондратьев сказал:
— Товарищи! Сегодня у нас знаменательное событие. Четвертый гвардейский авиаполк вернулся на фронт на лучших советских самолетах-истребителях, которые труженики тыла [255] построили в самое тяжелое для страны время. Первым этот прекрасный самолет освоил гвардии капитан Голубев. Учитывая боевые заслуги и хорошее выполнение обязанностей заместителя командира полка, ему приказом наркома Военно-Морского Флота присвоено внеочередное воинское звание — майор.
Раздались дружные рукоплескания.
Такого сюрприза я не ожидал, поэтому стоял смущенный и смотрел в тарелку. Что же я молчу? Ведь в таких случаях положено ответить по уставу.
— Служу Советскому Союзу!
— А теперь, товарищи, позвольте вручить Голубеву и погоны старшего офицера, пусть растет на них количество звезд, — так закончил командир бригады свою краткую речь.
Ужин проходил в теплой товарищеской обстановке. Постепенно снялась усталость. Петр Васильевич подробно расспросил меня о семье, проживающей в Старой Ладоге, «на бойком месте», как выразился он. В конце ужина он положил руку на мое плечо, посмотрел в глаза.
— Устал ты, гвардии майор, порядочно, нужно бы немного отдохнуть, да вот обстановка сложная. Подержись еще немного, как вернется Борисов, дам дней на десять отпуск, съездишь к семье. Дочь-то, наверное, еще и не видел?
— Видел один раз. Пять месяцев ей было тогда, — ответил я Петру Васильевичу.
...Боевая работа полка на следующий день началась очень рано. Собственно, она и не прекращалась. Дежурные ночные экипажи из эскадрильи Цоколаева, летавшие еще на «старичках» — истребителях И-16, поднимались в воздух на перехват одиночных бомбардировщиков, наносивших удары по войскам переднего края Ораниенбаумского плацдарма.
Утром в столовой собрали летчиков. Каждый из присутствующих с нетерпением ждал, какую задачу будем выполнять и кто первый полетит. Одно для всех было ясно, что на первое боевое задание со мной пойдут «старики». Потом, по мере восстановления боеспособности, несколько сниженной двухмесячным пребыванием в тылу, постепенно начнет вводиться в бой «молодежь».
Узнав о новом плане работы полка в течение восьми — десяти дней, присутствующие восприняли его по-разному. Одобрительные взгляды Васильева, Кожанова, Цыганова — опытных воздушных асов — показали, что они понимают такое решение и рады ему. Вдруг из группы «молодежи» раздалась громкая реплика младшего лейтенанта Селиверста Бычкова: [256]
— Опять взлеты да посадки! Когда же боевые задания?
Пришлось жестом приказать Бычкову встать. Он быстро поднялся, принял строевую позу. Глаза у него были умные, но озорные. Он, нисколько не смутившись и даже улыбаясь, смотрел на меня. Бычков был самым старшим по возрасту не только среди молодых пилотов, но и среди прослуживших два-три года в авиации Тихоокеанского флота, откуда мы получали пополнение.
Бычков выделялся не только возрастом. У него довольно своеобразно складывалась судьба, в том числе и военная. Он родился в 1917 году в Одессе в семье служащего. Под нажимом родителей и с перерывами только в 1936 году с трудом окончил 10 классов, хотя учился неплохо. Дальнейшее образование посчитал бесполезным делом. Его не увлекла даже мечта многих юношей той поры — стать летчиком. Пошел работать чернорабочим в порт. Но все же попытался учиться в аэроклубе. Однако за систематические пропуски занятий и даже учебных полетов был отчислен, не совершив самостоятельного вылета на У-2. Поступил на вечерние курсы шоферов. Эта профессия вроде бы полюбилась. Но ездить по любимой Одессе ему не пришлось. Осенью 1938 года призвали служить в Военно-Морском Флоте.
