– Да, из-за канарейки.
– Пути провидения неисповедимы, — произнес анархист.
– Этот господин, — продолжала тетка, — познакомился с нами по счастливой случайности, и оказалось, что он сын одной дамы, которую я знала и очень уважала, так вот, этот господин стал другом нашего дома и желает познакомиться с тобой, Эухения.
– И выразить вам свое восхищение, — добавил Аугусто.
– Восхищение? — воскликнула Эухения.
– Да, я восхищаюсь вами как пианисткой!
– Ну, к чему это!
– Я знаю, сеньорита, как велика ваша любовь к искусству…
– К искусству? Вы имеете в виду музыку?
– Конечно!
– Ну, так вас обманули, дон Аугусто!
«Дон Аугусто, дон Аугусто! — подумал он. — Дон!.. Какое зловещее предзнаменование в этом слове «дон»! Почти так же плохо, как amp;bdquo;господин"». И затем сказал вслух:
– Разве вам не нравится музыка?
– Ни капельки, уверяю вас.
«Лидувина права, — подумал Аугусто, — после замужества, если муж будет ее содержатьг она даже не дотронется до клавиш». И затем вслух:
– Видите ли, все говорят, что вы отличная учительница...
– Просто я стараюсь как можно лучше выполнять свои обязанности, мне ведь приходится зарабатывать себе на жизнь.
– Кто говорит, что ты должна зарабатывать на жизнь?.. — начал дон Фермин.
– Хорошо, хватит об этом, — перебила тетка, — сеньор Аугусто уже все это знает.
– Все? Что все? — жестко спросила Эухения, делая легкое движение, чтобы подняться,
– Ну, насчет долга.
– Как? — воскликнула племянница, вскочив на ноги. — Что все это значит? Чем вызван ваш визит?
– Я тебе уже говорила, племянница, этот господин желает познакомиться с тобой. И не волнуйся так, пожалуйста.
– Но есть вещи…
– Простите вашу тетушку, сеньорита, — взмолился Аугусто, поднимаясь в свою очередь со стула (одновременно дядя и тетя сделали то же самое), — поверьте, я только хотел познакомиться… Что же касается долга по закладной, вашего самопожертвования и трудолюбия, то я ничего не предпринимал, чтобы узнать от вашей тетушки столь интересные подробности, я…
|
|
– Да, вы только принесли сюда канарейку через несколько дней после того, как послали мне письмо.
– Правда, я этого не отрицаю.
– Так вот, сеньор, я отвечу на ваше письмо, когда захочу и когда никто не будет меня к этому принуждать, А сейчас мне лучше уйти.
– Прекрасно, великолепно! — воскликнул дон Фермин. — Вот прямота и свобода! Вот женщина будущего! Таких женщин надо завоевать силой, друг Перес, силой!
– Сеньорита! — умоляюще произнес Аугусто, подходя ближе.
– Вы правы, помиримся, — сказала Эухения и дала ему на прощанье руку, такую же белую и холодную, как раньше — как снег.
Когда она повернулась к нему спиной и ее глаза, источники таинственного духовного света, исчезли, Аугусто почувствовал, что огненная волна снова прошла по его телу; сердце тревожно стучало в груди, а голова, казалось, вот-вот лопнет.
– Вам дурно? — спросил дон Фермин.
– Что за девчонка, Боже мой, что за девчонка! — воскликнула донья Эрмелинда.
– Восхитительна! Великолепна! Героиня! Настоящая женщина! —говорил Аугусто.
– И я так думаю! — добавил дядя. А тетка повторила:
– Простите, дон Аугусто, простите, эта девчонка — настоящая колючка. Кто бы мог подумать!
– Но я в восхищении, сеньора, в восхищении. Твердость и независимость ее характера — я-то ими не обладаю — меня больше всего пленяют. Она, она и только она — та женщина, которая мне нужна.
|
|
– Да, сеньор Перес, — провозгласил анархист, —:.Эухения — женщина будущего!
– А я? — спросила донья Эрмелинда.
