Кэтрин Арден
Серия «Зимняя ночь» – 1
Над переводом потрудилась – Лена Меренкова
Перевод выполнен для гр. ВК – https://vk.com/beautiful_translation
Аннотация:
На окраине русской глуши зима длится почти весь год, и сугробы снега вырастают выше домов. Но Василиса не против, она проводит зимние ночи возле угольков огня с братьями и сестрой, слушая сказки няни. Больше всего ей нравится история Мороза, голубоглазого зимнего демона, появляющегося холодной ночью, чтобы забрать неосторожные души. Умные боятся его, как говорит ее няня, и почитают духов очага и двора, духов леса, защищающих их дома от зла.
После смерти матери Василисы ее отец привозит из Москвы новую жену. Набожная жительница города, новая мачеха Василисы запрещает ее семье почитать духов домашнего очага. Семья уступает, но Василиса напугана, она ощущает, что от их ритуалов зависит больше, чем они думали.
Ухудшается урожай, приближаются злые существа леса, неудачи охватывают деревню. А мачеха Василисы становится все серьезнее в ее желании совладать с мятежной падчерицей, чтобы выдать ее замуж или заточить в монастыре.
Опасность все ближе, и Василисе приходится бороться даже с людьми, которых она любит, и использовать опасные дары, что она долго скрывала, чтобы защитить семью от угрозы, что словно вышла из самых пугающих сказок няни.
У лукоморья дуб зелёный;
Златая цепь на дубе том:
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом;
Идёт направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
– А.С. ПУШКИН
Маме с любовью
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
МОРОЗ
В северной Руси заканчивалась зима, воздух был влажным не то от дождя, не то от снега. Блестящий февраль уступил место серому промозглому марту, и в доме Петра Владимировича все шмыгали от влажности, были худыми из–за шести недель поста на черном хлебе и квашеной капусте. Но никто не думал о температуре или насморке, даже о каше или жареном мясе, ведь Дуня рассказывала сказку.
Тем вечером старушка сидела на лучшем месте для рассказа: на кухне на деревянной скамейке у печи. Печь была огромной и из глины, выше мужчины и достаточно большая, чтобы все четверо детей Петра Владимировича смогли бы легко поместиться внутри. Плоская вершина служила спальным местом, а внутри готовили еду, от этого грелась кухня, и там лечились простывшие.
– Какую сказку хотите сегодня? – поинтересовалась Дуня, грея спину у огня. Дети Петра сидели перед ней на стульях. Они любили все сказки, даже второй сын Саша, который был набожным ребенком и, если бы его спросили, предпочел бы провести вечер в молитве. Но в церкви было холодно, а морось снаружи не прекращалась. Саша высунул голову на улицу, его лицо тут же намокло, и он ушел на стул, сев чуть в стороне от остальных, где изображал благочестивое безразличие.
Остальные устроили шум, услышав вопрос Дуни:
– Финист–сокол!
– Иван и Серый волк!
– Жар–птица! Жар–птица!
Маленький Алеша стоял на стуле и размахивал ручками, чтобы его услышали среди воплей старших, и волкодав Петра поднял большую голову в шрамах из–за шума.
Дуня не успела ответить, входная дверь отворилась, и стало слышно рев бури снаружи. Женщина появилась на пороге, дрожа от влаги в длинных волосах. Ее лицо раскраснелось от холода, но она была еще худее, чем дети, огонь отбрасывал тени на ее впавших щеках, на горле и висках. Ее глубоко посаженные глаза отражали огонь. Она склонилась и подняла Алешу на руки.
Дети радостно вопили:
– Мама! – кричал он. – Матушка!
Марина Ивановна села на стул, придвинув его ближе к огню. Алеша в ее руках сжал в кулачках ее косу. Она дрожала, хотя этого почти не было видно из–за тяжелой одежды.
– Пусть овца уже родит сегодня, – сказала она. – Иначе, боюсь, мы больше не увидим отца. Ты рассказываешь сказки, Дуня?
– Если все притихнут, – сказала едко старушка. Она была няней и для Марины давным–давно.
– У меня есть сказка, – сказала Марина. Ее тон был бодрым, но глаза – мрачными. Дуня пронзила ее взглядом. Ветер стенал снаружи. – Расскажи о Морозе, Дуняшка. Расскажи о демоне холода, зимнем короле Карачуне. Он сегодня не здесь, он злится на оттепель.
Дуня замешкалась. Старшие дети переглянулись. Мороз здесь был известен как Морозко, демон зимы. Но давным–давно люди звали его Карачуном, богом смерти. С этим именем он был королем черной середины зимы, приходившим за плохими детьми и замораживающим их ночью. Это слово было зловещим, и не стоило говорить его, пока он еще не отпустил землю. Марина крепко сжимала сына. Алеша ерзал и тянул мать за косу.