Бычкова зачислили краснофлотцем в аэродромную роту авиационного гарнизона под Нарвой. Там началась нелегкая служба — шофером бензозаправщика. Днем и ночью, в трескучий мороз и проливной дождь бензозаправщик от самолета к самолету, от аэродрома до склада горючего и обратно сновал, как ткацкий челнок. Селиверст понял, что уйти с бензозаправщика на другую машину в армии можно только в том случае, если работать отлично, быть примером во всех делах. А одессит, надо сказать, был избалован, служба давалась ему труднее, чем многим другим.
Однако старание, усердие и расторопность Бычкова были замечены командиром роты. В январе 1939 года Селиверст как лучший водитель был переведен в управление авиабригады на должность шофера легкового автомобиля. Возил бы он командира до конца четырехлетней службы, если б не грянула война.
Быстрое продвижение врага к Ленинграду и захват Одессы, где остались родители, огнем обожгли сердце Селиверста. После долгих раздумий он обратился к командиру бригады с рапортом, в котором просил послать его в авиаучилище.
Командование учло, что он когда-то занимался в аэроклубе. В сентябре 1941 года Бычков был направлен в глубокий тыл в запасной учебный авиаполк морской авиации. Его зачислили [257] курсантом-летчиком только потому, что направил его на учебу И. Г. Романенко — командир прославленной 61-й истребительной авиабригады Балтийского флота.
«Ну что ж, будем учить», — написал на документе командир полка, а ниже своей резолюции добавил: «По окончании курса обучения направить в 61-ю ИАБ».
Прошел год упорной учебы. И курсант, и инструкторы трудились на совесть. Шофер Бычков освоил два учебных самолета (У-2 и Ут-2) и боевой И-16, успел сделать несколько провозных полетов на двухштурвальном учебном самолете конструкции Яковлева, а на фронт не попал. Он сумел убедить командира полка послать его на дополнительное обучение на самолете Як-7 в Ейское военно-морское училище. Срок учебы продлился еще на три месяца. В начале января 1943 года, получив звание младшего лейтенанта, Бычков прибывает на аэродром Новинки в 13-й авиаполк. Здесь тоже счастливая звезда подсветила своим огоньком его летный путь — он в числе восьми пилотов был переведен к нам, в 4-й гвардейский.
Оправдалась надежда командира авиабригады: сделать из шофера летчика. И неплохого летчика. А вот каким он будет воздушным бойцом, покажет время. Многое, конечно, зависело от самого Бычкова и от нас: командира эскадрильи Кожанова и от меня — заместителя командира полка по летной части.
С самого начала была видна сложность характера Бычкова. К нему требовался особый подход. Бычков, разумеется, тяжело переживал: неизвестна судьба родителей, любимая Одесса томится в фашистской неволе. Но вот чрезмерная вспыльчивость и некоторое высокомерие свидетельствуют о том, что ему будет трудно врастать в нашу боевую семью. Странным казалось причудливое сочетание его подтянутости, аккуратности с почти нелепой верой в приметы. Если случалось ему заметить, что дорогу перешла кошка или даже женщина, он сразу поворачивал назад, пережидал, чтобы кто-либо прошел впереди него. Занятное это смешение суеверия и подлинно воинской собранности служило иной раз мишенью для шуток и розыгрышей. Таков был Селиверст Бычков...
На совещании был оглашен общий план боевых и учебно-боевых полетов. Главное в нем было то, что одна эскадрилья несет боевое дежурство половину светлого времени и вылетает на задания в составе не менее звена — четырех летчиков. Но в их числе должен быть лишь один из молодых — ведомый в первой паре. Другая эскадрилья совершает облеты района боевых действий, проводит учебные воздушные бои и стрельбы по [258] буксируемому конусу группами в шесть — восемь самолетов. В каждую группу включалось не более двух летчиков из числа молодых. Такая расстановка летного состава и численность группы позволяли в случае встречи с противником вступить в бой, превратив учебное задание в боевое.
Сейчас же главной трудностью была не борьба с воздушным противником, а размеры взлетно-посадочной полосы аэродрома, которая была явно мала для полетов на скоростном самолете Ла-5.
