– Нет, ваша — нет! К тому же пианино кое для чего служит. Да, служит для того, чтобы наполнять гармонией домашний очаг, не то он превратится в пепелище.
– Гармония! А с чем ее кушают?
– Лидувина, Лидувина!
Кухарка опустила голову, смущенная его мягким укором. Так было между ними принято.
– Она будет играть на пианино, потому что она учительница музыки.
– Ну, так она не будет играть, — твердо сказала Лидувина. — Иначе для чего она выходит замуж?
– Моя Эухения… — начал Аугусто.
– А! Так ее зовут Эухения и она учительница музыки? — спросила кухарка.
– Да, а что?
– Она живет вместе с дядей и теткой на проспекте Аламеда, в доме, где магазин сеньора Тибурсио?
– Да. Ты ее знаешь?
– Только в лицо.
– Нет, ты знаешь что-то еще, Лидувина. Скажи мне, скажи, ведь речь идет о будущем твоего хозяина, о его счастье.
– Она хорошая девушка, хорошая.
– Говори, Лидувина, говори! Ради памяти покойной матушки!
– Вспомните ее советы, сеньорито. Кто там ходит по кухне? Кот, что ли?
И служанка вышла на кухню.
– Может, закончим? — спросил Доминго.
– Ты прав, нельзя так бросать партию. Чей ход?
– Ваш, сеньорито.
– Ну что ж…
И эту игру он проиграл опять по рассеянности.
«Помилуйте, сеньор, — говорил он себе, возвращаясь в спальню. — Все ее знают, все, кроме меня. Вот чудо любви. А завтра? Что мне делать завтра? Каждому дню — свои заботы. Сейчас — спать».
И он лег в постель.
И в постели он все еще говорил себе: «Да, все дело в том, что, сам того не ведая, я смертельно скучал два года… с тех пор как умерла моя добрейшая мама… Да-да, бывает бессознательная скука. Почти все люди скучают, не сознавая этого. Скука — это основа нашей жизни, скука изобрела все игры, развлечения, романы и любовь. Туман жизни источает сладкую скуку, этакий кисло-сладкий нектар. Все будничные незначительные события, все приятные беседы, которыми мы убиваем время и продлеваем жизнь, — разве это не сладчайшая скука? О Эухения, моя Эухения, цветок моей бессознательной скуки, приди ко мне, побудь со мною во сне, помечтай обо мне и со мною!»
И он уснул.
V
Он летел сквозь облака лучезарным орлом — роса на мощных крыльях, глаза устремлены на солнечный туман, сердце дремлет в сладкой скуке под панцирем груди, закаленной в бурях; вокруг тишина, сотканная из дальних гулов земли, а там, высоко в небе, две звезды-близнецы струят невидимый бальзам. «,,Ла Корреспонденсия"!» — разорвал тишину пронзительный вопль, И Аугусто ощутил свет рождающегося дня.
«Я сплю или бодрствую? — спросил он себя, кутаясь в одеяло. — Орел я или человек? О чем пишут в этой газете? Какие новости мне принесет этот день? Быть может, ночью случилось землетрясение в Коркубионе? А почему не в Лейпциге? О, лирические ассоциации идей, пиндарический беспорядок! Мир — калейдоскоп. Логику вносит человек. Высшее искусство — искусство случая. А потому поспим еще». И он повернулся к стене.
«,,Ла Корреспонденсия"!», «Уксус!». Потом — экипаж, и автомобиль, и еще какие-то детские крики.
«Невозможно! — снова заговорил с собой Аугусто. — Такова жизнь, она все повторяется. А с нею и любовь… Что такое любовь? Быть может, очищение от всяческого шума? Или квинтэссенция скуки? Подумаю об Эухении, самое время».
Он закрыл глаза, чтобы подумать об Эухении. Подумать?
Но эта мысль стала плавиться, таять и вскоре превратилась в мелодию польки. Просто внизу под окном остановился шарманщик и начал играть. Душа Аугусто звучала в лад, и он не думал.