– Ладно, – сказала Дуня после недолгих колебаний. – Я расскажу о Морозко, о его доброте и жестокости, – она подчеркнула тоном имя, безопасное имя, что не принесло бы им неудачу. Марина насмешливо улыбнулась и отцепила ладошки сына. Никто не возражал, хотя история Мороза была старой, и они ее уже много раз слышали. С богатым и ясным голосом Дуни было сложно не наслаждаться рассказом. – В некотором царстве… – начала Дуня. Она замолчала и посмотрела на Алешу, пищащего, как летучая мышь, прыгающего в руках матери.
– Тише, – сказала Марина и вернула ему конец косы, которым он принялся играть.
– В некотором царстве, – повторила старушка деловитым тоном, – жил крестьянин, у которого была красивая дочь.
– Как звали? – пролепетал Алеша. Он был достаточно подросшим, чтобы проверять качество сказок, уточняя детали.
– Ее звали Марфа, – сказала старушка. – Маленькая Марфа. И она была прекрасной, как свет солнца в июне, а еще храброй и доброй. Но у Марфы не было матери, она умерла, когда девочка была еще младенцем. Мачеха Марфы, как говорили, была довольно красивой, она готовила вкусные пироги, вязала хорошую одежду, у нее получался насыщенный квас, но сердце ее было холодным и жестоким. Она ненавидела Марфу за ее красоту и доброту, выделяя вместо нее свою страшную ленивую дочь во всем. Сначала женщина хотела испортить красоту Марфы, давала ей самую тяжелую работу по дому, чтобы ее руки скривились, спина сгорбилась, а на лице появились морщины. Но Марфа была сильной, может, обладала каплей магии, потому что не жаловалась, делала всю работу и становилась все милее и милее с годами. И мачеха, – увидев раскрытый рот Алеши, Дуня добавила, – ее звали Дарьей Николаевной, решила избавиться от девочки раз и навсегда, раз не может ее испортить. И вот, посреди зимы, Дарья пришла к мужу и сказала: «Муж мой, я думаю, нашей Марфе пора замуж». Марфа готовила блины в избе. Она потрясенно посмотрела на мачеху, ведь та никогда ею не интересовалась. Но ее радость быстро превратилась в отчаяние. «Есть у меня муж для нее на примете. Усади ее в сани и отвези в лес. Мы выдадим ее за Морозко, князя зимы. Разве может девушка найти жениха лучше и богаче? Он же хозяин белого снега, черных елей и серебряного льда!». Муж, его звали Борис Борисович, в ужасе посмотрел на жену. Борис любил свою дочь, и холодные объятия зимнего божества были не для смертных дев. Но, может, Дарья сама обладала каплей магии, потому что муж не мог ей ни в чем отказать. Со слезами он усадил дочь в сани, повез ее глубоко в лес и оставил ее под елью. Девушка долго сидела одна, дрожала, замерзая все сильнее. А потом услышала стук и треск. Она подняла голову и увидела, как к ней движется Мороз, прыгая среди деревьев и щелкая пальцами.
– Но как он выглядел? – осведомилась Ольга.
Дуня пожала плечами.
– Бытуют разные мнения. Некоторые говорят, что он – лишь холодный трескучий ветерок среди елей. Другие считают его стариком в санях с яркими глазами и холодными руками. Третьи говорят, что он – воин в расцвете сил, но весь в белом и с оружием изо льда. Никто не знает. Но кто–то шел к Марфе, сидящей там, ледяной ветер ударил ей в лицо, и ей стало еще холоднее. А затем Мороз заговорил с ней голосом зимнего ветра и падающего снега: «Тепло ли тебе, красная?». Марфа была воспитанной девушкой, которая не жаловалась на свои проблемы, так что она ответила: «Тепло, благодарю, дорогой князь Мороз». Демон рассмеялся, и ветер подул еще сильнее. Деревья застонали над их головами, и Мороз спросил снова: «Тепло ли тебе, девица?». Марфа, хоть едва могла говорить от холода, ответила: «Тепло, мне тепло, спасибо». Над головой бушевала буря, ветер выл, скалил зубы, и Марфе казалось, что он сорвет кожу с ее костей. Но Мороз уже не смеялся, он спросил в третий раз: «Тепло ли тебе, милая?». И она ответила, выдавливая слова замерзшими губами, пока тьма плясала перед ее глазами: «Да… мне тепло, батюшка». И он поразился ее смелости, сжалился над ней. Он укутал ее в свою синюю шубу, устроил на своих санях. Он поехал по лесу, оставил девушку у двери ее дома, и она все еще была в прекрасной шубе и с сундуком камней и золота, серебряных украшений. Отец Марфы расплакался от радости при виде дочери, но Дарья и ее дочь были в ярости, увидев Марфу в богатом одеянии и с выкупом князя. И Дарья повернулась к мужу и сказала: «Скорее, муж! Отвези мою дочь Лизу в санях. Дары