Взлет и посадка с аэродромов или площадок ограниченных размеров всегда сопряжены с определенным риском. Поэтому от летного состава в первую очередь требовался точный расчет при посадке, строгое удерживание направления на пробеге и особенно при взлете.
Первые дни полетов на аэродроме Бычье Поле более рельефно выявили некоторые недостатки «лавочкина».
Самолет любой конструкции наряду с положительными качествами всегда имеет особенности, которые выявляются на заводе и при войсковых испытаниях. Знание летно-техническим составом «минусов» самолета позволяет своевременно предупредить возникновение сложных ситуаций, которые, как правило, ведут к летным происшествиям.
Самолет Ла-5 не был исключением. В инструкции по его эксплуатации было записано:
— самолет на взлете имеет тенденцию к развороту вправо;
— при работе на земле мотор быстро перегревается;
— при быстром рулении по мягкому грунту имеет стремление к капотированию.
Все эти недостатки самолета и мотора летный состав знал и учитывал. Но вот частые повторные заходы на посадку при ограниченной длине полосы выявили то, что было ранее неизвестно. Мы установили, что Ла-5 резко кренится на левое крыло в момент ухода на второй круг с полностью выпущенными посадочными щитками. Это создавало иной раз довольно опасные положения. Если не удержать кренение, то самолет, находясь на высоте в три-четыре метра, мог зацепить крылом за землю, а при большей высоте — перевернуться через крыло. В любом случае катастрофа неминуема.
Единственной причиной непроизвольного кренения оказалась чрезмерная чувствительность самолета к режиму работы мотора и винта при скорости, близкой к посадочной. И чем энергичнее летчик переводил мотор на полную мощность в момент ухода на второй круг с малой высоты, тем больше и быстрее кренился самолет на левое крыло. Специально проведенные [259] мной и капитаном Васильевым полеты показали, что при плавном переводе мотора на полную мощность и с увеличением скорости никаких опасных ситуаций не возникало. Поэтому на одном из полковых разборов итогов летного дня пришлось детально раскрыть летчикам причину, которая ведет самолет к непроизвольному кренению, и дать рекомендации, как следует действовать, чтобы предотвратить опасность.
На этом разборе я назвал фамилии летчиков, молодых и опытных, которые все еще допускали неточный расчет на посадку строго у знака «Т», а при уходе на второй круг резко переводили* мотор на максимальную мощность. Такие действия были неправильны и вели к аварии. Пришлось мне — в числе других — назвать и довольно опытного пилота, воевавшего с первого дня войны, капитана Александра Овчинникова, замполита 1-й эскадрильи. По характеру он был человек спокойный, отзывчивый, в бою смелый и находчивый. Но в этот раз на замечание он отреагировал болезненно. Я понимал причину его неуравновешенности: в воздушных боях и на штурмовках его самолет был несколько раз поврежден, а сам он дважды ранен... Два года беспрерывно воюет — устал и нервы на пределе.
Не ожидая конца разбора, Овчинников встал и раздраженно произнес:
— Это мелочь, и ее в мой адрес можно было не говорить. Я на истребителях летаю много лет, сам знаю, как исправлять ошибки, в том числе и на Ла-5. И в воздухе, и на земле. Лучше бы сегодня поподробнее поговорить о тактике действий на новом самолете с учетом первых встреч с «фокке-вульфами».
Зная Овчинникова как хорошего летчика и делового замполита, я был удивлен его репликой.
— Садитесь, Александр Харламович! — сказал я, стараясь сдержаться. — Ошибки в авиации могут допускать не только малоопытные летчики, но и авиаторы с большим стажем.
Я назвал фамилии опытных летчиков, которые делают при полетах частые повторные заходы лишь потому, что в авиации мелочей нет. Любая ошибка или пустяковый вроде бы недосмотр может повлечь за собой тяжелые последствия. Назвал летчиков, которым будут даны тренировочные полеты. Овчинникову решил предоставить отпуск в Ленинград на четыре дня.