– Ты? Ты женщина прошлого! Говорю вам, Эухения — женщина будущего. Не зря она слушала меня целыми днями, когда я рассказывал ей про общество грядущего и будущую женщину; не зря я внушал ей освободительные идеи анархизма… только без бомб.
– Я думаю— сказала с досадой тетка, — что она способна и бомбы кидать!
– Пусть даже бомбы… — вставил Аугусто.
– Нет, нет, уж это лишнее! — сказал дядя.
– А какая разница?
– Дон Аугусто! Дон Аугусто!
– Я считаю, — добавила тетка, — что вы не должны отказываться от своих намерений из-за всего случившегося.
– Ни в коем случае! Теперь она мне кажется еще достойней.
– Покорите же ее! Мы на вашей стороне, вы можете приходить сюда, когда вам вздумается, хочет того Эухения или нет.
– Но, Эрмелинда, ведь она те не выразила неудовольствия по поводу визитов дона Аугусто! Надо покорить ее силой, друг мой, силой! Вы познаете ее и поймете, какого она закала. Она настоящая женщина, дон Аугусто, и ее надо брать силой, силой. Разве вы не желали познать ее?
– Да, но…
– Все ясно. Боритесь, мой друг, боритесь!
– Вы правы, конечно. А теперь — до свидания! Ден Фермин, отозвав Аугусто в сторону, сказал:
– Я забыл предупредить вас: когда будете писать Эухении, пишите в ее имени «хоту», а не «хе», и в «дель Арко» — «к».
– А почему?
– Потому что, пока не пришел счастливый для человечества день, когда эсперанто станет единственным языком — одним для всего человечества, — следует писать по-испански с фонетической орфографией. И долой букву «аче»! «Аче» — это абсурд, это абсурд, это реакция, самовластье, средние века, отсталость. Долой «аче»!
|
|
– Вы еще и фонетист?
– Еще? Почему еще?
– Кроме анархии и эсперанто, еще фонетика…
– Это все одно, сеньор. Анархизм, эсперантизм, спиритизм, вегетарианизм, фонетизм… все, одно! Долой самовластие! Долой многоязычие! Долой «аче»! Прощайте!
Они простились, и Аугусто вышел на улицу, почувствовав облегчение и даже некоторое удовлетворение. Он и не предполагал, что будет в таком душевном состоянии. Облик Эухении, как она предстала перед ним при первой встрече вблизи и в спокойной обстановке, не причинил ему страданий, но, напротив, вызвал у него еще больше пыла и воодушевления. Мир казался ему шире, воздух чище, небо светлее. Все было так, как будто он впервые дышит полной грудью. В самой глубине души ему пел голос матери: «Женись!» Почти все встречные женщины казались ему красивыми, многие — прекрасными, и ни одна не показалась уродливой, Мир словно озарился для него новым, загадочным светом от двух невидимых звезд, сверкавших где-то далеко за голубым небосводом. Он начинал познавать мир. И Аугусто почему-то стал думать о том, что обычное смешение плотского греха с грехопадением наших прародителей, отведавших плод с дерева познания добра и зла, имеет глубинный смысл.
И он принялся обдумывать теорию дона Фермина о возможности познания.
Когда Аугусто пришел домой, навстречу ему выбежал Орфей; он взял щенка на руки, приласкал и сказал: «Сегодня мы начинаем новую жизнь, Орфей. Ты не чувствуешь, что мир стал просторней, воздух чище, а небо светлее? Ах, если б ты ее видел, если б ты знал ее!.. Тебе стало бы горько, что ты всего лишь собака, как горько мне, что я всего лишь человек. Скажи мне, Орфей, откуда у собак знание, если вы не грешите, если ваше познание вообще не грех? Познание, не являющееся грехом, это не познание, оно не рационально».
Подавая обед, верная Лидувина пристально взглянула на него.
– Что ты так смотришь? — спросил Аугусто.
– Вы как будто изменились.
– С чего ты решила?
– У вас другое лицо.