Мороза для Марфы – ничто по сравнению с тем, что он даст моей девочке!». Хотя Борису не нравилась эта затея, он взял Лизу в сани. Девушка была в лучшем платье и в тяжелой шубе. Ее отец отвез ее глубоко в лес и оставил под той же елью. Лиза тоже долго просидела там. Она замерзала, несмотря на шубы. И вот Мороз показался из–за деревьев, щелкая пальцами и смеясь под нос. Он плясал, подходя к Лизе, он выдохнул ей в лицо, и его дыхание было ветром севера, промораживающим до костей. Он улыбнулся и спросил: «Тепло ли тебе, девица?». Лиза, дрожа, ответила: «Конечно, нет, дурак! Ты не видишь, что я погибаю от холода?». Ветер подул еще сильнее, выл и бросался порывами. Поверх шума он спросил: «А теперь? Тепло?». Девушка завизжала: «Нет, балда! Я замерзаю! Мне еще никогда в жизни не было так холодно! Я жду жениха Мороза, а этот боров так и не явился». От этих слов Мороз помрачнел, он прижал пальцы к ее горлу, склонился и прошептал в ухо девушки: «А теперь тепло, голубка?». Но девушка не ответила, ведь от его прикосновения умерла и осталась замерзшей в снегу. А Дарья дома ждала, расхаживая. «Не меньше двух сундуков золота, – говорила она, потирая руки. – Свадебное платье из бархата и покрывала из лучшей шерсти». Ее муж молчал. Тени становились длиннее, а ее дочери все не было видно. Дарья послала мужа за девушкой, прося вести себя осторожнее с сундуками с сокровищами. Борис приехал к дереву, где оставил девушку утром, но сокровищ там не было, а девушка лежала мертвой в снегу. С тяжелым сердцем мужчина поднял ее на руки и отнес домой. Мать выбежала навстречу. «Лиза, – позвала она. – Душа моя!». А потом она увидела труп своего ребенка в санях. Палец Мороза коснулся в тот миг и сердца Дарьи, и она упала замертво.
Все молчали в раздумьях.
А потом Ольга осторожно заговорила:
– А что случилось с Марфой? Она вышла за него замуж? За царя Мороза?
– Холодные объятия, да, – пробормотал Коля под нос, улыбаясь.
Дуня строго посмотрела на него, но все же ответила:
– Нет, Оля, – сказала она девочке. – Не думаю. Зачем Зиме смертная девица? Она, скорее всего, вышла за зажиточного крестьянина, и ее приданое было самым большим во всей Руси.
Ольга хотела возразить из–за не романтичного конца, но Дуня уже поднялась, хрустя костями, собираясь спать. На печи было много места, на ней стали маленькие и заболевшие. Дуня спала там с Алешей.
Остальные поцеловали маму и ушли. Марина встала последней. Несмотря на зимнюю одежду, Дуня видела, какой худой стала женщина, и это терзало сердце старушки. Она успокаивала себя тем, что скоро весна. Деревья станут зелеными, молоко станет насыщеннее, и она сделает пирог с яйцами, творогом и фазаном, а солнце придаст Марине сил.
Но глаза Марины вызывали у старой няни плохое предчувствие.
ВНУЧКА ВЕДЬМЫ
Ягненок, наконец, родился, грязный и тонкий, черный, как мертвое дерево в дождь. Овца начала вылизывать кроху с властным видом, и вскоре маленькое существо покачивалось на копытцах.
– Молодец, – сказал Петр Владимирович овце и встал. Его спина заболела, когда он выпрямил ее. – Но ты могла выбрать ночь лучше, – ветер снаружи скрежетал зубами. Овца бесстрастно помахала хвостиком. Петр улыбнулся и оставил их. Хороший ягненок родился в зимнюю бурю. Это был хороший знак.
Петр Владимирович был важным человеком, боярином с богатыми землями и множеством людей, слушающихся его. Он сам решил проводить ночи с рожающим скотом. Он всегда присутствовал при рождении нового существа для обогащения его стада, он часто вытаскивал его на свет собственными кровавыми руками.
Мокрый снег прекратился, ночь прояснялась. Несколько звезд было видно между туч, когда Петр вышел во двор и закрыл за собой дверь амбара. Несмотря на влагу, его дом был почти по крышу в снегу. Только крыша со скатом и дымоходы остались без снега, а еще проход к двери, который тщательно чистили слуги Петра.
Летняя половина большого дома была с широкими окнами и открытым камином. Но то крыло было закрыто зимой, оно сейчас выглядело пустынным, погребенным снегом и запечатанным льдом. Зимняя половина дома была оснащена большими печами и маленькими высокими окнами. Дым поднимался из дымоходов, и с первыми холодами Петр закрыл окна блоками льда, чтобы закрыться от холода, но пропускать свет. Огонь горел в комнате жены, и золотое сияние от него мерцало полоской на снегу.
Петр подумал о жене и ускорился. Марина обрадуется ягненку.