— Нет, товарищ врид командира полка, — сделав ударение на слове «врид», ответил Овчинников. — Я никуда отдыхать не поеду. Раз назвали меня в числе слабаков, допускающих ошибки в полетах на Ла-5, то позвольте мне сначала доказать, что я этим самолетом владею не хуже других. И вообще, никакой [260] отпуск мне не нужен. У меня хватит сил летать на любые боевые и учебные задания.
Такой ответ поставил нас в тупик. Майор Тарараксин, знавший Овчинникова с момента прихода в полк, примирительно сказал:
— Что ты, Саша, вспылил? Четыре дня отпуска, да еще с выездом в Ленинград... Поспишь, отдохнешь, а полеты от тебя не уйдут, им пока и конца не видно...
Я, как командир, был озадачен больше других. Боролись во мне два решения. Первое — подписать приказ об отпуске и связным самолетом отправить Овчинникова в Ленинград. Второе — согласиться с его требованием, разрешить ему продолжать летать на новом самолете. Я понимал, что Овчинников желает продемонстрировать летное мастерство на более высоком уровне, чем мое. Это, пожалуй, и положило конец моим колебаниям:
— Ну хорошо, Александр Харламович, завтра утром сделаете два-три полета по кругу, получите отпускной — и на У-2 в Ленинград. Это мое окончательное решение.
На следующий день начались учебные полеты, и сразу после взлета Овчинникова я окончательно понял свою ошибку. Опытный летчик-инструктор мог сразу заметить, что пилот нервничает и ведет самолет не совсем правильно, особенно на посадочном курсе. Пришлось взять микрофон и передать Овчинникову, что он идет на повышенной скорости планирования. Капитан не ответил. Обстановка требовала повторить команду:
— «Ноль двенадцатый», уходите на второй круг!
— Сяду нормально!
Я понял, что ответ Овчинникова означает: не нуждаюсь, дескать, в подсказке.
«Капитан закусил удила», — мелькнула у меня тревожная мысль. Видя, что он садится с большим перелетом расчетной точки и обязательно выкатится за пределы посадочной полосы, я третий раз дал команду уйти на второй круг.
Что в этот момент думал Овчинников, можно было только предположить. Мотор взревел, выходя за одну-две секунды на полную мощность. Самолет как бы вздрогнул, медленно пошел в набор высоты, потом перевернулся через левое крыло и вверх колесами врезался в землю.
Вот в тот момент, когда на моих глазах погиб славный боевой товарищ, с которым вместе были проведены сотни боев и дерзких бомбоштурмовых ударов, я понял, как пагубны нерешительность, колебания. Нужно было отдать приказ об отпуске Овчинникова... Я не сделал этого вчера и даже сегодня до начала полетов... [261]
Через час после катастрофы я стоял перед полковником Кондратьевым, докладывал о чрезвычайном происшествии, случившемся по моей вине. Он молча выслушал мое объяснение, показал жестом, чтобы я сел. Достал папиросы, закурил, два-три раза глубоко затянулся, потом сказал:
— Пойдем подышим свежим воздухом, поговорим.
Мы вышли на улицу, и Кондратьев, посмотрев на моросящее небо, заговорил вовсе не о том, чего я ждал.
— Есть народная примета: если в апреле «слепые» дожди, лето будет хорошее. Не знаю, верно это или нет, но нам в нынешнем году такое лето очень нужно. Хорошая погода поможет быстрее переучить все полки бригады на самолеты Ла-5. Такое решение уже принято, да и воевать на «лавочкиных» против «фокке-вульфов», видимо, будет легче в ясную погоду. Нам ведь, Василий Федорович, в этом году необходимо полностью завоевать превосходство в воздухе в районе восточной части Финского залива и на Ладожском озере. Вот почему из-за мелких недостатков нового самолета нам больше людей и технику терять нельзя. Гибель Овчинникова — не случайность. Это старая болезнь опытных летчиков: пренебрегать «пороками» самолетов, на которых они летают... Мой вам совет, товарищ Голубев, — повернувшись ко мне, твердо сказал Кондратьев, — не допускайте послаблений в требовательности к подчиненным, в воспитании молодых. Вы должны чувствовать себя командиром полка и при временном исполнении обязанностей. Ведь именно в полку в полном объеме решается военная судьба людей и достигается тактическая победа над врагом. Поэтому, принимая решение, не торопитесь, а если уж приняли, то не меняйте. Поняли, о чем я говорю?