«Суть мира в музыке, — решил Аугусто, когда замер последний звук шарманки. — И моя Эухения, она ведь тоже музыкальна? Любой закон — закон ритма, а ритм — это любовь. Прекрасно; божественное утро, девственный новый день принесли мне открытие: любовь — это ритм. Наука ритма — математика; чувственное выражение любви — музыка. Поймите правильно: не реализация, а вьь ражение».
Его прервал легкий стук в дверь.
– Войдите!
– Вы звали меня, сеньорите? — спросил Доминго.
– Да… Завтрак!
Оказывается, он сам не заметил, как позвал слугу, да еще на полтора часа раньше, чем обычно. Но раз уж позвал, надо потребовать завтрак, хотя время и не пришло.
«Любовь оживляет и торопит аппетит, — продолжал рассуждать Аугусто. — Надо жить, чтобы любить! Да, и надо любить, чтобы жить!»
Он поднялся и позавтракал.
– Как погода, Доминго?
– Как обычно, сеньорите.
– Значит, не хорошая и не плохая.
– Угу!
Такова была теория слуги, ибо у слуги тоже были свои теории.
Аугусто в это утро мылся, причесывался, одевался и снаряжался, как человек, имеющий цель в жизни и получающий от жизни истинное удовольствие, правда, слегка окрашенное меланхолией.
Он вышел на улицу, и очень скоро его сердце тревожно забилось. «Молчи! — сказал он себе. — Я ее видел, я ее знал с давних пор, да, ее образ родился вместе со мною!.. Мамочка, помоги мне!» И когда мимо него совсем близко прошла Эухения, он приветствовал ее не столько шляпой, сколько глазами.
Он был уже готов повернуться и следовать за нею, но победили здравый смысл и желание поговорить с привратницей.
«Это она, да, она, — продолжал он, — та, которую я искал много лет, сам того не зная; та, которая искала меня. Мы были предназначены друг, для друга в предустановленной гармонии; мы — две монады, дополняющие одна другую. Семья — вот подлинная клетка общества. А я всего лишь молекула. Сколько поэзии в науке, Боже мой! Мама, мамочка, услышь меня на небе, сын просит у тебя совета! Эухения, моя Эухения!..»
Он огляделся, не смотрит ли кто на него, так как спохватился, что обнимает руками воздух. И сказал себе: «Любовь — это экстаз, она выводит нас из себя».
Его вернула к реальности — к реальности ли? — улыбка Маргариты.
– Нет ли новостей? — спросил ее Аугусто.
– Никаких, сеньорито. Еще слишком рано.
– Когда вы отдали ей записку, она ничего не спросила?
– Ничего.
– А сегодня?
– Сегодня она спросила ваш адрес, знаю ли я вас и кто вы такой. Сказала, что вы, мол, забыли написать адрес. И потом дала мне поручение…
– Поручение? Какое? Не смущайтесь.
– Просила, если вы снова придете, сообщить вам, что она уже помолвлена, у нее есть жених.
– Жених?
– Я же вам говорила, сеньорито.
– Неважно, мы поборемся!
– Хорошо, поборемся.
– Вы обещаете мне свою помощь, Маргарита?
– Конечно, обещаю.
– Тогда мы победим!
С этим Аугусто ушел. Он отправился на Аламеду, чтобы немного остудить чувства видом зелени, послушать пение птиц о своей любви. Сердце его цвело, и там, внутри, тоже звучали как бы соловьиные трели: то пели сладостные воспоминания детства.
И прежде всего небесные воспоминания о матери источали мягкий сладостный свет на все его прошлое.
Отца Аугусто почти не помнил: отец был мифической тенью, терявшейся где-то вдалеке, казался окровавленным облаком на закате. Окровавленным потому, что Аугусто, совсем маленький, видел его в крови — кровавая рвота! — и окоченевшим. До сих пор отзывался в сердце, хотя столько лет прошло, материнский крик: «Сынок!»—крик, наполнивший весь дом, и нельзя было понять, звала ли она умирающего отца или Аугусто, окаменевшего от недоумения перед таинством смерти.