Дорожки между пристройками были с крышами, под ногами были разложены бревна – защита от дождя, снега и грязи. Но мокрый снег на рассвете пропитал бревна, и они замерзли. Идти было опасно, влажные сугробы возвышались до головы, испещренные мокрым снегом. Но войлочные сапоги с мехом не скользили по льду. Петр замер в полумраке кухни и зачерпнул воды грязными руками. Алеша на печи перевернулся и захныкал во сне.
Комната его жены была маленькой, чтобы защищаться от холода, но яркой, роскошной по северным стандартам. Деревянные стены покрывала плетеная ткань. Прекрасный ковер – часть приданого Марины – прибыл по длинным и окольным дорогам из самого Царьграда. Потрясающая резьба украшала деревянные стулья, шкуры волков и зайцев лежали на полу грудами.
Маленькая печь в углу сияла огнем. Марина не спала, а сидела у огня, укутанная в одеяние из белой шерсти, расчесывала волосы. Даже после четырех детей ее волосы все еще были густыми и темными, ниспадали почти до ее колен. В мерцающем свете огня она выглядела совсем как невеста, которую Петр привез домой давным–давно.
– Получилось? – спросила Марина. Она отложила гребешок и начала заплетать волосы. Она не отводила взгляда от печи.
– Да, – отвлеченно сказал Петр. Он снял кафтан в тепле. – Красивый ягненок. И его мама в порядке. Хороший знак.
Марина улыбнулась.
– Я рада этому, ведь он нам нужен, – сказала она. – Я беременна.
Петр вздрогнул, замер, снимая рубаху. Он раскрыл рот и закрыл его. Это было возможно. Но она была стара для этого, еще и исхудала за зиму…
– Еще один ребенок? – спросил он, выпрямившись и отложив рубаху.
Марина услышала тревогу в его голосе, печальная улыбка появилась на ее губах. Она завязала волосы кожаным шнурком и ответила:
– Да, – сказала она, перебрасывая косу через плечо. – Девочка. Родится осенью.
– Марина…
Его жена услышала безмолвный вопрос.
– Я хотела ее, – сказала она. – И все еще хочу, – а потом еще тише. – Я хочу, чтобы дочь была такой, как моя мама.
Петр нахмурился. Марина никогда не говорила о матери. Дуня, что была с Мариной в Москве, редко ее упоминала.
При правлении Ивана I, как говорили в историях, девушка в лохмотьях приехала к вратам одна, лишь на высокой серой лошади. Несмотря на грязь, голод и усталость, слухи преследовали ее шаги. Она была такой изящной, говорили люди, и глаза у нее были как у девицы–лебедь из сказки. Слухи добрались и до ушей великого царя.
– Приведите ее ко мне, – сказал Иван почти без интереса. – Я никогда не видел девицу–лебедь.
Иван Калита был жестоким царем, его терзали амбиции, он был холодным, умным и хитрым. Он не выжил бы иначе: цари в Москве быстро умирали. И бояре говорили, что, когда Иван увидел девушку, он не двигался десять минут. Некоторые даже клялись, что его глаза были полны слез, когда он подошел к ней и взял за руку.
Иван к тому времени был дважды вдовцом, его старший сын был старше его юной возлюбленной, но через год он женился на загадочной девушке. Но даже царь не мог заглушить сплетни. Принцесса не сказала, откуда пришла, ни тогда, ни потом. Служанки шептались, что она могла приручать зверей, видеть во сне будущее и вызывать дождь.
* * *
Петр собрал уличную одежду и повесил у печи. Он был практиком, так что не слушал сплетни. Но его жена сидела неподвижно и смотрела на огонь. Только пламя двигалось, скользя по ее ладони и горлу. От нее Петру было не по себе. Он прошел по деревянному полу.
Русь была христианской после того, как Владимир крестил Киев в Днепре и пронес старых богов по улицам. И все же земли были огромными, менялись медленно. Пятьсот лет прошло, а Русь все еще кишела неизвестными силами, и некоторые из них отражались в странных умных глазах принцессы. Церкви это не нравилось. По настоянию епископа Марину, ее единственную дочь, выдали за боярина в глушь, в днях пути от Москвы.
Петр часто благодарил свою удачу. Его жена была мудрой, красивой, он любил ее, а она – его. Но Марина никогда не говорила о матери. Петр не спрашивал. Их дочь Ольга была обычной, милой и послушной девушкой. Им не нужна была другая, особенно унаследовавшая силы странной бабушки.
– Уверена, что у тебя хватит сил на это? – сказал Петр. – Даже Алеша был неожиданным, а это было три года назад.
– Да, – сказала Марина, посмотрев на него. Ее ладонь медленно сжалась в кулак, но он не видел. – Я вижу, как она родится.
Пауза.
– Марина, твоя мама была…
Его жена взяла его за руку и встала. Он обвил рукой ее талию и ощутил, как она напряглась от его прикосновения.
– Не знаю, – сказала Марина. – У нее были дары, которых нет у меня, я помню, как аристократы шептались в Москве. Но сила – право по рождению у женщин ее рода. Ольга больше твоя дочь, чем моя, но эта, – свободная ладонь Марины изобразила колыбель для малышки, – будет другой.