– Тебе так кажется?
– Ей-Богу. Вы что, уже уладили дело с пианисткой?
– Лидувина! Лидувина!
– Не буду, сеньорите, не буду. Но меня так волнует ваше счастье!
– Кто знает, что такое счастье?
– Ваша правда.
И оба они посмотрели на пол, как будто под ним была скрыта тайна счастья.
IX
На следующий день о том же говорила Эухения с молодым человеком в тесной каморке привратницы, которая деликатно вышла подышать свежим воздухом у подъезда.
– Пора это прекратить, Маурисио, — говорила Эухения, — так больше продолжаться не может, особенно после вчерашнего визита.
– Так ты же сказала, — отвечал Маурисио, — что этот твой поклонник какой-то нудный тип, да еще вроде блаженного.
– Все так и есть, но он богат, и тетка не оставит меня в покое. Конечно, мне не хочется никого огорчать, но и надоедать себе я тоже не позволю.
– Выгони его!
– Откуда? Из дома моих родственников? А если они етого не желают?
– Не обращай на него внимания,
– Да я не обращаю и обращать не собираюсь, только боюсь, этот дурачок будет приходить в то время, когда я дома. Ты же понимаешь, запираться у себя в комнате и отказываться выходить к нему — это не поможет; хоть он и не будет со мной встречаться, но станет изображать молчаливого страдальца.
– Пусть себе изображает.
– Не умею отказывать попрошайкам — никаким, а уж особенно тем, кто просит милостыню глазами. Если б ты видел, какие взгляды он на меня бросает!
– Его взгляды тебя трогают?
– Стесняют. И чего тут скрывать? Да, трогают.
– Боишься?
– Не говори глупостей! Я ничего не боюсь. Для меня никого не существует, кроме тебя.
– Я знаю, — сказал убежденно Маурисио, положил руку на колено Эухении и не стал ее убирать.
– Пора уже тебе решиться, Маурисио.
– На что решиться, любовь моя?
– Как это на что? Будто ты не знаешь?. Пора нам наконец пожениться!
– А на что мы будем жить?
– На мои заработки, пока не станешь зарабатывать?ы сам.
– На твои заработки?
– Да, на заработки от ненавистной музыки!
– На твои деньги? Вот уж это нет! Никогда! Никогда! Все, что угодно, только не на твои заработки! Я стану искать работу, стану искать, а пока подождем…
– Подождем, подождем… а годы-то идут! — воскликнула Эухения, стуча каблучком об пол, каблучком той самой ноги; на которой покоилась рука Маурисио.
А он, почувствовав это, снял руку с коленки, но только для того, чтобы обнять Эухению за шею и поиграть одной из серег. Девушка не стала ему мешать.
– Послушай, Эухения, для забавы ты можешь разок-другой сделать глазки этому сопляку,
– Маурисио!
– Ты права, не сердись, любовь моя! — И «н притянул к себе голову Эухении, нашел ее губы и, закрыв глаза, припал к ним долгим, влажным поцелуем.
– Маурисио!
Он ноцеловал ее глаза.
– Так больше продолжаться не может, Маурисио!
– Почему? Разве бывает лучше, чем сейчас?. Ведь нам никогда лучше не будет.
– Говорю тебе, так больше продолжаться не может, Ты должен найти работу. Я ненавижу музыку.
Она, бедняжка, смутно чувствовала, не отдавая себе в том отчета, что музыка — это вечная подготовка, подготовка к победе, которой никогда не будет, вечная дорога, не кончающаяся никогда. Ей опротивела музыка.
– Я буду искать работу, Эухения, буду искать работу.
– Ты всегда говоришь одно и то же, но ничего на меняется.
– Ты так думаешь?
– Нет, я знаю, ты по сути просто лентяй, и придется мне искать для тебя работу. Конечно, ведь вам, мужчинам, легче ждать!
– Это ты так думаешь…
– Да, да, я хорошо знаю, о чем говорю, И повторяю тебе, у меня нет никакого желания видеть умоляющие глаза дона Аугусто, глаза голодной собаки…
– Что за сравнение, деточка!