Чуть позже мать, содрогаясь от горя, прижимала его к груди и, причитая: «Сын мой, сын мой», — кропила огненными слезами. И он тоже плакал, прижимаясь к матери и не решаясь повернуть лицо и вырвать его из сладкой темноты трепещущего лона, потому что боялся увидеть перед собой кровожадные глазищи буки.
Так шли дни, полные слез, окрашенные в черное, но постепенно слезы уходили внутрь и траур в доме таял. Дом был уютным и теплым. Свет проникал сквозь белые цветы, вышитые на занавесках. Кресла открывали свои объятия с сердечностью стариков, впавших в детство. На виду всегда стояла пепельница, хранившая пепел последней сигары, выкуренной отцом. А на стене висела фотография отца и матери — теперь вдовы, — сделанная в день свадьбы. Высокий мужчина сидел, положив ногу на ногу, так что виден был язычок ботинка; маленькая женщина стояла рядом, опершись рукой на его плечо, — тонкой рукой, которая, казалось, была создана совсем не для того, чтобы хватать, но чтобы покоиться, как голубь, на плече мужа.
Его мать двигалась бесшумно, как птица, всегда в черном и всегда с улыбкой, в которой застыли слезы первых вдовьих дней, они навсегда осели у рта и вокруг проницательных глаз, «Я должна жить для тебя, для тебя одного», — говорила она ему по ночам перед сном, И он уносил с собою в сон влажный от слез поцелуй.
Как сладкий сон проходила их жизнь.
По вечерам мать читала ему — иногда жития святых, иногда роман Жюля Верна или какую-нибудь наивную бесхитростную сказку. Иногда она даже смеялась беззвучным, кротким смехом, в котором чувствовались давние слезы.
Потом он поступил в институт, и по вечерам мать проверяла его уроки. И сама училась, чтобы помогать сыну. Она выучила все чудные имена из всемирной истории и говорила ему с улыбкой: «Боже мой! Сколько глупостей ухитрились наделать люди!» Эта кроткая женщина изучала математику и проявила при этом немалые способности. «Если бы моя мать посвятила себя математике…» — говорил себе Аугусто. И он вспоминал, с каким интересом она разбирала квадратные уравнения. Учила она и психологию, но эта дисциплина давалась ей труднее всего. «Как они стараются все усложнить!» — говорила она. Учила физику, химию и естествознание. В естествознании ей не нравились странные имена для обозначения растений и животных. Физиология вызывала у нее ужас, она отказалась проверять уроки по этому предмету. Изображения сердца или легких напоминали ей кровавую смерть мужа. «Все это отвратительно, сын мой, — говорила она. — Я не хочу, чтобы ты был врачом. Лучше не знать, как это выглядит изнутри».
Когда Аугусто получил степень бакалавра, она взяла его за руки, посмотрела в лицо и, разразившись слезами, воскликнула: «Если бы был жив твой отец!..» Потом она заставила его сесть к ней на колени, отчего он, уже рослый юноша, почувствовал смущение, и держала его так, молча глядя на пепельницу покойного.
А потом началось ученье в университете, студенческая дружба и меланхолия бедной матери, наблюдавшей, как сын расправляет крылья. «Я живу для тебя, для тебя, — повторяла она. — А ты? Бог знает, для какой женщины предназначен ты… Таков наш мир, сынок…» В день присвоения ему степени лисенсиата права, когда он пришел домой, мать с комически серьезным видом взяла его за руки и, обняв, сказала на ухо: «Папочка благословляет тебя, сын мой!»
Мать никогда не ложилась спать первой и всегда провожала его в постель поцелуем. Поэтому он не мог задержаться где-нибудь на ночь. Мать всегда была рядом, когда он просыпался. Если он за столом чего-нибудь не ел, она тоже не притрагивалась к этому блюду.