— Понял, товарищ полковник, — ответил я.
— Ну хорошо, что поняли. Езжайте к себе и продолжайте работу.
Кондратьев молча подал руку, приветливо улыбнулся и твердой походкой пошел в помещение командного пункта бригады...
Чужой
Десять дней в апреле полк воевал с уменьшенной боевой нагрузкой, поэтому удалось полностью выполнить учебный план: провести стрельбы по конусу, воздушные бои и бомбометание на самолете Ла-5. [262]
Вылетая в эти дни на боевые задания, летчики неоднократно встречали в воздухе группы «фокке-вульфов», которые, не принимая боя над нашей территорией и водами Финского залива, старались затянуть самолеты за линию фронта, сбить «лавочкиных» над расположением своих войск. Фашистов, видимо, интересовали конструктивные особенности нового советского истребителя, его летные качества, вооружение, навигационное оборудование, — наши летчики начали успешно воевать на Ла-5 и на других фронтах. На Ленинградском фронте и Балтийском флоте эти самолеты были только в нашем полку.
Утром 10 апреля я доложил командиру авиабригады о завершении программы боевой подготовки молодых летчиков и некоторых выводах о тактике фашистских истребителей. Одновременно сообщил, что из Ленинграда вот уже несколько раз прилетает вновь назначенный инспектор по воздушно-стрелковой службе авиации флота капитан Михаил Мартыщенко. Он старался вылететь на боевое задание за линию фронта ведомым у меня или у любого командира эскадрильи и — вроде в шутку — упрекал нас в боязни перехватывать «фоккеров» как над своей территорией, так и за линией фронта.
«Пора вам дать хороший бой «фокке-вульфам», показать, на что способен Ла-5, а не одной подготовкой заниматься», — сказал мне этот инспектор при последней встрече. А когда я спросил его, почему он желает лететь ведомым только у летчиков — Героев Советского Союза, он ответил: «Не летать же мне ведомым у командира звена или старшего летчика, ведь я начальник службы всей авиации флота...»
— Вы, товарищ полковник, вероятно, будете ругать меня, но я категорически отказал ему в просьбе, сказав, что на боевые задания с любыми летчиками полка будет летать тот, кого мы хорошо знаем и верим, что он по-гвардейски выполнит приказ.
Кондратьев немного помолчал, потом спокойно, но твердо ответил:
— Правильно сделал! Я его знаю. Он скомпрометировал себя еще в первые месяцы войны и был из пятого истребительного авиаполка переведен в группу перегонщиков самолетов с тыловых аэродромов на фронт. Там, во время одного из перелетов, потерял ориентировку, попал в плен к фашистам. Потом каким-то чудом сбежал. Я узнаю о его прохождении службы после возвращения из плена, а пока на задания его не берите.
Сказанное Кондратьевым — бывшим командиром 5-го авиаполка — восстановило в моей памяти рассказ одного из летчиков [263] этого полка. Однажды из боевого вылета не вернулся пилот Мартыщенко. Через двое суток он появился в полку и доложил, что вел неравный бой с фашистскими истребителями, таранил самолет врага, а затем посадил свой «миг» в расположении противника. Отстреливаясь от преследователей, вышел на дорогу, идущую в Ленинград, и на попутных повозках и машинах добрался до своего аэродрома.