– А сейчас, — она поднялась и отвела его руку, — выйди для успокоения на воздух. Тебе это очень нужно!)
– Эухения! Эухения! — прошептал он прерывистым лихорадочным голосом ей на ухо.-^ Если бы ты меня любила…
– Кому надо поучиться любить, так это тебе, Маурисио. Любить — и заодно быть мужчиной! Ищи работу и решайся быстрее: если не найдешь, работать буду я; но решай скорее, иначе…
– Что иначе?
– Ничего! Но с этим надо покончить!
И, не дав ему ответить, она вышла из каморки. Поравнявшись с привратницей, Эухения сказала:
– Ваш племянник остался там, сеньора Марта, скажите ему, чтобы он наконец решился.
И Эухения, высоко подняв голову, вышла на улицу. А там шарманка визгливо играла залихватскую польку. «Ужас! Ужас! Ужас!» — проговорила девушка и не пошла, а почти побежала по улице.
X
На следующий день, после визита к Эухении, в тот же самый час, когда она в каморке подгоняла своего ленивого обожателя, Аугусто, которому надо было с кем-то поделиться, направился в казино повидать Виктора.
Другим, совсем другим человеком чувствовал себя Аугусто, как будто явившийся пред ним образ сильной женщины — а глаза Эухении излучали силу — перевернул всю его душу, как плуг землю, и открыл в нем скрытый доселе источник. Он тверже ступал по земле, он дышал свободнее.
«У меня появилась цель, направление в жизни, — говорил он себе, — завоевать эту девушку или дать ей завоевать меня. А это одно и то же. В любви все равно: быть победителем или побежденным. Хотя нет! Нет! Сейчас быть побежденным — значит уступить другому. Да, другому, потому что, без сомнения, есть другой. Другой? А кто этот другой? Быть может, другой — это тоже я? Я поклонник, искатель, а другой… другой, как мне кажется, уже не поклонник и не искатель, он не добивается и не ищет, он уже нашел. Конечно, нашел не более, чем любовь прелестной Эухении. Не более?..»
Женское тело, излучавшее свежесть, здоровье и радость, промелькнуло рядом и, прервав его монолог, увлекло Аугусто за собою. Почти машинально он следовал за женщиной, за этим телом, продолжая рассуждать.
«Какая красивая! Эта, и та тоже, и другая. А тот, другой, наверное, не добивается и не ищет, а его добиваются н ищут. Возможно, он ее и не стоит… Но что за прелесть эта девочка! Откуда взяла она такие глаза? Почти как у Эухении! Как сладко, наверное, забыть о жизни и смерти в ее объятьях! Покачиваться в ее объятьях, как на теплых волнах! Другой! Но другой — это не возлюбленный Эухении, не тот, кого она любит, другой — это я. Да, другой — это я, я!»
Когда Аугусто пришел к заключению, что он-то и есть другой, девушка, за которой он следовал, вошла в дом. Аугусто остановился и оглядел здание. И только тогда понял, что шел следом за девушкой. Ах, да, ведь он хотел идти в казино, надо отправиться туда. И он продолжал думать:
«Но сколько же красивых женщин в мире! Боже мой! Почти все. Благодарю, господи, благодарю. Gratias agimus tibi propter magnam gloriam tuam! (Благодарим тебя, господи, за великую твою славу! (лат.)) Слава твоя, господи, в красоте женщин! Но какие волосы, Боже, какие волосы!»
Эти великолепные волосы принадлежали служанке, которая с корзинкой в руке пересекла ему дорогу. И он повернул за нею. В золоте ее волос светилось солнце, они словно стремились вырваться из тугой косы, чтобы расплавиться в ясном и свежем воздухе. А под волосами открывалось личико — все в улыбке.