Петр притянул жену ближе. Она вдруг крепко прижалась к нему. Ее сердце колотилось о его грудь. Она была теплой в его руках. Он ощущал запах ее волос, чистых после купальни. Петр считал, что уже поздно. Зачем навлекать беду? Работа женщин – рожать детей. Его жена уже дала ему четверых, она могла справиться с еще одним ребенком. Если малышка окажется странной, то это можно будет прервать, если необходимо.
– Тогда роди ее здоровой, Марина Ивановна, – сказал он. Его жена улыбнулась. Она стояла спиной к огню, и он не видел, что ее ресницы влажные. Он отклонил ее голову и поцеловал ее. Пульс бился в ее горле. Но она была такой худой, хрупкой, как птичка в тяжелом одеянии. – Ложись спать, – сказал он. – Завтра будет молоко, у овцы немного одолжить можно. Дуня приготовит его для тебя. Ты должна думать о ребенке.
Марина прижалась к нему. Он поднял ее, как в дни, когда ухаживал за ней, и покружил. Она рассмеялась и обвила руками его шею. Но мгновение она смотрела мимо него на огонь, словно могла читать будущее по языкам пламени.
* * *
– Избавься от ребенка, – сказала Дуня на следующий день. – Мне все равно, носишь ты девочку, князя или древнего пророка, – мокрый снег вернулся с рассветом и гремел по дому. Две женщины жались у печи ради тепла и света для починки одежды. Дуня с силой вонзила иглу в игольницу. – Чем скорее, тем лучше. У тебя не хватит ни веса, ни сил выносить ребенка, но, если каким–то чудом ты сможешь, роды тебя убьют. Ты дала мужу трех сыновей, у тебя есть дочь, зачем еще одна? – Дуня была няней Марины в Москве, последовала за ней в дом ее мужа и нянчила всех ее детей по очереди. Она говорила честно, что хотела.
Марина улыбнулась с долей насмешки.
– Какие слова, Дуняшка, – сказала она. – Что сказал бы отец Семен?
– Отец Семен не умрет от родов, да? А ты, Маришка…
Марина посмотрела на свою работу и промолчала. Но, когда встретилась взглядом с прищуренными глазами няни, ее лицо было бледным, как вода, и Дуне показалось, что она видит, как кровь отливает от ее горла. Дуня ощутила холодок.
– Дитя, что ты видела?
– Не важно, – сказала Марина.
– Избавься от него, – почти взмолилась Дуня.
– Дуня, я должна ее родить. Она будет как моя мать.
– Твоя мать! Дева в лохмотьях, приехавшая одна из леса? Угасшая до тусклой тени, потому что не могла жить за византийскими образами? Ты забыла, какой серой старухой она стала? Как пошатывалась в вуали в церкви? Как пряталась в комнатах, ела, пока не стала круглой, заплывшей жиром и с пустыми глазами? Твоя мать. Ты хочешь такого своему ребенку?
Голос Дуни хрипел, как у ворона, она помнила, к ее горю, девушку, что пришла в залы Ивана Калиты, потерявшуюся и хрупкую, до боли красивую, несущую за собой чудеса. Иван был очарован. Принцесса, может, обрела с ним покой на какое–то время. Но они поселили ее в женских покоях, наряжали в тяжелые наряды из парчи, дали ей иконы и слуг, кормили мясом. Понемногу тот огонь, свет, что поражал всех, угас. Дуня горевала из–за ее гибели задолго до того, как ее предали земле.
Марина с горечью улыбнулась и покачала головой.
– Нет. Но помнишь, что было раньше? Ты мне рассказывала.
– Много хорошей магии или чудес, что ее погубило, – прорычала Дуня
– У меня лишь капля ее дара, – продолжила Марина, не слушая старую няню. Дуня знала ее достаточно, чтобы слышать сожаление. – Но у моей дочери будет больше.
– И потому ты оставишь четырех других без матери?
Марина посмотрела на колени.
– Я… нет. Да. Если потребуется, – ее голос было едва слышно. – Но я могу выжить, – она подняла голову. – Дай слово, что позаботишься о них, ладно?
– Маришка, я стара. Я могу пообещать, но когда я умру…
– Они будут в порядке. Они… должны быть. Дуня, я не вижу будущего, но я доживу до момента, когда она родится.
Дуня перекрестилась и промолчала.
БЕДНЯК И НЕЗНАКОМЕЦ
Первые кричащие ветра ноября сотрясали голые деревья в день, когда у Марины начались схватки, и первый крик ребенка смешался с воем ветров. Марина рассмеялась при виде рожденной дочери.
– Ее зовут Василиса, – сказала она Петру. – Моя Вася.
Ветер притих на рассвете. В тишине Марина один раз выдохнула и умерла.
Снег падал слезами в день, когда Петр с каменным лицом предал жену земле. Его маленькая дочь кричала все похороны демоническим воем, схожим на ветер.