Часто они выходили вместе на прогулку и так шли в молчании, она думала о покойном муже, а он — о том, что попадалось на глаза. Она говорила ему всегда об одном и том же, о делах будничных, старых как мир и почти всегда новых. Часто ее речи начинались словами: «Когда ты женишься…»
Каждый раз, когда им встречалась красивая или просто хорошенькая девушка, мать украдкой поглядывала на Аугусто.
Потом пришла смерть, тихая, чинная, кроткая и безболезненная. Она вошла на цыпочках, без шума, влетела как перелетная птица и осенним вечером унесла маму. Мать умерла, вложив руку в руку сына и устремив взор на него; Аугусто чувствовал, как холодела рука и застывали глаза. Он отпустил руку, запечатлев на ней горячий поцелуй, и закрыл матери глаза. Затем он опустился на колени у кровати, и перед ним прошла история всех этих лет, похожих друг на друга как две капли воды.
А сейчас он шел по проспекту Аламеда, над ним щебетали птицы, и он думал об Эухении. У Эухении есть жених. «Чего я боюсь, сын мой, — часто говорила ему мать, — так это минуты, когда на твоем пути встретятся первые шипы». Если бы она была здесь, она превратила бы эти первые шипы в розу!
«Будь мама жива, она нашла бы выход, — сказал себе Аугусто, — в конце концов, это не труднее, чем квадратное уравнение, и, по существу, это не более чем квадратное уравнение».
Слабый жалобный визг прервал его размышления, Аугусто огляделся и увидел в зелени кустарника несчастного щенка, искавшего, казалось, свой земной путь. «Бедняжка! — сказал Аугусто. — Его еще слепым бросили, чтобы он умер; им не хватило мужества убить его», И он взял щенка на руки.
Щенок искал сосцы матери. Аугусто поднялся и пошел домой, думая: «Когда об этом узнает Эухения, вот будет удар для моего соперника! Она, конечно, полюбит бедного песика! Ведь он такой милый, такой славный! Бедняжка, как он лижет мне руку!..»
– Принеси молока, Доминго, только быстро, — сказал он слуге, едва тот открыл ему дверь.
– Чего вам вздумалось купить щенка, сеньорито?
– Я не купил его, Доминго, этот песик не раб, он свободный; я нашел его.
– Ну да, он просто подкидыш.
– Все мы подкидыши, Доминго. Принеси молока. Доминго принес молока и тряпочку, чтобы щенку
было легче сосать. Затем Аугусто велел купить соску для Орфея — так он, неизвестно почему, окрестил песика.
Отныне Орфей стал его наперсником и поверенным всех тайн его любви к Эухении.
«Понимаешь, Орфей, — мысленно говорил Аугусто, — мы должны бороться. Что ты мне посоветуешь? Ах, если бы тебя знала моя мать… Но ты погоди, погоди, придет день, когда ты будешь спать на коленях у Эухении и чувствовать на себе ее теплую, нежную руку. А сейчас что нам делать, Орфей?»
Обед в тот день был унылым, прогулка — тоже унылой, и партия в шахматы унылой, унылыми были и сны в ту ночь.
VI
«Я должен принять решение, — говорил себе Аугусто, прогуливаясь напротив дома № 58 по проспекту Аламеда, — так дальше продолжаться не может».
В эту минуту открылась дверь балкона на втором этаже, где жила Эухения, и вышла сухопарая седая дама с клеткой в руках. Она собиралась вынести на солнышко свою канарейку. Но как только она повесила клетку, гвоздь выпал —и клетка полетела вниз. «Ах, моя Крошка!» — раздался отчаянный крик. Аугусто поспешно схватил клетку — внутри металась испуганная канарейка.
Аугусто поднялся по лестнице, канарейка трепетала в клетке, сердце трепетало в груди. Дама вышла навстречу.
– Я так благодарна вам!
– Ну что вы, сеньора.
– Моя Крошка! Пташечка милая! Ну замолчи, успокойся! Не угодно ли войти, сеньор?
И Аугусто вошел.
Дама провела его в гостиную и со словами: «Обождите немного, я отнесу мою птичку», — оставила одного.