Ему поверили, представили к награде, а на второй день после Указа Верховного Совета о его награждении нашли в 25 километрах от аэродрома самолет МиГ-3. Он лежал на фюзеляже с погнутыми лопастями винта, пробоинами в передней части правого крыла и капота мотора, где сохранились застрявшие сучья сосны. Поврежденный самолет привезли в полк, а в районе «тарана» обнаружили кудрявую высокую сосну с обрубленной вершиной.
Дешево отделался тогда Мартыщенко — его перевели из боевого полка в перегоночную эскадрилью.
Разведку аэродромов врага в районах Нарвы и главного аэроузла Гатчина — Сиверская летчики называли «полет в осиное гнездо». Именно такое задание полк получил вечером 10 апреля. Было принято решение: летят одновременно две группы по шесть самолетов в каждой. Вылет в 6 часов утра 11 апреля. Вылет в район, насыщенный «фокке-вульфами» и «мессерами», требовал не только увеличенной боеспособной группы, но и подбора грамотных, волевых, опытных летчиков. Вот почему на это первое и трудное задание готовились лететь «старики».
Вторую группу, летящую в район Нарвы, возглавлял один из самых опытных — комэск капитан Васильев. Замыкающую — пару обеспечения — вел только что назначенный вместо погибшего замполита эскадрильи Овчинникова парторг 3-й эскадрильи старший лейтенант Валентин Бакиров.
За тридцать минут до вылета на аэродром опять прилетел Мартыщенко. Он, не спрашивая разрешения, ворвался на командный пункт эскадрильи, где я давал последние указания летчикам перед вылетом.
— Что вам нужно, товарищ капитан? — спросил я Мартыщенко.
Он визгливо ответил:
— Заместитель командующего дал приказание командиру бригады о моем вылете вместе с разведчиками. Я пойду ведомым у старшего группы.
— У меня нет такого приказания, но если бы оно и было, то все равно вам в составе группы места нет. К тому же здесь [264] собраны летчики, которые полетят на задание, и поэтому прошу покинуть командный пункт!
Глаза инспектора зло блеснули. Он медленно повернулся к двери и, тяжело шагая по крутым ступенькам, вышел из землянки.
Летчики молчали, явно одобряя мое решение. Воспоминания о «таране» и загадочном побеге из плена заставляли меня не доверять человеку, который по неведомым причинам настойчиво добивается вылета на задание именно ведомым у старшего группы.
Что ему нужно? Пользуясь опытом ведущего, обеспечить отличное выполнение задания и восстановить запятнанный авторитет? К тому же Мартыщенко имел бы за спиной надежный заслон гвардейцев. Опасность, стало быть, уменьшалась для него значительно.
И я тут же твердо решил: этот хитрый и нечестный человек летать с нами не будет. И, забыв о самом существовании назойливого инспектора, я закончил указания, сверил часы и дал команду на запуск моторов в 6.00 без сигнала по радио.
Наш замысел — провести «разведку боем» — оказался совершенно правильным. Через час после взлета мы располагали данными о количестве и типах самолетов противника, базирующихся на пяти аэродромах. Только в Красногвардейске (Гатчина) и Сиверской находилось более ста самолетов ФВ-190 и Ме-109Ф. Самолетов-бомбардировщиков на всех пяти аэродромах обнаружили всего восемнадцать. Видимо, фашисты такую авиацию держали в удаленных местах.
В целом удачное выполнение боевого задания не обошлось без тяжелой потери. Группа Васильева потеряла Бакирова. Истинной причины гибели Бакирова — боевого летчика, превосходного партийного руководителя и замечательного человека — мы не узнали. Скорее всего, он был ранен осколком зенитного снаряда, а потом потерял сознание. Схваток с вражескими самолетами группа Васильева не имела.
Доклад о воздушной разведке полковник принял прямо на аэродроме. Командир бригады подробно расспросил каждого летчика. Завтра будет нанесен первый за время войны совместный с тяжелой корабельной и береговой артиллерией удар по артиллерийской группировке врага в районе Ропши.