Той зимой в доме постоянно раздавались крики ребенка. Не один раз Дуня и Ольга расстраивались из–за малышки, она была худым и бледным младенцем, одни глаза и кости. Коля много раз грозился, отчасти серьезно, выбросить ее из дома.
Но зима наступала, а ребенок жил. Она перестала кричать и росла на молоке крестьянок.
Года летели, как листья.
В день, схожий с тем, в который она родилась, в холоде зимы темноволосое дитя Марины прошло на зимнюю кухню. Она прижала ладони к каменной плите и заглянула внутрь. Ее глаза блестели. Дуня доставала пирожки из пепла. Весь дом пах медом.
– Пирожки готовы, Дуняшка? – сказала она, кивая на печь.
– Почти, – Дуня отодвинула ребенка, пока у той не загорелись волосы. – Если тихо посидишь на стуле, Васечка, и починишь свою блузку, получишь целый пирожок.
Вася, думая об угощении, смиренно пошла к стулу. На столе уже остывала груда пирожков, румяных снаружи, в частичках пепла. Уголок пирожка обсыпался, пока девочка смотрела. Внутри он был золотым, и поднялся завиток пара. Вася сглотнула. Казалось, утренняя каша была давным–давно.
Дуня предупреждающе посмотрела на нее. Вася сжала губы и принялась шить. Но дыра на блузке была большой, а ее голод не унимался, а терпением она не отличалась и при лучших обстоятельствах. Ее стежки становились все больше, как дыры в зубах старика. Наконец, Вася не утерпела. Она отложила блузку и приблизилась к тарелке с горячими угощениями на столе. Дуня стояла спиной к ней у печи.
Девочка подбиралась ближе, беззвучно, как котенок к кузнечикам. А потом бросилась. Три пирожка пропали в льняном рукаве. Дуня развернулась и заметила лицо девочки.
– Вася… – строго начала она, но Вася, испугавшись и смеясь одновременно, уже миновала порог и вышла к хмурому дню.
Время года менялось, и поля были полны обрезанных стеблей, припорошенных снегом. Вася, жуя медовый пирожок и обдумывая, где скрыться, пробежала по двору к домам крестьян и через калитку. Было холодно, но Вася не думала об этом. Она родилась в холоде.
Василиса Петровна была некрасивой девочкой: худой, как стебель камыша, с длинными пальцами рук и большими ногами. Ее глаза и рот были слишком большими для нее. Ольга звала ее лягушкой из–за этого. Но глаза девочки были цвета леса в летнюю бурю, а губы – сладкими. Она могла впечатлять, когда хотела, была такой умной, что ее семья потрясенно переглядывалась, когда она забывала о здравом смысле и следовала за еще одной чудной идеей.
Груда побеспокоенной земли выделялась на снегу на краю собранного ржаного поля. Так не было еще вчера. Вася отправилась исследовать. Она понюхала ветер, поняла, что ночью пойдет снег. Тучи напоминали влажную шерсть над деревьями.
Мальчик девяти лет, миниатюрный Петр Владимирович, стоял на дне большой ямы и копал замерзшую землю. Вася подошла к краю и заглянула.
– Что там, Лешка? – сказала она с набитым ртом.
Ее брат прислонился к лопате и, щурясь, посмотрел на нее.
– Ты как думаешь? – Алеше вполне нравилась Вася, готовая на разные шалости почти так же сильно, как младший брат, но он был почти на три года старше и указывал ей на место.
– Не знаю, – сказала Вася, жуя. – Пирожок? – она протянула половину последнего с долей сожаления. Этот был самым большим и наименее пепельным.
– Давай, – Алеша бросил лопату и протянул грязную руку. Но Вася отпрянула.
– Скажи, что ты делаешь, – сказала она. Алеша нахмурился, но Вася прищурилась и собралась откусить пирожок. Брат сдался.
– Это крепость, – сказал он. – Для времен, когда придут татары. Я смогу тут спрятаться и стрелять в них.
Вася никогда не видела татар, не знала, какого размера требуется крепость, чтобы защититься от одного такого. И все же она с сомнением посмотрела на яму.
– Не очень–то она большая.
Алеша закатил глаза.
– Потому я копаю, кролик, – сказал он. – Чтобы она стала больше. Так дашь пирожок?
Вася начала протягивать пирожок, но замешкалась.
– Я тоже хочу копать яму и стрелять в татар.
– Ты не можешь. У тебя нет лука или лопаты.
Вася нахмурилась. Алеша получил свой нож и лук на седьмые именины, но год мольбы так и не подарил ей оружие.
– Не важно, – сказала она. – Я могу копать палкой, а лук отец даст позже.
– Не даст, – но Алеша не возражал, когда Василиса отдала половину пирожка и пошла искать палку. Они работали пару минут в относительной тишине.