«Я — другой, для нее я — это другой, — продолжал Аугусто, следуя за девушкой с корзинкой. — Но разве нет других женщин? Да, для другого есть другие! Но таких, как она, как моя единственная, нет, нет! Они все лишь подражания ей, моей единственной, сладостной Эухении! Моей? Да, силой мысли и желания я ее делаю моей. Тот другой, точнее говоря, тот первый, может обладать ею физически, но таинственный свет ее глаз принадлежит мне, только мне! А разве не отражают таинственный духовный свет и эти золотые волосы? На земле только одиа Эухения или две? Одна — моя, а другая — ее возлюбленного? Ну, если так, если их две, пусть он остается со своею, а я — с моею. Когда приходит грусть, особенно по ночам, когда мне, сам не знаю почему, хочется плакать, как должно быть приятно закрыть лицо, рот и глаза этими золотыми волосами и вдыхать через них воздух, очищенный и душистый! Но…»
Он вдруг почувствовал, что его мысли что-то прервало. Служанка остановилась поболтать с приятельницей. Колебание длилось минуту, и Аугусто со словами: «Ба, сколько появилось красивых женщин, с тех пор как я узнал Эухешно!» — снова зашагал по дороге в казино.
«Если она будет упорно предпочитать другого, то есть первого, я, пожалуй, приму героическое решение, которое поразит всех моим великодушием. Любит она меня или нет, но ее долг я так не оставлю!»
Взрыв хохота, исходивший, казалось, с ясного неба, прервал его монолог. Две девушки смеялись рядом с ним, и их смех был как щебет двух птиц среди цветов. На минуту он вперил в них свои жадные к красоте глаза, и они показались ему одним раздвоенным телом. Девушки шли рука об руку. И у него возникло страстное желание остановить их, взять каждую под руку и, глядя на небо, вот так идти между ними туда, куда понесет их ветер жизни.
«Но сколько же красивых женщин появилось, с тех пор как я узнал Эухению! — говорил он, следуя за двумя хохотушками. — Просто рай какой-то! Какие глаза! Волосы! Улыбки! Одна — блондинка, другая — брюнетка. Но которая из них блондинка? А какая — брюнетка? Они у меня смешались».
– Что с тобою, дружище? Уж не спишь ли ты на ходу?
– Привет, Виктор.
– Я ждал тебя в казино, но раз ты не пришел…
– Как раз я туда и иду,
– Туда? В этом-то направлении? Ты с ума сошел?
– Да, ты прав, но я тебе все объясню. Кажется, я уже тебе говорил об Эухении.
– О пианистке? Да.
– Ну так вот, я безумно в нее влюбился, как...
– Да, как всякий влюбленный. Продолжай.
– Как сумасшедший. Вчера нанес визит родственникам Эухении и увидел ее…
– И она на тебя посмотрела? Не так ли? И ты поверил в Бога?
– Нет, она не посмотрела — она окутала меня свдим взглядом; и не то чтобы я поверил в Бога, но поверял, что я и есть Бог.
– Крепко же тебя зацепило!..
– Да она еще и рассердилась! Но я не пойму, что со мной с тех пор происходит: почти все женщины мне кажутся красавицами; как вышел я из дому — еще и получаса, ручаюсь, не прошло, —я уже успел влюбиться в трех, да что я говорю — в четырех. У одной были такие чудные глаза, другая с роскошными волосами, а только что я влюбился в двух сразу, брюнетку и блондинку, они смеялись, как ангелы. И я шел за каждой из четырех. Что же это такое?
– Дорогой Аугусто, родник любви спал, застыв в глубине твоей души, ибо не было ему применения. Пришла Эухения, пианистка, она встряхнула тебя и глазами своими всколыхнула эту заводь, где спала твоя любовь; любовь проснулась, забила ключом и, переполняя тебя через край, разливается во все стороны. Когда человек вроде тебя по-настоящему влюбляется в женщину, он заодно влюбляется и во всех остальных.
– А я думал, все наоборот… Кстати, смотри, какая брюнетка! Звездная ночь! Правду говорят, что черное лучше всего поглощает свет! Ты видишь, сколько скрытого света чувствуется в ее волосах, в черном янтаре ее глаз? Пойдем за нею!