Заслушав старших групп и летчиков, Кондратьев отвел меня в сторону, сел на пустой патронный ящик, закурил, подал мне пачку папирос.
— Давай подымим, я знаю, что значит пролететь над Красногвардейском и Сиверской. Сильнее, чем там, противовоздушной обороны у фашистов на нашем фронте нет. [265]
— Бросил курить, Петр Васильевич, берегу здоровье для дочери, — со вздохом и усмешкой ответил я. Не мог же я сказать командиру, что после каждой выкуренной папиросы усиливается боль в правом подреберье, а тошнота комом подкатывает к горлу.
— Если хватило сил бросить курить, это хорошо. Я вот несколько раз до войны пытался, да ничего не получилось. — Потом, помолчав, он сказал: — Василий Федорович, зачем же ты выгнал Мартыщенко с командного пункта?
О своем нетактичном поведении с Мартыщенко я и сам хотел доложить командиру, но послеполетные волнения отодвинули мой доклад на второй план.
— Ведь он мне тоже грубо сказал, что на его вылет вам дано приказание от заместителя командующего. Вот и не выдержало мое сердце, прогнал нахала...
— Приказание такое было, да я не счел нужным тебе говорить. — Потом добавил: — Завтра будем наносить совместный удар авиацией и артиллерией флота по батареям врага в районе Ропши. Об этом ты уже знаешь. А боевое задание для полка получишь сегодня к вечеру, нарочным. Сегодня и завтра надежно прикрой аэродромы на «пятачке» и на Бычьем Поле в Кронштадте. Есть данные, что по ним «фокке-вульфы» могут нанести бомбовые удары.
Докурив папиросу, Кондратьев быстро поднялся, пошел к стоящей невдалеке машине. Закрыв дверцу, он опустил стекло и негромко спросил:
— А мой заместитель овладел «лавочкиным»?
— Дополнительную программу полетов согласно вашему указанию подполковник Катков закончил. Я вылетал с ним четыре раза на учебные бои. Ведет он их грамотно, но к большим перегрузкам еще не привык. На это нужно время, и летать ему нужно чаще. Желательно несколько вылетов подполковнику Каткову выполнить ведомым у опытного летчика, — ответил я.
— Завтра включи его ведомым в состав одной из боевых групп.
— Есть, товарищ командир! Могу взять к себе. В обиду не дадим.
— Знаю я вас, смельчаков, но не все иной раз зависит от вас, — сказал на прощание Кондратьев и помчался на свой КП...
Задача, поставленная нашему полку, была лаконичной: сковать врага боем в районе Ропши до прихода основных сил ударной авиации. [266]
Штаб полка и командиры эскадрилий до поздней ночи примеряли различные варианты выполнения поставленной задачи. В конце концов пришли к единому решению: шестеркой Ла-5 из эскадрилий Кожанова под моим руководством обеспечить «выметание» (как стали называть такую задачу в дальнейшем) истребителей из заданного района. Два звена капитана Васильева прикрывают аэродромы. Последние два самолета — резерв — остаются на аэродроме в наивысшей степени готовности к вылету.
На большее у нас сил не было.
За час до вылета к стоянке самолетов 3-й эскадрильи подъехали на легковой машине начальник штаба и заместитель командира бригады, с ними был и капитан Мартыщенко. Он прилетел на аэродром в 7 часов утра и, не докладывая мне, уехал в штаб бригады.
Я представился и доложил о готовности полка к выполнению боевой задачи. Подполковник Ройтберг, не глядя мне в глаза, передал последнее приказание командира бригады:
— Резерва на аэродроме не оставлять! На этих самолетах пойдут на задание в составе группы «вытеснения» подполковник Катков и капитан Мартыщенко.
В первый момент я не мог найти слов для ответа. Стоял как ошпаренный.
— Кто будет отвечать за потерю пожилых новичков в воздушном бою? Зачем менять решение без командира полка, да еще за час до вылета на задание?
— Не горячись, Василий, приказание на вылет капитана передали от замкомандующего, а Владимир