Но копать палкой скоро надоело, хоть она и подпрыгивала каждые пару минут, чтобы проверить, не идут ли злые татары. Вася уже подумывала уговорить Алешу уйти с ней лазать по деревьям, когда над ними возникла тень: их сестра Ольга, тяжело дыша и злясь, отошла от костра и увидела брата и сестру, отлынивающих от дел. Она посмотрела на них свысока.
– В грязи по брови. Что скажет Дуня? И отец, – Ольга бросилась и поймала неуклюжего Алешу за спину рубахи, дети завопили, как испуганные перепела.
Василиса была длинноногой, как для девочки, быстро двигалась, и за это ей всегда доставалось, ведь она не могла спокойно доесть последние крошки. Она не оглядывалась, а бросилась бежать как заяц по пустому полю, огибая стебли с воплями радости, пока ее не скрыл лес. Ольга тяжело дышала и держала Алешу за воротник.
– Почему ты не ловишь ее? – возмутился Алеша, Ольга тащила его домой. – Ей всего шесть.
– Потому что я не Кощей Бессмертный, – сказала сурово Ольга. – И у меня нет лошади, способной обогнать ветер.
Они прошли на кухню. Ольга устроила Алешу у печи.
– Васю я поймать не смогла, – сказала она Дуне. Старушка подняла глаза к небу. Васю было сложно поймать, когда она не хотела быть пойманной. Только Саша мог это сделать. Дуня обратила гнев на сжавшегося Алешу. Она раздела ребенка у печи, протерла тряпкой, что оказалась колючей, и переодела его в чистое.
– Как не стыдно, – ворчала Дуня, пока терла. – В следующий раз расскажу вашему отцу. Он заставит тебя перевозить, рубить и удобрять всю зиму. Вот так. Копаться в грязи…
Но ее тираду перебили. Два высоких брата Алеши пришли, топая, на кухню, от них пахло дымом и скотом. В отличие от Васи, они не хитрили и сразу пошли к пирожкам, каждый сунул по целому в рот.
– Ветер южный, – сказал Николай Петрович, он же Коля, старший брат своей сестре, его голос был неразборчивым от жевания. Ольга взяла себя в руки и села вязать у печи. – Ночью будет снег. Хорошо, что звери в сарае, крыша починена, – Коля снял мокрые валенки у огня и устроился на стуле, схватив по пути еще один пирожок.
Ольга и Дуня смотрели на валенки с одинаковым недовольством. Замерзшая грязь запачкала чистую печь. Ольга перекрестилась.
– Если погода меняется, завтра половина деревни заболеет, – сказала она. – Надеюсь, отец придет до снега.
Второй юноша не говорил, но опустил охапку хвороста, проглотил пирожок и опустился перед иконами напротив двери. Он перекрестился, встал и поцеловал изображение Девы.
– Снова молишься, Саша? – сказал Коля с бодрой едкостью. – Молись, чтобы снег был легким, и отец не простыл.
Юноша пожал тонкими плечами. У него были большие печальные глаза с густыми ресницами, как у девушки.
– Я молюсь, Коля, – сказал он. – И тебе не мешало бы, – он прошел к печи и снял мокрые носки. Запах мокрой шерсти смешался с запахом грязи, капусты и зверей. Саша провел день у лошадей. Ольга сморщила нос.
Коля не забрался на печь. Он разглядывал один из своих валенок, где начал топорщиться край. Он издал недовольный звук и опустил его рядом с другим валенком. От обоих пошел пар, печь возвышалась над ними. Дуня уже тушила мясо для ужина, и Алеша смотрел на котелок, как кот на норку мыши.
– Что случилось, Дуня? – спросил Саша. Он пришел на кухню, успев уловить тираду.
– Вася, – сухо сказала Ольга и рассказала о пирожках и побеге сестры в лес. Она вязала при этом. От едва заметных улыбок на лице появлялись ямочки. Она все еще была пухлой после лета, круглолицей и милой.
Саша рассмеялся.
– Вася вернется, когда проголодается, – сказал он и вернулся к делам важнее. – Ты добавила щуку, Дуня?
– Линь, – кратко сказала Дуня. – Олег принес четырех на рассвете. Но эта ваша странная сестра слишком мала, чтобы задерживаться в лесу.
Саша и Ольги переглянулись, пожали плечами и промолчали. Вася пропадала в лесу, стоило ей научиться ходить. Она всегда возвращалась к ужину, принося в извинении горсть кедровых орехов, румяная и кающаяся, тихая в своих сапогах.
Но в этот раз они ошибались. Солнце опускалось, тени деревьев становились ужасно длинными. Петр Владимирович пришел в дом с фазаном, которого нес за шею. А Вася все еще не вернулась.
* * *
Лес был тихим в преддверии зимы, снег между деревьями был гуще. Василиса Петровна, радуясь и стыдясь свободе, доела последний пирожок, растянувшись на холодной ветке, слушая тихие звуки сонного леса.
– Знаю, ты спишь, когда выпадает снег, – сказала она. – Но ты не мог бы проснуться? У меня есть пирожки.