– Как хочешь…
– Да, так я думал, что все наоборот, что когда человек по-настоящему влюбляется, то его любовь, которая раньше рассеивалась на всех, сосредоточится на одной женщине, а все остальные должны казаться ему ничтожными и неинтересными. Смотри, смотри, какой блик солнца на ее черных волосах!
– Что ж, попробую объяснить тебе. Ты был вдюб лен — очевидно, сам того не зная — в женщину, Но абстрактно, а не в ту или другую. Когда же ты увидел Эухению, абстрактное стало конкретным, женщина вообще стала данной женщиной, и ты влюбился в нее, а те перь ты, не забывая Эухении, перенес свою любовь почти на всех женщин, ты влюбляешься во множество, в род. Итак, ты перешел от абстрактного к конкретному, а от конкретного к родовому, от женщины вообще — к одной женщине, а от нее — к женщинам,
– Да это метафизика!
– А разве любовь не метафизика?
– Бог с тобой!
– Особенно в твоем случае. Ведь твоя влюбленность совершенно церебральная, или, как обычно говорят, головная.
– Это ты так считаешь!.. — воскликнул Аугусто, слег«ка задетый и раздосадованный: слова о головной влюбленности уязвили его в самое сердце.
– И если уж ты споришь, скажу тебе, что и сам ты только чистая идея, вымышленное существо.
– Неужели ты считаешь, что я неспособен по-настоящему любить, как все люди?
– Ты влюблен по-настоящему, я тебе верю, но влюблен только головой. Ты думаешь, что влюблен.
– А разве быть влюбленным не значит думать, что ты влюблен?
– Нет, нет, дорогой, это гораздо сложнее, чем ты воображаешь!
– Как же определить, объясни мне, влюблен человек или только считает, что влюблен?
– Знаешь, лучше оставим этот разговор и поговорим о другом.
Когда Аугусто вернулся домой, он взял на руки Орфея и сказал ему: «Давай подумаем, Орфей, какая разница между тем, влюблен ты или думаешь, что влюблен! Влюблен я в Эухению или нет? Разве, когда я ее вижу, не бьется у меня в груди сердце и не воспламеняется кровь? Разве.я не такой, как все мужчины? Я должен доказать им, Орфей, что я такой же, как они!»
Во время ужина он задал Лидувине вопрос:
– Скажи мне, Лидувина, откуда видно, что человек влюблен по-настоящему?
– И о чем вы только думаете, сеньорите!
– Скажи, откуда это видно?
– Ну, как вам сказать… Он говорит и делает много глупостей. Когда мужчина по-настоящему влюбляется, с ума сходит по какой-нибудь женщине, он перестает быть человеком.
– Чем же он становится?
– Он становится… ну, вроде как вещь или ручной зверек. Женщина делает с ним все, что захочет.
– Тогда, значит, если женщина влюбляется, или, как ты говоришь, сходит с ума по мужчине, мужчина тоже делает с нею все, что захочет.
– Это все-таки не совсем одно и то же.
– Как?
– Очень трудно объяснить, сеньорито. Но вы по правде влюбились?
– Сам пытаюсь это выяснить. Но глупостей, отчаянных глупостей я еще не говорил и не делал… как мне кажется…
Лидувина больше ничего не сказала, а Аугусто спросил себя: «Действительно ли я влюблен?»
XI
Когда на следующий день Аугусто пришел в Дом дона Фермина и доньи Эрмелинды, прислуга проводила его в гостиную со словами: «Сейчас позову». На минуту он остался один и как бы в пустоте. Грудь сжимало как обручем. Его охватило тревожное чувство торжественности момента. Он сел, сразу же встал и для успокоения начал рассматривать картины на стенах; среди них был и портрет Эухении. Ему вдруг захотелось удрать, спастись бегством. Но тут послышались быстрые шаги, и Аугусто, как кинжалом, резануло по груди, а голову, заполнил туман. Дверь гостиной отворилась, вошла Эухения. Бедняга оперся на спинку кресла. Она же, увидев, как он помертвел, сама побледнела и остановилась посреди гостиной; затем подошла к нему и спросила прерывистым, тихим голосом
– Что с вами, дон Аугусто, вам плохо?