Тотчас в гостиную вошел пожилой господин в темных очках и феске. Конечно, это был дядя Эухении. Усевшись рядом с Аугусто, господин обратился к нему на эсперанто.
В переводе эта фраза означала: «Вы согласны со мной, что всеобщий мир наступит скоро и благодаря эсперанто?»
Аугусто подумал о бегстве, но любовь к Эухении удержала его. Господин продолжал говорить на эсперанто.
Наконец Аугусто решился.
– Я не понимаю ни слова, сеньор.
– Он, конечно, говорил с вами на этом проклятом жаргоне, который называют эсперанто, — сказала тетка Эухении, вошедшая в эту минуту в гостиную. И, обращаясь к мужу, добавила: — Фермин, этот господин принес канарейку.
– Я Понимаю тебя не лучше, чем ты меня, когда я говорю на эсперанто, — отвечал ей муж.
– Этот господин подобрал внизу мою бедную Крошку и был настолько любезен, что принес ее. Простите, — она обернулась к Аугусто, — как вас зовут?
– Я Аугусто Перес, сеньора, сын покойной вдовы Перес Ровира, которую вы, быть может, знали.
– Сын доньи Соледад?
– Совершенно верно.
– Как же, очень хорошо знала. Примерная вдова и мать, поздравляю вас с такой матерью.
– А я поздравляю себя с тем, что счастливый случай позволил мне познакомиться с вами.
– Счастливый! Вы называете счастливым это происшествие?
– Для меня — да.
– Благодарю вас, — сказал дон Фермин и добавил: — Людьми и их делами управляют таинственные законы, которые человек, однако, может отгадывать. У меня, сеньор, почти обо всем есть собственное мнение.
– Оставь свои бредни! — воскликнула тетка. — Как это вам удалось так быстро прийти на помощь моей птичке?
– Не буду хитрить, сеньора, и открою вам свое сердце: я ходил вокруг вашего дома.
– Нашего дома?
– Да, сеньора. У вас такая очаровательная племянница.
– Все понятно, сеньор. Так вот почему это был счастливый случай. Теперь я вижу, что бывают провиденциальные канарейки.
– Кто может знать пути провидения? — сказал дон Фермин.
– Я их знаю, дорогой мой! Я! — воскликнула сеньора и обернулась к Аугусто. — Для вас двери этого дома всегда открыты… Еще бы! Для сына доньи Соледад… Что бы там ни было, вы поможете мне бороться с капризом, который наша девочка вбила себе в голову.
– А свобода? — вставил дон Фермин.
– Да помолчи ты со своим анархизмом!
– Анархизмом? — воскликнул Аугусто.
Лицо дона Фермина расплылось от удовольствия, и он сказал самым сладким голосом:
– Да, друг мой, я анархист, мистический анархист, но только в теории, поймите меня правильно, в теории. Не бойтесь, — говоря это, он положил Аугусто руку на колено, — я не бросаю бомб. Мой анархизм чисто духовного характера. Дело в том, друг мой, что у меня есть почти обо всем свое собственное мнение.
– А вы тоже анархистка? — спросил Аугусто у тетки, чтобы сказать хоть что-нибудь.
– Я? Да это вздор! Мыслимо ли, чтобы никто не управлял? Если никто не управляет, кто будет подчиняться? Вы же понимаете, что это невозможно.
– Маловеры, вы говорите «невозможно»… — начал дон Фермин.
Но жена перебила его:
– Хорошо, дорогой сеньор Аугусто, договор между нами заключен. Я уверена, что вы человек весьма достойный, хорошо воспитанный, из приличной семьи и рента у вас более чем приличная… Решено, с сегодняшнего дня вы мой кандидат.
– Такая честь, сеньора…
– Да, надо образумить эту девчонку. Она, знаете ли, не злая, но очень капризная. Конечно, в детстве ее так балювали! Когда случилась эта катастрофа с моим несчастным братом…
– Катастрофа? — не понял Аугусто.