Она показала доказательство, кусочек чуть больше крошек, замерла, словно ждала ответа. Его не последовало, только ветер шелестел деревьями.
Вася пожала плечами, доела пирожок и побегала по дереву в поисках шишек с орешками. Белки съели все, в лесу было холодно даже для девушки, привыкшей к этому. Наконец, Вася стряхнула с одежды кору и лед и направилась домой, ощутив угрызения совести. В лесу сгустились тени, дни были все короче, близилась ночь. Она спешила. Ее отругают, но у Дуни ее ждал ужин.
Она шла все дальше, а потом замерла, хмурясь. Налево у серой ольхи, вокруг старого кривого вяза, а потом было видно поля отца. Она ходила по этой тропе тысячи раз. Но тут не было ни ольхи, ни вяза, только рощица елей с черными иголками и небольшой заснеженный луг. Вася развернулась и пошла в другую сторону. Нет, тут были тонкие березки, замершие, как белые девицы, обнаженные и дрожащие зимой. Васе стало не по себе. Она не могла заблудиться. Она никогда не терялась. Так можно было и в доме заблудиться. Ветер затряс деревья, но она эти деревья не узнавала.
Потерялась. Она заблудилась в сумерках зимой, вот–вот пойдет снег. Она повернулась снова, пошла в другую сторону. Но среди деревьев не было знакомых. Слезы вдруг выступили на ее глазах. Она заблудилась. Она хотела увидеть Ольгу или Дуню, отца и Сашу. Она хотела суп и одеяло, даже не была против зашивать одежду.
На пути появилось дерево. Девочка замерла. Это дерево отличалось от других. Оно было больше, чернее. Оно было кривым, как старушка. Ветер тряс его большими черными ветвями.
Вася, дрожа, приближалась к нему. Она прижала ладонь к коре. Дерево не отличалось от других, было грубым и холодным даже сквозь шерсть ее варежек. Вася обошла дуб и посмотрела на ветви. А потом опустила взгляд и чуть не споткнулась.
Мужчина свернулся, как зверь, у корней дерева и спал. Она не видела его лицо, оно было скрыто руками. Среди одежды она заметила холодную белую кожу. Он не пошевелился от ее шагов.
Он не мог тут спать, с юга приближался снег. Он умрет. Может, он знал, где ее дом. Вася хотела разбудить его, потрясти за плечо, но передумала. Она сказала:
– Дедушка, проснитесь! До восхода луны начнется снег. Проснитесь!
Мужчина долго не шевелился. Когда Вася уже собралась коснуться его плеча, он заворчал, поднял лицо и моргнул глазом.
Дитя отпрянуло. Одна сторона его лица была грубой, но светлой. Глаз был серым. Другого глаза не было, глазница была зашита, и та сторона лица была массой голубоватых шрамов.
Глаз моргнул, глядя на девочку, мужчина сел на корточки, словно хотел лучше разглядеть. Он был худым, в лохмотьях и грязным. Вася видела ребра в прорехи его рубахи. Но, когда он заговорил, его голос был сильным и низким.
– Что ж, – сказал он, – давно я не видел русских девушек.
Вася не понимала.
– Вы знаете, где мы? – сказала она. – Я заблудилась. Мой отец – Петр Владимирович. Если вы отведете меня домой, он вас накормит и усадит у печи. Скоро пойдет снег.
Одноглазый мужчина вдруг улыбнулся. Два зубы у него были длиннее остальных, и это искривляло его губу при улыбке. Он встал на ноги, и Вася увидела, что он был высоким мужчиной с большими костями.
– Знаю ли я, где мы? – сказал он. – Конечно, девочка. Я отведу тебя домой. Но ты должна подойти и помочь мне.
Вася была избалована и не видела смысла не доверять. Но и не пошевелилась.
Серый глаз прищурился.
– Зачем девочке было приходить сюда? – а потом мягче. – Такие глаза. Я почти вспомнил… Иди сюда, – его голос теперь манил. – Твой отец будет переживать.
Он посмотрел на нее серым глазом. Вася, хмурясь, сделала шажок к нему. Еще один. Он вытянул руку.
Вдруг раздался хруст копыт на снегу, фыркнула лошадь. Мужчина отпрянул. Девочка отшатнулась от его протянутой руки, мужчина упал на землю и сжался. Лошадь и всадник вылетели на поляну. Лошадь была белой и сильной. Ее всадник спустился на землю, и Вася увидела, что он был худым, но крепким, кожа натянулась на щеках и горле. Он был в толстой меховой шубе, его глаза сияли голубым.
– Что это? – сказал он.
Мужчина в лохмотьях сжался.
– Не твое дело, – сказал он. – Она пришла ко мне. Она – моя.
Новоприбывший повернулся и холодно посмотрел на него. Его голос заполнил поляну.
– Разве? Спи, Медведь, зима пришла.
Сонный возражал, но опустился на место между корнями дуба. Серый глаз закрылся.
Всадник п