– Нет, нет, ничего.
– Чем вам помочь? Вы чего-нибудь хотите?
– Стакан воды.
Как будто усмотрев в этом спасение, Эухения вышла, чтобы принести ему стакан воды, и сделала это очень быстро. Вода колыхалась в стакане, но еще больше колыхался стакан в руках Аугусто, который пролил воду на подбородок, не отрывая ни на миг глаз от Эухении.
– Если желаете, — сказала она, — я прикажу приготовить вам чашку чая, а может, хотите, мансанильи или липового настоя? Уже прошло?
– Нет, нет, ничего, все в порядке, благодарю вас, Эухения, благодарю. — И он вытер воду с подбородка.
– Ну хорошо, теперь присядьте. — И, когда они уселись, продолжила: — Я ждала вас все эти дни и велела прислуге впустить вас, даже если не будет дяди с тетей, Я хотела поговорить с вами наедине.
– О Эухения, Эухения!
– Побольше хладнокровия. Я не воображала, что мое присутствие на вас так подействует, я даже испугалась, когда вошла сюда: вы были похожи на мертвеца.
– Я и впрямь скорее был мертв, чем жив.
– Нам необходимо объясниться.
– Эухения! — воскликнул бедняга и протянул руку, которую тут же отдернул назад.
– По-моему, вы еще не в таком состояния, чтобы мы могли говорить спокойно, как добрые друзья. А ну-ка! — И она схватила его руку, чтобы пощупать пульс.
Пульс у бедного Аугусто лихорадочно забился, он покраснел, лоб его пылал. Глаз Эухении он уже не видел, не видел ничего, кроме тумана, красного тумана. На миг ему показалось, что он теряет сознание.
– Пощадите, Эухения, пощадите меня!
– Успокойтесь, дон Аугусто, успокойтесь!
– Дон Аугусто… дон Аугусто… дон… дон…
– Да, хороший мой дон Аугусто, успокойтесь, и мы поговорим.
– Но разрешите мне… — И он обеими руками взял ее правую руку, холодную и белую, как снег, с заостренными пальцами, созданными для того, чтобы, лаская клавиши пианино, пробуждать сладкие арпеджио.
– Как вам угодно, дон Аугусто.
Он поднес руку к губам и покрыл поцелуями, которые едва ли смягчили снежную ее прохладность.
– Когда вы закончите, дон Аугусто, мы начнем разговор.
– Но, послушай, Эухения, я при…
– Нет, нет, без фамильярностей! — И, отняв у него руку, добавила: — Я не знаю, какого рода надежды внушили вам мои родственники, точнее говоря, тетка, но мне кажется, вас обманули.
– Как обманули?
– Да, обманули. Они должны были сказать вам, что у меня есть жених.
– Я знаю.
– Это они вам сказали?
– Нет, мне никто этого не говорил, но я знаю.
– Тогда…
– Да ведь я, Эухения, ничего не требую, не прошу, не добиваюсь; я буду вполне доволен, если вы разрешите мне приходить сюда время от времени омыть мой дух в свете ваших глаз, опьяниться вашим дыханием.
– Оставьте, дон Аугусто, все это пишут в книгах. Я не против того, чтобы вы приходили, когда вам заблагорассудится, и глядели на меня, и разглядывали, и говорили со мной, и даже… вы видели, я дала вам поцеловать руку, но у меня есть жених, я люблю его и собич рагось за него замуж.
– Но вы действительно влюблены в него?
– Что за вопрос?
– А откуда вы знаете, что влюблены в него?
– Да вы сошли с ума, дон Аугусто!
– Нет, нет, я говорю так потому, что мой лучший друг сказал, будто многие люди считают себя влюбленными, но на самом деле не влюблены.