– Да. поскольку это всем известно, мне незачем от вас скрывать. Отец Эухении покончил с собой после неудачной биржевой операции, и имущество его оказалось заложенным на такую сумму, что вся рента Эухении уходит на погашение долга. И бедная девочка решила скопить денег своими уроками, чтобы выкупить закладную. Вообразите себе! Да ей это не удастся, хоть бы она давала уроки шестьдесят лет!
В тот же миг у Аутусто зародилась идея, идея великодушная и героическая.
– Девушка совсем не злая, — продолжала тетка, — но ее невозможно понять.
– Вот если б вы обе выучили эсперанто… — начал дон Фермин.
– Оставь в покое международные языки. Мы и на родном-то не можем договориться, а ты собираешься ввести чужой.
– Но не считаете ли вы, сеньора, — спросил Аутусто, — что будет лучше, если все люди заговорят на одном языке?
– Вот, вот! — ликующе воскликнул дон Фермин.
– Да, сеньор, — сказала тетка твердо, — на одном языке: на испанском; а со служанками, которые просто дуры, на астурийском.
Тетушка Эухении была родом из Астурии и держала служанку-астурийку, которую она бранила на тамошнем наречии.
– Конечно, теоретически, — добавила она, — было бы неплохо, чтобы все говорили на одном языке. Но теоретически мой муж даже против брака.
– Простите, — сказал, поднимаясь, Аугусто, — простите, если я обеспокоил вас.
– Никакого беспокойства, сеньор, — ответила тетка, — и помните, вы должны бывать у нас. Теперь вы мой кандидат.
Провожая гостя, дон Фермин сказал ему на ухо:
– Даже и не думайте об этом!
– Почему? — спросил Аугусто.
– Бывают, знаете ли, предчувствия, друг мой, предчувствия…
На прощание тетка сказала ему:
– Вы мой кандидат, помните.
Когда Эухения вернулась домой, тетка сразу сказала ей:
– Ты знаешь, кто здесь был? Дон Аугусто Перес.
– Аугусто Перес… Аугусто Перес.,. Ах, да! И кто его привел?
– Моя канарейка.
– А зачем он приходил?
– Что за вопрос! Ради тебя!
– Пришел ради меня, но привела его канарейка. Не понимаю. Уж лучше бы ты говорила на эсперанто, как дядя Фермин.
– Он приходил ради тебя, это молодой человек приятной наружности, статный, хорошо воспитанный, неглупый, а главное — богатый, дорогая, богатый.
– Не нужно мне его богатство, я работаю не для того, чтобы продаваться.
– Кто говорит об этом, злючка?
– Хорошо, тетушка, хорошо, пошутили — и хватит.
– Ты его увидишь, малышка, увидишь и переменишь свое мнение.
– Ну уж этому не бывать!
– Не зарекайся, может, еще придется напиться этой водицы.
– Пути провидения неисповедимы! — воскликнул дон Фермин. — Бог…
– Послушай, — перебила его жена, — как это у тебя совмещается с анархизмом? Я тебе говорила это уже тысячу раз. Если никто не должен управлять, зачем тогда Бог?
– Я анархист мистический, жена, ты это слышала от меня тоже тысячу раз, мистический. Бог не управляет, как это делают люди. Бог — тоже анархист. Он не управляет, а…
– А повинуется, так, что ли?
– Верно сказала, верно. Сам Бог просветил тебя. Подойди ко мне.
Он взял жену за руки, посмотрел ей в лицо, сдул со лба белые завитки волос и добавил:
– Сам Бог вдохновил тебя. Да, Бог повинуется.
– Только в теории, не так ли? А ты, Эухения, оставь глупости, для тебя это прекрасная партия.
– Я тоже анархистка, тетушка, но не такая, как дядя Фермин, без мистики.
– Ну, мы еще посмотрим! — закончила разговор тетка.