– Он имел в виду вас, не так ли?
– Да, а что?
– В вашем случае это, быть может, правильно.
– Разве вы думаете, разве ты думаешь, Эухения, что я пе влюблен в тебя по-настоящему?
– Не говорите так громко, дон Аугусто, вас может услышать прислуга.
– Да, да, — продолжал он, возбуждаясь. — Некоторые думают, будто я неспособен влюбиться!
– Простите, одну минуту, — перебила Эухения и вьь шла, оставив его одного.
Вернулась она через несколько минут и с величайшим хладнокровием спросила:
– Ну, как, дон Аугусто, вы успокоились?
– Эухения! Эухения!
В это время послышался звонок, и она сказала?
– Вот и дядя с тетей!
Вскоре дядя и тетка вошли в гостиную.
– Дон Аугусто явился к вам с визитом, я сама ему открыла; он хотел уйти, но я сказала, чтобы он остался, потому что вы скоро придете.
– Настанет время, — воскликнул дон Фермин, — когда исчезнут все социальные условности! Убежден, что все ограды и укрытия для частной собственности — это лишь соблазн для тех, кого мы называем ворами, между тем как воры-то — другие, все эти собственники. Нет собственности более надежной, чем та, которая ничем не огорожена и предоставлена всем. Человек рождается добрым, он по натуре добр; общество его портит и развращает.
– Да помолчи немного, — воскликнула донья Эрмелинда, — ты мешаешь мне слушать канарейку! Вы слы шите ее, дон Аугусто? Какое наслаждение! Когда Эухения садилась за пианино разучивать свои уроки, надо было слышать, как пела канарейка, которая была у меня раньше: уж так она возбуждалась — Эухения играет громче, и она заливается без умолку. От этого и умерла, от перенапряжения.
– Даже домашние животные подвержены нашим порокам! — добавил дядюшка. — Даже живущих с нами животных мы вырываем из святого естественного состояния! О, человечество, человечество!
– Вам пришлось долго ждать, дон Аугусто? — спросила тетушка.
– О нет, сеньора, пустяки, одну минуту, одно мгновение. По крайней мере мне так показалось.
– Понимаю!
– Да, тетя, очень немного, но достаточно для того, чтобы оправиться от легкой дурноты, которую дон Аугусто почувствовал еще на улице.
– Да что ты!
– О, не стоит беспокоиться, сеньора, ничего страшного.
– Теперь я вас оставлю, у меня дела, — сказала Эухения и, подав руку Аугусто, вышла из гостиной.
– Ну, как ваши успехи? — спросила тетушка, как только Эухения удалилась.
– О чем вы, сеньора?
– О ваших чувствах, конечно!
– Плохо, очень плохо. Она сообщила мне, что у нее есть жених и что она собирается за него замуж.
– Ведь я же тебе говорил, Эрмелинда, я же говорил!
– Так нет же, нет и нет! Это невозможно. История с женихом — это безумие, дон Аугусто, безумие!
– Но если она его любит, сеньора?
– Вот и я говорю! — воскликнул дядюшка. — А свобода? Святая свобода, свобода выбора!
– Так нет же, нет и нет! Да знает ли эта девчонка, что она делает? Отвергнуть вас, дон Аугусто, вас! Этого быть не может!
– Но, сеньора, подумайте, поймите… нельзя, не следует так насиловать волю молодой девушки, волю Эухении… Речь идет о ее счастье, и нас должно-беспокоить только. одно — ее счастье, мы должны жертвовать собой, чтобы она была счастлива.
– И вы, дон Аугусто, и вы?..
– Да, и я, сеньора! Я готов пожертвовать собой ради счастья Эухении, мое счастье заключается в том, чтобы ваша племянница была счастлива!
– Браво! — воскликнул дядюшка. — Браво! Браво! Вот это герой! Вот это анархист, мистический анархист!
– Анархист? — спросил Ayгycтос.
– Да, анархист. Ибо мой анархизм состоит именно в