VII
«Ах, Орфей, Орфей! — говорил уже дома Аугусто, давая песику молоко. — Я сделал великий, решительный шаг: я проник в ее очаг, в ее святилище. Ты знаешь, что такое решительный шаг? Ветры судьбы гонят нас, и все наши шаги — решительные. Наши шаги? Или не наши шаги? Да, мой Орфей, мы идем по дикому, заросшему лесу, без тропинок. Тропинку прокладывают наши ноги, шагая наудачу. Некоторые думают, что их ведет звезда: меня же ведут две звезды, две звезды-близнецы. Звезда — это только проекция тропинки на небо, проекция случайности.
Решительный шаг! Скажи, Орфей, разве есть необходимость в Боге, в мире, в чем бы то ни было? Почему что-то должно существовать? Не думаешь ли ты, что идея необходимости — это лишь высшая форма, которую в нашем сознании принимает случайность?
Откуда взялась Эухения? Она мое создание или я ее создание? Или же мы создали взаимно друг друга: я — ее, а она — меня? Но, разве все целое не создано каждым единичным явлением, а единичное — целым? И что такое созидание? Что такое ты, Орфей? Что такое я?
Мне часто приходило в голову, Орфей, что меня нет, и я бродил по улицам, воображая, будто люди меня не видят. А иногда мне чудилось, что люди видят меня не таким, каким я вижу себя, и в то время, как мне кажется, будто я шагаю весьма прилично, чинно, на самом деле я, сам того не зная, паясничаю, а прохожие смеются и издеваются надо мной. С тобой такого не случалось, Орфей? Хотя нет, ты ведь еще молод, и у тебя нет жизненного опыта. Кроме того, ты собака.
Но скажи мне, Орфей, разве собаки никогда не представляют себя людьми? Ведь люди иногда воображают себя собаками.
Что за жизнь у меня, Орфей, что за жизнь, особенно с тех пор как умерла мама! Каждый час приходит подгоняемый прошедшими часами; ведь мне неведомо будущее. Сейчас, когда я его начинаю смутно различать, мне кажется, оно превратится в прошлое. Эухения стала для меня почти воспоминанием. Эти дни, уходящие в прошлое, этот вечный день, уходящий в прошлое… растворяется в тумане скуки. Сегодня — как вчера; завтра — как сегодня. Посмотри, Орфей, посмотри на пепел, оставленный отцом…
Вот он, символ вечности, Орфей, грозной вечности. Когда человек остается один и отводит взор от будущего, от мечты, ему открывается ужасающая пропасть вечности. Вечность — это не будущее. Когда мы умираем, смерть поворачивает нас лицом вспять по нашей орбите, и мы отправляемся назад, к прошлому, к тому, что было. Так без конца мы разматываем клубок нашей судьбы, уничтожая все бесконечное, создавшее нас в вечности, мы движемся в ничто, никогда его не достигая, ибо оно никогда не существовало.
Под этим потоком нашего существования в глубине течет другой поток в обратном направлении; здесь мы движемся от вчера к завтра, а там от завтра — к вчера. Судьба наша ткется и распускается одновременно. И иногда до нас доносятся дуновения, запахи и даже таинственные шумы из этого другого мира, из этого нутра нашего мира. Нутро истории — это противоистория, процесс, обратный тому, который мы знаем, Подземная река течет от моря к роднику.
А сейчас в небе моего одиночества сияют глаза Эухении. Они сияют ярко, как слезы моей матери. Они заставляют меня верить, что я существую — сладостная иллюзия! Amo, ergo sum! (Люблю — следовательно, существую!) Моя любовь, Орфей, как благодатный дождь, в котором рассеивается и уплотняется сгустками туман существования. Благодаря любви, я ощущаю свою душу, я осязаю ее. Душа начинает болеть в самой сердцевине, и все благодаря любви, Орфей. А сама душа, что она, как не любовь, не воплощенное страдание?
Приходят дни и уходят, а любовь остается. Там, в глубинах глубин, соприкасаются и сталкиваются потоки этого мира и мира другого; от их соприкосновения и столкновения рождается самое грустное и самое сладостное страдание — страдание жизни.
Посмотри, Орфей, вот рама, вот основа, смотри, кан снует челнок туда и обратно, как играют нити, но скажи мне, на какой стержень наматывается ткань нашего существования? Где этот стержень?»
Орфей никогда не видел ткацкого станка, и вряд ли он понял своего хозяина. Но пока тот говорил, пес смо трел ему в глаза и угадывал чувства Аугусто.
VIII
Аугусто дрожал, он чувствовал себя на кресле как на эшафоте; его обуревало неистовое желание вскочить, пройтись по этой гостиной, взмахнуть руками, закричать, завертеться волчком, забыть о своем существовании. Ни донье Эрмелинде, тетушке Эухении, ни дону Фермину, анархисту в теории и мистику, не удавалось вернуть его к действительности.
– Я считаю, — говорила донья Эрмелинда, — вам, дон Аугусто, самое лучшее подождать, она вот-вот придет; я позову ее, вы увидите друг друга, познакомитесь, а знакомство — это уже первый шаг. В таких делах надо начинать со знакомства, не правда ли?
– Конечно, сеньора, — откликнулся как бы из другого мира Аугусто, — сначала надо увидеться и познакомиться.
– Я считаю, когда она познакомится с вами, тогда… и говорить нечего!
– Как знать, — заметил дон Фермин, — пути провидения всегда неисповедимы… Что для женитьбы желательно или даже необходимо сначала познакомиться, сомневаюсь, сомневаюсь… Единственное подлинное знакомство — знакомство post nuptias (После свадьбы (лат.).). Как я тебе уже объяснял, жена, это означает на языке Библии «познать», И поверь мне, нет более существенного и субстанционального познания, чем это проникающее…
– Замолчи, замолчи, не говори глупостей.
– Познание, Эрмелинда… Раздался звонок.
– Это она! —таинственным тоном воскликнул дядюшка.
Аугусто показалось, что огненная волна, поднявшись с полу, прошла сквозь все его существо и унеслась куда-то ввысь. Сердце заколотилось в груди.
Послышался стук открываемой двери, а затем шаги — быстрые, ровные, ритмичные. И Аугусто с удивлением почувствовал, что к нему вернулось спокойствие.
– Я позову ее, — сказал дон Фермин, приподымаясь.
– Ни в коем случае! — воскликнула донья Эрмелинда и позвонила.
Появилась служанка.
– Скажите сеньорите Эухении, чтобы она зашла к нам.
Затем последовало молчание. Все трое молчали, как заговорщики. Аугусто говорил про себя: «Смогу ли я выдержать? Ведь когда ее глаза заполнят проем двери, я покраснею, как мак, иди побелею, как лилия. Вдруг у меня разорвется сердце?»
Послышался шорох, будто вспорхнула голубка, легкое, отрывистое «ах!», и глаза Эухении на лице, сияющем свежестью жизни, глаза, венчавшие ее тело, которое словно не отягощало землю, вспыхнули, подобно новому, таинственному духовному свету. Аугусто сразу же почувствовал покой, безмерный покой, словно он врос в кресло, как растение, забывшее себя, растворившееся в таинственном духовном свете, который излучали эти глаза. Только услышав, как донья Эрмелинда сказала племяннице: «Это наш друг, дон Аугусто Перес…» — он пришел в себя и поднялся, стараясь улыбаться.
– Это наш друг, дон Аугусто Перес, он желает познакомиться с тобой.
– Это вы принесли канарейку? — спросила Эухения.
– Да, я, сеньорита, — ответил Аугусто, подходя к ней и протягивая руку. Промелькнула мысль: «Она обожжет меня своей рукой!»
Но ничего такого не случилось. Холодная белая рука, холодная, как снег, и белая, как снег, прикоснулась к его руке. И Аугусто ощутил, как по всему его существу разлился мир.
Эухения присела.
– Этот господин… — начала пианистка.
«Этот господин… этот господин… — подумал мгновенно Аугуст», — этот господин! Называет меня «господин»! Плохой знак!»
– Этот господин, деточка, по счастливой случайности…